ворить  Я  и  о  листьЯх  -  Я,  жалкий, бледный, хрупкий, полу
распустившийсЯ  листок,  чересчур  пугливый  и робкий, чтобы привлечь к себе
нежного  майского  мотылька,  товарища  любовных детских игр, или дать отдых
сладострастным хищникам - пчелам и осам. Ћднако о порыве и корне Я упомЯну -
ведь  разве  не  была  и  Я наследницей каждой лишенной сестер …вы со времен
искусителЯ-змеЯ?  „а,  Я  распускалась - жалкий бутон неведомого семени, ибо
кто  станет  утверждать,  что  какой-нибудь  кривой  забытый  корень  в один
прекрасный день не пустит ростков и не покроетсЯ роскошными и Яркими цветами
лишь потому, что этот шишковатый корень не погиб, а просто, позабытый всеми,
спал?
     ‚  то  лето  моей  бесплодной  юности  (этого короткого мгновеньЯ, этой
короткой,  скоротечной,  невозвратимой  весны  женского сердца) мне довелось
играть роль не женщины, не девушки, а скорее мужчины, которым мне, наверное,
и   следовало   бы  родитьсЯ.  џ  была  тогда  четырнадцатилетней  девочкой,
четырнадцатилетней  по  годам,  если  можно  назвать  годами  проведенное  в
нехоженых  закоулках  времЯ,  которое  Я  звала детством, но которое было не
жизнью,  а  скорее  отраженьем эмбрионального существованиЯ в лишенном света
материнском  чреве;  мне,  уже готовому родитьсЯ, созревшему, хоть и немного
запоздалому плоду, недоставало лишь кесарева сечениЯ, холодных слепых щипцов
безжалостного  акушера-времени,  которые  должны были вырвать менЯ оттуда на
свободу - Я ожидала не света, а того удела, который зоветсЯ победой женщины,
но  означает  лишь  терпенье,  терпенье, терпенье без смысла, без надежды на
награду,  -  и  опЯть  терпенье;  Я, как подземнаЯ слепаЯ рыба, как одинокаЯ
искра, о чьем происхожденье эта рыба давно уже забыла; искра, что с вечной и
бессонной  жаждой жизни трепещет, бьетсЯ о стены своего сумрачного, объЯтого
глубоким  сном жилища, не ведаЯ иных слов, кроме "то называлось светом", это
"запахом", а то "прикосновеньем", а вот то, другое, не передаст потомству ни
слова, ни даже звука, чтобы как-нибудь назвать пчелу и птицу, аромат цветка,
свет,  солнце и любовь, - Я даже не росла, не развивалась, не любила света и
не   была   любима   им,  и,  разъедаемаЯ  той  коварной,  зловредной  Язвой
одиночества,   что   заменЯет   все   чувства  лишь  одним  всепожирающим  и
безрассудным  слухом, Я, вместо того чтобы размеренно и постепенно проходить
все  ступени детства, никем не замеченнаЯ, окутаннаЯ сырою бархатною тишиной
материнского   чрева,   не   вытеснЯЯ   воздуха,   не   издаваЯ  ни  единого
предательского звука, кралась от одной запертой и запретной двери к другой и
так  приобретала познаниЯ о свете и пространстве, в котором движутсЯ и дышат
люди  - точно так же Я (этот же ребенок) могла бы получить понЯтие о солнце,
разглЯдываЯ  его  сквозь закопченное стекло, - Я была четырнадцатилетней, на
четыре  года  моложе  „жудит;  Я  на  четыре года опоздала к тому мгновенью,
которое  уже познала „жудит: оно известно лишь девственницам, это неуловимое
мгновенье   бесконечной   духовной   свадьбы  двух  безымЯнных,  бесполых  и
нетронутых  существ;  это  не еженощное глумленье неодухотворенной плоти над
обездоленною  женщиной  -  награда  двадцати-,  тридцати-  и сорокалетней, а
животворное  слиЯнье,  единенье  в  мире света и воздуха, которым она дышит.
Ћднако то лето не было летом девичьих порывов и тревог; щипцы еще не вырвали
менЯ  -  мертворожденной  или  даже  эмбрионом - из числа живых или, свершив
насилие скребка над вспаханной мужчиною же плотью, не превратили менЯ (сосуд
скудельный, женщину) в мужчину.
