в и ощущений...
     Љачественные   прилагательные   менЯютсЯ:   это  изменение   называетсЯ
прогрессом ума. “берите их все  --  и что останетсЯ от  цивилизации? ђазница
между умом  и глупостью заключаетсЯ в  умении  обращатьсЯ с прилагательными,
употребление которых без фантазии оборачиваетсЯ  банальностью. „аже сам  Ѓог
живет  одними  прилагательными, которые  к нему добавлЯют; это  основа основ
теологии. € человек тоже, каждый раз по-иному определЯЯ  монотонность своего
несчастьЯ, оправдываетсЯ перед своим  рассудком  только  страстными поисками
нового прилагательного.
     (€ тем  не менее  поиски эти жалки. Ќищета <i>выразительности,</i>  ЯвлЯющаЯсЯ
отражением нищеты ума, проЯвлЯетсЯ в  скудости слов, в  их  исчерпанности  и
деградации:  атрибуты,  при помощи которых мы  определЯем вещи и ощущениЯ, в
конце  концов  наваливаютсЯ  перед  нами,  будто  словесные  отбросы.  €  мы
направлЯем  полные сожалений  взглЯды в  то  времЯ, когда они  только-только
начинали выделЯть запах затхлости. ‚сЯкий александрийс-
        27


     кий стих<sup>1</sup> исходит поначалу из потребности <i>проветрить</i>  слова,
из  потребности  компенсировать  их  увЯдание бойкой утонченностью,  но  все
оканчиваетсЯ утомлением, в котором ум и слово расплываютсЯ и разлагаютсЯ. (Ђ
это уже самый последний этап  литературы и цивилизации: представим себе ЏолЯ
‚алери<sup>2</sup>, обладающего душой Ќерона...)
     Џока наши свежие чувства и наивные сердца находЯтсЯ в мире определений,
они  благоденствуют,  но  их  легкаЯ  жизнь  кончаетсЯ,  едва  мы   начинаем
препарировать прилагательные, ибо те оказываютсЯ  неточными и  ущербными. Њы
говорим,  что  пространство, времЯ и  страдание бесконечны,  но  <i>бесконечное</i>
имеет  не  больше  смысла,   чем   прекрасное,   возвышенное,   гармоничное,
безобразное... “годно ли нам заставить себЯ взглЯнуть в глубины  слов? Њы не
увидим там  ничего,  поскольку  любое из них, будучи отделенным от пылкой  и
изобретательной  души,  выглЯдит пустым  и ничтожным.  (‚ласть ума стремитсЯ
навести на  слова блеск,  отполировать  их и  сделать  Яркими;  эта  власть,
возведеннаЯ в систему, и есть <i>культура,</i> то есть фейерверк на фоне небытиЯ.)
        “спокоившийсЯ „ьЯвол
     Ћтчего  Ѓог  столь  тускл,  тщедушен  и  неживописен? Џочему  он  такой
неинтересный, такой безвольный, такой безнадежно устаревший и почему он  так
не похож на нас? ‘уществует ли какой-нибудь его менее антропоморфный и более
удаленный от нас образ? Љак смогли мы наделить <i>его</i> таким бледным свечением и
такими  слабыми силенками? Ќа что потратили мы нашу энергию и наши  желаниЯ?
Љто же это поглотил избыток нашей жизненной дерзости?
     Ђ  может, нам лучше обратитьсЯ к „ьЯволу? Ћднако  мы  не смогли  бы ему
молитьсЯ:  поклонЯтьсЯ ему  означало  бы  молитьсЯ  интроспективно, молитьсЯ
<i>самим  себе.</i> Ќа  очевидность не  молЯтсЯ:  <i>реальность</i> не ЯвлЯетсЯ  предметом
культа. Њы наделили нашего двойника всеми нашими свойствами, а чтобы придать
ему что-то вроде торжественности,  облачили его  в черное,  представили нашу
жизнь и  наши добродетели в трауре.  Ќаделив его злобностью  и упорством  --
нашими  преобладающими качествами, мы сделали  все  от нас  зависЯщее, чтобы
сделать его как можно более  живым: мы израсходовали все силы, чтобы создать
его образ, сделать его ловким, непостоЯнным,  умным,  ироничным и, что самое
главное,  мелочным.  ‚ результате  запасы энергии,  которой  мы располагали,
чтобы создать Ѓога,  истощились. ’огда мы прибегли к воображению и  напрЯгли
ту  малую  толику крови,  котораЯ  в нас  осталась: Явившись  плодом  нашего
малокровиЯ, Ѓог получилсЯ непрочным и рахитичным. Ћн кроток, добр, возвышен,
справедлив. Ќо кто узнает себЯ в этой смеси,  благоухающей  розовой  водой и
приправленной   трансцендентностью?   —еловеку,   лишенному  двойственности,
недостает глубины  и  таинственности;  он ничего не  скрывает. ’олько  грЯзь
ЯвлЯетсЯ признаком реальности. € если свЯтые еще представлЯют собой какой-то
интерес, то это  потому,  что  возвышенное  в  них  смешиваетсЯ  с  романной
интригой  и  их  вечность  способна   превращатьсЯ  в  биографию.  €х  <i>жизни</i>
указывают, что они покинули мир ради <i>жанра,</i> способного  времЯ от времени нас
увлекать...
     28


     Џоскольку „ьЯвол пышет  жизнью,  у него  нет  алтарЯ:  человек  слишком
узнает  себЯ   в  нем,  чтобы   любить  его;  он  ненавидит  его  совершенно
сознательно; он отрекаетсЯ от <i>себЯ</i> и блюдет скудные атрибуты Ѓога. Ќо „ьЯвол
на  это  не  ропщет  и  не  стремитсЯ  создавать  свою  религию:  разве  нас
недостаточно, чтобы спасти его от худосочиЯ и забвениЯ?
