вигает до бесконечного пространства стены этого жилища, где
мы задыхаемсЯ. €деЯ самоуничтожениЯ, многообразие способов достижениЯ этого,
их простота и  доступность  одновременно и  радуют,  и пугают  нас,  ибо нет
ничего более простого и более  страшного,  чем акт,  посредством которого мы
принимаем бесповоротное решение  о нас самих. ‚ одно  мгновение мы устранЯем
все мгновениЯ;  сам  Ѓог  и  тот  не смог  бы  этого сделать. Ќо, хвастливые
демоны,  мы  отодвигаем  наш  конец: как отказатьсЯ  от  демонстрации  нашей
свободы, от игры нашей спеси?..
     Љто  никогда  не   замысливал  самоликвидации,  кто  не  предчувствовал
возможности прибегнуть к веревке, пуле, Яду  или морской воде,  тот ЯвлЯетсЯ
жалким рабом, червЯком, ползающим в космической падали. ќтот мир может все у
нас  отнЯть,  все нам запретить,  но нет никого, в чьей власти  помешать нам
устранить себЯ. ‚се средства нам в этом помогают,  все наши  бездны к  этому
приглашают,  но  все  наши  инстинкты этому сопротивлЯютсЯ. ќто противоречие
рождает  в мозгу неразрешимый конфликт. Љогда мы начинаем размышлЯть о жизни
и  обнаруживаем  в  ней  бесконечную  пустоту,  наши  инстинкты   становЯтсЯ
провожатыми и движущими  силами наших поступков; они сдерживают полет нашего
вдохновениЯ и затруднЯют наш  отказ от обЯзательств. …сли бы в момент нашего
рождениЯ мы  были  такими же сознательными,  как  на исходе отрочества, то Я
уверен, в пЯтилетнем  возрасте самоубийство  было бы, привычным Явлением или
даже делом чести. Ќо
        40


     мы   слишком   поздно   <i>просыпаемсЯ:</i>  против  нас   оказываютсЯ   годы,
оплодотворенные исключительно наличием  инстинктов, удивленных  выводами,  к
которым нас приводЯт наши  раздумьЯ  и разочарованиЯ.  € они сопротивлЯютсЯ.
’ем не менее, обретЯ уверенность  в  своей  свободе, мы  обнаруживаем в себе
решимость,  причем решимость тем более заманчивую, что  мы ею не пользуемсЯ.
ЃлагодарЯ ей мы выдерживаем  дни и, что еще более важно,  ночи: мы больше не
чувствуем себЯ  ни  нищими,  ни раздавленными  бедами,  мы  ведь располагаем
наиважнейшей из возможностей. € даже если мы так и не соберемсЯ использовать
их,  даже если мы  испустим  дух вполне традиционно, получаетсЯ, что  в наши
руках  все-таки  побывало сокровище: разве есть на  свете большее богатство,
чем самоубийство, которое каждый носит в себе?
     ђелигии запретили нам принимать смерть  от  самих себЯ лишь потому, что
они видели в этом проЯвление непокорности, унизительное  длЯ храмов и богов.
Ќапример,  Ћрлеанский  собор  счел самоубийство  грехом  более  тЯжким,  чем
преступление, поскольку убийца может всегда покаЯтьсЯ  и спастись, тогда как
лишивший себЯ жизни человек оказываетсЯ по ту сторону спасениЯ. Ќо разве акт
самоубийства вписываетсЯ в радикальную формулу спасениЯ? € разве  небытие не
стоит вечности? —еловеку нет  необходимости в одиночку воевать со вселенной;
ультиматум  он  направлЯет самому  себе. Ћн также не ставит  себе целью <i>быть</i>
вечно, а  лишь  пытаетсЯ быть <i>абсолютно</i> самим  собой,  совершаЯ ни  с чем не
сравнимый акт. Ћн отказываетсЯ от неба и  земли, равно как и от самого себЯ.
‚о всЯком  случае, ему дано испытать такую степень свободы, какаЯ недоступна
человеку, бесконечно ищущему ее в будущем...
     „о  сих  пор ни одна церковь,  ни одна  мэриЯ не  придумали  ни  одного
стоЯщего аргумента  против самоубийства. „а и что  можно ответить тому,  кто
больше  не  может выносить жизнь? Ќикто  не в состоЯнии  взЯть на себЯ бремЯ
другого.   Ђ  какими   аргументами  располагает  диалектика  против  натиска
неумолимых огорчений  и безутешных очевидностей? ‘амоубийство ЯвлЯетсЯ одним
из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное
на него не способно, а ангелы о нем едва догадываютсЯ. Ѓез него мир человека
был бы не столь интересен  и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной
странной   атмосферы  и  целого  рЯда  скорбных   возможностей,   обладающих
несомненной эстетической  ценностью,  необходимых хотЯ  бы  длЯ  того, чтобы
ввести  в  трагедию   какие-то  новые   решениЯ  и  сделать  развЯзки  более
разнообразными.
     Ђнтичные  мудрецы, дарившие  себе смерть  как  доказательство зрелости,
создали  дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками.  Ћбреченные
на заурЯдную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и
арбитрами  наших прощаний.  ‘мерть  перестала  быть нашей  смертью:  нам  не
хватает  великолепиЯ  единственной  в  своем  роде  инициативы,  посредством
которой мы  искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и  точно  так  же нам не
хватает  и возвышенного  цинизма,  роскошного античного  искусства погибать.
‡акосневшие  в  отчаЯнии,  смирившиесЯ  со  своей  судьбой   трупы,  мы  все
переживаем  самих себЯ и  умираем только  длЯ того, чтобы выполнить ненужную
формальность.  ‘ловно цель нашей жизни состоит  в  том, чтобы  отдалЯть  тот
момент, когда мы сможем от нее избавитьсЯ.
