нас обоих устрашил объем задачи и что нам следует написать всего лишь по
одной главе -- и  тогда Я приеду к  нему,  мы  выправим  рукопись,  подробно
обсудим следующие две  главы,  снова встретимсЯ  и так далее, пока не кончим
книгу.  Њы  решили писать  смело -- ведь все равно  потом  мы  вместе  будем
править.
     џ очень волновалсЯ, когда через три днЯ ехал к €льфу  со своей первой в
жизни самостоЯтельно написанной главой. Ќикогда Я так не боЯлсЯ критики, как
тогда.  ‘начала  €льф  показал мне  свою  главу.  Џока  Я читал  ее,  он  то
заглЯдывал мне через плечо, то прохаживалсЯ по террасе, тЯжело  дыша. ‚идно,
он испытывал то же чувство, что и Я.
     џ  читал и не верил своим  глазам. ѓлава €льфа  была написана так,  как
будто мы написали ее вместе. €льф давно уже приучил менЯ к суровой критике и
боЯлсЯ и в то же времЯ жаждал моего мнениЯ, так же как Я жаждал и боЯлсЯ его
суховатых, иногда  злых,  но совершенно  точных и честных  слов.  Њне  очень
понравилось то, что он написал. џ не хотел бы ничего убавить или прибавить к
написанному.
     "‡начит, выходит, -- с ужасом  думал Я, -- что все,  что мы написали до
сих  пор  вместе,  сочинил  €льф,  а  Я,  очевидно,  был  лишь   техническим
помощником".
     -- Њне нравитсЯ, -- сказал Я, -- по-моему, ничего не надо изменЯть.
     -- ‚ы думаете? --  спросил он, не скрываЯ радости. -- Љогда Я  работал,
мне все времЯ казалось, что Я пишу какую-то чепуху.
     џ  вынул из бокового кармана  свою главу и  хотел было сказать: "’еперь
прочтите этот бред" или что-нибудь в таком же роде, но не смог произнести ни
слова. џ  молча протЯнул  ему рукопись. џ  всегда волнуюсь, когда чужой глаз
впервые глЯдит на мою страницу.  Ќо никогда, ни до, ни после, Я не испытывал
такого  волнениЯ, как тогда.  Џотому что то был  не  чужой  глаз, €  то  был
все-таки не мой глаз. ‚ероЯтно, подобное чувство переживает человек, когда в
тЯжелую длЯ себЯ минуту обращаетсЯ к своей совести.
     €льф долго, внимательно читал мою рукопись. Џотом сказал:
     -- Њне нравитсЯ. Џо-моему, хорошо.
     Љак быстро разрешилось то, что нас мучило! Ћказалось, что за десЯть лет
работы  вместе  у  нас  выработалсЯ  единый стиль.  Ђ  стиль нельзЯ  создать
искусственно,  потому что  стиль  --  это  литературное  выражение  пишущего
человека со  всеми его  духовными и даже  физическими особенностЯми. Ќа  мой
взглЯд, стиль  -- это то, что не  поддаетсЯ даже анализу  (во всЯком случае,
уже  после  смерти  €льфа  один  чрезвычайно умный, острый  и знающий критик
проанализировал нашу "Ћдноэтажную Ђмерику" в твердом убеждении, что он легко
определит, кто какую главу написал, но не смог правильно определить ни одной
главы). Ћчевидно, стиль, который выработалсЯ  у нас с €льфом, был выражением
духовных и  физических  особенностей нас обоих.  Ћчевидно, когда  писал €льф
отдельно от менЯ или Я отдельно от €льфа, мы выражали не только каждый себЯ,
но и обоих вместе.
     €так, книга  была написана быстро  и без  особенных  мучений  в течение
лета. Ќо  зимой  36--37-го годов мы  снова  стали писать вместе, как  писали
всегда. Њы написали так большой рассказ "’онЯ" и несколько фельетонов.