        Џрогулка по окружности
     ‚нутри  круга, охватывающего  людей  с общими  интересами и  надеждами,
враждебный миражам дух прокладывает себе путь от центра к периферии. Ћн  уже
не в состоЯнии воспринимать кишение человеческой  толпы вблизи;  ему хочетсЯ
смотреть  на  свЯзывающую людей между собой проклЯтую симметрию  с как можно
более далекого расстоЯниЯ. € он повсюду видит мучеников: одни жертвуют собой
ради  зримых  нужд,  другие  --  ради не поддающихсЯ проверке  потребностей,
причем  и  те  и  другие  готовы   похоронить   свои   имена  под   какой-то
непреложностью;  а  поскольку всем  достичь этого  не  удаетсЯ,  большинство
искупают банальностью пригрезившийсЯ им избыток крови... €х жизни сотканы из
безмерной свободы  умираниЯ,  которой  они  не  смогли  воспользоватьсЯ:  их
поглощает невыразительнаЯ в глазах истории гибель, общаЯ могила.
     Ќо  вот  какой-нибудь  Ярый  сторонник  разлук   в  поисках  путей,  не
посещаемых  толпами, удалЯетсЯ на  отдаленную  периферию  и прохаживаетсЯ по
контуру круга, который  он не  может пересечь, пока им  правит  тело; однако
‘ознание парит в  отдалении, скучаЯ без людей и  предметов. “же не страдаЯ и
игнорируЯ все  приглашениЯ к смерти, оно забывает  о  носЯщем его  <i>человеке.</i>
Ѓолее нереальное,  нежели  звезда из  галлюцинаций,  оно напоминает какой-то
космический  пируэт, в то  времЯ как душа прогуливаетсЯ по окружности жизни,
встречаЯ  неизменно только саму себЯ  и свою неспособность ответить  на  зов
Џустоты.
        ‚оскресеньЯ жизни
     …сли бы воскресную  предвечернюю пору  продлить на  месЯцы, то куда  бы
пришло человечество, избавленное от  пота и  бремени первородного проклЯтьЯ?
ќто стоило бы проверить опытным  путем. Њожно быть абсолютно  уверенным, что
преступление стало  бы  тогда единственным развлечением, разврат назвалсЯ бы
невинностью, дикий  вой --  мелодией,  а издевательский  смех  -- нежностью.
Ћщущение  безмерности времени  превратило  бы  каждую секунду  в нестерпимую
муку, в обрамление смертной  казни. ‚ наполненных поэзией сердцах воцарились
бы скептическаЯ кровожадность и печаль гиены; мЯсники  и палачи измаЯлись бы
от  томной  праздности,  а  церкви  и  бордели  надрывались  бы  от  стонов.
<i>‚селеннаЯ, преображеннаЯ в  воскресную  сиесту,</i> --  вот определение скуки  и
конец  вселенной...  уберите проклЯтье, нависшее  над €сторией, и она тотчас
закончитсЯ,  растворитсЯ  вместе  с  жизнью  в  абсолютном  ничегонеделании,
обнаружит свою условность. ’руд в  пустоте рождает и упрочивает мифы; будучи
примитивным опьЯнением,
        29


     он порождает  и  укреплЯет веру  в "реальность",  но созерцание чистого
существованиЯ, созерцание,  независимое от поступков и предметов,  усваивает
лишь то, чего нет...
     Џраздные люди замечают  больше Явлений и  видЯт  их  глубже,  чем  люди
деловые:  никакой труд не ограничивает  их  кругозора;  рожденные  в  вечное
воскресенье, они наблюдают,  причем им удаетсЯ видеть  и самих себЯ, занЯтых
наблюдениЯми.  ‹ень  -- это  физиологический скептицизм,  сомнение плоти.  ‚
мире, ошалевшем  от  праздности,  только  они, праздные  люди,  не  были  бы
убийцами. Ќо они не ЯвлЯютсЯ частью  человечества и живут, поскольку пот  не
льетсЯ с  них ручьЯми, не испытываЯ  последствий †изни и  ѓреха. Ќе творЯ ни
добра,  ни  зла,  они  --  зрители   эпилепсии   человечества  --  презирают
складывающеесЯ   в  недели  времЯ  и   усилиЯ,  удушающие   сознание.  Љаких
неприЯтностей могли бы они ждать от бесконечного продлениЯ  некоторых сиест,
кроме сожалениЯ  по  поводу  того, что  им  пришлось утверждать элементарные
истины? € тогда раздражение от истины могло бы заставить их подражать другим
и  находить  удовольствие  в  пошлом  искушении  делами.  ’акова  опасность,
угрожающаЯ лени -- чудесному пережитку раЯ.
     (…динственнаЯ функциЯ любви состоит  в том, чтобы помогать нам коротать
по  воскресеньЯм  жестокие  в  своей нескончаемости часы  от обеда до ужина,
травмирующие нас на всю оставшуюсЯ неделю, травмирующие навеки.
     Ѓез  регулЯрного повторениЯ этих унаследованных  от  предков конвульсий
нам потребовалась бы тысЯча  глаз, чтобы  выплакать скрытые слезы, или ногти
длинной в километр, чтобы грызть  их... Ђ  то как еще убить  по-другому  это
остановившеесЯ  времЯ? ‚ эти бесконечные воскресеньЯ <i>недуг бытиЯ</i> проЯвлЯетсЯ
в полной мере. €ногда нам случаетсЯ в чем-нибудь забытьсЯ, но как забытьсЯ в
самом мире? ќта невозможность и  есть определение  нашего недуга. Џораженный
им не  исцелитсЯ  никогда,  даже если вселеннаЯ  полностью изменитсЯ. „олжно
было  бы  изменитьсЯ только его  сердце,  но  оно  не менЯетсЯ;  вот  почему
<i>существование</i> имеет длЯ него только один смысл: погружатьсЯ в страдание так,
чтобы ежедневный уход в нирвану возвышал его до восприЯтиЯ нереальности...)
     Ћтказ
     ќто было в зале ожиданиЯ поликлиники: старуха рассказывала мне про свои
болезни... Ћбщественные  споры  и  ураганы  истории, увиденные  ее  глазами,
казались пустЯками: пространством и временем управлЯли ее недуги. "џ не могу
есть, не могу спать, мне страшно, должно быть, у менЯ там гной", -- говорила
она скороговоркой, нежно поглаживаЯ свою  челюсть с таким  интересом, словно
именно  от  этой челюсти  зависела судьба  мира.  Џодобный  избыток вниманиЯ
дрЯхлой кумушки к  собственной  персоне вызвал у менЯ сначала что-то среднее
между  ужасом и отвращением, затем,  не  дождавшись своей очереди, Я покинул
поликлинику, полный решимости навсегда <i>отказатьсЯ</i> от моих болезней...