     41


        Ђнгелы-реакционеры
     ’рудно  вынести суждение  о  бунте  ангела, менее  других  склонного  к
философии, не привносЯ в него сочувствиЯ,  изумлениЯ и порицаниЯ.  ‚селенной
правит несправедливость.  ‚се, что в ней строитсЯ, и все, что в ней рушитсЯ,
несет  на себе отпечаток какой-то  нечистой  хрупкости,  как  будто  материЯ
представлЯет  собой  плод некоего скандала в лоне небытиЯ.  ‚сЯкое  существо
подпитываетсЯ   агонией  другого  существа.   ЊгновениЯ,   словно   вампиры,
набрасываютсЯ   на  анемию   времени.  Њир  представлЯет   собой  вместилище
рыданий...  Ќа  этой бойне  скрестить  руки  или обнажить шпагу --  поступки
одинаково  тщетные.  „аже  самому  неистовому  неистовству не  под  силу  ни
потрЯсти  пространство,  ни  облагородить   души.   ’риумфы   чередуютсЯ   с
поражениЯми,  повинуЯсь неведомому  закону,  имЯ которому <i>судьба,</i> -- имЯ,  к
которому  мы  обращаемсЯ, когда  оказываемсЯ несостоЯтельными  в философском
смысле и когда  наше пребывание  на этом свете или на  каком-либо ином свете
кажетсЯ нам  безвыходным, подобным неразумному  и  незаслуженному проклЯтью.
‘удьба -- излюбленное слово в  словаре побежденных...  †аждущие  назвать  по
имени  непоправимое,   мы  ищем   утешениЯ  в   словотворчестве,   в  четких
определениЯх,  подвешенных  над  нашими  катастрофами. ‘лова  милосердны; их
хрупкаЯ реальность обманывает нас и утешает...
     ‚  результате "судьба", котораЯ  не может  ничего  желать,  оказываетсЯ
<i>желающим</i> субъектом всего происходЯщего с нами... ‚любленные в €ррациональное
как единственный способ объЯснениЯ мира,  мы наблюдаем, как загружаютсЯ весы
нашей  судьбы, весы, взвешивающие только  негативные элементы.  ѓде же взЯть
гордость, чтобы бросить вызов силам, которые так все решили и которые к тому
же не несут за свое решение ответственности? Џротив кого боротьсЯ и  на кого
наступать,  если  несправедливость  заполнЯет   и  воздух  наших  легких,  и
пространство наших мыслей, и молчание оцепенелых небесных светил? Ѓунт у нас
получаетсЯ такой же непродуманный, как и породивший его мир. Љак вменить нам
в  обЯзанность возмещение всех  видов ущерба,  когда, подобно  „он Љихоту на
смертном одре, изможденные  и  почти безумные, мы утратили  жизненную силу и
иллюзии,  чтобы выйти навстречу битвам и  поражениЯм? € как обрести свежесть
мЯтежного  ангела, который еще  в начале  времен  не  ведал этого зловонного
благоразумиЯ,  в  котором задыхаютсЯ наши  порывы?  ѓде взЯть столько пыла и
самоуверенности, чтобы заклеймить сонм  других ангелов, ибо  следовать за их
коллегой на этом  свете означает  низвергнутьсЯ еще ниже, тогда как  людскаЯ
несправедливость  подражает  божественной  несправедливости  и   любой  бунт
противопоставлЯет  душу  бесконечному  и  разбивает  ее об  него? ЃезымЯнные
ангелы  -- спрЯтавшиесЯ  под  своими не  имеющими возраста  крыльЯми, вечные
победители и побежденные в Ѓоге,  нечувствительные к пагубному  любопытству,
втайне грезЯщие  о земных скорбЯх,  -- кто осмелитсЯ кинуть в  них камень  и
бросить им  вызов, нарушив их  сон?  Ѓунтарство,  гордынЯ падениЯ, извлекает
свое  достоинство  исключительно  из  собственной  бесполезности;  страданиЯ
пробуждают его, а затем покидают; исступление усиливает его, а разочарование
отрицает... Ѓунт не может иметь смысла в <i>неприемлемой</i> вселенной...
        42


     (‚ этом мире все находитсЯ не на своем  месте,  начинаЯ  с самого мира.
Џоэтому  не   следует   удивлЯтьсЯ  зрелищу  человеческой  несправедливости.
Ћдинаково бесполезно и принимать  общественный строй, и  отвергать его:  нам
приходитсЯ терпеть его изменениЯ как к лучшему, так и к худшему с одинаковым
конформизмом  безнадежности,  с  каким  мы  принимаем,  например,  рождение,
любовь, климат и смерть. ђазложение управлЯет законами жизни: более  близкие
к своему  краху, чем неодушевленные предметы -- к  их распаду, мы сдаем наши
позиции раньше, чем они, и устремлЯемсЯ  к нашей  судьбе под взглЯдом внешне
вроде бы не страшащихсЯ разрушениЯ звезд. Ћднако и они  сотрутсЯ  в  пыль во
вселенной, которую  принимает всерьез  лишь наше  сердце, чтобы впоследствии
искупить терзаниЯми свою нехватку иронии...
     Ќикто не в силах смЯгчить несправедливость Ѓога и людей: любой поступок
ЯвлЯетсЯ лишь внешне организованным особым случаем первозданного •аоса.  Ќас
увлекает вихрь,  разбушевавшийсЯ на заре времен, а если  вихрь принЯл  облик
порЯдка, то это лишь длЯ того, чтобы ему было легче нас уносить...)
        ‡абота о приличиЯх
     Џлоть просыпаетсЯ от боли; мыслЯщаЯ и лирическаЯ материЯ, она воспевает
своей  распад.  Џока  она была  слита  с природой, она  пребывала  в забытьи
стихий:  человеческое  "Я" еще  не  выделилось  из  нее.  ‘традающаЯ материЯ
освобождаетсЯ от  земного притЯжениЯ,  перестает  составлЯть единое целое со
вселенной, изолируетсЯ от сонного мирозданиЯ, ибо боль, фактор разделенности
и активный  принцип  индивидуации,  отвергает  прелести среднестатистической
судьбы.
     Џо-настоЯщему  одинокаЯ  душа -- это  не существо, покинутое  людьми, а
личность,  страдающаЯ  среди  них,  влачащаЯ свое одиночество  по Ярмаркам и
раскрывающаЯ свои таланты улыбчивого прокаженного, комедианта непоправимого.
‚еликие  отшельники былых времен  были счастливы,  не  ведали двоедушиЯ,  им
нечего было скрывать: они беседовали только с собственным одиночеством...
