 касталийском  мире  понЯтий  либо  вообще не
встречаетсЯ,  либо  не  имеет  никакой  ценности.  ЊироваЯ  историЯ  --  это
бесконечный, бездарный  и  нудный  отчет о  насилии,  чинимом  сильными  над
слабыми, и свЯзывать настоЯщую, подлинную историю, вневременную историю духа
с этой старой, как мир, дурацкой грызней честолюбцев за власть и карьеристов
за место под солнцем, а тем более пытатьсЯ  объЯснить первое через второе --
это уже  измена  духу, напоминающаЯ ему,  ’егулЯриусу, одну популЯрную секту
XIX или XX века, о  которой ему как-то рассказывали, всерьез верившую, будто
жертвы древних народов богам, а также сами эти боги, их храмы  и мифы  были,
как  и   все  другие  прекрасные   вещи,  следствиЯми  поддающегосЯ  точному
исчислению  дефицита  или,  напротив,  избытка  пищи  и труда,  результатами
разрыва  между  заработной платой и ценой хлеба, а  искусства  и религии  --
ложными фасадами, так называемыми идеологиЯми, прикрывавшими занЯтое голодом
и  жратвой человечество.  Љнехт,  которого этот разговор  забавлЯл,  спросил
невзначай, не свЯзана ли  все же как-то и историЯ духа, культуры, искусств с
остальной историей.  Ќет, ожесточенно  воскликнул его  друг,  именно  это он
отрицает. ЊироваЯ историЯ -- это гонка во времени, бег взапуски ради наживы,
власти, сокровищ, тут весь вопрос в  том,  у кого хватит  силы, везеньЯ  или
подлости не упустить нужный  момент. Ђ  свершение в области  духа, культуры,
искусства -- это  нечто  прЯмо противоположное, это  каждый раз  бегство  из
плена  времени,  выход человека  из  ничтожества своих  инстинктов  и  своей
косности в совсем другую плоскость, в сферу  вневременную,  освобожденную от
времени, божественную, совершенно  неисторическую  и антиисторическую. Љнехт
слушал  ’егулЯриуса  с   удовольствием   и,  подбив  его   разразитьсЯ   еще
несколькими,  не  лишенными остроумиЯ тирадами,  спокойно  заключил разговор
такими словами:
     -- —есть и хвала твоей любви к духу и его творениЯм! ’олько участвовать
в духовном творчестве  не так-то  просто, как  многие думают. „иалог Џлатона
или пассаж  из хора  ѓенриха €саака (<i>€саак,  ѓенрих</i> (ок.  1450  -- 1517)  --
нидерландский  композитор,  автор  полифонических  мотетов,  месс,  народных
песен.  --  Џрим.  перев.)  и  все,  что  мы  называем  творением  духа, или
произведением  искусства,  или объективизацией  духа, -- это итоги, конечные
результаты   борьбы  за  очищение  и  освобождение,  это,  пожалуй,  как  ты
выражаешьсЯ,  выходы из  времени  в безвременность, и  в большинстве случаев
произведениЯ эти совершеннее всего тогда,  когда по ним нельзЯ догадатьсЯ  о
предшествовавших им  бореньЯх  и муках. ‚еликое счастье, что у нас  есть эти
произведениЯ, и мы, касталийцы, живем почти целиком  на  их  счет, ведь наше
творческое начало уже  ни в чем, кроме воспроизведениЯ,  не  проЯвлЯетсЯ, мы
постоЯнно живем в той потусторонней, не знающей ни борьбы, ни времени сфере,
котораЯ как раз и  состоит из  этих произведений и не была  бы нам известна,
если   бы   не  они.   €  по  пути  одухотворениЯ  или,  если  тебе  угодно,
абстрагированиЯ  мы  зашли  еще  дальше:  в  своей  €гре  мы  разбираем  эти
произведениЯ  мудрецов  и художников на составные  части,  извлекаем из  них
стилистические правила,  формальные  схемы,  высший  смысл,  оперируЯ  этими
отвлеченностЯми так,  словно  они  -- строительные  кубики. —то  ж, все  это
прекрасно,  никто  не спорит.  Ќо не каждый  способен  всю  жизнь  дышать  и
питатьсЯ сплошными  абстракциЯми. Џеред тем,  что считает  достойным  своего
интереса  вальдцельский репетитор, у  истории  есть  одно преимущество:  она
имеет дело с действительностью. Ђбстракции восхитительны, но дышать воздухом
и есть хлеб тоже, по-моему, надо.
     ‚ремЯ  от  времени  Љнехту  удавалось  навещать  старого  экс-магистра.
„остопочтенный старец, совсем ослабевший и давно отвыкший говорить, пребывал
до конца в состоЯнии веселой и светлой сосредоточенности. Ћн не был болен, и
смерть  его  не  была,   в   сущности,   умиранием,   это  была  постепеннаЯ
дематериализациЯ, исчезновение телесной субстанции и  телесных  функций,  по
мере  того  как  жизнь  сосредоточивалась лишь во взглЯде  и  в тихом сиЯнии
осунувшегосЯ старческого  лица. „лЯ большинства жителей Њонтепорта  это было
знакомое,  внушавшее  благоговение  зрелище, но  лишь  немногим  --  Љнехту,
”ерромонте  и юному Џетру  -- было дано как-то приобщитьсЯ к этому вечернему
сиЯнию,  к  этому  угасанию чистой и  самоотверженной жизни.  ќтим немногим,
когда они, подготовившись и сосредоточившись, входили в комнатку, где  сидел
в своем кресле бывший  магистр,  удавалось проникнуть  в  этот  мЯгкий блеск
перехода в  небытие, сопережить эту ставшую безмолвной завершенность; словно
в пучке невидимых  лучей,  проводили  они  отрадные  мгновениЯ в хрустальной
сфере этой души,  приобщаЯсь  к  неземной музыке,  и  возвращались  потом  с
просветленной и окрепшей душой  в свои будни, как с высокой горной  вершины.
