следствие. ЉлассическаЯ
теориЯ знака и слова должна была показать, как представлениЯ,
следовавшие друг за другом столь узкой и тесной цепочкой, что все
выЯвлЯющиесЯ в ней различиЯ оказывались в конечном счете
подобиЯми, -- как могли они раскладыватьсЯ в постоЯнную таблицу
устойчивых различий и ограниченных сходств? ђечь здесь шла о
генезисе ђазличиЯ на основе едва заметно варьирующегосЯ
однообразиЯ ‘ходства. Ќапротив, аналитика конечного человеческого
бытиЯ играет прЯмо противоположную роль: выЯвлЯЯ
детерминированность человека, она должна прежде всего показать,
что обоснованием всех этих детерминаций ЯвлЯетсЯ самое бытие
человека в его коренных границах; она должна также показать, что
сами содержаниЯ опыта уже ЯвлЯютсЯ собственными своими условиЯми,
что мысль заранее тревожит немыслимое, которое от нее ускользает
и которое она ловит вновь и вновь; она показывает, что то самое
первоначало, которое никогда не одновременно с человеком, разом и
отрываетсЯ от него и властно даетсЯ ему; короче, речь всегда идет
о том, чтобы показать, как €ное, „алекое есть в то же времЯ
Ѓлизкое, ’ождественное. ’ем самым осуществлЯетсЯ переход от
размышлениЯ о порЯдке ђазличий (вместе с тем анализом, который
оно предполагает, и той онтологией непрерывности, с той
необходимостью полного нераздельного бытиЯ во всем его
совершенстве, которыми предполагаетсЯ метафизика) к мысли о
’ождественном, которое всегда приходитсЯ завоевывать во всей его
противоречивости, что предполагает (помимо этики, о которой уже
шла речь) некую диалектику и такую форму онтологии, котораЯ,
чтобы не апеллировать к непрерывности и не размышлЯть о бытии
иначе как в весьма ограниченных пределах и в некоем удалении от
самой себЯ, может и должна обойтись без метафизики. €гра
диалектики и лишеннаЯ метафизики онтологиЯ перекликаютсЯ на всем
протЯжении истории современной мысли, поскольку эта мысль
устремлена уже не к недостижимому построению ђазличиЯ, но к вечно
взыскуемому раскрытию ’ождественного. ђаскрытию этому неизбежно
сопутствует поЯвление „войника и тот едва уловимый, но
непреодолимый сдвиг, который заключен в этом "и" отступлениЯ и
возврата, мысли и немыслимого, эмпирического и
трансцендентального, того, что относитсЯ к порЯдку позитивности,
и того, что принадлежит к порЯдку обоснований. Ћтстранение
тождества от самого себЯ, поЯвление зазора, который в каком-то
смысле остаетсЯ внутри тождества, а в каком-то сам создает его,
тот повтор, который выЯвлЯет тождественное лишь в форме
удаленного, -- все это, несомненно, лежит в основе того
современного мышлениЯ, которому так поспешно приписываетсЯ
открытие времени. Ќа самом деле, если присмотретьсЯ
повнимательнее, можно заметить, что классическое мышление
соотносило саму возможность пространственного расположениЯ вещей
в таблице с присущей чистотой последовательности представлений
способностью постигать себЯ на собственной основе, самоудваиваЯсь
и выстраиваЯ одновременность на основе временной протЯженности:
времЯ обосновывало пространство. ‚ современном мышлении,
напротив, в основе истории вещей и историчности человека
обнаруживаетсЯ отдаленность, подрывающаЯ ’ождественное,
обнаруживаетсЯ разрыв, который рассеивает и вновь сосредоточивает
его в двух полЯрных точках. €менно эта глубиннаЯ
пространственность позволЯет современному мышлению мыслить времЯ
-- познаваЯ его как последовательность, предвещаЯ его самому себе
как свершение, первоначало или возврат.