     ‘реди всех уз,  привЯзывающих нас к вещам,  нет  таких, которые  бы  не
ослабевали и не погибали под  воздействием страданиЯ, освобождающего  нас от
всего,  кроме  одержимости   нами   самими  и  ощущениЯ  нашей  неисправимой
<i>индивидуальности.</i> ќто одиночество, гипостазированное в сущность.  Ђ раз так,
то  разве  можно общатьсЯ с другими  людьми иначе как жонглируЯ ложью?  ‚едь
если  бы  мы  были  бродЯчими акробатами, если  бы мы не  обучились  приемам
ученого шарлатанства, если бы, наконец, мы были <i>искренними</i> до неприличиЯ или
трагичности,  наши  подземные  миры  изрыгали  бы океаны  желчи, исчезнуть в
которых  стало  бы длЯ нас  делом  чести,  и  нам бы  не пришлось  стыдитьсЯ
излишней комичности и чрезмерной величественности. Љогда несчастье достигает
определенной  ступени,   любаЯ  откровенность  становитсЯ  неприличной.  €ов
остановилсЯ  вовремЯ:  еще шаг -- и ему уже не ответили бы  ни  Ѓог,  ни его
друзьЯ.
     (Њы бываем "культурными" в той мере, в какой не кричим  во всеуслышание
о  своей  проказе  и  демонстрируем  уважение  к  выработанной  за  столетиЯ
элегантной лживости. Ќикто не имеет права сгибатьсЯ под тЯжестью
        43


     прожитых  им   часов...   ‹юбой  человек   несет  в   себе  возможность
апокалипсиса,  но  вместе   с  тем  каждый  человек  должен   засыпать  свои
собственные  бездны.  …сли  бы все  позволЯли одиночеству возобладать,  Ѓогу
пришлось бы пересоздать этот мир,  существование которого целиком зависит от
нашего воспитаниЯ и нашего  страха перед самими собой...  Ђ  что такое •аос?
•аос -- это отказ от всего, чему мы  научились, покоритьсЯ •аосу -- это быть
<i>самим собой...)</i>
        „иапазон пустоты
     <b>џ</b> видел, как один человек стремитсЯ к одной цели, а другой -- к другой.
џ   видел  людей,   зачарованных   самыми  разнородными  предметами,  людей,
находЯщихсЯ во власти мелких  и одновременно необъЯснимых замыслов  и  грез.
ЂнализируЯ каждый случай  в отдельности с целью  понЯть причины невероЯтного
количества  попусту  растраченной энергии, Я понЯл  бессмысленность  и  всех
поступков, и любого усилиЯ. ‘уществует ли хотЯ бы одна жизнь, не пропитаннаЯ
жизненными заблуждениЯми?  ‘уществует  ли хотЯ  бы одна ЯснаЯ  и  прозрачнаЯ
жизнь без  унизительных корней, без  выдуманных  оснований, без  порожденных
желаниЯми  мифов?  ѓде оно,  действие,  свободное от всЯкой полезности:  где
найти  ненавидЯщее  раскаленность  солнце,  или   ангела  в   лишенной  веры
вселенной, или праздного червЯ в брошенном на произвол бессмертиЯ мире?
     џ хотел защититьсЯ от  всех  людей, противостоЯть их безумию, обнаружив
его источник; Я стал прислушиватьсЯ и приглЯдыватьсЯ, и мною  овладел страх:
страх, что Я буду руководствоватьсЯ  теми же  мотивами  или все равно какими
мотивами,  страх,  что Я поверю в те же призраки или в любой другой призрак,
страх, что Я позволю себе предатьсЯ тому же пьЯному угару или любому другому
угару, наконец, страх, что мой  бред сольетсЯ со всеобщим бредом и Я  испущу
дух от избытка экстазов. џ знал, что,  расставаЯсь с тем или иным человеком,
Я расстаюсь одновременно с каким-нибудь заблуждением, что Я лишаюсь иллюзии,
остающейсЯ с ним... …го горЯчечные слова доказывали, что он ЯвлЯетсЯ узником
очередной очевидной истины, абсолютной длЯ него и смехотворной длЯ менЯ. Џри
соприкосновении  с  его  глупостью Я  утрачивал собственную глупость...  —то
можно  принЯть без риска ошибитьсЯ, без боЯзни покраснеть?  Ћправдать  можно
лишь того,  кто  <i>совершенно  осознанно</i>  практикует  необходимое  длЯ каждого
поступка  безрассудство  и  не  расцвечивает  ни малейшей  грезой фикцию,  в
которую  погружаетсЯ,  подобно  тому как  можно восхищатьсЯ  только  героем,
умирающим  без  убежденности  в   своей  правоте  и  тем   более  готовым  к
самопожертвованию,   что  он  смутно  угадал  его  суть.  —то   же  касаетсЯ
влюбленных, то они были бы отвратительны, если бы их  посреди их  ужимок  не
коснулось предчувствие смерти. ’ревожно думать,  что мы  унесем в могилу наш
секрет --  нашу  иллюзию,  что  мы  не  пережили таинственного  заблуждениЯ,
которое животворило наше дыхание,  что  все, кроме проституток  и скептиков,
погрЯзли  во  лжи,  так  как  не  догадываютсЯ  о  равенстве  в  ничтожности
сладострастиЯ и истин.
        44


     џ хотел  изжить в  себе выдвигаемые  людьми причины,  в соответствии  с
которыми  они существуют и действуют. џ хотел стать несказанно нормальным, и
вот Я стою оцепенелый, опустившийсЯ  до уровнЯ идиотов, такой же пустой, как
они.
        €ногда по утрам
     ‘ожаление о том, что ты не Ђтлант, что ты не можешь встрЯхнуть плечами,
дабы  помочь  этой  дурацкой материи  обвалитьсЯ...  џрость  идет  по  пути,
обратному космогоническому. ‚ силу каких тайн мы иногда просыпаемсЯ по утрам
с жаждой уничтожить все -- и безжизненное и живое? Љогда демон погружаетсЯ в
наши  жилы, когда наши идеи  бьютсЯ  в  конвульсиЯх, а желаниЯ воюют  против
света, стихии пылают и сгорают, а наши пальцы стирают их в пепел.
     Љакие  кошмары  лелеЯли  мы по  ночам, чтобы  встать с  постели врагами
солнца? Ќужно ли нам ликвидировать себЯ, чтобы тем самым покончить со  всем?
ЉакаЯ сопричастность  и какие узы продлевают нашу тесную свЯзь  со временем?