     ќто  было  лето  после того первого рождества, когда ѓенри привез его в
‘атпенову  ‘отню,  лето  после тех двух дней июньских каникул, что он провел
там,  прежде  чем отправитьсЯ к ђеке, чтоб ехать пароходом домой, лето после
того,  как  убежала  тетЯ,  а  папа  уехал по делам и менЯ отправили к ќллен
(возможно,  отец  остановил свой выбор на ќллен потому, что в то времЯ ’омас
‘атпен тоже отсутствовал), чтобы она за мною присмотрела - родившись слишком
поздно,  когда  в  жизни  моего отца произошел какой-то странный перелом, и,
оставшись на руках у этого, теперь уже дважды овдовевшего человека, Я к тому
времени  умела  лишь  достать  что-либо  с  кухонной полки, сосчитать ложки,
подрубить простыню и отмерить молоко в маслобойку и, хотЯ не годилась больше
ни  на  что,  была  все же существом столь драгоценным, что менЯ нельзЯ было
оставлЯть  без  присмотра.  џ никогда с ним не встречалась (Я вообще ни разу
его не видела, Я даже не видела его мертвым. џ слышала, Я видела фотографию,
Я  помогала рыть могилу - и все), хотЯ он однажды посетил мой дом - это было
в  день  Ќового года, когда ѓенри, как почтительный племЯнник, возвращаЯсь в
университет, заехал вместе с ним ко мне, но менЯ не оказалось дома. „о этого
Я даже не слыхала его имени и понЯтиЯ не имела о его существовании. Ћднако в
тот  летний  день,  когда  Я  туда  поехала,  казалось,  будто эта случайнаЯ
остановка у дверей моего дома оставила в моей подземной норе какой-то легкий
след, какое-то крошечное живучее семЯ, и оно породило, быть может, не любовь
(Я не любила, как Я могла его любить? џ никогда даже не слыхала его голоса и
лишь  со  слов  ќллен  знала,  что  на  свете  есть такой человек) и даже не
подсматриванье  и  подслушиванье,  как  вы,  конечно,  это назовете; нет, за
следующие  шесть месЯцев между тем Ќовым годом и тем июнем оно придало некую
материальную  основу  тени с именем человека, возникшей из глупой хвастливой
болтовни  ќллен,  тени  пока  еще  безликой,  потому что тогда Я даже еще не
видела  фотографии,  тень,  что отразилась в брошенном украдкой мечтательном
взглЯде  юной  девушки,  и потому Я, ничего не знаЯ ни о какой любви, даже о
родительской  -  об  этом  настойчивом  и  нежном насилии над личностью, над
распускающимсЯ,  как  цветок, неисправимым џ, что составлЯет право и награду
всех  рожденных  от женщины, - Я стала не любовницей, не возлюбленной, а как
бы  возвысилась  над  любовью  и  превратилась  во всеведущего гермафродита,
поборника всех разновидностей любви.
     Ќаверное,  он  все же оставил какое-то семЯ, иначе пустаЯ детскаЯ мечта
не  ожила  бы  в этом саду. ‚едь Я вовсе не шпионила, когда ходила за нею по
пЯтам.  џ не шпионила, хоть вы и скажете, что шпионила. Ђ если Я и шпионила,
то вовсе не из ревности, потому что Я его не любила, („а и могло ли это быть
- ведь Я ни разу его не видела.) Ђ если Я его и любила, то не так, как любЯт
женщины  -  не  так, как его любила „жудит, во всЯком случае не так, как нам
казалось,  что  она  его  любила.  …сли  это  и  была  любовь  (а Я все еще.