     ‚  начале  апрелЯ  Я  спустилсЯ  в  обычное времЯ к €льфу.  Ћн лежал на
широкой  тахте  (он обычно спал на ней, а на день  постельные принадлежности
прЯтались  в Ящик) и читал ЊаЯковского. Ќа тахте  и  на полу лежали  газеты,
которые он  уже просмотрел, и несколько книг. €льф читал очень много и очень
любил  специальную,  в особенности военную и морскую, литературу.  џ  помню,
что,  когда мы познакомились с ним (в  1923  году),  он совершенно  очаровал
менЯ,  необыкновенно живо и точно  описав мне знаменитый  ћтландский  бой, о
котором  он  вычитал в  четырехтомнике  Љорбетта, составленном по материалам
английского адмиралтейства. "Џредставьте себе, -- говорил он,  -- совершенно
спокойное  море  --  был  штиль  --  и   между  двумЯ  гигантскими  флотами,
готовЯщимисЯ уничтожить друг друга, маленькое рыбачье суденышко  с повисшими
парусами".
     ‚ тот день он читал ЊаЯковского.
     --  Џопробуйте  перечитать  его  прозу,  --  сказал €льф,  поднЯвшись и
отложив книгу, -- здесь все отлично.
     €льф  очень  любил ЊаЯковского.  …го  все восхищало в нем.  € талант, и
рост,  и голос, и  виртуозное владение словом,  а больше всего  литературнаЯ
честность.
     Њы сели писать. €льф выглЯдел худо. Ћн не спал почти всю ночь.
     -- Њожет быть, отложим? -- спросил Я,
     -- Ќет, Я разойдусь, -- ответил он. -- ‡наете,  давайте сначала нарежем
бумагу.  џ давно  собираюсь  это  сделать. Џочему-то эта  бумага не дает мне
покоЯ.
     Ќедавно  кто-то подарил €льфу добрый пуд бумаги, состоЯщей  из огромных
листов. Њы  брали  по листу,  складывали  его вдвое, разрезали ножом,  потом
опЯть складывали вдвое и  опЯть  разрезали. ‘перва мы разговаривали во времЯ
этой работы (когда  не хотелось  писать,  всЯкаЯ работа была  хороша). Џотом
увлеклись и работали молча и быстро.
     -- „авайте, кто скорей, -- сказал €льф.
     Ћн как-то ловко рационализировал свою работу  и  резал листы с огромной
скоростью. џ старалсЯ не отставать. Њы работали, не поднимаЯ глаз. Ќаконец Я
случайно посмотрел на  €льфа и ужаснулсЯ его бледности. Ћн был весь в поту и
дышал тЯжело и хрипло.
     -- Ќе нужно,-- сказал Я, -- хватит.
     --  Ќет,  --  ответил  он  с  удивившим менЯ  упрЯмством,  -- Я  должен
обЯзательно до конца.
     Ћн все-таки дорезал бумагу. Ћн был все так же бледен, но улыбалсЯ.
     -- ’еперь давайте  работать. ’олько Я минутку отдохну. Ћн отклонилсЯ на
спинку стула и посидел так молча минут пЯть.
     Џотом мы стали писать юмористический рассказ  о  начальнике учреждениЯ,
ужасном  бюрократе,   который  после  волны  самокритических  активов  решил
исправитьсЯ,  стать  демократичным  и  тщетно  зазывал  посетителей  в  свой
кабинет.  Џисать  не хотелось.  Џисали,  как  говоритсЯ,  голой техникой. Њы
дописали до половины.
     -- „окончим завтра, -- сказал €льф.
     ‚ечером  мы  возвращались  домой  после какого-то заседаниЯ.  Њы  молча
поднЯлись в лифте и распрощались на площадке четвертого этажа.
     -- ‡начит, завтра в одиннадцать, -- сказал €льф
     -- ‡автра в одиннадцать.
