всегда свЯзан с их диспозицией в
эпистемологическом пространстве. Ќеобходимо, по существу,
различать два типа моделей, используемых гуманитарными науками
(помимо моделей формализации). ‘ одной стороны, существовали и до
сих пор встречаютсЯ понЯтиЯ, которые, будучи перенесены из другой
области познаниЯ и лишаЯсь всей своей операционной действенности,
играют лишь роль образа (таковы органицистские метафоры в
социологии XIX века, энергетические метафоры у †ане,
геометрические и динамические метафоры у ‹евина). Ћднако
существуют также такие основополагающие модели, которые не
ЯвлЯютсЯ длЯ гуманитарных наук лишь приемами формализации или
средством наглЯднее представить себе процессы; они позволЯют
образовать ансамбли Явлений и объектов возможного познаниЯ; они
обеспечивают их свЯзь в эмпиричности, но даютсЯ опыту уже
свЯзанными воедино. Ћни играют роль "категорий" в том особом роде
познаниЯ, каким ЯвлЯютсЯ гуманитарные науки.
     ќти основополагающие модели были заимствованы из трех
областей -- биологии, экономии, анализа Языка. ‚ биологической
проекции человек выЯвлЯетсЯ как существо, имеющее функции,
получающее раздражениЯ (как физиологические, так и социальные,
межчеловеческие, культурные) и отвечающие на них,
приспосабливающеесЯ, развивающеесЯ, подчинЯющеесЯ требованиЯм
своего окружениЯ, принимающее налагаемые им модификации,
стремЯщиесЯ сгладить неравновесиЯ, действующее закономерно,
короче -- имеющее определенные условиЯ существованиЯ и
возможность определить средние нормы приспособлениЯ, позволЯющие
ему функционировать. ‚ экономической проекции человек выЯвлЯетсЯ
как нечто, имеющее потребности и желаниЯ, ищущее их
удовлетворениЯ, а следовательно, имеющее интересы, добивающеесЯ
выгоды, противопоставлЯющее селЯ другим людЯм, короче -- он
проЯвлЯетсЯ в предельной ситуации конфликта; либо добиваетсЯ
господства над ними, ищет средств хоть в чем-то сгладить эти
противоречиЯ: он устанавливает совокупность правил, которые
ЯвлЯютсЯ одновременно и ограничением, и преодолением конфликта.
Ќаконец, в Языковой проекции человеческое поведение проЯвлЯетсЯ в
своей нацеленности на высказывание чего-то, и все, даже самые
незначительные человеческие жесты, вплоть до неосознанных
механизмов и ошибок, получают смысл; все то, что окружает
человека -- объекты, ритуалы, привычки, речь, -- всЯ эта сетка
следов, которую он оставлЯет за собою, складываетсЯ в свЯзный
ансамбль, в систему знаков. ’аким образом, эти три пары --
функциЯ и норма, конфликт и правило, значение и система --
целиком и полностью покрывают всю область познаниЯ человека.
     Ќе следует, однако, думать, будто все эти пары понЯтий
остаютсЯ лишь на поверхности той проекции, где они впервые
поЯвились: "функциЯ" и "норма" не ЯвлЯютсЯ исключительно
понЯтиЯми психологии; "конфликт" и "правило" поЯвлЯютсЯ не только
в области социологии; "значение" и "система" важны вовсе не
только длЯ Явлений, в той или иной мере свЯзанных с Языком. ‚се
эти понЯтиЯ находЯт отклик в общем пространстве гуманитарных
наук, они значимы длЯ каждой из его областей; отсюда часто
возникающаЯ трудность при разграничении не только объектов, но
также и методов, применЯемых в психологии, социологии, анализе
литератур и мифов. € все же в самой общей форме можно сказать,
что психологиЯ -- это главным образом исследование человека в
терминах функций и норм (а эти функции и нормы в свою очередь
можно интерпретировать на основе конфликтов и значений, правил и
систем); социологиЯ -- это главным образом изучение человека в
терминах правил и конфликтов (которые опЯть-таки можно и обычно
приходитсЯ переинтерпретировать либо на основе функций, как будто
речь здесь идет об органически взаимосвЯзанных индивидах, либо на
основе системы значений, как будто речь идет о текстах --
написанных или произнесенных); наконец, изучение литературы и
мифов ЯвлЯетсЯ главным образом областью анализа значений и
означающих систем, однако мы хорошо знаем, что анализ этот можно
провести и в терминах свЯзи между функциЯми, и в терминах
конфликтов и правил. ’аким образом, все гуманитарные науки
взаимопересекаютсЯ и всегда могут взаимоинтерпретироватьсЯ, так
что их границы стираютсЯ, число смежных и промежуточных дисциплин
бесконечно увеличиваетсЯ, и в конце концов растворен оказываетсЯ
их собственный объект. Џравда, какого бы рода анализ ни
применЯлсЯ в той или иной области, существует и некий формальный
критерий длЯ определениЯ, где проходит уровень психологии,
социологии или анализа Языков, -- это выбор основной модели и
место вторичных моделей, позволЯющих сказать, с какого момента мы
в исследовании литературы и мифов сбиваемсЯ на "психологизацию"
или "социологизацию", когда в психологии переходим на расшифровку
текстов или социологический анализ. Ћднако это взаимоналожение
многих моделей не есть недостаток метода. Ћно становитсЯ
недостатком лишь тогда, когда все эти модели не взаимоупорЯдочены
и нечетко сочленены друг с другом. €звестно, с какой изумительной
точностью могли вестись исследованиЯ индоевропейской мифологии,
когда в основу изучениЯ означающих и означаемых полагалась
социологическаЯ модель. € напротив, мы знаем, к каким
эклектическим пошлостЯм всегда приводила безуспешнаЯ попытка
обосновать так называемую "клиническую" психологию.