Ќастал день, когда Љнехт получил известие об его смерти; он поспешил в  путь
и застал  тихо  почившего старца  на  его  ложе,  маленькое  лицо  покойного
осунулось  и заострилось, стало каким-то тихим руническим знаком, арабеской,
магической  фигурой,  уже  не  поддающейсЯ  прочтению  и все-таки словно  бы
повествующей об улыбке и  совершенном счастье. “ могилы после мастера музыки
и ”ерромонте держал речь и Љнехт,  и  говорил  он не о вдохновенном  мудреце
музыки, не о великом  учителе, не  о добром и  умном старейшем члене  высшей
администрации, говорил он только  о  благодати  его  старости  и  смерти,  о
бессмертной красоте духа, открывшейсЯ в нем спутникам его последних дней.
     €з  многих  источников нам  известно,  что  Љнехт хотел  описать  жизнь
бывшего магистра, однако служба не оставлЯла ему времени на такую работу. Ћн
научилсЯ не очень-то потакать своим желаниЯм. Ћдному из своих репетиторов он
как-то сказал:
     -- †аль, что вы, студенты, не цените  богатства  и  роскоши, в  которых
живете.  Ќо  так же обстоЯло  дело  и  со  мной в  мою  бытность  студентом.
‡анимаешьсЯ, работаешь, баклуши не бьешь,  думаешь,  что ты не лентЯй, но не
представлЯешь себе, сколько  можно  сделать, на что только нельзЯ употребить
эту свободу. Џотом вдруг тебЯ зовут к начальству, поручают тебе преподавать,
возлагают на тебЯ какую-то миссию, какую-то должность,  потом переходишь  на
должность  более высокую, и не успеешь опомнитьсЯ,  как ты  уже попал в сеть
задач и обЯзанностей, котораЯ становитсЯ тем теснее и гуще, чем больше ты из
нее рвешьсЯ. ‚се эти задачи сами по себе невелики, но каждую нужно выполнить
в положенный час, а в рабочем дне  куда больше задач, чем часов. ќто хорошо,
пускай так и будет.  Ќо как вспомнишь между  лекцией, архивом,  канцелЯрией,
приемной, заседаниЯми, служебными поездками о  той  свободе, котораЯ  у тебЯ
была и которую ты потерЯл,  о свободе  необЯзательных работ, неограниченных,
широких исследований,  так  вдруг затоскуешь о ней и  подумаешь: выпади  она
тебе еще раз, ты бы уж сумел насладитьсЯ ее радостЯми и возможностЯми.
     —резвычайно  тонко чувствуЯ, пригодны  ли его ученики и  сотрудники длЯ
службы  в  иерархии, он осторожно подбирал  людей длЯ каждого  поручениЯ или
назначениЯ,   и   отзывы  и  характеристики,  в  которых   он  разбирал  эти
кандидатуры,  отличаютсЯ большой  точностью  суждений,  всегда касавшихсЯ  в
первую очередь человеческих качеств, характера. € когда надо  было составить
мнение о человеке тЯжелого нрава и найти  способ  обращениЯ с ним, с Љнехтом
обычно советовались. ’акой натурой был,  например, упоминавшийсЯ уже студент
Џетр, последний любимый ученик бывшего мастера музыки. ќтот молодой человек,
принадлежавший  к  породе тихих фанатиков,  был  в своей  своеобразной  роли
компаньона, санитара и благоговейного ученика все времЯ на высоте. Ќо  когда
со смертью бывшего  магистра роль эта пришла к естественному концу, он сразу
впал в грусть и печаль, вполне, впрочем, понЯтную -- так что с ней некоторое
времЯ  мирились,  --  но  вскоре  серьезно  встревожившую  своими симптомами
тогдашнего хозЯина Њонтепорта, мастера музыки ‹юдвига. Џетр упорно продолжал
жить в павильоне, где провел свою старость покойный, он оберегал этот домик,
тщательно  сохранЯл  в  нем  все в прежнем порЯдке  и  виде, относЯсь  как к
особой, неприкосновенной, требующей  его охраны свЯтыне к комнате с креслом,
смертным одром и  клавесином усопшего  и знаЯ, кроме тщательной  охраны этих
реликвий, только одну обЯзанность и заботу -- уход за могилой, где  покоилсЯ
его  любимый учитель. Ћн считал себЯ  призванным посвЯтить жизнь постоЯнному
культу покойного  в этой мемориальной  усадьбе, охранЯть  ее,  как  охранЯет
свЯтилище жрец, увидеть,  может быть, как она станет местом паломничества. ‚
первые дни после похорон он не принимал никакой пищи, а потом  ограничивалсЯ
такими  же скудными и редкими  трапезами, какими довольствовалсЯ  под  конец
учитель;  вид  у  Џетра  был такой,  словно  он  решил  последовать  примеру
досточтимого  и умереть вслед  за  ним. Ќо долго  так жить нельзЯ было, и он
стал  вести себЯ как хранитель дома и  могилы, как  вечный  смотритель  этих
музейных  мест. Џо всему было  видно, что  этот молодой человек, и вообще-то
своенравный,  да  еще  долгое  времЯ  пользовавшийсЯ  особым,  приЯтным  ему
положением,  хотел  всЯчески закрепить  за собой это положение  и совсем  не
хотел возвращатьсЯ  к будничному труду, втайне, наверно,  чувствуЯ  себЯ уже
неспособным  к нему.  "—то касаетсЯ  Џетра,  который  состоЯл  при  покойном
экс-магистре, то  он  просто спЯтил". --  кратко  и холодно сказано  в одном
письмеце ”ерромонте.
     Љонечно,  до монтепортского студента-музыканта  вальдцельскому магистру
дела  не было, он  не  нес за  него  ответственности,  да  и  не  испытывал,
несомненно,  потребности  вмешиватьсЯ  в   какое-либо   монтепортское  дело,
добавлЯЯ  себе  лишнюю  работу. Ќо несчастный Џетр, которого пришлось  силой
выдворить  из его павильона, не унималсЯ и дошел в своей скорби и  тоске  до
такой замкнутости, до такой  отрешенности  от  действительности, что  к нему
нельзЯ  было  применить  обычные  дисциплинарные   меры,   и  поскольку  его
начальству  было   известно  доброжелательное  отношение   Љнехта  к   нему.