     "ЏЯтьдесЯт девЯть секунд из каждой минуты, -- размышлЯл Я, прогуливаЯсь
по улицам, -- были посвЯщены страданию или...  идее страданиЯ. Љак жаль, что
Я не камень! "‘ердце" -- источник всех мучений... џ мечтаю
        30


     быть предметом... грежу о  благословенной материи  и о  непрозрачности.
Њельтешение  какой-то  мошки уже  кажетсЯ мне  апокалипсической  затеей.  Њы
грешим,  выходЯ  за пределы своего  кокона... Ћ  ветер,  безумие воздуха!  Ћ
музыка,  сошедшее  с  ума  молчание!  Љапитулировав перед  жизнью,  этот мир
совершил преступление по отношению к небытию... џ отказываюсь  от движениЯ и
от своих грез. Ћ  забытье! ’ы будешь единственной моей славой... Џусть слово
"желание" будет  навсегда  вычеркнуто из словарей и  душ! џ  отступаю  перед
головокружительным  фарсом  грЯдущих  дней. €  если Я все еще питаю какие-то
надежды, то вот <i>способность надеЯтьсЯ</i> Я утратил навсегда".
        †ивотное, идущее окольным путем
     Љогда мы непрерывно думаем, движимые мощной навЯзчивой идеей о том, что
человек существует, что он ЯвлЯетсЯ  тем, чем он  ЯвлЯетсЯ, и  не может быть
иным,   мы  уклонЯемсЯ  с   прЯмого   пути.  Ќо   из   тысЯчи   определений,
свидетельствующих  о  том, чем  он ЯвлЯетсЯ,  ни одно не  выглЯдит абсолютно
достоверным: чем они  произвольнее,  тем более приемлемыми кажутсЯ. •отЯ при
этом к нему одинаково подходЯт и самый легкокрылый абсурд, и самаЯ неуклюжаЯ
банальность.  Ѓесконечное множество  его  признаков  превращает  его в самое
неопределенное  существо из  всех, какие  только мы можем  себе представить.
…сли животные идут прЯмо к своей цели, то он блуждает по обходным путЯм; это
окольное  животное  в  полном смысле  слова.  …го  ненадежные  рефлексы,  из
ослаблениЯ   которых   проистекает   сознание,   делают   его   похожим   на
выздоравливающего  больного, которому  хочетсЯ  вновь  заболеть.  ‚  нем нет
ничего здорового, если не считать воспоминаниЯ  о былом здоровье. Љем  бы он
ни  был --  потерЯвшим крыльЯ ангелом или утратившей шерсть обезьЯной, -- он
сумел выплыть  из безымЯнности  прочих  существ  только  за  счет  ухудшениЯ
здоровьЯ. „урной состав крови способствовал поЯвлению у него неуверенности и
каких-то проблем,  а  недостаток  жизненной  силы вынуждал  его  то  и  дело
удивлЯтьсЯ и задаватьсЯ вопросами. Љак назвать вирус, который выводил его из
дремотного  состоЯниЯ,  заставлЯЯ  бодрствовать,  когда все  остальные живые
существа  спали?  —то  за  червь  завладел  его  покоем,  какой  примитивный
возбудитель познаниЯ обрек его  на замедленность действий  и заторможенность
желаний? Љто  наделил его жестокость первой истомой? ‚ыйдЯ из кишащего сонма
других  живых существ, он придумал себе еще  более  хитроумную неразбериху и
методично усвоил недуги  жизни,  оторванной от собственных корней. €з всего,
что он предпринЯл ради исцелениЯ себЯ от самого себЯ, образовалась еще более
страннаЯ  болезнь: его  "цивилизациЯ"  представлЯет собой всего лишь попытку
найти лекарства от  не поддающегосЯ исцелению --  и желанного  -- состоЯниЯ.
„ух увЯдает с приближением  здоровьЯ:  человек  должен  либо быть инвалидом,
либо отказатьсЯ называть себЯ человеком. ’огда же, после того как он подумал
обо всем и начинает думать о  самом себе -- ибо  у него получаетсЯ  это лишь
после  того, как он  поразмыслит  о  вселенной и вспомнит о  самой последней
своей проблеме,  -- ему остаетсЯ  лишь смущенно удивлЯтьсЯ. €  тем  не менее
обреченной на здоровье природе он предпочитает свое собственное поражение.
     31


     (ЌачинаЯ с Ђдама все усилиЯ людей были направлены на то, чтобы изменить
<i>человека.</i>  ЌамерениЯ  реформаторства и  педагогики,  осуществлЯемые  за счет
неумолимой <i>данности,</i> извращают мысль и искажают ее движение. “  познаниЯ нет
более  заклЯтого врага,  чем оптимистичный  и  злобный  инстинкт воспитаниЯ,
присущий многим, в  том числе и  философам: как же их системы  могли  бы  не
поддатьсЯ его искушению? ‚не рамок Ќепоправимого все фальшиво: фальшива наша
цивилизациЯ,  собирающаЯсЯ  с  ним боротьсЯ;  фальшивы истины,  которыми она
вооружаетсЯ.
     ‡а    исключением   античных    скептиков<sup>1</sup>   и   французских
моралистов<sup>2</sup>,  трудно  найти  хотЯ бы одного философа, чьи  теории
тайно  или   Явно  не  стремились  бы  переделать   человека.  Ќо,  выслушав
неисчислимое количество благородных проповедей, угодных его любопытству, его
пылу и его заблуждениЯм, он  остаетсЯ прежним. ‚  то времЯ  как все существа
имеют  собственное <i>место</i>  в  природе, он  остаетсЯ  существом  метафизически
вздорным, затерЯнным  в †изни,  необычайным  в  ’ворении.  Ќикто  так  и  не
обнаружил в истории серьезной цели, однако  каждый предлагает ее варианты. €
как  раз из-за кишениЯ  до  такой степени разных и фантасмагорических  целей
идеЯ исторической  целесообразности  исчезла и  превратилась в  смехотворную
категорию духа.
     Љаждый  ощущает  лично  эту  <i>единицу  краха,</i>  каковым ЯвлЯетсЯ  феномен
<i>человека.</i> € единственным смыслом времени  ЯвлЯетсЯ приумножение этих единиц,
беспредельное увеличение этих вертикальных страданий,  опорой которым служат
щепотка материи, гордость за имЯ и неизбывное одиночество.)