     ‚заимопересечение этих основополагающих моделей -- неважно,
обоснованное и упорЯдоченное или же вовсе бессистемное --
объЯснЯет ту полемику о методах, о которой только что говорилось.
…е первоначало и обоснование заключены вовсе не в той
противоречивой сложности, котораЯ свойственна природе человека,
но в игре оппозиций, позволЯющей определить каждую из этих трех
моделей по отношению к двум другим. Џротивопоставление генезиса
структуре -- это то же самое, что противопоставление функции (в
ее развитии, в ее все более разнообразном осуществлении, в ее
приспособительных механизмах -- обретенных или устоЯвшихсЯ со
временем) синхронизму конфликта и правила, значениЯ и системы;
противопоставление анализа "снизу" анализу, проводимому на уровне
объекта, означает противопоставление конфликта (как некоей
первоначальной, древней, вписанной в самые фундаментальные
потребности человека данности) функции и значению, как они
раскрываютсЯ в своем самоосуществлении; противопоставление
пониманиЯ объЯснению -- это то же самое, что и противопоставление
приемов, позволЯющих расшифровать смысл на основе означающей
системы, приемам, позволЯющим исследовать конфликт с его
последствиЯми или же формы и деформации функции с ее органами.
Ћднако можно пойти еще дальше. Љак известно, в гуманитарных
науках точка зрениЯ прерывности (порог между природой и
культурой, несводимость друг к другу приспособлений и решений,
найденных различными обществами и различными индивидами,
отсутствие каких-либо промежуточных форм, невозможность
континуума, данного в пространстве и во времени)
противопоставлЯетсЯ точке зрениЯ непрерывности. ‘уществование
этого противопоставлениЯ объЯснЯетсЯ двухполюсным характером
моделей: анализ в духе непрерывности опираетсЯ на постоЯнство
функций (идущее из самых глубин жизни в той неизменности, котораЯ
санкционирует и укоренЯет все последующие приспособлениЯ), на
взаимосцепление конфликтов (хотЯ они могут принимать самые
различные формы, их исходнаЯ нестыкованность при этом никогда не
сглаживаетсЯ), на нить значений (которые подхватывают друг друга,
сплетаЯсь в ткань речь); и напротив, анализ прерывностей
устремлЯетсЯ прежде всего на то, чтобы выЯвить внутреннюю
свЯзность означающих систем, специфические своды правил и типы
решений, принимаемых по отношению ко всему, что подлежит
упорЯдочению, возникновение нормы над функциональными
колебаниЯми.
     Ќа основе этих трех моделей можно было бы, пожалуй,
проследить всю историю гуманитарных наук начинаЯ с XIX века. ‚
самом деле, они охватывают все ее становление, и преемственность
их господства можно проследить на протЯжении вот уже более ста
лет: сначала царит биологическаЯ модель (человек, его душа,
группа и общество, к которым он принадлежит, Язык, на котором он
говорит, существуют в романтическую эпоху как живые существа и
лишь постольку, поскольку они живут; способ их бытиЯ считаетсЯ
органическим и исследуетсЯ в терминах органических функций);
далее наступает царство экономической модели (человек и всЯ его
деЯтельность -- это арена конфликтов с их более или менее
успешным разрешением); наконец, подобно тому, как после Љонта и
Њаркса приходит ”рейд, наступает царство филологической модели
(когда речь идет о том, чтобы проинтерпретировать и открыть некий
скрытый смысл) и лингвистической модели (когда речь идет о том,
чтобы проструктурировать и выЯвить означающую систему). Њощный
сдвиг привел гуманитарный науки от преимущественного
использованиЯ живых моделей к большей насыщенности моделЯми
Языка. Џравда, одновременно с этим сдвигом происходил и другой
переход: он отодвинул каждый первый член в парах основных понЯтий
(функциЯ, конфликт, значение) и тем самым выЯвил и подчеркнул все
значение второго (норма, правило, система); ѓольдштейн, Њосс,
„юмезиль могли бы засвидетельствовать, находЯсь, так сказать, в
гуще событий, тот самый момент, когда произошел переворот в
каждой из этих моделей. ќтот переворот имел два рЯда важных
последствий: поскольку точка зрениЯ функции преобладала над
точкой зрениЯ нормы (поскольку попытки понЯть функционирование
осуществлЯлись не на основе нормы и создающей ее деЯтельности),
постольку требовалось реально отделить нормальное
функционирование от ненормального; таким образом, нарЯду с
нормальной психологией признавалась и психопатологиЯ -- как бы в
виде ее изнанки (отсюда важность джексоновской схемы интеграции у
ђибо или †ане), а также и патологиЯ общества („юркгейм),
патологиЯ иррациональных и как бы "болезненных" верований (‹еви-
Ѓрюль, Ѓлондель); равным образом, поскольку точка зрениЯ
конфликта преобладала над точкой зрениЯ правила, постольку
предполагалось. что некоторые конфликты вообще не могут быть
разрешены, что индивиды и даже общества рискуют погибнуть в их
пропасти; и наконец, поскольку точка зрениЯ значениЯ преобладала
над точкой зрениЯ системы, постольку означающее отграничивалось
от неозначающего: признавалось, что в одних сферах человеческого
поведениЯ или социального пространства смысл имеетсЯ, а в других
-- нет. ’аким образом, гуманитарные науки, производЯ существенное
разделение собственного полЯ, всЯкий раз простирались от
позитивного полюса до негативного и всегда подразумевали нечто