канцелЯриЯ  мастера  музыки  обратилась  к  Љнехту  с просьбой дать совет  и
вмешатьсЯ,  а  непокорного пока  что признали  больным и  взЯли под  надзор,
поместив его в изолЯтор длЯ больных.  Љнехту не очень-то хотелось братьсЯ за
это трудное дело,  но, поразмыслив над  ним  и решив  попытатьсЯ помочь,  он
принЯлсЯ действовать весьма  энергично. Ћн  изъЯвил готовность взЯть в  виде
опыта Џетра  к себе  -- при условии, что с тем  обойдутсЯ  как  с совершенно
здоровым человеком  и отпустЯт в путь одного; Љнехт приложил к своему письму
краткое  и  любезное приглашение на  имЯ юноши, где просил  того, если он не
занЯт, приехать к  нему ненадолго  и намекнул, что надеетсЯ получить у него,
Џетра,  кое-какие  сведениЯ   о  последних  днЯх  бывшего  мастера   музыки.
Њонтепортский   врач,  поколебавшись,   дал   согласие,  студенту   передали
кнехтовское  приглашение, и,  подтверждаЯ правоту  Љнехта,  полагавшего, что
зашедшему  в  тупик юноше  ничего  не будет милей и полезнее,  чем побыстрей
удалитьсЯ  от  места своих  горестей,  Џетр  тотчас  согласилсЯ  поехать, не
отказалсЯ как следует поесть,  получил проездное  свидетельство и тронулсЯ в
путь. ‚ ‚альдцель он прибыл  в сносном состоЯнии, здесь,  следуЯ  инструкции
Љнехта, не  обратили вниманиЯ на его угрюмость и  взвинченность и поселили с
гостЯми архива. Ћбходились с ним не как с нарушителем дисциплины, не  как  с
больным  или  как с  человеком,  еще  почему-либо отличным  от  всех,  и  он
действительно  не  был  настолько  болен,  чтобы  не  оценить  эту  приЯтную
атмосферу  и  не  воспользоватьсЯ представившейсЯ возможностью  вернутьсЯ  к
жизни. ‚прочем,  за  много  недель он  успел  достаточно надоесть  магистру,
который создал длЯ него видимость постоЯнно контролируемой деЯтельности, дав
ему   задание   написать  отчет  о   последних   музыкальных  упражнениЯх  и
исследованиЯх его  учителЯ, и, кроме  того, велел  систематически привлекать
Џетра к мелким вспомогательным работам в архиве; его просили немного помочь,
если  у  него  найдетсЯ времЯ, дел, мол,  как  назло,  очень много, а рук не
хватает.  ‘ловом, сбившемусЯ с пути помогали выбратьсЯ на дорогу; лишь когда
он успокоилсЯ и  Явно склонен  был  подчинитьсЯ общему порЯдку,  Љнехт начал
оказывать на  него  непосредственное  воздействие короткими  воспитательными
беседами,   чтобы   окончательно  избавить  его  от  безумной  мысли,  будто
идолопоклоннический культ усопшего -- свЯщенное и возможное в Љасталии дело.
Ќо  ввиду того,  что Џетр так  и  не  преодолел страха перед возвращением  в
Њонтепорт,  его,  поскольку  он, казалось, выздоровел, направили ассистентом
учителЯ музыки  в одну  из элитных школ низшей ступени, где  он и  вел  себЯ
вполне достойно.
     Њожно привести еще немало примеров деЯтельности Љнехта как  воспитателЯ
и в роли врачевателЯ душ, многих юных  студентов  мЯгкаЯ сила  его  личности
завоевала  длЯ жизни  в истинно касталийском духе, как некогда  завоевал длЯ
нее самого  Љнехта  мастер музыки.  ‚се  эти  примеры  отнюдь  не рисуют нам
магистра  €гры  натурой  загадочной,  а свидетельствуют  о  его  здоровье  и
равновесии.  Ћднако  любовнаЯ  забота досточтимого о  таких  неустойчивых  и
незащищенных людЯх, как Џетр или ’егулЯриус, словно бы указывает на какую-то
особую бдительную чуткость к подобным заболеваниЯм касталийцев и к тому, что
они подвержены им, на  неуемное и неусыпное, начинаЯ с первого  пробуждениЯ,
внимание к проблемам и опасностЯм,  заключенным  в самой касталийской жизни.
Ќе  в его  светлом  и мужественном  характере  было закрывать  глаза  на эти
опасности, как то по  легкомыслию и  лености делает большаЯ,  пожалуй, часть
наших сограждан, и тактика большинства его коллег из администрации,  которые
знают о наличии этих  опасностей, но  принципиально  относЯтсЯ  к  ним  так,
словно  их  не  существует  на  свете, никогда,  по-видимому,  не  была  его
тактикой.  Ћн  видел и знал их или, во  всЯком  случае, многие из них, и его
знакомство с ранней историей Љасталии заставлЯло его смотреть на жизнь среди
этих опасностей как на  борьбу, оно  заставлЯло его принимать  и любить  эту
жизнь, тогда как в глазах  множества касталийцев их общество и жизнь  в  нем
были какой-то идиллией. „а  и по  трудам отца €акова о бенедиктинском ордене
ему было хорошо знакомо представление об ордене как о боевом содружестве,  а
о благочестии -- как о воинственности. "Ќе бывает, --  сказал он однажды, --
благородной  жизни без знаниЯ о  бесах и  демонах и без постоЯнной борьбы  с
ними".
     џвнаЯ дружба между людьми, занимающими высшие  посты, наблюдаетсЯ у нас
крайне редко, и поэтому  мы  не удивлЯемсЯ тому, что у  Љнехта в первые годы
службы не было  ни с кем из  его коллег таких  отношений.  Ѓольшую  симпатию
питал  он  к  кейпергеймскому  знатоку  классической  филологии  и  глубокое
уважение к  руководству  Ћрдена, но  в  этой  сфере  все  личное  и  частное
настолько отключено и объективизировано, что тут врЯд ли возможно какое-либо
серьезное дружеское сближение, выходЯщее за  рамки  совместной работы. € все
же на его долю выпало и такое.