спрашиваю:  могло  ли  это  быть?),  то Я любила так, как любит мать, когда,
наказываЯ  своего  ребенка, шлепает не его, а как бы соседского мальчишку, с
которым он только что подралсЯ, или когда, ласкаЯ своего ребенка, ласкает не
его,  а скорее безымЯнного незнакомца, который в награду сунул ему в ручонку
влажное  от  пота пенни. Ќо не так, как любит женщина. ‚идите ли, Я ничего у
него  не  просила.  €  более  того:  Я  ничего  ему  не давала, а ведь это и
составлЯет  всю суть любви. џ даже по нем не скучала. џ и теперь не уверена,
сознавала  ли  Я когда-нибудь, что ни разу не видела его лица, а видела лишь
ту  фотографию, ту тень, тот портрет в спальне молодой девушки, обыкновенный
портрет  в рамке на беспорЯдочно заставленном туалетном столике, но (как мне
казалось)  увитый  и украшенный всеми белыми розами девичьих грез: ведь, еще
ни  разу  не видев фотографии, Я могла бы узнать, и не только узнать, а даже
описать  его  лицо.  Ќо  Я  никогда  его  не видела. “ менЯ нет даже никаких
доказательств, что ќллен когда-нибудь его видела, что „жудит его любила, что
ѓенри  его  застрелил,  и потому кто станет со мною спорить, если Я скажу: Ђ
вдруг  Я  сама  его  придумала, сочинила? џ знаю лишь одно: на месте господа
бога  Я  сотворила  бы  из  этого бурлЯщего потока, что мы зовем прогрессом,
какую-нибудь  вещь  (например,  машину),  котораЯ  украсила  бы  все  пустые
зеркала, эти алтари всех некрасивых девушек, чем-то подобным этому портрету;
это  очень  мало,  но  ведь нам и нужно очень мало. € совсем не обЯзательно,
чтобы,  за  ним  скрывалсЯ  череп;  пусть  это  будет любое безымЯнное лицо,
смутный  намек на какое-то живое существо, предмет желаний другого существа,
хотЯ  бы  даже  только  в  призрачном  мире  сказки.  Џортрет, подсмотренный
украдкой  (мое  детство научило менЯ не любви, а скрытности, и она сослужила
мне  добрую службу; любовь едва ли была бы мне такой надежною опорой), когда
Я  во  времЯ обеда тайком пробралась в опустевшую комнату. Ќе длЯ того, чтоб
грезить:  ведь  Я  и  без  того  жила  во сне, а чтобы еще раз повторить уже
затверженную  роль  -  так  неуверенный, но рьЯный дилетант прокрадываетсЯ в
укромный  уголок  за кулисами, откуда лучше слышен голос суфлера. Ђ если это
была  ревность,  то  не  ревность мужчины, не ревность влюбленного и даже не
ревнивый  взор влюбленного, который шпионит из любви, в надежде прикоснутьсЯ
к  одинокой  девичьей  грезе: ведь при этом впервые начинает раскрыватьсЯ та
завеса, которую мы называем девственностью, но не затем, чтоб вызвать краску
стыдливости,  непременный спутник любовных излиЯний, а лишь чтоб насладитьсЯ
видом  нежной  девичьей  груди, уже порозовевшей в благодатной легкой дреме,
когда  стыдливости еще не времЯ просыпатьсЯ. Ќет, дело ведь совсем не в том;
Я  не  шпионила,  Я  бродила  по  саду, по разровненным граблЯми, посыпанным
песком  дорожкам,  и  думала:  "‡десь  был  его  след, и хотЯ его стерли эти
грабли, он все равно еще осталсЯ здесь, а рЯдом ее след; они здесь проходили
в  том  медленном  согласном  ритме,  когда ни сердцу, ни сознанью нет нужды
следить  за  послушными  (да,  и  покорными)  ногами";  Я размышлЯла: "Љаким
вздохам  двух  слитых  воедино душ внимали сии уединенные кустарники и лозы?
Љакие  клЯтвы,  обещаньЯ, какие жаркие и пламенные страсти увенчал сиреневый
ливень  этой глицинии, мириады опавших лепестков этой розы?" Ќо лучше, много
лучше  этого всего настоЯщаЯ жизнь и дремотнаЯ нега самой плоти. Ћ нет, Я не
шпионила,  когда, притаившись в своем убежище под лозой или кустом, грезила,
как,  наверно, грезила она на уединенной скамейке, что еще хранила невидимый
отпечаток  его  тела; подобно этому сыпучий песок, миллионы нежных листьев и
ростков,  солнце,  мириады  задумчивых  созвездий, которые взирали на него с
небес,   всепроникающий  воздух  -  все  они  хранили  следы  его  ног,  его
промелькнувшую  тень,  его  лицо,  его  голос,  его  имЯ: —арльз Ѓон, —арльз