противоположное (начинаЯ с той непрерывности, которую они
подвергали анализу). Ќапротив, когда анализ начал осуществлЯтьсЯ
с точки зрениЯ нормы, правила и системы, когда каждый ансамбль
приобрел свою собственную свЯзность и значимость, стало уже
невозможно говорить о "патологическом сознании" даже по поводу
больных, о "патологическом сознании" даже по поводу больных, о
"примитивных умственных способностЯх" даже по поводу забытых
€сторией обществ, о "лишенной смысла речи" даже по поводу Явно
абсурдных повествований и бессвЯзных вымыслов. ‚се без исключениЯ
может быть осмыслено в царстве системы, правила и нормы. ’аким
образом, раздроблЯЯсь -- поскольку системы отделены друг от
друга, поскольку правила образуют замкнутые ансамбли, поскольку
нормы утверждают свою самостоЯтельность, -- поле гуманитарных
наук одновременно с тем оказываетсЯ объединенным: оно тут же
перестает расщеплЯтьсЯ дихотомией ценностей. …сли вспомнить, что
”рейд не только ближе всего подошел к познанию человека с помощью
филологической и лингвистической модели, но вместе с тем он
первый решительно стер границу между положительным и
отрицательным (нормальным и патологическим, постижимым и
непередаваемым, означающим и неозначающим), станет Ясно, что он
осуществлЯет при этом переход от анализа в терминах функций,
конфликтов и значений к анализу в терминах норм, правил и систем;
именно поэтому все то значение, в котором западнаЯ культура вот
уже целое столетие строит образ человека, вращаетсЯ вокруг работ
”рейда, не выходЯ при этом за пределы своих основных диспозиций.
Ќо не в этом, как мы далее увидим, главное значение психоанализа.
     ‚о всЯком случае, этот переход к точке зрениЯ нормы, правила
и системы подводит нас к проблеме, котораЯ пока еще не была
поставлена: этот проблема роли представлениЯ в гуманитарных
науках. Њожет показатьсЯ спорным уже само их включение (в
противоположность биологии, экономии и филологии) в пространство
представлениЯ; в самом деле, неужели до сих пор не Ясно, что
функциЯ может осуществлЯтьсЯ, конфликт -- развиватьсЯ, значение -
- налагать свою осмысленность без посредства Явного осознаниЯ?
Ѓолее того, не следует ли признать, что свойство нормы по
отношению к функции, которую она определЯет, свойство правила по
отношению к конфликту, которым оно управлЯет, свойство системы по
отношению к значению, которое она делает возможным, как раз в том
и заключаетсЯ, чтобы не быть данным сознанию? Ќе следует ли
прибавить к двум уже вычлененным историческим ступенЯм еще и
третью, заметив, что начинаЯ с XIX века гуманитарные науки
непрестанно приближаютсЯ к той области бессознательного, в
которой само наличие представлениЯ ставитсЯ под вопрос? Ћднако
ведь представление не есть сознание, и ничто не доказывает, что
выЯвление элементов или организаций элементов, никогда не
дающихсЯ осознанию как таковые, тем самым выводит гуманитарные
науки из-под закона представлениЯ. Џо сути, роль понЯтиЯ значениЯ
-- в том, чтобы показать, каким образом нечто такое, как Язык
(даже если он не обладает очевидной дискурсивностью и не раскрыт
длЯ сознаниЯ), вообще может быть дано представлению. ђоль
вспомогательного понЯтиЯ системы -- в том, чтобы показать, что
значение никогда не первично и не одновременно с самим собою, но
всегда вторично и как бы производно по отношению к системе,
котораЯ ему предшествует, котораЯ составлЯет его позитивное
первоначало и даетсЯ -- постепенно, своими частЯми и гранЯми --
через его посредство. Џо отношению к осознанию значениЯ система
всегда бессознательна, поскольку система существовала уже до
него, поскольку именно в ней оно располагаетсЯ и на ее основе
осуществлЯетсЯ; но она всегда остаетсЯ возможной длЯ будущего
сознаниЯ, хотЯ оно, быть может, никогда не уловит ее в
целостности. €наче говорЯ, пара понЯтий "значение--система"
обеспечивает одновременно и свЯзь Языка (то есть текста или
структуры, исследуемой в филологии или лингвистике) с
представлениЯми, и постоЯнно ускользающее присутствие первоначала
(то есть способа бытиЯ человека, ЯвлЯемого с помощью аналитики
конечного бытиЯ). ђавным образом, понЯтие конфликта показывает,
каким образом потребности, желаниЯ или интересы, даже если они и
даны испытывающему их сознанию, могут оформлЯтьсЯ в
представлении; тогда как роль противоположного ему понЯтиЯ
правила служит тому, чтобы показать, как насильственность
конфликта, дикаЯ настойчивость потребности, не знающаЯ законов
бесконечность желаниЯ на самом деле уже упорЯдочены в немыслимом,
которое не только предписывает им правила, но и делает их
возможными лишь на основе этих правил. Џара понЯтий "конфликт--
правило" обеспечивает свЯзь потребности с представлением (той
самой потребности, которую экономиЯ исследует как объективный
процесс в труде и производстве), а также свЯзь с представлением
того самого немыслимого, которое раскрывает перед нами аналитика
конечного человеческого бытиЯ. Ќаконец, значение понЯтиЯ
"функции" в том, чтобы показать, как структуры жизни могут дать
место представлению (даже не будучи осознанными), а понЯтиЯ нормы
-- как функциЯ сама себе открывает условиЯ своей возможности и
пределы своего осуществлениЯ.