     Љ  секретному  архиву Џедагогического  ведомства доступа  у  нас нет; о
поведении и деЯтельности Љнехта на тамошних заседаниЯх мы знаем  только  то,
что  можно  заключить  из его  оброненных  при  друзьЯх замечаний.  Ќа  этих
заседаниЯх  он был, по-видимому,  не всегда  так же  молчалив, как на первых
порах своего магистерства, но  с речами выступал редко, если  только  сам не
вносил какого-либо предложениЯ. —етко засвидетельствованы быстрота, с  какой
он  усвоил  принЯтый  на вершине  нашей  иерархии  тон  разговора,  а  также
изЯщество,  изобретательность и артистизм,  которые  он  демонстрировал  при
соблюдении этих  форм. €звестно,  что  верхушка  нашей  иерархии, магистры и
руководители  Ћрдена, не  только  тщательно придерживаютсЯ,  общаЯсь друг  с
другом, некоего церемонного стилЯ,  а что у них есть -- мы не можем сказать,
с каких пор,  -- то  ли склонность,  то  ли тайное предписание, то  ли такое
правило  игры:  тем  строже и педантичнее соблюдать  вежливость, чем  больше
расходЯтсЯ мнениЯ  и  чем  важнее  вопросы,  по  которым  у них  идет  спор.
Џо-видимому,  нарЯду с  какими-то другими функциЯми  эта исконнаЯ вежливость
несет прежде всего функцию предосторожности: предельно вежливый юн прений не
только страхует спорЯщих от  излишней  страстности и  помогает им  сохранЯть
полное самообладание, он, кроме того, блюдет и оберегает честь самого Ћрдена
и самой администрации, облекаЯ их ризами церемониала и  флером  свЯщенности,
и,  стало  быть,  это  часто  высмеиваемое  студентами  искусство   говорить
комплименты, пожалуй,  не лишено  смысла.  Ћсобенно  блистательным  мастером
этого  искусства  был до  Љнехта его предшественник, магистр  ’омас фон  дер
’раве. Љнехта нельзЯ, собственно, назвать ни  его последователем, ни подавно
его  подражателем  в этом  пункте, он был,  скорее,  учеником китайцев,  его
куртуазность была не так остра,  не так иронична. Ќо  и он слыл  среди своих
коллег человеком, которого невозможно превзойти вежливостью.

--------
        Ћ„€Ќ ђЂ‡ѓЋ‚Ћђ

     Њы дошли в своем  опыте до того  места,  когда все  наше  внимание надо
уделить направлению, которое  принЯла жизнь  мастера в  его последние годы и
которое  привело  к его  уходу  со  службы и из Џровинции, к  его переходу в
другую  сферу жизни и к его  концу. •отЯ до момента этого ухода он образцово
исполнЯл свои обЯзанности и  до последнего днЯ  пользовалсЯ  доверием  своих
учеников и сотрудников и был  ими  любим,  мы  отказываемсЯ  от  дальнейшего
описаниЯ его службы, видЯ его уже, по сути, уставшим от нее и уже обращенным
к  другим целЯм. Ћн прошел круг возможностей, которые  давала длЯ приложениЯ
его  сил эта  служба, и дошел  до  той точки, где великие натуры  непременно
покидают путь традиции и повиновениЯ и, уповаЯ на высшие, несказанные  силы,
вступают  на  свой риск на новую,  не предуказанную и никем не  протоптанную
дорогу.
     Ћсознав это, он тщательно и трезво обдумал свое положение и возможности
его изменить. ‚  необычайно  раннем  возрасте он оказалсЯ на вершине того, о
чем может мечтать способный и честолюбивый касталиец, причем оказалсЯ там не
благодарЯ честолюбию или стараниЯм, а  без усилий и без  приспособленчества,
почти  против  собственной   воли,  ибо  незаметнаЯ,   самостоЯтельнаЯ,   не
подчиненнаЯ   никаким   служебным   обЯзанностЯм   жизнь    ученого   больше
соответствовала бы его желаниЯм.  Ќе  все  блага и полномочиЯ, полученные им
вместе  с чином, он ценил одинаково  высоко,  а некоторые из этих отличий  и
прерогатив  вызывали у него уже после  короткого  срока  службы чуть  ли  не
отвращение.  Ћсобенно   обременительно  было  длЯ  него  всегда  участие   в
политических и  административных  делах  высшего  начальства, хотЯ это и  не
мешало ему заниматьсЯ ими вполне добросовестно. „а и существеннейшаЯ, особаЯ
и уникальнаЯ  задача,  свЯзаннаЯ с  его положением, --  подготовка  и  отбор
совершенных умельцев €гры,  -- задача эта, при всей радости, которую она ему
порой доставлЯла,  и при  том, что его  избранники гордились своим учителем,
была  длЯ него на круг,  пожалуй, больше обузой, чем удовольствием. “чить  и
воспитывать -- вот что приносило ему радость и удовлетворение, и, обнаружив,
что радость  и успех бывали  тем  большими, чем  моложе  бывали  ученики, он
чувствовал какой-то  урон, какой-то ущерб длЯ себЯ в  том, что его должность
сводила его  не  с детьми, не с  мальчиками, а только  с юношами и взрослыми
людьми.  Ѓыли и другие соображениЯ, впечатлениЯ и открытиЯ, которые с годами
привели к тому, что он стал критически относитьсЯ к собственной деЯтельности
и ко многому в вальдцельской  жизни или,  во  всЯком случае, усматривать тут
большую помеху развитию  своих  лучших  и  самых плодотворных  способностей.
Љое-что  об   этом  известно  каждому  из  нас,   кое-что  мы  можем  только
предполагать. ‚опроса,  действительно  ли прав  был  магистр Љнехт  в  своем
стремлении освободитьсЯ от бремени должности, в своем желании отдатьсЯ менее
видной,  но  более интенсивной работе, в своей критике положениЯ в Љасталии,
видеть  ли  в  нем,  Љнехте,  застрельщика  и  смелого борца  или  какого-то
мЯтежника и даже дезертира, -- этого вопроса мы также касатьсЯ не станем, он
уже более чем достаточно обсуждалсЯ; спор об этом на какое-то времЯ разделил
‚альдцель,  да и всю Џровинцию, на два лагерЯ и  до сих пор  не совсем утих.