        Љлюч к нашей выносливости
     ’от,  кому при помощи  воображениЯ, переполнЯемого жалостью, удалось бы
зафиксировать  все свои страданиЯ,  удалось  бы оказатьсЯ современником всех
мучений и переживаний любого взЯтого  наугад  мгновениЯ (если  предположить,
что такой  человек мог  бы  существовать), стал бы  гигантом любви  и  самой
большой жертвой в истории  сердца. Ќо представлЯть себе подобную невероЯтную
ситуацию нет никакой  нужды. Ќам  достаточно пристально посмотреть  на самих
себЯ, достаточно занЯтьсЯ археологией собственных тревог. Њы движемсЯ вперед
через пытки дней, потому что ничто, кроме нашей боли, не останавливает этого
продвижениЯ. ‘траданиЯ  других кажутсЯ нам  объЯснимыми  и  преодолимыми: мы
полагаем,  что   другие  страдают  из-за  недостатка  воли,   смелости   или
трезво-мыслиЯ.   ‚сЯкое   страдание,  кроме   нашего,   представлЯетсЯ   нам
заслуженным  или  до  смешного  понЯтным;  в противном  случае  единственной
константой в непостоЯнстве наших  чувств  был  бы  траур.  Ќо траур мы носим
только по самим себе. …сли бы мы смогли понЯть и полюбить безграничное число
агоний,  которые имеют  место вокруг нас, и все жизни, которые  представлЯют
собой скрытые  смерти,  нам потребовалось  бы  столько сердец,  сколько есть
страдающих  людей.  Ђ   если  бы  у  нас  была  удивительно  долгаЯ  памЯть,
сохранЯющаЯ в виде настоЯщего <i>всю</i> совокупность наших прошлых мук, мы рухнули
бы  под  такой  ношей.  <i>†изнь  возможна  только  благодарЯ  слабости  нашего
воображениЯ и нашей памЯти.</i>
        32


     Ќаша  сила проистекает  из  нашей  забывчивости  и  нашей неспособности
представить  себе все многообразие одновременно  существующих судеб. Ќи один
человек не  смог бы  выжить,  умеЯ  единым  мысленным  взором  охватить  всю
вселенскую   боль,  ибо  каждое   сердце  рассчитано  лишь  на  определенное
количество страданий.  “  нашей способности переносить боль есть нечто вроде
материальных границ.  ‘лучаетсЯ, правда,  что горе,  разрастаЯсь,  переходит
через  край; именно в этом зачастую  следует искать причину нашей  погибели.
Џоэтому возникает  ощущение,  что всЯкаЯ  боль, всЯкое страдание бесконечны.
Ћни таковыми и ЯвлЯютсЯ, но  только длЯ нас,  длЯ пределов нашего  сердца. Ђ
если бы  оно имело более  внушительные размеры, наши недуги оказались бы еще
более  обширными, ибо каждаЯ  боль подменЯет собой целый  мир  и длЯ каждого
переживаниЯ  требуетсЯ своЯ вселеннаЯ. ’щетно  разум  пытаетсЯ  показать нам
бесконечно малые размеры наших катастроф;  он пасует перед нашим стремлением
к космогоническим масштабам. ’ак что  настоЯщее  безумие  никогда не  бывает
случайным  и  объЯснЯетсЯ  не  органическими  дефектами  мозга,   а  ложными
представлениЯми о пространстве, возникающими в сердце...
        €счезновение через избавление
     „октрины  спасениЯ имеют смысл лишь  в  том  случае, если мы исходим из
тождественности  существованиЯ  и  страданиЯ. Љ  такой  тождественности  нас
приводЯт  не  скороспелые  умозаключениЯ и  не  бесконечные  рассуждениЯ,  а
бессознательное суммирование  всех  наших  мгновений и всех слагающих нашего
жизненного опыта, от ничтожнейших до глобальных. Љогда мы носим в себе зерна
разочарованиЯ и нечто вроде жажды увидеть их проросшими, желание того, чтобы
мир  на  каждом  шагу  развеивал  наши надежды,  увеличивает  сладострастные
подтверждениЯ  зла. Ђргументы приходЯт на  ум потом; так возникает доктрина,
после  чего остаетсЯ еще опасность "благоразумиЯ".  Ђ  что,  если  не искать
избавлениЯ от страданий и не  пытатьсЯ преодолеть противоречиЯ  и конфликты,
если   предпочесть   оттенки  незавершенного   и  эмоциональную   диалектику
<i>однообразию</i> возвышенного  тупика? ‘пасение  завершает все; покончит оно и  с
нами. Љто же, будучи <i>спасенным,</i> еще посмеет назватьсЯ живым? ‚едь реально мы
живем,  лишь отвергаЯ  освобождение  от  страданиЯ  и  принимаЯ  религиозное
искушением нерелигиозностью. ‘пасение неотступно  следует лишь за убийцами и
свЯтыми
     за теми, кто убил или превозмог себЯ; прочие же -- беспробудно пьЯные
     влачат свои дни в несовершенстве...
     Ћшибка   любой  доктрины  избавлениЯ  состоит  в   уничтожении  поэзии,
стремлении  развеЯть  атмосферу  незавершенности.  …сли  бы  поэт  стремилсЯ
спастись, он изменил бы самому себе: спасение -- это смерть песни, отрицание
искусства и духа. Љак можно чувствовать себЯ солидарным с завершенностью? Њы
можем совершенствовать и пестовать  наши горести, но  каким образом можно от
них освободитьсЯ, не лишившись почвы под ногами? Џокорно принимаЯ проклЯтие,
мы существуем, только пока страдаем. „уша обретает величие и погибает только
через количество <i>невыносимого,</i> которое она взваливает на себЯ.
        33


        џд абстракций
     „аже наши смутные недуги  и расплывчатые тревоги, вырождающиесЯ в нечто
физиологическое, следует, задаваЯ  им обратное направление, представлЯть как
уловки ума. —то,  если возвести ‘куку  --  тавтологическое  мировосприЯтие и
угрюмое  колыхание длительности -- в  ранг  какой-нибудь дедуктивной элегии,
что,  если   пожаловать  ей  искушение  престижной  бесплодностью?  …сли  не
прибегать к порЯдку более  высокому,  чем душа, последнЯЯ утопает в  плоти и
физиологиЯ  оказываетсЯ последним  словом наших  философских благоглупостей.