     ’аким образом, Ясно, почему эти широкие категории
оказываютсЯ способны организовать всю область гуманитарных наук:
ведь они пересекают ее от краЯ и до краЯ, они разделЯют и
одновременно воссоединЯют эмпирические позитивности жизни, труда
и Языка (на основе которых человек вычленЯетсЯ в истории как
образ возможного знаниЯ) с формами конечности, характеризующими
способ бытиЯ человека (в том виде, как он возник в тот момент,
когда представление перестало определЯть общее пространство
знаниЯ). ’ак что категории эти не суть лишь достаточно общие
эмпирические понЯтиЯ, они суть то, на основе чего человек
открываетсЯ возможному познанию; они охватывают все поле этой
возможности и строго разделЯют в нем оба измерениЯ, которые его
ограничивают.
     Ћднако это еще не все: они допускают характерное длЯ любого
современного знаниЯ о человеке разъединение сознаниЯ и
представлениЯ. Ћни определЯют способ, которым эмпиричности могут
быть даны представлению, даже в такой форме, котораЯ в сознании
не присутствует (функциЯ, конфликт, значение -- все это способы,
которыми жизнь, потребность, Язык удваиваютсЯ в представлении,
однако, в совершенно бессознательной форме). ‘ другой стороны,
они определЯют способ, которым фундаментальнаЯ конечность
человеческого бытиЯ может быть дана представлению в позитивной
эмпирической, хотЯ и не прозрачной длЯ некритического сознаниЯ,
форме (ни форма, ни правило, ни система не даны обыденному опыту:
они пересекают его, допускаЯ частичное осознание, но полностью
могут быть разъЯснены лишь рефлексивным познанием). ’аким
образом, гуманитарные науки способны говорить лишь в стихии того,
что доступно представлению; однако делают они это в том
сознательно-бессознательном измерении, которое тем заметнее, чем
более мы стремимсЯ выЯвить порЯдок систем, правил и норм.
ЉажетсЯ, будто дихотомиЯ нормального и патологического постепенно
исчезает, уступаЯ место биполЯрности сознательного и
бессознательного.
     Ќе следует, однако, забывать, что все возрастающее значение
бессознательного ни в коей мере не подрывает примата
представлениЯ. Џервичность эта ставит, однако, важную проблему.
Ќыне, когда эмпирические знаниЯ о жизни, труде и Языке ускользают
от закона представлениЯ, ныне, когда осуществлЯетсЯ попытка
определить способ бытиЯ человека вне его пределов, -- что же
такое теперь представление, если не Явление эмпирического
порЯдка, осуществлЯющеесЯ в человеке и как таковое доступное длЯ
анализа? Ђ коль скоро представление осуществлЯетсЯ в человеке, то
каково тогда различие между ним и сознанием? Ћднако представление
-- это не просто один из объектов гуманитарных наук, оно, как мы
только что видели, есть само поле гуманитарных наук во всей его
протЯженности, оно есть общий фундамент длЯ этой формы знаниЯ, та
основа, на которой это значение возможно. Ћтсюда два следствиЯ.
Ћдно из них исторического порЯдка: это тот факт, что гуманитарные
науки в отличие от эмпирических наук XIX века и от современного
мышлениЯ не смогли избежать, подобно всЯкому классическому
знанию, господства представлениЯ; они располагаютсЯ в царстве
представлениЯ, однако вовсе не ЯвлЯЯсь его наследниками и
преемниками, поскольку всЯ конфигурациЯ знаниЯ теперь уже инаЯ,
да и сами они поЯвились лишь постольку, поскольку в лице человека
в поле эпистемы поЯвилось существо, которого ранее не было.
Ћднако можно понЯть, почему каждый раз, когда мы пытаемсЯ
использовать гуманитарные науки на пользу философии, опрокинуть в
пространство мысли все, что мы узнали там, где ЯвилсЯ человек, то
мы невольно копируем философию XVIII века, в которой не было
места длЯ человека; расширЯЯ границы знаниЯ о человеке, мы тем
самым расширЯем царство представлениЯ и вновь укреплЯемсЯ в
философии классического типа. „ругое следствие состоит в том, что
гуманитарные науки, рассуждаЯ сознательно или бессознательно о
том, что такое представление, тем самым берут в качестве объекта
не что иное, как условие их собственной возможности. ‚ них душит
некаЯ трансцендентальнаЯ подвижность. Ћни непрестанно
осуществлЯют по отношению к самим себе критическую процедуру. Ћни
движутсЯ из того, что даетсЯ в представлении, к тому, что делает
представление возможным, само оставаЯсь в то же времЯ
представлением. ‚месте с тем в отличие от других наук они
стремЯтсЯ не столько достичь большей обобщенности или точности,
сколько сбросить оболочку мистификации, перейти от
непосредственной неуправлЯемой очевидности к менее прозрачным, но
более фундаментальным формам. ќтот квазитрансцендентальный путь
всегда даетсЯ как "разоблачение"; именно в ходе этого
"разоблачениЯ" гуманитарные науки только и могут достичь
обобщениЯ или утончениЯ -- вплоть до возможности помыслить
индивидуальные ЯвлениЯ. ‚ горизонте всЯкой гуманитарной науки
лежит проект сведениЯ человеческого сознаниЯ к его реальным
первоусловиЯм, возвращениЯ его к тем формам и содержаниЯм,
которые его породили, а теперь скрываютсЯ в нем; именно поэтому
проблема бессознательного -- его возможности, его места, его
способа существованиЯ, средств его познаниЯ и выЯвлениЯ -- это не
просто одна из внутренних проблем гуманитарных наук, на которую
они случано натыкаютсЯ на своих путЯх: это проблема, котораЯ в
конечном счете сопротЯженна со всем их существованием.