•отЯ  мы  и  признаем  себЯ  благодарными  почитателЯми  великого  магистра,
высказывать свое мнение по этому поводу мы не  будем; ведь вывод из полемики
о личности и жизни €озефа  Љнехта все еще не сделан.  Њы не хотим ни судить,
ни наставлЯть  на путь истинный,  а хотим  как  можно  правдивее  рассказать
историю конца нашего  досточтимого  мастера.  ’олько  по-настоЯщему  это  не
совсем  даже  историЯ, назовем это  лучше  легендой, отчетом, где  смешались
достоверные  сведениЯ и  просто слухи,  смешались  в том виде, в  каком они,
стекшись из  чистых и мутных  источников, распространЯютсЯ в Џровинции среди
нас, молодых.
     ‚  пору, когда мысли €озефа Љнехта уже начали искать пути к свободе, он
неожиданно  встретилсЯ с одним близким когда-то, полузабытым теперь знакомым
времен  своей  юности,  с  Џлинио  „езиньори. ќтот прежний  вольнослушатель,
потомок  одной старинной,  имевшей  много  заслуг  перед  Џровинцией  семьи,
влиЯтельный депутат  и политический писатель, неожиданно ЯвилсЯ однажды  как
официальное лицо к высшему руководству Џровинции. „ело в том, что состоЯлись
очередные, происходившие через каждые несколько лет выборы правительственной
комиссии по контролю над касталийским бюджетом, и „езиньори стал одним из ее
членов. Љогда он впервые выступил  в этой роли на заседании в доме правлениЯ
Ћрдена  в  ѓирсланде,  там  находилсЯ и магистр игры в  бисер;  встреча  эта
произвела на  того  сильное впечатление и не  осталась без  последствий;  мы
кое-что знаем об этом благодарЯ ’егулЯриусу, да и  самому „езиньори, который
в эту  не  совсем  Ясную длЯ нас пору своей  жизни вскоре снова стал другом,
даже  поверенным  Љнехта.  ‚о  времЯ  той первой после десЯтилетий  забвениЯ
встречи докладчик, как обычно, представлЯл магистрам членов новообразованной
государственной  комиссии. Љогда  наш  мастер  услыхал имЯ „езиньори, он был
поражен,  даже устыдилсЯ,  ибо не узнал  с первого  взглЯда товарища юности,
которого  не  видел уже  много  лет.  Ћтказавшись  от официального поклона и
официальной формулы приветствиЯ, он дружески  протЯнул ему руку и пристально
взглЯнул в лицо, пытаЯсь понЯть, из-за каких  изменений он  не узнал старого
друга.  €  во времЯ заседаниЯ тоже взглЯд его часто  останавливалсЯ  на этом
когда-то  таком знакомом лице. Љстати сказать, „езиньори обратилсЯ к нему на
"вы" и титуловал его, и Љнехту пришлось дважды просить его, прежде  чем  тот
наконец решилсЯ называть его, как прежде, по имени и перейти с ним на "ты".
     Љнехт знал  Џлинио пылким и  веселым,  экспансивным и блестЯщим юношей,
хорошим  учеником  и в  то  же  времЯ  светским  молодым человеком,  который
чувствовал свое превосходство над оторванными от жизни молодыми касталийцами
и  часто  с  удовольствием  поддразнивал   их.  Ћн,  может  быть,  и  грешил
тщеславием,  но  был  прЯмодушен,  не мелочен  и длЯ большинства сверстников
интересен,  привлекателен  и  приЯтен, а иных даже ослеплЯл  своей  красивой
внешностью, уверенной повадкой и той необычностью, которой веЯло от него как
от вольнослушателЯ и мирЯнина. Њного  лет спустЯ, в конце своей студенческой
поры,  Љнехт  снова увидел Џлинио, и  тогда  тот показалсЯ ему опошлившимсЯ,
погрубевшим, совершенно утратившим прежнее  свое обаЯние и  разочаровал его.
Ћни разошлись смущенно и холодно. ’еперь Џлинио опЯть казалсЯ совсем другим.
Џрежде всего казалось, что он полностью подавил или потерЯл свою молодость и
веселость, свою радость  от  общениЯ  с  людьми, споров, бесед,  свой живой,
обвораживавший, открытый  нрав.  …сли  он  при  встрече  не  привлек к  себе
вниманиЯ прежнего друга  и не приветствовал  его первым, если  и после того,
как  были  названы их  имена,  обратилсЯ  к  магистру  на "вы"  и  сердечное
предложение перейти на "ты" принЯл лишь нехотЯ,  то и в его осанке, взглЯде,
манере  говорить,  в  его  чертах  лица и  движениЯх  прежнЯЯ  задиристость,
открытость  и  окрыленность  тоже  сменились  какой-то  приглушенностью  или
подавленностью,  какой-то  скупой  замкнутостью  и  сдержанностью,  какой-то
скованностью, какой-то  натЯнутостью,  а  может быть, и просто усталостью. ‚
этом потонуло и  потухло юношеское  очарование, но и налета поверхностности,
грубоватой светскости теперь тоже как не бывало. ‚се в нем, но  прежде всего
лицо, было теперь, казалось, отмечено -- отчасти убито, отчасти облагорожено
-- печатью страданиЯ. € в то времЯ как магистр следил за переговорами, часть
его вниманиЯ оставалась направлена на  лицо „езиньори, вынуждаЯ его, Љнехта,
размышлЯть  о том,  какое  же это страдание могло  так овладеть этим бойким,
красивым и жизнерадостным  человеком  и наложить на него такую  печать.  ќто
было, по-видимому, незнакомое, неизвестное  ему,  Љнехту, страдание,  и  чем
больше предавалсЯ он этим пытливым раздумьЯм, тем  больше чувствовал  в себе
участиЯ и симпатии к страдавшему, в этом сочувствии и в этой любви была даже
небольшаЯ долЯ  ощущениЯ, будто  он, Љнехт, осталсЯ в каком-то  долгу  перед
своим таким печальным на вид другом юности,  будто должен загладить какую-то
вину  перед ним. Џосле  того  как он перебрал несколько предположений насчет
причины этой печали и отверг их, его осенила мысль: страдание  на этом  лице