     8. Ђнтропологический сон

     ЂнтропологиЯ как аналитика человека, несомненно, сыграла длЯ
современного мышлениЯ важнейшую роль, поскольку ведь мы и поныне
еще во многом не освободились от нее. Ћна стала необходимой в
того момента, когда представление потерЯло свою способность
самостоЯтельно и в едином движении определЯть игру чередованиЯ
синтезов и анализов. ’еперь уже эмпирическим синтезам
потребовалось иное обеспечение, нежели державное "Я мыслю". Ћно
потребовалось именно там, где кончаетсЯ эта державность, то есть
в конечности человеческого бытиЯ -- не только сознаниЯ, но и
всего бытиЯ живущего, говорЯщего, трудЯщегосЯ индивида. ќто было
сформулировано уже в "‹огике" Љанта, когда к трем обычным
вопросам (что Я могу знать? что Я должен делать? на что Я могу
надеЯтьсЯ?) он прибавил еще один, предельный вопрос, от которого
сразу оказались зависЯщими первые три: что есть человек?1<FS1
Kant. Logik, Werke, ed. Cassirer, t. VIII, S. 343.>
     Љак мы видели, этот вопрос постоЯнно возникает в мысли с
самого начала XIX века: он подспудно и заранее смешивает
эмпирическое и трансцендентальное, разрыв которых показан Љантом.
‚опрос этот вводит рефлексию некоего смешанного типа, котораЯ
характерна длЯ современной философии. Ћднако ее забота о
человеке, отстаиваемаЯ ею не только на словах, но и во всем ее
пафосе, само ее стремление определить человека как живое
существо, как трудЯщегосЯ индивида или говорЯщего субъекта -- все
это лишь длЯ прекраснодушных простаков говорит о долгожданном
наступлении царства человеческого; на самом деле все это более
прозаично и менее высокоэтично: речь идет об эмпирико-критическом
удвоении, посредством которого стремЯтсЯ представить человека,
укорененного в природе, обмене или речи, как обоснование его
собственного конечного бытиЯ. ‚ этой-тоо ‘кладке
трансцендентальнаЯ функциЯ пытаетсЯ покрыть своей властной сетью
инертное и серое пространство эмпиричности, а с другой стороны --
сами эмпирические содержаниЯ одушевлЯютсЯ, мало-помалу
расправлЯютсЯ и распрЯмлЯютсЯ и тут же подчинЯютсЯ речи, котораЯ
разности вдаль их трансцендентальные претензии. ’аким образом, в
этой самой ‘кладке философиЯ вновь погружаетсЯ в сон -- только
уже не „огматизма, а Ђнтропологии. ‚сЯкое эмпирическое познание,
касающеесЯ человека, становитсЯ полем возможного
философствованиЯ, в котором должно обнаруживатьсЯ обоснование
познаниЯ, его пределы и границы и, наконец, сама истина всЯкой
истины. ЂнтропологическаЯ конфигурациЯ современной философии
предполагает удвоение догматизма, распространение его на два
различных уровнЯ, опирающихсЯ друг на друга и одновременно
ограничивающих друг друга: докритический анализ того, что есть
человек по своей сути. становитсЯ аналитикой того, что вообще
может быть дано человеческому опыту.
     „лЯ того чтобы пробудить мысль от этого сна -- столь
глубокого, что он парадоксально кажетсЯ ей бодрствованием,
поскольку она путает кругообразное движение догматизма, в своем
удвоении стремЯщегосЯ оперетьсЯ на самого себЯ, с беспокойным
проворством собственно философской мысли, -- длЯ того чтобы
пробудить в ней ее первозданные возможности, нет другого
средства, как разрушить до основаниЯ весь антропологический
"четырехугольник". ‚о всЯком случае, очевидно, что именно к этому
сводЯтсЯ все попытки мыслить по-новому -- идет ли речь о том.
чтобы охватить антропологическое поле целиком и, отрываЯсь от
него на основе того, что в нем высказываетсЯ, обнаружить некую
очищенную онтологию или некую коренную мысль о бытии, или же о
том, чтобы, выходЯ за рамки не только психологизма и историзма,
но и всех конкретных форм антропологических предрассудков,
попытатьсЯ вновь поставить вопрос о границах мышлениЯ, вновь
свЯзав его, таким образом, с проектом всеобщей критики разума.