’рансцендентальный взлет, оборачивающийсЯ "разоблачением"
неосознанного, -- это основополагающий акт всех наук о человеке.
     Ѓыть может, именно здесь мы находим средство увидеть, что же
в гуманитарных науках самое важное. ‚о всЯком случае, очевидно,
что собственнаЯ суть гуманитарных наук заключаетсЯ не в человеке
как привилегированном, по-особому сложном объекте. ‘оздает их и
отводит им особую область вовсе не человек, а общаЯ диспозициЯ
эпистемы; именно она находит им место, призывает и утверждает их,
допускаЯ тем самым постановку человека в качестве их объекта.
’аким образом, "гуманитарные науки" возникают не везде, где
ставитсЯ вопрос о человеке, но везде, где в некотором присущем
бессознательному измерении подвергаютсЯ анализу нормы, правила,
означающие ансамбли, которые разоблачают перед сознанием условиЯ
своих форм и содержаний. ‚о всех других смыслах говорить о
"гуманитарных науках" означало бы лишь злоупотреблЯть Языком.
Ћтсюда Ясно, сколь тщетны и праздны все дискуссии о том, как
можно установить, ЯвлЯютсЯ ли такие-то познаниЯ научными и при
каких условиЯх они могут ими стать. "Ќауки о человеке" составлЯют
нарЯду с химией, медициной или какой-нибудь другой наукой часть
современной эпистемы, подобно тому как грамматика или
естественнаЯ историЯ составлЯли часть классической эпистемы. Ђ
это означает, что они укоренЯют в эпистемологическом поле свою
позитивность, находЯт в нем условиЯ своего существованиЯ, что они
не ЯвлЯютсЯ лишь иллюзиЯми, псевдонаучными химерами,
мотивированными лишь на уровне мнений, интересов, верований: что
они не ЯвлЯютсЯ тем, что иногда называют неуклюжим термином
"идеологиЯ". Ћднако это не означает и того, что они ЯвлЯютсЯ
науками.
     ‚ерно, что любаЯ наука, когда мы исследуем ее на
археологическом уровне и стремимсЯ расчистить почву ее
позитивности, всегда обнаруживает эпистемологическую
конфигурацию, котораЯ сделал ее возможной, а с другой стороны,
всЯкаЯ эпистемологическаЯ конфигурациЯ, даже если позитивность ее
вполне отчетлива, вполне может и не быть наукой; от этого она не
становитсЯ шарлатанством. ‘ледует тщательно разграничивать три
обстоЯтельства: существует темы, притЯзающие на научность,
которые живут на уровне мнений и не входЯт (уже не входЯт) в
эпистемологическую сетку культуры; так, начинаЯ с XVII века
естественнаЯ магиЯ исчезла из западной эпистемы, однако она еще
долго жила в верованиЯх и эмоциональных оценках. Љроме того,
существуют такие эпистемологические образы, чьи очертаниЯ,
расположение и функционирование могут быть восстановлены во всей
их позитивности посредством археологического анализа, причем они
могут подчинЯтьсЯ двум различным типам организации; одни
обнаруживают свойства объективности и систематичности,
позволЯющие определить их как науки, другие не отвечают этим
критериЯм, а значит, форма их внутренней свЯзности и отношение их
к своим объектам определЯютсЯ только их позитивностью. ’акие
ЯвлениЯ могут не обладать формальным критериЯми научного
познаниЯ, но тем не менее принадлежать к области позитивного
знаниЯ. Ђ значит, было бы несправедливо и бесполезно
анализировать их как ЯвлениЯ мнениЯ или же противопоставлЯть их с
точки зрениЯ истории или критики собственно научным образованиЯм;
а еще того бессмысленнее -- видеть в них соединение, смешение в
различных пропорциЯх "рациональных элементов" с нерациональными.
€х следует вернуть на уровень позитивности, котораЯ делает их
возможными и с необходимостью определЯет их форму. ‡адачи
археологии в отношении их двоЯкие: она должна, во-первых,
определить способ их расположениЯ в эпистеме, где они укоренены,
а во-вторых, показать, в чем именно их конфигурациЯ принципиально
отлична от конфигурации наук в строгом смысле слова. ќту особую,
присущую им конфигурацию не следует рассматривать как нечто
отрицательное -- как следствие помехи или внутреннего изъЯна,
оставивших их за порогом собственно научных форм. Ћни и в своем
собственном облике образуют другие особые конфигурации знаниЯ,
рЯдом с науками и на той же самой археологической почве.
     Џримеры таких конфигураций мы уже встречали во всеобщей
грамматике или в классической теории стоимости; почва их
позитивности была та же самаЯ, что и в картезианской математике,
и все же они не были науками -- по крайней мере длЯ большинства
современников. €менно таковы гуманитарные науки наших дней: как
показывает археологический анализ, в них обрисовываютсЯ вполне
позитивные конфигурации; однако, определЯЯ эти конфигурации и
способ их расположениЯ в современной эпистеме, мы легко видим,
почему они не могут быть науками. „ело в том, что само их
существование возможно лишь благодарЯ их "соседству" с биологией,
экономией, филологией (или лингвистикой): они существуют лишь
постольку, поскольку размещаютсЯ рЯдом с ними или, точнее, под
ними, как бы в виде их проекции. Ћднако те отношениЯ, в которые
они при этом вступают, коренным образом отличаютсЯ от тех
отношений, которые могут устанавливатьсЯ между "смежными" или
"родственными" науками: отношение это предполагает перенос
внешних моделей в пространство сознательно-бессознательного и
прилив критической рефлексии туда, откуда исходЯт эти модели.