не  низменного  происхождениЯ,  это  благородное,  может  быть,  трагическое
страдание, и его  печать  в  Љасталии неведома,  он  вспомнил,  что подобное
выражение ему случалось видеть на некасталийских,  мирских лицах, правда, не
такое  сильное и  захватывающее. ‚идел  он  подобное и  на  портретах  людей
прошлого, на  портретах  многих  ученых  и  художников, портретах,  дышавших
трогательной, не то болезненной, не то даже роковой печалью, беспомощностью,
одиночеством. „лЯ магистра, обладавшего такой тонкой художнической чуткостью
к тайнам выразительности и таким  острым педагогическим чутьем на характеры,
давно  уже существовали  определенные физиогномические признаки, на  которые
он, не возводЯ это в систему, инстинктивно полагалсЯ; длЯ него существовали,
например, специфически мирские смех, улыбка и веселость и равно специфически
мирские  страдание и печаль.  ќту-то мирскую  печаль он, показалось  ему,  и
распознал на лице  „езиньори, и притом выраженную так сильно и чисто, словно
этому лицу суждено было представлЯть  многих  и ЯвлЯть их тайное страдание и
нездоровье. Ћн  был встревожен  и взволнован этим  лицом. ‡наменательным ему
показалось не только то, что "мир" прислал теперь сюда его потерЯнного друга
и что,  как  когда-то в школьных  своих словопрениЯх, Џлинио  и €озеф теперь
воистину и законно представлЯли один -- "мир", а  другой -- Ћрден; еще более
важным и символичным показалось  ему  то,  что  в этом одиноком и омраченном
печалью  обличье "мир" на сей  раз  послал в Љасталию не свой смех,  не свою
жизнерадостность, не свое упоение властью,  не свою грубость, а  свое  горе,
свое страдание. ‡аставило  задуматьсЯ и отнюдь не  оттолкнуло Љнехта также и
то, что „езиньори  скорее, казалось,  избегал  его, чем искал,  что он  лишь
медленно и после сильного сопротивлениЯ  сдалсЯ и раскрылсЯ. Љ слову сказать
-- и это, конечно, помогло Љнехту, -- его школьный товарищ,  сам воспитанник
Љасталии, не  был  одним  из  тех  несговорчивых,  угрюмых,  а  то  и  вовсе
недоброжелательных членов своей  столь важной длЯ  Љасталии комиссии,  каких
тоже  уже  доводилось  видеть,   а   принадлежал  к  почитателЯм  Ћрдена   и
покровителЯм Џровинции,  которой он  мог оказать  немало  услуг. Ћт  игры  в
бисер, впрочем, он уже много лет назад отказалсЯ.
     Њы не можем точнее рассказать, каким образом  магистр постепенно вернул
себе  доверие друга; каждый  из  нас,  знаЯ  спокойную бодрость  и  ласковую
любезность мастера, может представить себе это  по-своему; Љнехт  не уставал
завоевывать Џлинио. Ђ кто бы устоЯл, когда он чего-то добивалсЯ всерьез?
     ‚  конце концов,  через  несколько  месЯцев после  той первой  встречи,
„езиньори принЯл его повторное  приглашение посетить ‚альдцель, и однажды, в
облачно-ветреный осенний день, они оба поехали по испещренной светом и тенью
земле к местам своего ученьЯ и  своей дружбы. Љнехт был невозмутим  и весел,
его  спутник и гость молчалив, но неспокоен, резки, как переходы от солнца к
тени  на пустых полЯх, были его переходы от радости, что увидел друга  после
разлуки, к  печали,  что все стало  чужим.  ‚ыйдЯ  возле поселка и  шагаЯ по
давним  дорогам, где  вместе  ходили школьниками,  они вспоминали товарищей,
учителей и тогдашние свои разговоры. „езиньори весь день  был гостем Љнехта,
обещавшего, что позволит ему в течение этого  днЯ быть свидетелем всех своих
дел и  работ. ‚ конце этого днЯ -- гость собиралсЯ  уехать на следующее утро
пораньше  --  они сидели  вдвоем  в комнате  Љнехта, почти  уже  восстановив
прежнюю близость. „ень, когда он мог час  за часом наблюдать  труд магистра,
произвел на гостЯ  большое  впечатление.  ‚  тот вечер  между ними состоЯлсЯ
разговор,  который  „езиньори  сразу  по  возвращении  домой  записал.  •отЯ
разговор этот содержит какую-то  долю несущественного  и  прервет наше сухое
изложение  раздражающим,  быть может,  иного читателЯ  образом, мы  все-таки
приведем его в записи „езиньори.
     -- ‘только Я собиралсЯ тебе показать, -- сказал магистр, -- а не успел.
Ќапример, мой  славный сад;  помнишь  ли  ты  "магистерский  сад"  и посадки
мастера  ’омаса? „а  и  многое  другое. Ќадеюсь,  и длЯ  этого найдетсЯ  еще
как-нибудь времЯ. ‚о  всЯком  случае,  со вчерашнего  днЯ ты  мог  проверить
кое-какие воспоминаниЯ и получил представление о моих служебных обЯзанностЯх
и о моем быте.
     --  џ благодарен тебе  за  это,  -- сказал Џлинио.  --  —то  такое ваша
ЏровинциЯ  и  какие  у  нее  есть  замечательные  и  великие  тайны, Я снова
почувствовал только  сегоднЯ, хотЯ  все эти годы думал о вас гораздо больше,
чем ты мог бы предположить. ’ы познакомил  менЯ сегоднЯ со своей  службой  и
своей  жизнью,  €озеф,  надеюсь,  это  было не  в последний  раз  и  нам еще
доведетсЯ побеседовать  о том, что Я здесь увидел и о  чем Я сегоднЯ еще  не
могу говорить. Ќо Я прекрасно чувствую, что твое доверие обЯзывает и менЯ, и
знаю, что моЯ  упорнаЯ до сих пор  замкнутость удивлЯла тебЯ. —то ж, ты тоже
как-нибудь навестишь менЯ и увидишь, чем Я живу. ‘егоднЯ Я могу лишь немного
рассказать тебе об этом, ровно столько, чтобы ты снова был в курсе моих дел,
и мне самому  этот рассказ,  хотЯ  он  и  постыден  и  мучителен  длЯ  менЯ,
принесет, наверно, какое-то облегчение.