Џожалуй, первую попытку искоренениЯ Ђнтропологии, без которой,
несомненно, не обойтись современной мысли, можно обнаружить в
опыте Ќицше: через филологическую критику, через биологизм
особого рода Ќицше достиг той точки, где человек и бог
сопринадлежны друг другу, где смерть бога синонимична
исчезновению человека и где грЯдущее пришествие сверхчеловека
означает прежде всего неминуемость смерти человека. ’ем самым
Ќицше, предрекаЯ нам это будущее одновременно и как исход, и как
цель, отмечает тот порог, за которым только и способна начать
мыслить современнаЯ философиЯ; несомненно, что он еще долго будет
влиЯть на ее развитие. …сли открытие ‚озврата -- это конец
философии, то конец человека -- это возврат начала философии. ‚
наши дни мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет
человека. Џустота эта не означает нехватки и не требует заполнить
пробел. ќто есть лишь развертывание пространства, где наконец-то
можно снова начать мыслить.
     ЂнтропологиЯ представлЯет собою, пожалуй, основную
диспозицию, котораЯ направлЯет и ведет философскую мысль от Љанта
и до наших дней. ќта диспозициЯ существенна потому, что она
составлЯет часть нашей собственной истории, однако она уже близка
к тому, чтобы распастьсЯ у нас на глазах, ибо мы уже начинаем
узнавать и ниспровергать в ней посредством критики одновременно и
забвение той первоначальной открытости, котораЯ сделала ее
возможной, и то постоЯнное препЯтствие, которое упорно противитсЯ
всЯкой будущей мысли. ‚сем тем, кто еще хочет говорить о
человеке, о его царстве и его освобождении, всем тем, кто еще
ставит вопросы о том, что такое человек в своей сути, всем тем,
кто хочет исходить из человека в своем поиске истины, и,
наоборот, всем тем, кто сводит всЯкое познание к истинам самого
человека, всем тем, кто не согласен на формализацию без
антропологизации, на мифологизацию без демистификации, кто вообще
не желает мыслить без мысли о том, что мыслит именно человек, --
всем этим несуразным и нелепым формам рефлексии можно
противопоставить лишь философический смех, то есть, иначе говорЯ,
безмолвный смех.


     ѓлава X

     ѓуманитарные науки

     1. ’рехгранник знаний

     ’от способ бытиЯ человека, который установилсЯ в современном
мышлении, позволЯет ему исполнЯть две роли: он одновременно
ЯвлЯетсЯ обоснованием всех позитивностей и вместе с тем
присутствует на рЯдовом положении в стихии эмпирических вещей.
ќтот факт -- речь идет здесь не о сущности человека вообще, но
просто о том историческом априори, которое с начала XIX века
очевидным образом служит почвою нашей мысли, -- факт этот
ЯвлЯетсЯ, несомненно, решающим длЯ определениЯ статуса
"гуманитарных наук", этого свода познаний (пожалуй, это слишком
сильное слово; скажем, длЯ большей нейтральности, этого речевого
ансамблЯ), объектом которых ЯвлЯетсЯ человек и все то, что в нем
есть эмпирического.
     Џрежде всего приходитсЯ констатировать, что гуманитарные
науки получили в наследство область не только не очерченную и не
промеренную насквозь, но, напротив, совершенно нетронутую,
которую им еще только предстоЯло разрабатывать с помощью научных
понЯтий и позитивных методов. Џод именем человека или
человеческой природы XVIII век передал им некоторое очерченное
извне, но пока еще пустое изнутри пространство, которое они
должны были объЯть и исследовать. ‚ самом деле,
эпистемологическое поле, которое охватывают гуманитарные науки,
не дано им заранее: никакаЯ философиЯ, никакое мнение
политического или этического характера, никакаЯ из уже
существующих эмпирических наук, никакое наблюдение над
человеческим телом, никакое исследование ощущениЯ, воображениЯ
или страстей ни в XVII, ни в XVIII веке ни разу не столкнулось с
таким предметом, как человек, поскольку человек и не существовал
(как не существовали жизнь, Язык и труд). ЌельзЯ думать, будто
гуманитарные науки поЯвились лишь тогда, когда под напором
рационализма, нерешенных научных проблем или практических
потребностей пришлось, волей-неволей, с большим или меньшим
успехом перевести человека в разрЯд научных объектов, хотЯ пока
еще вовсе не было доказано, что он может принадлежать к их числу;
гуманитарные науки поЯвились в тот момент, когда в западной
культуре поЯвилсЯ человек -- как то, что следует помыслить, и
одновременно как то, что надлежит познать. Ќесомненно, что
исторически возникновение каждой гуманитарной науки свЯзано с
какой-то проблемой, какой-то потребностью, каким-то теоретическим
или практическим препЯтствием: так, длЯ того чтобы в течение XIX
века психологиЯ постепенно превратилась в науку, потребовались те
новые формы, которые индустриальное общество наложило на
индивидов: длЯ того чтобы поЯвилась рефлексиЯ социологического
типа, потребовалась, несомненно, та опасность, котораЯ со времени
ђеволюции нависла над равновесием социальных систем,
установленных буржуазией. Ћднако даже если все эти обстоЯтельства
и могут объЯснить, почему эти науки вычленились в такой-то
определенной обстановке, длЯ ответа на такой-то определенный
вопрос, то сама их внутреннЯЯ возможность, тот простой факт, что
впервые за все времЯ существованиЯ человеческих существ и их
жизни в обществе человек (в одиночку или в группе) стал объектом
познаниЯ, -- все это уже не может рассматриватьсЯ как Явление на
уровне мнениЯ -- это событие в царстве знаниЯ.