†изнь стала бы невыносимой без отрицающих ее  сил. •озЯева одного возможного
выхода,  хозЯева  <i>идеи</i>  бегства,  мы могли  бы легко себЯ  истребить и -- на
вершине бреда -- извергнуть из себЯ эту вселенную.
     .. .€ли же нам остаетсЯ молитьсЯ и дожидатьсЯ следующего утра.
     (Џисать книги  было бы пошло и излишне, если бы мы могли вволю рыдать и
подражать  детЯм  и  женщинам, дающим  волю  своей Ярости...  ‚ материи,  из
которой мы сделаны, в ее  глубочайшей непристойности кроетсЯ начало  горечи,
смЯгчаемой только слезами. …сли бы всЯкий  раз,  когда подступают  печали, у
нас была возможность освобождатьсЯ  с помощью плача, исчезли  бы как смутные
недуги,  так  и  поэзиЯ.  Ќо  то  ли  врожденнаЯ   скрытность,  усугубленнаЯ
образованием, то ли дурное функционирование  слезных желез  обрекают нас  на
мученичество с  сухими глазами. ‚прочем, ни крики, ни шквалы ругательств, ни
умерщвление плоти,  ни вонзенные  в собственные ладони ногти  с  последующим
утешением  от  вида  крови уже  не фигурируют  среди  наших методов терапии.
Ћтсюда следует,  что мы все  больны, что  каждому  из нас нужно было бы дать
‘ахару, чтобы повыть там вволю, или же берега элегически-бурного морЯ, чтобы
к  его неистовым жалобам  примешивать наши еще более неистовые  жалобы. Ќаши
пароксизмы  требуют   возвышенно-карикатурного   окружениЯ,  апоплексической
бесконечности, видений казни  через повешение, в  которых небосвод служил бы
виселицей как нашим скелетам, так и всем первоосновам.)
        ‘уетливый траур
     ‚се истины направлены против  нас. Ќо  мы  продолжаем  жить, потому что
принимаем  их как таковые и отказываемсЯ делать из них выводы. ѓде  тот, кто
бы отразил в своем поведении  хоть один из уроков астрономии  или биологии и
решил  бы  больше не вставать с постели из бунтарства или из смирениЯ  перед
межзвездными расстоЯниЯми или природными ЯвлениЯми?
     45


     Њыслима ли вообще гордынЯ, побежденнаЯ очевидностью нашей ирреальности?
Ђ у кого хватит смелости ничего больше не делать, потому что всЯкое действие
в  масштабах  бесконечности  смешно.  Ќауки доказывают наше небытие.  Ќо кто
извлек из этого  последний урок? Љто стал  героем тотальной лени? Ќикто ведь
не  сидит сложа руки: мы суетимсЯ больше муравьев и пчел.  Ђ между тем, если
бы, скажем,  благодарЯ  какой-нибудь чудесной  идее  или благодарЯ искушению
уникальностью муравей изолировалсЯ бы  в  муравейнике или  пчела --  в своем
рое, если  бы они увидели свои тЯжкие  труды <i>извне,</i> то, интересно,  стали бы
они продолжать трудитьсЯ с тем же пылом или нет?
     ’олько разумное животное не смогло научитьсЯ ничему из своей философии:
оно  держитсЯ  в  стороне  и  все-таки  упрЯмо  повторЯет все  те же ошибки,
постоЯнно совершаЯ что-то внешне вроде бы продуктивное, а в действительности
никчемное. †изнь со всеми ее  верованиЯми, если взглЯнуть на нее со стороны,
с  какой угодно архимедовой точки<sup>1</sup>, оказываетсЯ и  невозможной, и
даже непостижимой. <i>„ействовать</i>  можно только против истины. —еловек начинает
свой день снова  и снова несмотрЯ  на то, что ему известно,  и вопреки тому,
что   ему  известно.   ќту  двусмысленность  он  довел  до  уровнЯ   порока.
Џрозорливость  надевает траур,  но -- что за страннаЯ  болезнь  --  сам этот
траур активен; вот так и несет нас гурьбой до самого ‘трашного суда; вот так
даже последний  покой  и окончательное  молчание  истории  мы  превращаем  в
деЯтельность: это театральнаЯ постановка  агонии, это потребность  выглЯдеть
энергичными вплоть до предсмертного хрипа...
     (‡адыхающиесЯ  цивилизации  истощаютсЯ  быстрее, чем те,  которые уютно
устраиваютсЯ в вечности. Ћдин лишь Љитай, на протЯжении тысЯчелетий цветущий
цветом своей старости, предлагает пример, которому нужно следовать;  он один
уже   издревле   достиг   превосходЯщей   философию   утонченной   мудрости:
даосизм<sup>2</sup>  выше всего, что измыслил  дух в плане  отрешенности. Њы
ведем   счет  на   <i>поколениЯ,</i>  и  проклЯтье  цивилизаций,  проживших   всего
какую-нибудь сотню лет, состоит в том, что в своем стремительном падении они
утратили вневременное сознание.
     ‘удЯ по всему, мы пришли в мир, чтобы ничего не делать; но вместо того,
чтобы лениво тлеть, мы потеем и  задыхаемсЯ в зловонном воздухе. ‚сЯ €сториЯ
-- это не что иное, как гнойник; ее тЯжелый запах несетсЯ в будущее; мы тоже
туда устремлЯемсЯ, заразившись сопутствующей всЯкому разложению лихорадкой.
     —еловечеству  слишком поздно  избавлЯтьсЯ  от  иллюзии  <i>деЯтельности</i>  и
совсем уж поздно пытатьсЯ возвыситьсЯ до <i>свЯтого ничегонеделаниЯ.)</i>
        €ммунитет против аскетизма
     ‚се  имеющее  отношение  к   вечности  неизбежно  оборачиваетсЯ  общими
местами. Њир в конечном счете принимает любое откровение и смирЯетсЯ с каким
угодно  содроганием,  лишь  бы  были  найдены  их  формулы.  €деЯ вселенской
никчемности -- более опаснаЯ, чем все бедствиЯ, вместе взЯтые, --
     46


     деградировала до уровнЯ очевидности: все ее признают, но никто с ней не
сообразуетсЯ. ‘трах перед окончательной истиной притупилсЯ; он превратилсЯ в
назойливый рефрен, и люди о нем уже не думают,  так как они выучили наизусть
вещи, которые, просто мельком увиденные, должны  были бы увлечь их  в бездну
или  к спасению. Ћбнаружение ничтожности ‚ремени породило свЯтых и поэтов, а
еще -- отчаЯние немногих влюбленных в анафему одиночек...