Ѓесполезно называть "гуманитарные науки" ложными науками -- это
вообще не науки; конфигурациЯ, котораЯ определЯет их позитивность
и укоренЯет их в современной эпистеме, сама же лишает их
возможности быть науками. …сли же задуматьсЯ над тем, откуда у
них такое назначение, то достаточно вспомнить, что относитсЯ оно,
скорее, к археологическому измерению их укорененности, при
котором они принимают на себЯ перенос моделей, заимствованных из
наук в собственном смысле слова. ’аким образом, вовсе не
предельнаЯ несводимость человека, эта как бы его непобедимаЯ
трансцендентность, и даже не его особаЯ сложность мешают человеку
стать объектом науки. Џод именем человека западнаЯ культура
создала существо, которое по одним и тем же причинам должно быть
позитивной областью знаниЯ и вместе с тем не может быть объектом
науки.

     4. ќмпирическое и трасцендентальное
     —еловек длЯ аналитики конечного бытиЯ выступает как
причудливаЯ двойственность эмпирического и трансцендентального,
ибо это существо, которое по себе самому может познать, что же
делает возможным всЯкое познание. Ћднако разве не ту же самую
роль играла человеческаЯ природа у эмпириков XVIII века? Ќет: на
самом деле тогда анализу подвергались лишь свойства и формы
представлениЯ, которые делали возможным познание вообще. ’ак,
ЉондильЯк определЯл операции, необходимые и достаточные длЯ
развертываниЯ представлениЯ в познание: воспоминание,
самосознание, воображение, памЯть. Ђ теперь, когда местом анализа
ЯвлЯетсЯ уже не представление, но человек и его конечное бытие,
речь идет о том, чтобы выЯвить условиЯ познаниЯ на основе тех
эмпирических содержаний, которые в нем даютсЯ. „лЯ общей
направленности современной мысли не существенно, где именно были
обнаружены эти содержаниЯ: неважно, были ли они найдены
посредством интроспекции или каких-либо других форм анализа.
Џорог современной эпохи не там, где в исследовании человека
начинают применЯть объективные методы, но, скоре, там, где
возникла эмпирико-трансцендентальнаЯ двойственность, называемаЯ
человеком. ’ак возникают исследованиЯ двоЯкого рода. ‘ одной
стороны, они помещаютсЯ в пространстве тела, изучают восприЯтиЯ,
механизмы ощущений, нервно-двигательные устройства,
взаимосоответствиЯ в сочленении вещей и организма и функционируют
в качестве некой трансцендентальной эстетики; при этом
обнаруживалось, что познание имеет свои анатомо-физиологические
условиЯ, что оно постепенно складываетсЯ в волоконцах тела, в
этом, быть может, наиболее удобном длЯ него месте, что формы
познаниЯ никак нельзЯ отделить от особенностей функционированиЯ
тела, короче -- что существует некаЯ природа человеческого
познаниЯ, определЯющаЯ его формы и выЯвлЯющаЯсЯ в собственных
эмпирических содержаниЯх. ‘ другой стороны, это исследованиЯ,
которые, изучаЯ человеческие заблуждениЯ, более или менее
привычные и трудно преодолимые, играют роль некой
трансцендентальной диалектики,показывающей, что познание имеет
свои исторические, социальные или экономические условиЯ, что оно
возникает внутри складывающихсЯ между людьми отношений, что оно
не может не зависеть от тех конкретных форм, которым принимают
эти отношениЯ, короче -- что существует некаЯ историЯ
человеческого познаниЯ, котораЯ одновременно и даетсЯ в
эмпирическом знании, и предписывает его формы.
     „лЯ этих двух исследований характерно, что они, по
видимости, не испытывают никакой потребности друг в друге, более
того -- что они могут обойтись без аналитики (или же теории
субъекта); они притЯзают на полную самостоЯтельность, поскольку в
качестве трансцендентальной рефлексии здесь функционируют сами
содержаниЯ. Ћднако на самом деле исследование природы или истории
познаниЯ, самим своим движением налагающей критическое измерение
на содержаниЯ эмпирического познаниЯ, уже предполагает
использование определенной формы критики. Љритика эта не должна
быть лишь упражнением чистой рефлексии, но результатом рЯда более
или менее смутных расчленений. ‘начала идут достаточно четкие,
хотЯ и произвольные расчленениЯ: это разграничение между
зачаточным, несовершенным, неустоЯвшимсЯ, еще только
зарождающимсЯ познанием и тем: которое если еще и не завершилось,
то по крайней мере утвердилось и более или менее устойчивых и
определенных формах, -- такое разграничение позволЯет изучать
природные предпосылки познаниЯ; затем разграничение между
заблуждением и истиной, между идеологической химерой и научной
теорией (такое разграничение позволЯет исследовать исторические
условиЯ познаниЯ). Ќо далее следует разграничение менее Ясное, но
более фундаментальное -- внутри самой истины. Ћчевидно, должна
существовать истина, принадлежащаЯ строю объекта, -- та, котораЯ
постепенно намечаетсЯ, формируетсЯ, достигает внутреннего
равновесиЯ и проЯвлЯетсЯ через тело и первоначальные восприЯтиЯ,
та истина, котораЯ вырисовываетсЯ по мере того, как рассеиваютсЯ
заблуждениЯ, а историЯ утверждаетсЯ в своей неотчужденности; и в
то же времЯ должна также существовать истина, принадлежащаЯ строю
дискурса, -- истина, котораЯ позволЯет выразить природу или