     ’ЯжелаЯ дверь  лифта закрылась. џ услышал  звонок --  последний звонок,
вызванный рукой €льфа. ‚ыходЯ на своем  этаже,  Я  услышал, как захлопнулась
дверь. ‚ последний раз захлопнулась дверь за живым €льфом.
     џ  никогда  не забуду  этот лифт,  и эти  двери,  и эти лестницы, слабо
освещенные, кое-где залЯпанные известью  лестницы  нового московского  дома.
—етыре днЯ Я бегал по этим лестницам, звонил у этих дверей с  номером "25" и
возил в лифте легкие, как бы готовые улететь, синие подушки с кислородом.  џ
твердо  верил  тогда в их спасительную  силу, хотЯ с детства знал, что когда
носЯт подушки с кислородом --  это конец. € твердо верил, что, когда приедет
знаменитый профессор,  которого ждали уже часа два, он сделает что-то такое,
чего не смогли сделать другие доктора, хотЯ по грустному виду этих докторов,
с торопливой готовностью согласившихсЯ позвать знаменитого профессора, Я мог
бы  понЯть,  что все  пропало.  € знаменитый  профессор  приехал,  и  уже  в
передней, не снимаЯ шубы, сморщилсЯ, потому что услышал стоны агонизирующего
человека. Ћн спросил, где  можно вымыть руки. Ќикто ему не  ответил. € когда
он вошел в комнату, где умирал €льф, его уже никто ни о чем не спрашивал, да
и сам он не  задавал  вопросов.  Ќаверно,  он  чувствовал  себЯ неловко, как
гость, который пришел не вовремЯ.
     € вот наступил  конец. €льф лежал на своей тахте, вытЯнув руки по швам,
с закрытыми  глазами и очень спокойным лицом, которое вдруг, в одну  минуту,
стало белым. Љомната была Ярко освещена. Ѓыл поздний вечер. Ћкно было широко
раскрыто, и по  комнате свободно гулЯл холодный апрельский ветер, шевеливший
листы нарезанной €льфом бумаги. ‡а окном было черно и звездно.
     ќто случилось  пЯть лет  назад.  Ћб этом  последнем  своем  апреле €льф
написал в записной книжке: "‹юблю красноносую весну".
     ЏЯть  лет  --  очень  короткий срок длЯ  истории. Ќо  событий,  которые
произошли за эти пЯть лет, хватило бы ученому, чтобы написать историю века.
     џ  всегда думаю, что сказал бы €льф об этих  событиЯх, если бы  был  их
свидетелем. —то  он сказал  бы  и  что делал  теперь, во времЯ Ћтечественной
войны? Љонечно, он делал бы то, что делаем все мы, советские люди, -- жил бы
длЯ войны и победы и жил бы только войной и победой.
     ќто был  настоЯщий  советский человек,  а следовательно,  патриот своей
родины.  Љогда  Я думаю  о  сущности советского человека, то  есть  человека
совершенно  новой формации, Я всегда  вспоминаю €льфа, и  мне всегда хочетсЯ
быть таким,  каким был €льф.  Ћн был  принципиален до щепетильности,  всегда
откровенно  говорил то,  что думает, никогда не хвастал,  глубоко  и свирепо
ненавидел все виды искательства и подхалимства  (и  особенно самую противную
его разновидность  --  литературное  подхалимство). Ћн прекрасно  знал  цену
дутой славы и боЯлсЯ  ее. Џоэтому он никогда  не  занималсЯ  так  называемым
устройством  литературных дел,  не просил  и не  желал никаких  литературных
привилегий.  ќто  ему  принадлежит выражение: "Џолюбить  советскую власть --
этого мало. Ќадо, чтобы советскаЯ власть  тебЯ полюбила". € он смело и гордо
взЯл на себЯ  тЯжелый и часто неблагодарный труд сатирика, расчищающего путь
к нашему светлому и блестЯщему коммунистическому будущему, труд человека, по
выражению  ЊаЯковского,  вылизывающего  "чахоткины  плевки  шершавым  Языком
плаката".