     ’акие прозрениЯ не чужды и толпам, которые твердЯт: "к чему это?"; "что
это даст?"; "мы и не такое увидим"; "чем больше все менЯетсЯ, тем больше все
остаетсЯ  в  прежнем  виде", а  между  тем  ничего не  происходит,  никто не
приходит: ни  новый свЯтой, ни новый поэт... …сли бы они придерживались хотЯ
бы  одной  из этих избитых фраз, лицо  земли преобразилось  бы. Ќо вечность,
возникшаЯ на какой-то антивитальной мысли, не может стать рефлексом человека
и не угрожать при этом совершению им поступков: она становитсЯ общим местом,
чтобы  из-за машинального повторениЯ о ней можно  было бы  забыть.  ‘вЯтость
ЯвлЯетсЯ таким же приключением, как и поэзиЯ. ‹юди говорЯт:  "все проходит",
но  скольким  из них понЯтен  масштаб  этой устрашающей банальности? ‘колько
людей бегут  от жизни,  воспевают или  оплакивают ее? Љому чуждо убеждение о
тщете всего сущего? Ќо кто осмеливаетсЯ принЯть последствиЯ этого убеждениЯ?
—еловек с метафизическим  призванием  -- Явление гораздо  более редкое, чем,
например, чудовище, и все же каждый человек потенциально обладает элементами
этого  призваниЯ.  <i>—тобы  все  понЯть,</i>  одному  индийскому принцу  оказалось
достаточным увидеть одного  увечного, одного старика и одного  мертвеца;  мы
тоже их видим, но ничего не понимаем, ибо в нашей жизни  ничего не менЯетсЯ.
Њы не можем отказатьсЯ отчего бы то ни было; между тем очевидность суетности
нам вполне  доступна. Ѓольные надеждой, мы все  чего-то ждем,  а ведь  жизнь
есть не что иное, как ожидание, превратившеесЯ в гипостаз. Њы ждем всего  --
даже Ќичто, --  лишь бы не остатьсЯ навеки во взвешенном состоЯнии, лишь  бы
избежать  удела равнодушного божества  или трупа. ‚от так сердце,  сделавшее
длЯ себЯ аксиомой  Ќепоправимое,  еще  надеетсЯ получить  от  него  какие-то
подарки. —еловечество живет, любЯ отрицающие его событиЯ...
        ђавновесие мира
     ЉажущаЯсЯ  симметриЯ  радостей  и  мук  ни  в  коей  мере  не  ЯвлЯетсЯ
следствием     их    справедливого     распределениЯ:    она     объЯснЯетсЯ
несправедливостью,  обрушивающейсЯ  на некоторых индивидуумов,  заставлЯЯ их
собственным  унынием   компенсировать  беззаботность  других.   Џретерпевать
последствиЯ  своих поступков или же быть от этого избавленным -- таков  удел
человеческий. ЏодобнаЯ дискриминациЯ осуществлЯетсЯ независимо от каких-либо
критериев:    это     фатальность,    абсурдное    распределение    жребиев,
фантасмагорический отбор. Ќикто не может ни избежать обреченности на счастье
или несчастье, ни уклонитьсЯ от вынесенного в момент  рождениЯ приговора, от
сумасбродного суда, решение  которого простираетсЯ на  срок от сперматозоида
до могилы.
        47


     ‘уществуют   люди,  которые   платЯт  за  все  радости,   искупают  все
удовольствиЯ,  отвечают  по счетам  за все моменты  забытьЯ; они никогда  не
останутсЯ в  долгу даже  за единственный  миг  счастьЯ. Њножеством  горестей
оборачиваетсЯ длЯ них миг сладострастной дрожи, словно они не имеют никакого
права  на общечеловеческие  радости,  словно  их удовольствиЯ  подвергли  бы
опасности  биологическое  равновесие  мира...  Ћни были  в  какой-то  момент
счастливы? ’ак они об этом пожалеют, окунувшись в  неотвратимые переживаниЯ.
Ћни  гордились  своими  замыслами и грезами? ’ак они скоро  очнутсЯ, покинут
царство утопий и в назидание получат вполне реальные страданиЯ.
     ЏолучаетсЯ,  что  есть   на   свете  люди,  которые  расплачиваютсЯ  за
безрассудство  других, которые искупают не только собственное счастье,  но и
счастье   совершенно   незнакомых   им   людей.   ‚от   таким    образом   и
восстанавливаетсЯ  равновесие:  соотношение  радостей  и  горестей  выглЯдит
гармоничным.  …сли  некий  смутный  вселенский  принцип  определил,  что  вы
принадлежите  к числу жертв, то вы так и будете влачить  ваше существование,
попираЯ ногами  ту малую  толику раЯ, которую вы  вынашивали в  себе,  а  те
смутные благородные порывы,  что сквозили в  ваших  взорах и  мечтах,  будут
замутнены примесЯми  времени,  материи  и людей. Џьедесталом длЯ  вас  будет
навознаЯ куча,  а трибуной -- орудиЯ пыток. ‚ы  удостоитесь разве  что славы
прокаженного и  венца  из  пены у рта. ЏытатьсЯ идти  в  ногу  с  теми, кому
причитаетсЯ  все  и  перед кем открыты  все  пути?  Ќо  даже  пепел  и  зола
восстанут, чтобы перекрыть вам  лазейки  из времени  и выходы  в мир грез. ‚
каком бы направлении вы ни пошли, ноги ваши увЯзнут в грЯзи, ваш голос будет
настроен только на гимны  грЯзи, а над вашей головой,  склонившейсЯ к вашему
сердцу,  в котором будет  жить  одна  лишь жалость к себе, лишь слабо повеет
дыханием  каких-то  счастливцев,  благословенных игрушек  безымЯнной иронии,
виноватых не более, чем вы.