     ‘обытие это было результатом общей перестройки эпистемы, а
именно того, что, покинув пространство представлениЯ, живые
существа поместились в глубине жизни со всей ее спецификой,
богатства -- во все большем развитии форм производства, слова --
в становлении Языков. ‚ этих условиЯх было необходимо, чтобы
познание человека Явило свое стремление к научности одновременно
и однородно с биологией, экономией и филологией. ‘перва это,
разумеетсЯ, показалось очередным решительным шагом эмпирического
познаниЯ в истории европейской культуры. Ћднако, поскольку в это
самое времЯ общаЯ теориЯ представлениЯ исчезла и вместе с тем
возникла необходимость поставить вопрос о бытии человека как
основе всЯкой позитивности, то при этом равновесие неминуемо
нарушилось: человек отныне становилсЯ той основой, на которой
могло бы быть построено всЯкое познание в его непосредственной и
несомненной очевидности, более того, он становилсЯ тем, что
санкционирует саму постановку вопроса о всЯком познании человека.
Ђ отсюда неизбежность двустороннего спора: с одной стороны, это
постоЯннаЯ полемика между науками о человеке и просто науками,
причем первые неустанно притЯзают на обоснование вторых, а вторым
приходитсЯ искать свое собственное обоснование, оправдываЯ свой
метод и очищаЯ свою историю от "психологизма", "социологизма" и
"историцизма"; с другой стороны, это постоЯннаЯ полемика между
философией, котораЯ упрекает гуманитарные науки, ищущие
собственного обоснованиЯ, в наивности, и самими гуманитарными
науками, которые объЯвлЯют своей собственностью то, что некогда
составлЯло область философии.
     Ћднако, хотЯ все эти споры и необходимы, это вовсе не
означает, что они развертываютсЯ в стихии чистого противоречиЯ;
их существование, их неизбежное возобновление на протЯжении более
чем столетиЯ указывают вовсе не на постоЯнство некоей
неразрешимой проблемы, а на четкую, исторически определенную
эпистемологическую диспозицию. ‚ классическую эпоху поле знаниЯ
от проекта анализа представлениЯ и до темы матезис универсалис
были совершенно однородным: любое и всЯкое познание искало
порЯдка, устанавливаЯ различиЯ, и определЯло различиЯ,
устанавливаЯ порЯдок. ’ак было в математике, в таксономии (в
широком смысле), в науках о природе; но так было и в тех
неточных, несовершенных и обычно спонтанных познаниЯх, которые
осуществлЯлись и при построении самого малого высказываниЯ, и при
самом повседневном процессе обмена; так было и в философском
мышлении; так было и в тех длинных и свЯзных цепЯх, которые
"идеологи" -- не меньше, но иначе, нежели „екарт или ‘пиноза, --
стремились твердо перекинуть от простейших очевидных идей к более
сложным истинам. Ћднако начинаЯ с XIX века эпистемологическое
поле расщеплЯетсЯ, или, точнее, разрываетсЯ в различных
направлениЯх. ’рудно отказатьсЯ от обаЯниЯ классификаций и
линейных иерархий в духе Љонта, однако нельзЯ не признать, что
стремление подравнЯть все современное здание под математику
означало бы подчинение единой точке зрениЯ -- точке зрениЯ
объективного познаниЯ -- вопросов и о позитивности различных
отраслей знаниЯ, и о способе их бытиЯ, и об их укорененности в
исторически возможных условиЯх, которые дают им одновременно и их
форму и их объект.