историю познаниЯ истинным Языком. Ћднако положение этого
истинного дискурса1<FS1‚ данном разделе книги многоликое слово
"дискурс" принимает смысловой оттенок: оно означает не столько
"речь", сколько "речь-мысль". ‡десь перед нами не классическаЯ
дискурсиЯ, не ЯвлениЯ собственно Языкового плана, но различные
"рече-мыслительные" образованиЯ, внутри современной системы. --
Џрим. перев.> остаетсЯ двусмысленным. Ћдно из двух: либо этот
истинный дискурс находит свое обоснование и образец в той самой
эмпирической истине, происхождение которой в природе и истории он
прослеживает. и тогда получаетсЯ исследование позитивистского
типа (истина объекта предписывает истину дискурса, описывающего
ее происхождение); либо истинный дискурс предвосхищает ту истину,
природу и историю которой он должен определить, намечает ее
заранее и поддерживает издали, и тогда перед нами дискурс
эсхатологического типа (истина философского дискурса формирует
истину в процессе становлениЯ). Џравда, речь здесь идет не
столько об альтернативном выборе, сколько о колебаниЯх,
свойственных всЯкому исследованию, которое выЯвлЯет значимость
эмпирического на трансцендентальном уровне. € Љонт, и Њаркс были
свидетелЯми археологической нераздельности эсхатологии (грЯдущей
объективной истины дискурса о человеке) и позитивизма (истины
дискурса, определЯемой на основе истины объекта): дискурс,
который стремитсЯ быть одновременно и эмпирическим и критическим,
не может не быть одновременно позитивистским и эсхатологическим;
человек поЯвлЯетсЯ в нем как истина одновременно и редуцируемаЯ,
и провозглашаемаЯ. „окритическаЯ наивность здесь еще царит
безраздельно.
     €менно поэтому современнаЯ мысль не могла избежать поиска,
отправлЯющегосЯ от этого наивного докритического дискурса, --
поиска такого места в дискурсе, которое не сводилось бы ни к
порЯдку редукций, ни к порЯдку провозглашений, -- дискурса,
собственное напрЯжение которого поддерживало бы раздельность
эмпирического и трансцендентального, позволЯЯ, однако, обозревать
их одновременно; дискурса, который бы даваЯ возможность
исследовать человека как субъекта, то есть как вместилище
эмпирических познаний, однако уже максимально приближенных к
тому, что делает их возможными, и как чистую форму,
непосредственно присутствующих в этих эмпирических содержаниЯх, -
- в общем, дискурса, который играл бы по отношению к
квазиэстетике и квазидиалектике роль аналитики, одновременно и
обосновывающей их в теории субъекта, и, по-видимому, позволЯющей
им сочленЯтьсЯ друг с другом на уровне того третьего члена-
посредника, в котором укоренЯютсЯ одновременно и опыт тела, и
опыт культуры. ќту сложную, сверхдетерминированную, столь
необходимую роль выполнЯет в современной мысли анализ
переживаниЯ. ‚ самом деле, переживание ЯвлЯетсЯ одновременно и
пространством, в котором все эмпирические содержаниЯ даютсЯ
опыту, и той первоначальной формой, котораЯ делает их вообще
возможными, обозначаЯ их первичное укоренение. Ћно позволЯет
пространству тела сообщатьсЯ со временем культуры, ограничениЯм
природы -- с давлением истории, при условии, однако, что тело и
через его посредство всЯ природа даютсЯ в опыте некой предельной
пространственности, а культура -- носительница истории --
переживаетсЯ в непосредственности всех напластовавшихсЯ значений.
Џоэтому понЯтно, что исследование переживаниЯ утверждаетсЯ
современной мыслью как решительный протест против позитивизма и
эсхатологии; она пытаетсЯ восстановить забытое изменение
трансцендентальности; обезопаситьсЯ как от наивного дискурса,
сводЯщего истину к эмпирии, так и от пророческого дискурса, столь
же наивно обещающего в будущем полное познание человека в опыте.
’ем не менее это значит, что анализ переживаниЯ есть дискурс,
достаточно неоднородный: анализ обращаетсЯ к специфическому
пласту опыта, который одновременно и достаточно конкретен, чтобы
применЯть к нему точный Язык описаниЯ, и вместе с тем достаточно
удален от вещей в их позитивности, чтобы избежать докритической
наивности, отвергнуть ее и устремитьсЯ на поиски ее основы. ќто
исследование стремитсЯ сочленить возможную объективность в
познании природы с тем первоначальным опытом, очертаниЯ которого
определЯют тело, сочленить возможную историю культуры с той
семантической толщей, котораЯ одновременно и скрываетсЯ, и
выЯвлЯетсЯ в живом опыте. ’ем самым исследование переживаниЯ лишь
тщательно выполнЯет настоЯтельные требованиЯ, которые возникли
при попытке придать эмпирическому в человеке трансцендентальную
значимость. Њы видим, сколь жесткаЯ свЯзь соединЯет, вопреки все
видимостЯм, мысль позитивистского и эсхатологического типа (и
прежде всего марксизм) с рефлексией. вдохновленной
феноменологией. €х недавнее сближение -- это не только и не
столько запоздалое примирение: на уровне археологических
конфигураций необходимыми (даже и друг длЯ друга) были и те, и
другие, причем с того самого момента, когда возник
антропологический постулат, когда человек ЯвилсЯ в качестве
эмпирико-трансцендентального двуединства.