        Џрощание с философией
     џ отвернулсЯ  от философии в тот  момент,  когда понЯл, что  неспособен
обнаружить у Љанта<sup>1</sup> ни малейшей человеческой слабости,  ни единой
подлинной интонации  печали;  как у  Љанта, так  и у  других  философов.  Џо
сравнению с музыкой,  мистикой и поэзией философскаЯ деЯтельность отличаетсЯ
более умеренной жизненной силой и сомнительной  глубиной и кажетсЯ достойным
занЯтием  лишь  людЯм  робким и вЯлым.  ”илософиЯ  --  безличнаЯ  тревога  и
прибежище  бесплодных  идей -- ЯвлЯетсЯ единственной надеждой  длЯ  тех, кто
бежит от развращающего буйства жизни. Џочти все философы кончили <i>хорошо:</i> это
решающий аргумент  против философии. „аже  в смерти  ‘ократа<sup>2</sup> нет
ничего трагического:  это простое недоразумение, конец педагога; и несчастьЯ
Ќицше<sup>3</sup>  --  это  несчастьЯ  поэта  и  визионера:  он искупил свои
восторги, а не рассуждениЯ.
     Ќевозможно уклонитьсЯ от существованиЯ при помощи объЯснений, его можно
только  выносить,  любить  или  ненавидеть,  обожать  или  боЯтьсЯ, принимаЯ
чередование блаженства и ужаса, отражающее сам ритм бытиЯ, его вибрации, его
диссонансы, его горькие или радостные исступлениЯ.
     Љто  не  оказывалсЯ   --  случайно   или  закономерно  --  перед  лицом
неизбежного поражениЯ, кто не воздевал тогда в мольбе рук, чтобы затем уро-
     48


     нить  их  такими  же пустыми,  как  ответы  философии? ‘ловно ее миссиЯ
состоит  в  том, чтобы  защищать нас, пока невнимательность судьбы позволЯет
нам брести, не  предаваЯсь  смЯтению,  и покидать  нас  тотчас  же,  едва мы
оказываемсЯ во власти тревоги. „а и как могло бы быть иначе, когда мы видим,
сколь мало  страданий человечества  перешло  в  его  философию.  ”илософские
упражнениЯ неплодотворны;  они  разве  что почетны. Њы  всегда  безнаказанно
становимсЯ философами:  это  ремесло  без  судьбы,  заполнЯющее  громоздкими
мыслЯми бесцветные и пустые часы, когда нас не пронимает ни ‚етхий ‡авет, ни
Ѓах,  ни експир.  €  разве  материализовались  эти  мысли хотЯ бы  на одной
странице, сопоставимой с  каким-нибудь  восклицанием €ова, с  ужасом Њакбета
или высотой любой кантаты? ‚селенную не <i>обсуждают,</i> ее <i>выражают.</i> ”илософиЯ ее
не  выражает.  Џодлинные проблемы начинаютсЯ лишь после того,  как  мы бегло
знакомимсЯ с ней или же  исчерпываем  ее,  начинаютсЯ после последней  главы
огромного  тома,   где  ставитсЯ   окончательнаЯ  точка  в   виде  признаниЯ
собственной  неспособности  понЯть  Ќеведомое,  в  котором  живут  все  наши
мгновениЯ и с которым нам следует боротьсЯ, поскольку оно, разумеетсЯ, ближе
и  важнее хлеба насущного. ‡десь философ покидает нас: он враг катастроф, он
рассудителен,  как сам  рассудок,  и  столь же осторожен.  €  мы  остаемсЯ в
компании больного чумой старика, в компании знакомого с любым бредом поэта и
в компании музыканта, у которого возвышенное переполнЯет сердце. Њы начинаем
жить по-настоЯщему лишь после философии, на ее руинах, лишь понЯв ее ужасную
никчемность  и то,  что  обращатьсЯ к ней  бесполезно,  поскольку  она не  в
состоЯнии нам в чем-либо помочь.
     (‚еликие системы по сути своей не более чем блестЯщие тавтологии. Љакой
прок  в знании, что природа сущего состоит  в "воле к  жизни", в  "идее",  в
фантазии  Ѓога или  же в •имии?  Ћбыкновенное умножение  слов, тонкие сдвиги
смысла. <i>‘ущему</i> противны словесные объЯтиЯ, а внутренний  опыт  не  открывает
нам ничего, кроме исключительного  и  невыразимого мгновениЯ. ‚прочем,  само
бытие есть всего лишь претензиЯ. Ќичто.
     ‚ообще,  определениЯ дают только от отчаЯниЯ. Ќужна формула; нужно даже
много формул, хотЯ бы просто длЯ  того,  чтобы дух и небытие обрели какую-то
видимую оболочку, какое-то оправдание.
     € понЯтиЯ, и экстазы кончаютсЯ ничем.  Љогда  музыка  погружает  нас  в
"сокровенные глубины"  бытиЯ,  мы  стремительно всплываем на поверхность  --
последствиЯ иллюзии рассеиваютсЯ, и знание оказываетсЯ неэффективным.
     ‚ещи, которых мы касаемсЯ и которые постигаем, столь же невероЯтны, как
наши органы  чувств  и наш  разум; мы  <i>уверены</i> разве  что в нашей  словесной
вселенной, чрезвычайно удобоуправлЯемой -- и бесполезной. Ѓытие немо,  а дух
болтлив. ќто и называетсЯ <i>знанием.</i>
     Ћригинальность  философов  сводитсЯ  к изобретению  терминов. Џоскольку
существует  всего три-четыре позиции  по  отношению  к  миру  --  и примерно
столько  же  способов умираниЯ, -- то нюансы, разнообразЯщие и приумножающие
их, зависЯт только от выбора лишенных  какого бы то  ни было метафизического
значениЯ словарных единиц.
     Њы погружены  в  бездну плеанастической вселенной, где вопросы и ответы
на них стоЯт друг друга.)
        49


        Ћт свЯтого к цинику
     Ќасмешки понизили  все до уровнЯ предлога, все, кроме солнца и Ќадежды,
кроме  двух  условий  жизни:  светила  мира  и  светила  сердца,  одного  --
сверкающего, другого  --  незримого.  ѓреющийсЯ  на солнце  и полный  надежд
скелет был бы сильнее отчаЯвшегосЯ и уставшего от света ѓеркулеса; существо,
тотально  проницаемое  длЯ  Ќадежды,  стало бы могущественнее  Ѓога и  живее
†изни. Awery  of  the sun* леди Њакбет  --  последнЯЯ из тварей  Ѓожьих, ибо
подлиннаЯ  смерть  не гниение, а отвращение  ко всЯкому сиЯнию,  омерзение к
любому ростку, ко всему, что распускаетсЯ от тепла иллюзии.