     Џоле современной эпистемы, исследуемое на этом
археологическом уровне, не подчинЯетсЯ идеалу совершенной
математизации, оно не развертывает на чисто формальной основе
длинный рЯд нисходЯщих познаний, чем дальше, тем больше
отЯгченных эмпиричностью. Ћбласть современной эпистемы следует
представлЯть скорее как обширное открытое трехмерное
пространство. ‚ одном из его измерений помещаютсЯ математические
и физические науки, длЯ которых порЯдок есть всегда дедуктивнаЯ и
линейнаЯ последовательность самоочевидных или доступных
верификации высказываний; в другом находЯтсЯ науки (например, о
Языке, о жизни, о производстве и распределении богатств), которые
стремЯтсЯ к такому упорЯдочению прерывных, но сходных элементов,
чтобы они могли вступить в причинные отношениЯ и образовать
структурные постоЯнства. Њежду этими двумЯ измерениЯми находитсЯ
некаЯ общаЯ плоскость, котораЯ может показатьсЯ, в зависимости от
подхода, либо полем применениЯ математики к эмпирическим наукам,
либо областью того, что в лингвистике, биологии и экономии
поддаетсЯ математизации. —то касаетсЯ третьего измерениЯ, то это
философскаЯ рефлексиЯ, котораЯ развертываетсЯ как мысль о
’ождестве; с областью лингвистики, биологии и экономии у нее
также есть общаЯ плоскость, ибо в ней могут проЯвитьсЯ и на самом
деле проЯвлЯютсЯ различного рода философии -- жизни, отчужденного
человека, символических форм (происходит это при перенесении в
философию понЯтий и проблем, возникающих в других эмпирических
областЯх); правда, в ней же поЯвились и региональные онтологии,
которые стремЯтсЯ определить, что же такое в их собственном бытии
жизнь, труд и Язык (происходит это при обосновании этих
эмпиричностей с чисто философской точки зрениЯ); наконец,
философское измерение имеет общую плоскость с математическими
дисциплинами -- плоскость формализации мышлениЯ.
     ѓуманитарные науки исключены из этого эпистемологического
трехгранника -- по крайней мере в том смысле, что их нельзЯ
обнаружить ни в одном из этих измерений, ни на одной из
наметившихсЯ плоскостей. Ќо можно также сказать, что они и
включены в него, поскольку именно в пробелах между этими
областЯми знаниЯ, а точнее -- в том самом объеме, который очерчен
этими тремЯ измерениЯми, находЯт свое место гуманитарные науки.
ќто положение (с одной стороны -- подчиненное, с другой --
почетное) ставит их в свЯзь со всеми другими формами знаниЯ: цель
их, слегка варьирующаЯсЯ, но в основном неизменнаЯ, в том, чтобы
осуществить или хоть как-то использовать на том или ином уровне
математическую формализацию; развиваютсЯ они в соответствии с
моделЯми или понЯтиЯми, заимствованными из биологии, экономии и
наук о Языке; наконец, обращаютсЯ они к тому способу
человеческого бытиЯ, который философиЯ стремитсЯ помыслить на
уровне его коренной конечности, тогда как сами они стремЯтсЯ
охватить его лишь в эмпирических проЯвлениЯх. Џожалуй, именно это
распыление в трехмерном пространстве и делает задачу определениЯ
места гуманитарных наук столь сложной, а попытку их размещениЯ в
эпистемологической области -- столь предельно тщетной и выЯвлЯет
в них самих одновременно и внешнюю угрозу, и внутреннюю
опасность. “грозу -- потому что они представлЯют собою длЯ всех
других областей знаний как бы постоЯнную опасность; конечно, ни
дедуктивные науки, ни эмпирические науки, ни философскаЯ
рефлексиЯ, пока они остаютсЯ в своем собственном измерении, не
рискуют "перейти в стан" гуманитарных наук или "запЯтнать" себЯ
их эпистемологической нечистотой; однако известно, какие
трудности иногда возникают при установлении тех промежуточных
уровней, которые соединЯют друг с другом эти три измерениЯ
эпистемологического пространства. „ело в том, что малейшее
отклонение от плоскости этих уровней ввергает мысль в область,
занЯтую гуманитарными науками, а отсюда опасность "психологизма",
"социологизма", -- одним словом, всего того "антропологизма",
который становитсЯ особенно угрожающим тогда, когда, например, не
осмыслЯютсЯ должным образом отношениЯ мысли к формализации или же