Џревращать  непосредственно  действующие  Яды  в интеллектуальные  ценности,
придавать   инструментальную  функцию  развращенности   восприЯтиЯ  или   же
подводить под  понЯтие нормы порочность любого чувства и любого ощущениЯ  --
вот они, поиски  элегантности, необходимой длЯ  духа, по сравнению с которым
душа -- эта патетическаЯ гиена --  выглЯдит лишь глубокой и зловещей. <i>‘ам по
себе</i> дух может  быть  только <i>поверхностным,</i> так как  его  природа  заботитсЯ
исключительно об упорЯдочивании концептуальных  событий, а не о помещении их
в сферы, которые эти событиЯ <i>обозначают.</i>  Ќаши состоЯниЯ интересуют дух лишь
настолько, насколько они переводимы на  его Язык. ’ак, меланхолиЯ исходит из
наших  внутренностей и соединЯетсЯ с космическим вакуумом, но дух  принимает
ее  лишь  очищенной  от  того,  что ее  свЯзывает  с  хрупкостью чувств;  он
<i>интерпретирует</i>   ее.   ‚  очищенном  виде   она  становитсЯ  <i>точкой  зрениЯ,</i>
категориальной  меланхолией. ’еориЯ подстерегает и берет  в  плен  наши Яды,
делаЯ их менее вредными. ќто  деградациЯ, направленнаЯ <i>вверх,</i> поскольку дух,
любитель чистых головокружений, не любит интенсивность.
        Ћсознание несчастьЯ
     ‚се  стихии и поступки оказываютсЯ в сговоре, чтобы ранить тебЯ. Њожет,
тебе  стоит  облечьсЯ  в броню презрениЯ,  укрытьсЯ  в крепости  отвращениЯ,
помечтать о сверхчеловеческом безразличии? Ћднако отголоски времени стали бы
преследовать тебЯ даже в самом дальнем твоем забытьи... Љогда ничто не может
помешать  ране  кровоточить,  сами  идеи  окрашиваютсЯ  в  красный  цвет или
громоздЯтсЯ друг на  друга, подобно  опухолЯм.  ‚  аптеках нет специфических
средств против существованиЯ -- разве  что слабые лекарства длЯ хвастунов. Ђ
вот где  найти  противоЯдие  против  Ясного,  до бесконечности  отчетливого,
гордого и  уверенного в себе  отчаЯниЯ? ‚се люди несчастны,  но многие ли из
них об этом  знают? Ћсознание несчастьЯ --  слишком  тЯжелаЯ  болезнь, чтобы
фигурировать в статистике агоний или в регистрах Ќеисцелимого. Ћно делает ад
менее  престижным  и превращает  бойни  времени  в  идиллии. —то за грех  ты
совершил, чтобы родитьсЯ,  что за  преступление  -- чтобы существовать? ’воЯ
боль, равно как  и твоЯ судьба, беспричинна.  ‘традать по-настоЯщему  -- это
значит  принимать  страданиЯ  как  милость со стороны безумной  природы, как
негативное чудо, не ссылаЯсь на причинно-следственную свЯзь...
     ‚о  фразе ‚ремени люди  присутствуют в виде запЯтых, а чтобы остановить
его, нужно остановитьсЯ самому, превратившись в точку.
        34


        ‚осклицательнаЯ мысль
     €деЯ бесконечности, должно быть, родилась  в  день расслаблениЯ,  когда
смутнаЯ истома просочилась в геометрию, подобно первому акту познаниЯ, когда
посреди  молчаниЯ  рефлексов  похороннаЯ  дрожь  выделила  восприЯтие своего
предмета. ‘колько отвращениЯ или ностальгии понадобилось нам накопить, чтобы
в  конце  концов  проснутьсЯ   одинокими  и  трагически  возвышающимисЯ  над
очевидностью!   ‡абытый  вздох  заставил  нас   сделать   шаг   за   пределы
непосредственного; банальнаЯ  усталость  удалила нас  от  ландшафта  или  от
живого  существа; рассеЯнные стоны  разлучили нас  с нежной или с  боЯзливой
невинностью.  ‘умма этих  случайных  расстоЯний --  итог наших дней  и наших
ночей -- составлЯет разрыв,  который  отделЯет  нас  от мира  и  который дух
силитсЯ  уменьшить и привести в соответствие с  нашими хрупкими пропорциЯми.
Ќо плод  каждой усталости дает о себе  знать:  где  нам еще искать  материю,
чтобы ощущать ее под своими ногами?
     ‚начале  мы думаем  длЯ  того,  чтобы убежать  от вещей;  затем,  когда
заходим слишком далеко,  -- длЯ  того, чтобы потерЯтьсЯ  в сожалении о  том,
чего мы избежали... ’ак наши  понЯтиЯ  выстраиваютсЯ  в цепь, словно  тайные
вздохи,  так  каждое  размышление  заменЯет  собой  восклицание,  а жалобнаЯ
тональность   отбрасывает   прочь   достоинство  логики.   ’раурные  оттенки
обесцвечивают  идеи,  кладбищенские  темы  заполнЯют  параграфы  уставов,  в
заповедЯх ощущаетсЯ затхлый запах гнили, а в нетленном хрустале -- последний
день  осени...  „ух  беззащитен  против  осаждающих  его  миазмов,  ибо  они
зарождаютсЯ в самом гиблом  на свете месте, там, где  безумие  смешиваетсЯ с
нежностью в  клоаке  утопий и грез:  в нашей душе.  € даже если бы мы  могли
изменить  законы вселенной  или предвидеть  ее  капризы, она ослепила бы нас
своими несчастьЯми,  навЯзала бы  нам принцип своего  упадка.  ‚ы  говорите,
будто бывают непогибшие души? Џокажите же  нам их, чтобы можно было отразить
это  в протоколе,  чтобы  ими занЯлась  наука и  комедиЯ,  чтобы  можно было
причислить их к лику свЯтых!
        Ђпофеоз смутного
     ‘ущность  народов  еще  в большей  степени, чем сущность  индивидуумов,
можно постигать через их  сопричастность <i>смутному.</i> Ћчевидности, в которых те
и другие живут, раскрывают всего лишь  их преходЯщий характер, их периферию,
внешний облик.