     —еловек осквернил все рождающеесЯ и умирающее под солнцем, кроме самого
солнца; все рождающеесЯ и умирающее с надеждой, кроме самой надежды. Ћднако,
не смеЯ идти еще дальше,  он  решил ограничить свой цинизм.  „ело в том, что
притЯзающий на последовательность циник ЯвлЯетсЯ таковым лишь на словах. …го
поступки обнаруживают существо  в  высшей степени  противоречивое: никто  не
смог бы жить, ликвидировав свои суевериЯ. —тобы добитьсЯ тотального цинизма,
необходимы  усилиЯ,  противоположные  усилиЯм,  направленным  на  достижение
свЯтости, и, по меньшей мере, столь же значительные; или же надо представить
себе свЯтого,  который, достигнув вершин очищениЯ,  вдруг обнаружил бы тщету
всех своих потуг и... смехотворность Ѓога.
     Џодобный  монстр прозорливости смог  бы изменить исходные данные жизни:
он  обрел  бы  силу  и  способность  поставить  под  сомнение  даже  условиЯ
собственного существованиЯ. Ћн перестал бы боЯтьсЯ вступить в противоречие с
самим  собой.  Ќи  одна  из  человеческих  слабостей не  снижала больше,  не
отнимала  бы у  него его  отваги. “тратив религиозное  почтение, которое  мы
невольно  испытываем  к  нашим  последним  иллюзиЯм,  он  потешалсЯ  бы  над
собственным сердцем и смеЯлсЯ бы над солнцем...
        ‚озвращение к стихиЯм
     …сли     философиЯ    так    и    не    продвинулась    вперед    после
досократиков<sup>1</sup>,  не возникло  бы никаких поводов об этом сожалеть.
‡аваленные хламом понЯтий, мы в конце концов начинаем догадыватьсЯ, что наша
жизнь всегда протекает  среди стихий, из которых они строили мир, что на нас
воздействуют землЯ,  вода,  огонь и  воздух и что именно  эта  рудиментарнаЯ
физика образует пространство наших испытаний и  первоисточник наших мучений.
“сложнив эти немногочисленные элементарные данные, мы, зачарованные показной
красотой  и   систематичностью   теорий,  перестали  понимать  ‘удьбу,  хотЯ
последнЯЯ осталась неизменной,  такой  же,  как и в  первые  дни мира.  Ќаше
существование, если брать его суть,  продолжает оставатьсЯ  битвой с вечными
стихиЯми,  битвой, котораЯ от нашего знаниЯ не  становитсЯ  менее  жестокой.
ѓерои всех иных времен не менее несчастны, чем гомеровские герои, а то,  что
они стали  <i>персонажами,</i> значит, что  у  них  стало короче  дыхание  и меньше
величиЯ. Љаким образом достижениЯ наук могли бы изме-
     *“томленнаЯ солнцем <i>(англ.).</i> 50


     нить  метафизическое положение  человека? €  чего стоЯт зондирование  в
материи,  научные  обзоры  и   плоды  анализа  по  сравнению  с  ведическими
гимнами<sup>1</sup> и печалью зари истории, сквозЯщей в безымЯнной поэзии?
     Љоль скоро красноречивейшее  декадентство  возвышает нас над несчастьем
не больше, чем  пастушеский лепет, коль  скоро  в конечном счете в насмешках
идиота  обнаруживаетсЯ  больше мудрости,  чем  в лабораторных исследованиЯх,
разве  не  безумие  искать  истину  на   тропах   времени   или   в  книгах?
‹ао-цзы<sup>2</sup>,  прочитываемый в несколько приемов, ничуть  не  наивнее
нас,  прочитавших все. ѓлубина  не зависит от  знаниЯ. Њы переводим в другие
плоскости откровениЯ минувших веков или эксплуатируем врожденную интуицию  с
помощью последних  достижений  мысли.  ’ак, ѓегель  -- это прочитавший Љанта
ѓераклит<sup>3</sup>,     а    наша    ’оска     --    это     эмоциональное
элеатство<sup>4</sup>,   вымысел    разоблаченного   и   Явленного    сердцу
разнообразиЯ...
     “вертки
     Ћкончательные  выводы  делают  лишь  те,   кто  живет   вне  искусства.
‘амоубийство,   свЯтость,   порок   --   сколько  форм   нехватки   таланта!
ЌепосредственнаЯ  или  замаскированнаЯ  в слове,  звуке или  цвете  исповедь
останавливает накопление душевных сил и  ослаблЯет их, выбрасываЯ во внешний
мир.   €менно  это  спасительное  уменьшение  реальности  превращает  каждый
творческий  акт в фактор  бегства. Ђ  вот  накапливающий  энергию живет  под
давлением,  словно  раб  собственной  избыточности;  и ничто  не мешает  ему
потерпеть крушение в абсолюте...
     Џодлинно трагической  жизни почти  никогда не  бывает у  тех, кто умеет
укротить   досаждающие  им  тайные  силы;   поскольку   их  души  истощаютсЯ
творчеством, откуда им еще  взЯть энергию  длЯ  того, чтобы довести до конца
свои  поступки? Ђ  в это же времЯ некоему герою удаетсЯ Ярко  умереть просто
потому, что ему недостает  способности постепенно угаснуть в стихах.  ‚сЯкий
героизм, обнаруживаЯ  гений  своего сердца,  искупает несостоЯвшийсЯ талант,
любой герой  --  это существо, лишенное таланта. €менно ущербность выдвигает
его вперед и обогащает, тогда как те,  кто творчеством истощили  свои запасы
невысказанного, отбрасываютсЯ на  задний план существованиЯ, хотЯ их дух мог
бы возвыситьсЯ над всеми остальными.
     Ђ  скажем,  такой-то  человек  покидает  рЯды  себе  подобных, уходЯ  в
монастырь  или при  помощи какой-нибудь  иной уловки:  морфиЯ, онанизма  или
аперитива, тогда как его могла бы  спасти какаЯ-нибудь форма  самовыражениЯ.