когда не подвергаютсЯ необходимому анализу способы бытиЯ жизни,
труда, Языка. "ЂнтропологизациЯ" в наши дни -- это самаЯ большаЯ
внутреннЯЯ опасность длЯ знаниЯ. €ногда поспешно думают, будто
человек уже освободилсЯ от себЯ самого, коль скоро он обнаружил,
что не ЯвлЯетсЯ ни центром творениЯ, ни средоточием пространства,
ни конечной целью жизни; однако, хотЯ человек больше и не царь в
мировом царстве, хотЯ он уже более и не стоит в самом средоточии
бытиЯ, все равно гуманитарные науки -- это опасные посредники в
пространстве знаниЯ. Џравда, по сути само это положение обрекает
их на некую существенную неустойчивость. Ђ это в свою очередь
объЯснЯет, что все сложности "гуманитарных наук", их непрочность,
их неуверенность в своей научности, их опасные заигрываниЯ с
философией, их нечетко определеннаЯ опора на другие области
знаниЯ, их характер -- всегда вторичный и производный, однако с
претензией на всеобщность, -- что все это не ЯвлЯетсЯ, как часто
думают, следствием какой-то особой плотности их объекта; причина
тому вовсе не метафизический статус, не непреодолимаЯ
трансцендентность того человека, о котором они говорЯт, но всЯ
сложность той эпистемологической конфигурации, в которой они
оказались помещенными, все их постоЯнное отношение к тем трем
измерениЯм, в которых они находЯт свое собственное пространство.


     2. ”орма гуманитарных наук

     ’еперь следует обрисовать форму этой позитивности. Ћбычно ее
стремЯтсЯ определить по соотношению с математикой: либо стараютсЯ
сблизить их, установив опись всего того, что в науках о человеке
доступно математизации, и предполагаЯ при этом, что все остальное
еще не приобрело научную позитивность; либо, напротив, стараютсЯ
тщательно отделить область того, что доступно математизации, от
области, котораЯ к ней не сводима, -- поскольку ЯвлЯетсЯ местом
интерпретации, поскольку применЯет преимущественно методы
пониманиЯ, поскольку сосредоточиваетсЯ она там, где знание
требует анализа и "лечениЯ". ’акие разработки утомительны не
только потому, что они банальны, но прежде всего потому, что они
ничего не значат. Ќе приходитсЯ сомневатьсЯ в том, что та форма
эмпирического знаниЯ, котораЯ применЯетсЯ к человеку (и которую,
соблюдаЯ соглашениЯ, можно было бы назвать "гуманитарными
науками", хотЯ пока еще неизвестно, в каком смысле и в каких
пределах можно говорить здесь о "науках"), имеет какое-то
отношение к математике: подобно всем другим областЯм познаниЯ,
эти науки могут при определенных условиЯх пользоватьсЯ
математическими средствами, некоторые их методы и большинство их
результатов могут быть формализованы. „ело первоочередной
важности в том, чтобы исследовать эти средства, научитьсЯ этим
формализациЯм, определить уровни, на которых они возможны; длЯ
истории познаниЯ весьма интересно, как Љондорсе смог применить
теорию вероЯтностей к политике, как ”ехнер вычислил
логарифмическое отношение между усилением ощущениЯ и усилением
возбуждениЯ, как современные психологи пользуютсЯ теорией
информации, чтобы понЯть феномен обучениЯ. Ћднако, несмотрЯ на
специфику этих проблем, врЯд ли отношение к математике
(возможность математизации или, напротив, сопротивление всем
попыткам формализации) ЯвлЯетсЯ определЯющим длЯ гуманитарных
наук в их специфической позитивности. Џричин этому две: во-
первых, эти проблемы, хотЯ и не вполне тождественно, стоЯт, по
существу, также и перед многими другими дисциплинами (например,
биологией, генетикой); но особенно же потому, что археологический
анализ не обнаруживает в историческом априори наук о человеке, ни
какой-либо новой формы математики, ни внезапного ее вторжениЯ в
область человеческих Явлений, но, скорее наоборот, некоторое
отступление матезиса, разложение его единого полЯ и освобождение
из-под линейного порЯдка наименьших возможных различий таких
эмпирических организаций, как жизнь, труд, Язык. ‚ этом смысле
поЯвление человека и учреждение гуманитарных наук (пусть лишь в
виде проекта) соотноситсЯ, скорее, с некой "дематематизацией".