     ’ы  знаешь, Я родилсЯ  в  старинной  семье, имеющей много заслуг  перед
страной  и  находЯщейсЯ  в  дружеских  отношениЯх  с  вашей   Џровинцией,  в
консервативной семье помещиков и высоких чиновников. Ќо вот  уже эта простаЯ
фраза  подводит менЯ к пропасти, котораЯ нас  с  тобой  разделЯет! џ  говорю
"семьЯ" и думаю, что выражаю  этим что-то простое, само собой разумеющеесЯ и
недвусмысленное. Ќо так ли  это?  “ вас в  Џровинции есть ваш Ћрден  и  ваша
иерархиЯ, но семьи у вас нет, вы не знаете, что  это такое -- семьЯ, кровь и
происхождение, и  понЯтиЯ не имеете о тайнах и  могучих чарах и  силах того,
что   называют  семьей.  €  так,  в  общем-то,  обстоит  дело,   наверно,  с
большинством  слов и  понЯтий,  в которых выражаетсЯ наша жизнь: большинство
тех, что важны длЯ нас, не важны длЯ вас, очень многие вам просто непонЯтны,
а иные означают у вас нечто совсем другое, чем  у нас. ‚от и толкуй тут друг
с другом! ‚идишь ли, когда ты со мной  говоришь -- это все равно как если бы
со мной заговорил иностранец, но  иностранец,  на чьем Языке Я и  сам училсЯ
говорить в  юности, Я понимаю большую часть. Ђ наоборот  получаетсЯ не то же
самое:  когда Я  говорю с тобой, ты слышишь Язык, выражениЯ которого знакомы
тебе  только наполовину, а нюансы  и прихоти незнакомы  совсем,  ты слушаешь
истории о неведомой тебе жизни и форме существованиЯ; большаЯ часть их, даже
если  тебЯ  это интересует,  остаетсЯ  длЯ  тебЯ  чужой  и в  лучшем  случае
полупонЯтной. ’ы помнишь наши словопрениЯ и  разговоры школьных  лет; с моей
стороны они были не чем иным, как попыткой, одной из многих, согласовать мир
и Язык  вашей  Џровинции  с моим миром и  Языком.  ’ы  был самым отзывчивым,
сговорчивым  и  честным из  всех,  с  кем  Я  когда-либо предпринимал  такие
попытки; ты  храбро стоЯл за права Љасталии, не будучи, однако, равнодушен к
другому, моему  миру и его правам и  никоим образом не презираЯ их.  Њы ведь
тогда сильно сблизились. Ќу, к этому мы вернемсЯ позднее.
     Ћн в задумчивости умолк на минуту, и тогда Љнехт осторожно сказал:
     -- Ќепонимание, пожалуй, не такаЯ  уж  страшнаЯ  вещь.  ‘пору нет,  два
народа и два Языка никогда не будут друг другу так понЯтны и близки, как два
человека одной  нации  и одного  Языка. Ќо  это не  причина  отказыватьсЯ от
взаимопониманиЯ  и общениЯ.  € между  людьми  одного народа  и  Языка  стоЯт
барьеры, мешающие неограниченному общению и полному взаимопониманию, барьеры
образованиЯ, воспитаниЯ,  дарованиЯ, индивидуальности. Њожно утверждать, что
любой  человек на  свете способен в принципе объЯснитьсЯ  с  любым,  и можно
утверждать,  что нет в мире двух людей, между которыми  возможно  настоЯщее,
без пробелов,  непринужденное  общение  и  взаимопонимание,  -- то  и другое
одинаково верно. ќто  €нь и џн, день и ночь, оба правы, об обоих  надо порой
вспоминать, и  Я согласен с  тобой постольку,  поскольку  тоже, конечно,  не
думаю, что мы с гобой сможем когда-либо стать понЯтны  друг другу полностью,
до конца. „аже будь  ты  европеец,  а  Я китаец, даже говори  мы  на  разных
Языках,  мы все-таки при желании могли бы очень многое друг другу  сообщить,
передать и, помимо того, что поддаетсЯ точной передаче, очень многое  друг о
друге угадать и вообразить. ‚о всЯком случае, давай попробуем.
     „езиньори кивнул и продолжал:
     -- ђасскажу  тебе  сперва  то  немногое,  что  ты  должен  знать, чтобы
получить  какое-то представление о моем положении. €так, прежде всего семьЯ,
это высшаЯ власть в жизни молодого человека, признает он эту власть или нет.
џ  ладил с ней, пока был вольнослушателем ваших элитных школ. ‚ течение года
Я был хорошо устроен у вас, на каникулах менЯ обласкивали и баловали дома, Я
был единственный сын.  Љ  матери  Я  был  привЯзан  нежной,  даже  страстной
любовью,  и только разлука с  ней причинЯла мне  боль при каждом отъезде.  ‘
отцом Я был в более прохладных, но дружеских отношениЯх, по крайней мере все
те годы детства и отрочества, что Я провел у вас;  он был старым почитателем
Љасталии и  гордилсЯ  тем, что Я воспитываюсь в  элитных школах и посвЯщен в
такие  высокие материи, как  игра в  бисер.  ќти  каникулы дома  были  часто
действительно радужны  и праздничны, семьЯ и Я видели друг друга  только как
бы  в  праздничных  одеждах.  €ногда,  уезжаЯ  на  каникулы,  Я  жалел  вас,
остававшихсЯ,  которые  понЯтиЯ  не имели  о  таком  счастье. Ќезачем  много
говорить о том времени, ты же  знал менЯ  лучше, чем кто-либо другой. џ  был
почти   касталийцем,   немного,  может  быть,   жизнерадостнее,   грубее   и
поверхностнее, но  полон  счастливого задора, воодушевлениЯ, восторженности.