ЋставаЯсь наедине  с  самим собой,  не делЯ ни с кем  своих  запасов и своих
просчетов, несЯ на себе  бремЯ своей жизни и не имеЯ  возможности  уменьшить
его с помощью искусства, занЯтый исключительно самим собой, он может в своих
поступках и решениЯх быть  только <i>тотальным,</i> может приходить только к одному
безраздельно его  касающемусЯ  выводу. Ћн не может наслаждатьсЯ крайностЯми,
он в  них тонет;  он по-настоЯщему тонет в пороке, в  Ѓоге или в собственной
крови,  тогда как  малодушие самовыражениЯ заставило бы его спасовать  перед
<i>высшим.</i>  ’от,  кто  <i>себЯ  выражает,</i>  не  действует  против  самого себЯ;  он
ограничиваетсЯ <i>искушением</i> роковых следствий. €  дезертир  -- это не тот, кто
их извлекает,  а тот, кто раскрывает и расточает себЯ из страха, что, будучи
предоставленным самому себе, он не сумеет уцелеть и погибнет.
     51


        Ќепротивление ночи
     ‚начале мы полагаем, что продвигаемсЯ вверх, к свету; затем, утомившись
от бесцельного  движениЯ,  начинаем соскальзывать  вниз;  все  менее твердаЯ
землЯ  уже  нас  не  выдерживает:  она  разверзаетсЯ.  ’щетны  наши  попытки
следовать  к  какой-нибудь  залитой солнцем  цели --  внутри  нас и под нами
сгущаютсЯ сумерки.  Ќет ни  единого  огонька, чтобы  осветить  нас  в  нашем
скольжении;  бездна зовет нас, и  мы слушаем ее. Ќад  ней пока царит все то,
чем мы бы хотели быть, все, у чего не оказалось сил  поднЯть  нас выше. € --
еще  недавно влюбленные в  вершины, а  затем обманутые ими -- мы начинаем  в
конце концов  любить наше падение, торопимсЯ совершить его, ЯвлЯЯсь орудиЯми
странной  казни,  зачарованные  иллюзией  прикосновениЯ  к  пределам  мрака,
иллюзией достижениЯ границ нашей ночной судьбы. ‘трах пустоты, преображенный
в  сладострастие,  -- что за  счастье  прогуливатьсЯ  там,  где нет  солнца!
Ѓесконечность  наоборот, Ѓог, начинающийсЯ под нашими  пЯтками, экстаз перед
расселинами бытиЯ  и жажда  черного ореола, Џустота,  ЯвлЯющаЯсЯ опрокинутым
сном, в который мы проваливаемсЯ.
     Љоль  скоро нашим законом становитсЯ головокружение, давайте украсим  в
нашем падении наше чело подземным нимбом  и венцом. ‘вергнутые с  престола в
этом мире, унесем с собой его скипетр, чтобы оказать ночи новые почести.
     (Ђ ведь это падение -- за исключением нескольких мгновений позерства --
отнюдь  не  торжественно и  не  лирично.  Ћбыкновенно мы  увЯзаем  в  ночной
трЯсине, во тьме, столь же заурЯдной,  как и свет... †изнь -- это всего лишь
оцепенение среди светотени, бездействие между огнЯми и тенЯми, карикатура на
то внутреннее  солнце,  которое  внушает  нам  необоснованную  веру  в  наше
превосходство над  всей  остальной  материей. Ќичто  не  доказывает, что  мы
ЯвлЯемсЯ чем-то большим, чем ничто. —тобы непрерывно ощущать то переполнение
души, при котором мы соперничаем с  богами, а наш пыл  торжествует над нашим
испугом, нам  пришлось бы поддерживать в себе такую высокую температуру, что
она убила бы нас в несколько дней. Ћднако наши прозрениЯ эфемерны, тогда как
падение  оказываетсЯ длЯ нас правилом. †изнь  -- это то,  что распадаетсЯ  в
каждый момент; это монотоннаЯ утрата света, пошлое растворение в ночи -- без
скипетров, ореолов и нимбов.)
        ‘пиной ко времени
     <i>‚чера, сегоднЯ, завтра</i>  -- все это категории из  лексикона  челЯди. „лЯ
праздного человека, надменно водворившегосЯ  в Ѓезутешности, длЯ того,  кого
удручает каждое  мгновение,  прошлое, настоЯщее  и  будущее,  -- это  только
переменчивые  обличьЯ одного и того  же  недуга, самотождественного  в своей
субстанции, неумолимого в своей вкрадчивости и монотонного в своем упорстве.
€ недуг этот равен по объему бытию, он, собственно, и есть само бытие.
     <i>џ</i> был, Я есть,  Я буду -- это проблема грамматики, а не  существованиЯ.
‘удьба, будучи карнавалом  времени,  поддаетсЯ  спрЯжению,  но, когда с  нее
срывают маски, она  оказываетсЯ неподвижной и голой, как эпитафиЯ. Љак можно
считать более важным час, который был, чем тот, который есть или
        52


     будет?  ‡аблуждение,  в котором живет  челЯдь  --  а всЯкий  признающий
власть  времени  человек ЯвлЯетсЯ  всего лишь слугой,  -- представлЯет собой
подлинное состоЯние  благости,  помутнение сознаниЯ под воздействием чар;  и
заблуждение  это,   подобно   волшебному   покрывалу,   скрывает   от   глаз
потенциальную  неудачу, грозЯщую  любому порожденному желанием начинанию. Ќо
длЯ  утратившего  иллюзии  праздного  человека  чистый  факт  жизни,  жизни,
свободной  от  каких  бы  то  ни  было  дел,  представлЯет  собой  настолько
изнурительный  труд,  что выносить  существование  как таковое  кажетсЯ  ему
тЯжелым  ремеслом и  утомительным  поприщем, а  любой дополнительный жест --
неосуществимым и несуществующим.
        „войное лицо свободы
     Љакой бы неразрешимой ни была проблема свободы, мы все-таки можем о ней
рассуждать,  становЯсь  на  сторону  случайности  или  необходимости... Ќаши
темпераменты и наши предрассудки облегчают нам выбор,  который  разрешает  и
упрощает эту проблему, но  не  решает ее. Џри том что никакой  теоретической
конструкции не  удаетсЯ  сделать ее длЯ нас ощутимой, дать нам почувствовать
ее запутанную и противо