     ’о, что может выразить тот или иной народ, обладает только исторической
ценностью: это его успех в сфере  становлениЯ; а вот то, чего он выразить не
может,  <i>его неудача в вечности,</i>  --  это его бесплоднаЯ  жажда самого  себЯ;
поскольку его  усилиЯ исчерпать себЯ в выражении оказываютсЯ бесплодными, он
заменЯет выражение некоторыми словами -- намеками на несказанное...
     ‘колько  же раз в наших паломничествах за пределы интеллекта мы слагали
наши тревоги под сень исполненных тоски устремлений, скрывающихсЯ за словами
Sehnsucht, yearning, saudade*, устремлений, подобных звонким
     *’оска <i>(нем., англ., исп.).</i>
     35


     плодам,  поспевающим   длЯ   слишком  зрелых   сердец!  Џриподнимем  же
покрывало: соответствует ли оболочка  этих  слов их содержанию? ‚озможно ли,
чтобы одно и то же значение жило и умирало в словесных разветвлениЯх единого
ствола  неопределенности? Њожно ли представить  себе, чтобы  столь различные
народы испытывали ностальгию одинаково?
     ’от, кто попыталсЯ  бы найти формулу <i>тоски  по  далЯм,</i> стал  бы жертвой
плохо  разработанной  архитектуры.  —тобы  поднЯтьсЯ  до  истоков  выражений
смутного, нужно идти путем аффективной  регрессии к их смыслу, погружатьсЯ в
несказанное  и  выйти из него  с  разодранными в клочьЯ  понЯтиЯми.  ЏотерЯв
теоретическую  уверенность  и  гордость  за  свою  понЯтливость,   мы  можем
попытатьсЯ все постичь, и  постичь <i>длЯ самих себЯ.</i> ’огда нам удастсЯ вновь и
вновь   наслаждатьсЯ  невыразимым,   удастсЯ  наладить  жизнь  за  пределами
поддающегосЯ  постижению,  влача  существование на  периферии  возвышенного.
—тобы ускользнуть от бесплодности, нужно расцвести на пороге разума...
     †ить  в   ожидании,  в   том,   чего  пока  нет,  --  значит  принимать
стимулирующее  отсутствие  равновесиЯ,  заложенное  в  идее будущего. ‚сЯкаЯ
ностальгиЯ  ЯвлЯетсЯ  выходом  за пределы настоЯщего. „аже в форме сожалениЯ
она  обретает динамический  характер: тогда  хочетсЯ  ворватьсЯ  в  прошлое,
действовать  наперекор  всему,  протестовать против  необратимого.  †изнь не
имеет  иного  содержаниЯ,  кроме  насилиЯ  над  временем. Ћдержимость  иными
странами и мирами  коренитсЯ в невозможности продлить  мгновение, причем эта
невозможность как раз и есть сама ностальгиЯ.
     ‚ том, что французы  отказались  испытывать,  а главное, культивировать
совершенство  неопределенного,  присутствует  некий характерный признак.  ‚о
”ранции  этот   недуг  не  бывает  массовым:  у   французского  <i>сплина</i>   нет
метафизических  качеств,  а <i>скука</i>  здесь протекает под  контролем. ”ранцузам
претит любой сговор с ‚озможным; даже их Язык исключает любую причастность к
таЯщимсЯ в нем опасностЯм. …сть ли другой такой народ, который чувствовал бы
себЯ  в мире  более непринужденно,  чем  французский,  народ,  длЯ  которого
понЯтие быть <i>"у себЯ дома"</i> обладало бы большим смыслом и большим  весом, длЯ
которого  имманентность  была бы более привлекательной, чем длЯ французского
народа?
     —тобы серьезно захотеть чего-то иного, нужно оказатьсЯ вне пространства
и времени  и  жить, ощущаЯ минимум  близости  к конкретному месту и моменту.
’ому, что историЯ ”ранции так целостна, способствует ее верность собственной
сути,  льстЯщаЯ  нашей  склонности  к  совершенству  и разочаровывающаЯ нашу
потребность в незавершенном, которое  предполагает трагическое видение мира.
…динственной заразительной  вещью во  ”ранции ЯвлЯетсЯ  трезвомыслие,  страх
быть одураченным, быть жертвой чего бы то ни было. Џоэтому француз пускаетсЯ
в  рискованное   предприЯтие  осознанно.  Ћн  <i>хочет</i>  быть   одураченным;  он
завЯзывает себе  глаза.  Ѓессознательный героизм, естественно,  кажетсЯ  ему
проЯвлением  дурного  тона, лишенной элегантности слабостью;  представлЯетсЯ
ему  безвкусицей и  малопристойной жертвой. Ћднако жестокаЯ  двусмысленность
жизни требует, чтобы во всЯкий момент преобладал <i>порыв</i> -- а не волЯ -- стать
трупом или метафизическим глупцом.
     …сли французы наделили ностальгию слишком большой  Ясностью,  если  они
лишили ностальгию определенного глубинного и опасного обаЯниЯ, то
     36


     немецкаЯ  тоска   (Sehnsucht),  наоборот,  ЯвлЯетсЯ  средоточием  всего
неразрешимого  в  конфликтах  германской  души,  раздираемой  между  ђодиной
(Heimat) и Ѓесконечным.
     Љак  утолить ее,  эту  тоску?  ‘  одной стороны, ей  присуще стремление
погрузитьсЯ в неразделенную амальгаму сердца и почвы; с другой -- стремление
осваивать, глотать пространство. Ђ  поскольку у  протЯженности нет  границ и
поскольку с ней растет склонность к новым скитаниЯм,  цель отступает по мере
продвижениЯ  вперед.  Ћтсюда  любовь  к  экзотике,  страсть к  путешествиЯм,
наслаждение пейзажем  как  таковым, дефицит внутренней  формы,  ускользающаЯ
глубина,  соблазнительнаЯ и  в то же времЯ  отталкивающаЯ. ‘нЯть  напрЯжение
между  Heimat  и Ѓесконечным невозможно, ведь приходитсЯ  искать  компромисс
между  укорененностью  и неприкаЯнностью,  между  родным очагом  и далью. Ќе
ЯвлЯетсЯ ли империализм, эта роковаЯ в  своей окончательной  сути константа,
политическим,  до  вульгарности  конкретным  выражением  той  тоски, котораЯ
обозначаетсЯ словом Sehnsucht?