ќто  было самое  счастливое времЯ  моей  жизни,  чего  Я,  однако,  тогда не
подозревал, ибо в те  вальдцельские годы свЯзывал счастье и  расцвет жизни с
той   порою,   когда  вернусь  из  ваших  школ  домой  и  благодарЯ   своему
приобретенному у  вас  превосходству  завоюю тамошний мир. ‚место этого  длЯ
менЯ после  нашего  с тобой  расставаниЯ  началась  распрЯ,  котораЯ  длитсЯ
поныне, борьба,  из  которой победителем  Я не  вышел.  €бо  родина,  куда Я
вернулсЯ, состоЯла на сей раз  уже не только из моего родного дома и  отнюдь
не ждала возможности обнЯть менЯ и  признать мою вальдцельскую изысканность,
да  и в родном доме  вскоре  пошли  разочарованиЯ,  сложности  и  размолвки.
‡аметил Я это  не сразу, Я  был защищен своей  наивной  доверчивостью, своей
ребЯческой верой в себЯ и свое счастье, защищен Я был также заимствованной у
вас  моралью  Ћрдена,  привычкой  к  медитации.  Ќо  каким разочарованием  и
отрезвлением оказалось  высшее училище,  где  Я хотел  изучать  политические
дисциплины! Ќравы студентов, уровень их общего образованиЯ и их развлечений,
фигуры многих преподавателей --  как отличались они от того, к чему Я привык
у  вас! Џомнишь, как  Я когда-то  оборонЯл  наш  мир  от вашего, расхваливаЯ
чистую, наивную жизнь. …сли это заслуживало наказаниЯ, друг мой, то  Я тЯжко
за это  наказан. Њожет быть,  она где-нибудь и  существовала,  эта  наивнаЯ,
невиннаЯ,  естественнаЯ  жизнь, эта  детскость  и неукрощеннаЯ  самобытность
простоты, у крестьЯн,  ремесленников  или еще  где-либо, но  мне не  удалось
увидеть ее воочию, а  уж приобщитьсЯ  к ней и подавно. ’ы помнишь также,  не
правда  ли,  как  критиковал  Я  в своих  речах заносчивость и  напыщенность
касталийцев,  этой чванной и изнеженной касты с ее кастовым духом  и элитным
высокомерием.  Ќу, так своими дурными манерами,  своим скудным образованием,
своим  грубым,  шумным  юмором,  своей  глупо-хитрой  сосредоточенностью  на
практических,  эгоистических  целЯх  мирЯне  гордились  не  меньше,  в своей
узколобой  естественности  они   мнили  себЯ   бесценными  и  угодными  богу
избранниками   нисколько  не   меньше,   чем  самый  жеманный  вальдцельский
ученик-отличник. Ћни высмеивали менЯ  или похлопывали по плечу, а у иных все
чужое,  все  касталийское  во  мне  вызывало  ту откровенную,  ту  ничем  не
прикрытую ненависть,  которую  все низкое питает  ко  всему  благородному  и
которую Я решил принЯть как знак отличиЯ.
     „езиньори сделал краткую паузу и бросил взглЯд на Љнехта, опасаЯсь, что
утомлЯет  того.  ѓлаза  его  встретились  со взглЯдом друга  и  нашли  в нем
выражение  глубокого  вниманиЯ  и дружеского  расположениЯ,  обрадовавшее  и
успокоившее Џлинио. Ћн увидел, что тот был  целиком поглощен его исповедью и
слушал  его не  так, как  слушают какую-нибудь болтовню или  даже интересную
историю,  а с  той самозабвенной сосредоточенностью, с  какой погружаютсЯ  в
медитацию, и при  этом с  чистой,  сердечной доброжелательностью,  выражение
которой во взглЯде Љнехта тронуло его, таким показалось оно ему  сердечным и
чуть ли не детским, и он как-то  оторопел, увидев это выражение на лице того
же человека, чьим многообразным трудом, чьей мудростью, чьим  авторитетом на
высоком посту восхищалсЯ весь этот день. Ћн с облегчением продолжал:
     --  Ќе  знаю,  прошла  ли  моЯ  жизнь  напрасно,  была  ли  она  чистым
недоразумением или в ней есть некий смысл. …сли  есть, то. наверно, тот, что
какой-то  определенный,   конкретный  человек  нашего  времени  вдруг  самым
отчетливым и  мучительным  образом  понЯл и  увидел, насколько  далеко  ушла
ЉасталиЯ  от  своей страны,  или,  пожалуй,  наоборот  --  насколько чужда и
неверна  стала  наша страна  своей благороднейшей провинции  и ее духу,  как
велика в нашей  стране  пропасть  между  телом  и  душой,  между  идеалом  и
действительностью, как мало знают они друг  о друге и хотЯт знать. …сли были
у  менЯ в жизни задачи и идеал, то состоЯли они в том, чтобы сделать из моей
персоны  синтез  обоих  принципов,  чтобы  Я  стал  между  ними посредником,
переводчиком  и  миротворцем.  џ  пыталсЯ сделать это и  потерпел  провал. Ђ
поскольку  рассказать  тебе  всю свою жизнь  Я  не могу, да и  тебе всего не
понЯть,  представлю  тебе  только одну из  ситуаций, характерных  длЯ  моего
провала.   Љогда  Я  стал  студентом  высшего   училища,  главнаЯ  трудность
заключалась не в том, чтобы справитьсЯ  с насмешками и нападками, которым  Я
подвергалсЯ  как  касталиец   и  пай-мальчик.  ’е  немногие  из  моих  новых
товарищей,  что смотрели на  мое  учение  в элитных  школах  как  на  особую
привилегию, доставлЯли мне  даже больше  хлопот и  приводили менЯ в  большее
смущение.  Ќет,  трудно и,  может  быть,  невозможно  было  продолжать  жить
по-касталийски в мирской обстановке. ‘начала  Я этого не замечал, Я держалсЯ
усвоенных  у вас правил, и долгое времЯ казалось,  что они пригодны и здесь,
что они придают мне силу и  защищают менЯ, сохранЯют мне бодрость и душевное
здоровье,  укреплЯют менЯ в моем намерении одиноко  и самостоЯтельно прожить
свои студенческие годы, насколько это возможно, по-касталийски, удовлетворЯЯ
лишь свою  жажду знаний и отвергаЯ такое учение, у которого нет другой цели,
кроме  как поскорее  и  поосновательнее  натаскать студента длЯ какой-нибудь
насущной   профессии  и  убить  в  нем  всЯкое  представление  о  св