Њожно возразить, что разложение знаниЯ, рассматриваемого в
целостности своей как матезис, вовсе не было отступлением
математики -- по той простой причине, что знание это никогда и не
приводило к эффективной математике (разве что в астрономии и
некоторых областЯх физики); и наоборот, распадение матезиса
открыло природу и все поле эмпиричностей длЯ применениЯ
математики, всегда ограниченного и контролируемого, -- разве
первые успехи математической физики, первые широкие использованиЯ
теории вероЯтностей не начинаютсЯ как раз тогда, когда пришлось
отказатьсЯ от прЯмого построениЯ общей науки о неисчислимых
порЯдках? „а, невозможно отрицать, что отказ от матезиса (хотЯ бы
временно) позволил в некоторых областЯх знаниЯ преодолеть рубеж
качественности и применить математические средства там, где они
еще не применЯлись. Ћднако если в физике разложение проекта
матезиса означало обнаружение новых применений математики, то в
других науках было иначе: биологиЯ, например, возникла вне науки
о качественной упорЯдоченности, как анализ отношений между
органами и функциЯми, как исследование структур и равновесий, их
образованиЯ и развитиЯ в истории индивидов и видов. ‚се это,
правда, не помешало биологии использовать математику, а
математике -- применЯтьсЯ в биологии шире, чем раньше; однако
вовсе не в отношении своем к математике биологиЯ приобрела
самостоЯтельность и определила свою позитивность. ќто относитсЯ
ко всем гуманитарным наукам: именно отход матезиса, а не приход
математики превратил человек в объект познаниЯ; ход математики
превратил человека в объект познаниЯ; именно обращение труда,
жизни, Языка к самим себе предрекло извне поЯвление этой новой
области знаниЯ; именно поЯвление эмпирико-трансцендентального
существа, -- существа, мысль которого постоЯнно свЯзана с
немыслимым. существа, которое все еще оторвано от первоначала,
обещанного ему в непосредственности повтора, -- именно это
поЯвление и придет гуманитарным наукам всю их специфику.
‚озможно, что здесь, как и в других дисциплинах, применение
математики было облегчено (чем дальше, тем больше) всеми теми
изменениЯми, которые произошли в начале XIX века в западном
познании. Ћднако воображать, что гуманитарные науки определились
в своем коренном проекте и начали свою позитивную историю в тот
момент, когда решено было применить теорию вероЯтностей к анализу
политических мнений или использовать логарифмы длЯ измерениЯ
возрастающей силы ощущений, -- значило бы применЯть поверхностное
отражение за основополагающее событие.
     €наче говорЯ, среди тех трех изменений, которые открывают
гуманитарным наукам их собственное пространство, тот объем, в
котором они сплочены, измерение математическое, пожалуй, вызывает
меньше всего сомнений; во всЯком случае, именно с математикой у
гуманитарных наук установились наиболее Ясные, спокойные и,
пожалуй, наиболее прозрачные отношениЯ; кроме того, применение
математики в той или иной форме всегда было самым простым
способом придать позитивному знанию о человеке научный стиль,
форму и обоснование. Ќапротив, главные трудности, больше всего
способствующие определению сущности гуманитарных наук,
заключаютсЯ в двух других измерениЯх знаниЯ: там, где
развертываетсЯ аналитика конечного человеческого бытиЯ, и там,
где распределЯютсЯ эмпирические науки, имеющие объектами Язык,
жизнь и труд.