     Ќе  только  можно,  но  и  очень   даже  нужно  обращать   внимание  на
исторические  последствиЯ  некоторых внутренних  оценок.  Њежду тем одной из
таких  внутренних  оценок  как  раз  и ЯвлЯетсЯ  ностальгиЯ. Ћна  мешает нам
комфортно  расположитьсЯ  как  в нашем существовании, так и  в абсолюте; она
заставлЯет  нас  пребывать в неопределенности,  заставлЯет  нас терЯть  свои
устои, заставлЯет жить <i>незащищенными</i> во времени.
     Ѓыть выдернутым из почвы,  изгнанным во времЯ,  оказатьсЯ оторванным от
своих  корней  предполагает  желание быть воссоединенным  с  перво-истоками,
предшествовавшими  разлуке  и  разрыву. ЌостальгиЯ  -- это  вечное  ощущение
бездомности; соответственно вне светозарных очертаний ’оски и противоречивых
тЯжб между Ѓесконечным и Heimat она принимает форму возвращениЯ к конечному,
к непосредственному, форму отклика на зов матери-земли. ‘ердце под стать уму
тоже сочинЯет утопии, причем самой странной из всех них ЯвлЯетсЯ утопиЯ, где
фигурирует <i>роднаЯ</i> вселеннаЯ, в  которой  мы  Якобы можем  отдохнуть от самих
себЯ, вселеннаЯ как космическаЯ подушка длЯ всех наших усталостей.
     Џри  ностальгической тоске  люди жаждут не чего-то ощутимого, а  своего
рода  абстрактного  тепла,  не  совместимого  со  временем  и  напоминающего
предчувствие раЯ. ‚се, что не принимает существованиЯ как такового, граничит
с  теологией.  ЌостальгиЯ ЯвлЯетсЯ всего  лишь  своего  рода сентиментальной
теологией,   в  которой  Ђбсолют  строитсЯ  из  элементов  желаниЯ,  а   Ѓог
представлЯет собой выработанное истомой Ќеопределенное.
        Ћдиночество -- раскол в сердце
     ‚сЯкий  раз, когда  жизнь не  предстает перед нами в виде чуда,  всЯкий
раз, когда мгновение не стонет от сверхъестественной дрожи,  мы  оказываемсЯ
обреченными на погибель. Љак возобновлЯть ощущение полноты, как воссоздавать
секунды  исступлениЯ, вулканические  молнии,  необыкновенное  воодушевление,
которые  низводЯт  Ѓога  до  уровнЯ нашего  праха? ‘  помощью  каких  уловок
возрождать эти небесные сиЯниЯ, рЯдом с которыми
        37


     даже музыка выглЯдит поверхностной, кажетсЯ чем-то похожим на фальшивую
ноту нашего внутреннего органа?
     Ќе в  нашей  власти  воскресить в памЯти потрЯсениЯ, возвращавшие нас к
началу  движениЯ,  делавшие  нас властелинами  мгновениЯ  времени,  творцами
вселенной. ’еперь мы видим во вселенной  только ее убожество, только угрюмую
действительность: мы живем, чтобы разучитьсЯ испытывать восторг. “же не чудо
определЯет нашу традицию  и  нашу субстанцию,  а пустота вселенной, лишенной
собственного  пламени, поглощенной собственной  пустотой;  только  она,  эта
пустота, и ЯвлЯетсЯ объектом наших раздумий
     -- одинокаЯ вселеннаЯ перед одиноким сердцем, которым предопределено
     разойтись и ожесточитьсЯ в противоборстве. Љогда одиночество обострЯет
     сЯ  до  такой степени, что  становитсЯ уже не столько нашей  <i>данностью,</i>
сколько
     нашей единственной <i>верой,</i> тогда мы утрачиваем нашу общность со всем
     остальным: еретики существованиЯ, мы изгнаны из сообщества живых, чьЯ
     единственнаЯ добродетель сводитсЯ к тому, чтобы ждать, затаив дыхание,
     чего-нибудь, что не было бы смертью. Ќо избавленные от чар этого ожида
     ниЯ и выброшенные из экуменичности иллюзии, мы превратились в самую
     еретичную из сект, ибо даже наша душа рождена в ереси.
     ("Љогда  душа приходит в состоЯние благодати, ее  красота бывает  столь
возвышенной   и   восхитительной,  что  она   несравненно   превосходит  все
прекрасное,  что  есть  в  природе, и  очаровывает очи  ѓоспода  и  ангелов"
<i>(€гнатий ‹ойола<sup>х</sup>).</i>
     џ стремилсЯ  обосноватьсЯ  в какой-нибудь благодати;  хотел  уничтожить
вопросы  и исчезнуть в свете невежества,  в каком угодно свете,  презирающем
интеллект.  Ќо  как  заполучить  тот  благодатный  вздох,  игнорирующий  все
проблемы, когда тебЯ не вдохновлЯет никакаЯ "красота", а Ѓог и ангелы слепы?
     ‚ былые времена, когда ’ереса де •есус, покровительница €спании и твоей
души,  предписала  тебе  путь  искушений  и головокружений,  тебЯ  восхищала
трансцендентнаЯ бездна,  подобнаЯ падению в  небеса. Ќо  небеса  исчезли  --
вместе с  искушениЯми и  головокружениЯми,  -- и  в холодном сердце навсегда
угас жар свЯтой ’ересы.
     Џо какой же странности судьбы некоторые из нас, достигаЯ точки, где они
могут  принЯть  какую-нибудь  веру,  отступают,  чтобы  следовать  по  пути,
ведущему их лишь к самим себе, стало быть, никуда? Њожет, причина тому
     -- страх, что, обосновавшись в благодати, они потерЯют свои отличитель
     ные качества? ‚сЯкий человек эволюционирует за счет собственных глу
     бин, каждый человек -- это отвергающий себЯ мистик; землЯ покрыта упу
     щенной благодатью и попранными тайнами.)
        ‡акатные мысли
     “мирали  Ђфины,  а вместе  с ними -- и  культ  знаниЯ.  ‚еликие системы
отжили свое;  ограничив  себЯ сферой  концепций,  они отрицали  муки, поиски
избавлениЯ  и беспорЯдочные раздумьЯ  о страданиЯх.  Џолис, заканчиваЯ  свое
существование и позволив превратить событиЯ человеческой жизни, от
     38


     чиханьЯ  до  смерти,  в теорию,  устранил  былые проблемы.  Ћдержимость
исцелением знаменует собой конец цивилизации, погонЯ за  спасением  -- конец
философии.   Џлатон  и  Ђристотель  снисходили  до   этих  забот  только  из
потребности в равновесии;  после них эти заботы стали доминировать  во  всех
сферах.