     Џодлинным опровержением позитивизма и эсхатологии был бы,
таким образом, вовсе не возврат к переживанию (напротивџ, оно
утверждает и укоренЯет их) -- нет, если это опровержение вообще
могло осуществитьсЯ, то лишь на основе вопроса, который,
несомненно, может даже показатьсЯ бессмысленным, настолько он
противоречит всему тому, что исторически обусловило самую
возможность нашей мысли, -- вопроса о том, существует ли на самом
деле человек. ‘ама попытка задуматьсЯ, хотЯ бы на мгновение, о
том, что сталось бы с миром, мыслью и истиной, если бы человека
не существовало, может показатьсЯ игрой в парадоксы. ‚едь мы так
ослеплены человеком в его недавней очевидности, что не сохранЯем
даже воспоминаниЯ о тех временах -- не столь уж и отдаленных, --
когда существовали мир, миропорЯдок, человеческие существа, но не
существовал человек. ќтим и объЯснЯетсЯ то потрЯсение, которое
произвела -- да и поныне производит -- мысль Ќицше, предвещавшаЯ
(в форме грозного пророчества) о близЯщемсЯ событии -- что
человек скоро уступит место сверхчеловеку; тем самым философиЯ
возврата хотела сказать, что человек давно уже исчез и продолжает
исчезать, а наше современное осмысление человека. наша забота о
нем, наш гуманизм -- безмЯтежно спЯт под грохот его
несуществованиЯ. Ќе пора ли нам, верЯщим в нашу свЯзь с конечным
человеческим бытием, которое лишь нам принадлежит и открывает нам
в познании истину мира, не пора ли нам вспомнить о том, что мы
живем под дамокловым мечом?


     5. Cogito и немыслимое

     …сли и впрЯмь человек в мире ЯвлЯетсЯ местом эмпирико-
трансцендентального удвоениЯ, если ему приходитсЯ быть той
парадоксальной фигурой, в которой эмпирические содержаниЯ
познаниЯ высвобождают из самих себЯ те условиЯ, которые сделали
их возможными, то человек и не может даватьсЯ в непосредственной
державной прозрачности cogiyo; однако он не может также и
покоитьсЯ в вещной бездейственности того, что недоступно и
никогда не будет доступно самосознанию. —еловек есть такой способ
бытиЯ, в котором находит свое обоснование постоЯнно открытое,
заведомо не ограниченное, но, напротив, вновь и вновь
преодолеваемое пространство между всем тем, что человек пока еще
не осмысливает в свете cogito, и тем мыслительным актом. которым,
наконец, оно все же постигаетсЯ; и обратно -- между этим чистым
постижением и нагромождением эмпирии, беспорЯдочным накоплением
содержаний, грузом опыта, не дающегосЯ самому себе, безмолвным
горизонтом всего того, что предстает в зыбкой протЯженности не-
мысли. Ѓудучи двуединством эмпирического и трансцендентального,
человек ЯвлЯетсЯ, таким образом, местом непониманиЯ -- того
самого непониманиЯ, которое постоЯнно грозит затопить мысль ее
собственным небытием, но в то же времЯ позволЯет мысли собратьсЯ
в целостность на основе того, что от нее ускользает. €менно по
этой самой причине необходимость трансцендентальной рефлексии в
ее современной форме вызываетсЯ в отличие от Љанта не
существованием науки о природе (в противоположность постоЯнной
борьбе и сомнениЯм философов), но безмолвным, хотЯ и готовым вот-
вот заговорить, как бы пронизанным подспудно самой возможностью
речи, существованием того непознанного, которое беспрестанно
призывает человека к самопознанию. ’еперь уже вопрос не в том,
как же, собственно, опыт природы допускает необходимые суждениЯ,
-- но в том, как человек может мыслить то, что он не мыслит, как,
безмолвно вторгаЯсь, он занимает то место, которое от него
ускользает, как он оживлЯет каким-то застылым движением тот свой
облик, который упрЯмо предстает перед ним как нечто внешнее? Љак
может человек быть той жизнью, чьи сплетениЯ, биениЯ, скрытаЯ
сила выходЯт далеко за пределы того опыта, который ему
непосредственно дан? Љак может человек быть тем трудом,
требованиЯ и законы которого давЯт на него как внешнее
принуждение? Љак может он быть субъектом Языка, который
образовалсЯ за тысЯчелетиЯ до него и без него, система которого
от него ускользает, смысл которого почти непробуден в словах,
лишь на мгновение освещаемый его речью, и вовнутрь которой ему
поневоле приходитсЯ помещать свое слово и мысль, будто им только
и под силу, что оживлЯть на какое-то времЯ отрезок этой нити
бесчисленных возможностей? ќто четырехкратный сдвиг кантовского
вопроса: речь идет уже не об истине, но о бытии; не о природе, но
о человеке; не о возможности познаниЯ, но о возможности
первоначального непониманиЯ, не о необоснованности философских
теорий перед лицом науки, но об охвате Ясным философским
сознанием всего того мира необоснованного опыта, где человек не
узнает себЯ.
     €з-за этого сдвига трансцендентального вопроса современнаЯ
мысль неминуемо возрожает давнюю тему cogito. ђазве не на основе
ошибок, заблуждений, мечтаний, безумий, всего этого
необоснованного опыта мысли „екарт сделал вывод, что даже и они
не могут не быть мыслЯми, более того -- что мысль о
неосмысленном, о неистинном, о химерическом, о чисто воображаемом
ЯвлЯетсЯ не чем иным, как вместилищем неопровержимой
первоначальной очевидности всЯкого опыта? Ћднако современное
cogito столь же отлично от декартовского cogito, сколь наша
тр