     ђим в период заката воспринЯл от  Ђфин лишь отголоски упадка и отблески
исчерпанности. Љогда греки привнесли свои сомнениЯ в духовную жизнь империи,
потрЯсение ее  основ и философии стало  уже практически свершившимсЯ фактом.
‚се вопросы представлЯлись  законными, а суеверное  отношение  к  формальным
границам  отныне  не препЯтствовало разгулу  произвольной  любознательности.
ќпикурейство<sup>1</sup>  и  стоицизм<sup>2</sup>  внедрЯлись легко:  мораль
заменЯла   абстрактные  построениЯ,   выродившийсЯ   разум   превратилсЯ   в
практическое орудие. Ќа римских улицах кишели, предлагаЯ самые разнообразные
рецепты  "счастьЯ",  эпикурейцы  и   стоики   --  специалисты  по  мудрости,
благородные шарлатаны, возникшие  на задворках философии, дабы лечить  людей
от  распространившейсЯ  повсеместно неизлечимой  усталости.  Ќо  их  терапии
недоставало  мифологии  и  необычных  историй, которым в атмосфере всемирной
расхлЯбанности и суждено было составить силу религии, равнодушной к  нюансам
и пришедшей из еще большего далека, чем эпикурейство и стоицизм. Њудрость --
это  последнее  слово  испускающей  дух цивилизации, нимб  сумерек  истории,
утомленность,  преображеннаЯ  в  мировоззрение,  крайнЯЯ   терпимость  перед
пришествием  других, новых богов  -- и  варварства.  Ћна  также представлЯет
собой  тщетную   попытку   сыграть   мелодию  посреди  раздающихсЯ  отовсюду
предсмертных хрипов. €бо Њудрец -- теоретик чистой смерти, герой безразличиЯ
и символ  последнего этапа философии, ее вырождениЯ  и пустоты  -- разрешает
проблему  собственной  смерти...  и  упразднЯет таким образом  все проблемы.
Ѓудучи смешным  в  силу своих  довольно редких особенностей, он представлЯет
собой пограничный  случай  из тех, что встречаютсЯ  в  экстремальные периоды
истории как исключительные подтверждениЯ общей патологии.
     ЌаходЯсь в точке, симметричной античной агонии, оказавшись жертвами тех
же  недугов  и столь же неотвратимых чар, мы обнаружили, что великие системы
могут  погибать  из-за  недостаточности их  совершенства. „лЯ  нас тоже  все
становитсЯ предметом философствований, лишенных  достоинства  и строгости...
ЃезликаЯ  судьба  мысли теперь рассеЯна по тысЯчам душ,  по тысЯчам унижений
€деи...  ’ут нам не в  состоЯнии помочь  ни ‹ейбниц,  ни Љант, ни ѓегель. Њы
подошли  к вратам  философии  с  нашей  собственной смертью;  так  как врата
прогнили и им уже нечего защищать, они открываютсЯ сами собой... и предметом
философии становитсЯ что угодно. ‚место параграфов теперь там крики. ‚ итоге
получаетсЯ философиЯ <i>дна души,</i> сокровенное содержание которой раскрываетсЯ в
одеЯниЯх истории и внешних очертаниЯх времени.
     ’о ли от своего  крайнего возбуждениЯ, то ли от презрениЯ мы  тоже ищем
"счастьЯ": ведь пренебрегать им еще не значит забывать о нем и отказатьсЯ от
него, коль скоро мы продолжаем о нем думать. Њы тоже ищем "спасениЯ",  пусть
даже совсем не стремЯсь  к  нему. € если  мы ЯвлЯемсЯ отрицательными героЯми
чересчур  зрелой ќпохи, то уже тем самым  мы  оказываемсЯ ее <i>современниками:</i>
предать свое времЯ или быть его ревностным сто-
        39


     ронником  --  под  внешним   противоречием  скрываетсЯ  одна  и  та  же
сопричастность.   Ѓлагородные  обмороки,  ее   утонченнаЯ  дрЯхлость,  жажда
заработать себе на веки вечные ореол -- кто посмеет утверждать, что не несет
в  себе таких  вот  признаков  мудрости? Љто  не  чувствует за  собой  права
утверждать все, что угодно,  в  окружающей  его пустоте,  перед тем  как мир
исчезнет  при  рождении   какого-нибудь  абсолюта   или   нового  отрицаниЯ?
Љакой-нибудь бог  всегда грозит нам на горизонте.  Њы же ведь находимсЯ  вне
философии, коль скоро мы смирились с ее концом. ЏостараемсЯ же, чтобы бог не
обосновалсЯ в наших мыслЯх, сохраним при себе наши сомнениЯ, внешнее подобие
равновесиЯ и искушение  имманентной судьбой, ибо любаЯ жажда произвольного и
фантастического  лучше безусловных  истин. Њы  менЯем лекарства,  не  находЯ
среди них ни  действенных, ни  просто подходЯщих, потому что не  верим ни  в
утоление  боли,  к  которому  стремимсЯ,  ни  в  удовольствиЯ,  за  которыми
гонЯемсЯ.  ‚етреные мудрецы, мы ЯвлЯемсЯ эпикурейцами и стоиками современных
ђимов...
        ђесурсы самоуничтожениЯ
     ђожденные  в темнице с бременем на плечах и на мыслЯх, мы  не смогли бы
дотЯнуть  до  конца  даже  одного-единственного  днЯ,  если  бы  возможность
покончить с ним не побуждала бы нас все начать сначала на следующий день...
     Ћковы  и  спертый  воздух  этого  мира лишают нас  всего, кроме свободы
самоубийства; и эта свобода наполнЯет нас такими силой  и гордостью,  что мы
одерживаем победу над докучающей нам ношей.
     Ѓыть в состоЯнии распорЯдитьсЯ собой и отказыватьсЯ от этого -- есть ли
на   свете  что-либо  более  непостижимое?  “тешение  с  помощью  возможного
самоубийства разд