„обрый,  —арльз  Ѓудущий  ‘упруг. Ќет, Я не шпионила, Я даже не прЯталась, Я
все еще была ребенком, и потому мне незачем было прЯтатьсЯ; Я бы даже ничуть
не  помешала,  если  бы они сидели вместе; однако Я была настолько взрослой,
чтобы пойти к ней, надеЯсь, что она (быть может, даже радостно и благодарно)
посвЯтит менЯ в свои тайны, без всЯкого стыда, как девушки говорЯт о любви -
да,  еще настолько ребенком, чтобы пойти к ней и сказать: "Џозволь мне спать
с  тобой";  но  уже настолько взрослой, чтобы сказать: "„авай лЯжем вместе в
постель, и ты расскажешь мне, что такое любовь"; но Я этого не сделала, ведь
тогда  мне пришлось бы сказать: "Ќе говори мне о любви, Я сама расскажу тебе
о  ней  -  ведь мне уже известно о любви больше, чем ты когда-либо узнаешь и
чем  тебе  потребуетсЯ знать". Џотом отец вернулсЯ; он приехал и забрал менЯ
домой,  и  Я опЯть превратилась в нескладного переростка, уже не девочку, но
еще  не  женщину;  одетаЯ  в  несуразные  платьЯ, оставленные теткой, Я вела
хозЯйство  в  несуразном  доме;  Я  не шпионила, не прЯталась, Я наблюдала и
ждала - не благодарности и не награды: ведь Я не любила его в обычном смысле
слова,  потому  что такаЯ любовь не может существовать без надежды; Я любила
его (если то была любовь) такой любовью, о какой не пишут, в пошлых романах,
такой  любовью,  что отдает все, чем никогда не обладала, - тот жалкий грош,
что  составлЯет  все  достоЯние дающего, но ничего не добавлЯет предмету его
любви  -  и  тем  не  менее  Я  это  отдала.  Ќо отдала Я это не ему, не ей;
казалось,  Я  ей  говорила: "‚озьми себе и это. ’ы не можешь любить его так,
как  следует его любить; и хотЯ он не ощутит всей тЯжести этого дара, как не
заметит  и  его  отсутствиЯ,  однако  в  вашей совместной жизни, может быть,
наступит  такаЯ  минута, когда он найдет эту крохотную частичку, этот атом -
так   на  знакомой  клумбе  ты  вдруг  находишь  какой-то  жалкий,  бледный,
сморщенный  росток  и  спрашиваешь:  "Ђ  это как сюда попало?" - и отвечаешь
самой  себе:  "Ќе знаю". Ђ потом Я возвратилась домой, прожила там пЯть лет,
услышала  эхо  далекого  выстрела,  как  в  кошмаре  взбежала  по лестнице и
увидела...
     ‚сего лишь женщину в бумажном платье - она стоЯла перед закрытой дверью
в  комнату  и  не  пускала  менЯ туда, - женщину чуждую мне даже больше, чем
любому  горю,  потому что она его не испытывала, женщину, котораЯ спокойными
словами:  "—то,  ђоза?"  -  остановила  менЯ на бегу; этот бег (как Я теперь
знаю)  началсЯ пЯтью годами раньше, с тех пор, как он побывал и в моем доме,
оставив  там, впрочем, не больше следов, чем в доме ќллен, где он прошел как
оболочка,  тень  чего-то - не человека, не живого существа, а лишь какого-то
диковинного  предмета  - вазы, шифоньера или кресла, который ќллен хотела бы
приобрести;  словно  отпечаток,  оставленный  (или  не  оставленный)  им  на
Љолдфилдовых  и  ‘атпеновых стенах, таил в себе какое-то зловещее предвестье
грЯдущего... „а, Я выбежала из того первого года (года перед началом ‚ойны),
когда  ќллен  беспрерывно  толковала  мне  о  приданом  (а ведь это было мое
приданое),  о  сказочном  убранстве,  необходимом, чтоб отдатьсЯ, а отдатьсЯ
предстоЯло  мне,  хоть  Я  и  могла  отдать  всего  лишь  малость - все свое
достоЯние,  ибо  существует  нечто, что могло бы быть, единственный утес, за
который мы цеплЯемсЯ, чтоб уцелеть в водовороте жестокой действительности...
€ прошло еще четыре года, - все это времЯ она, подобно мне, ждала, когда все
устои,  в незыблемость которых нас приучили верить, рушились в огне и дыме и
наконец погибло все - мир, безопасность, гордость и надежда; остались только
изувеченные  ветераны  чести и любви. „а, на свете должны, непременно должны
быть  и любовь и верность - ведь их оставили нам отцы, мужьЯ, возлюбленные и
братьЯ,  которые  высоко  несли знамЯ гордости и надежды на мир - они должны
быть,  а иначе за что воюют мужчины? и за что еще стоит умирать? „а, умирать
не  ради  суетной  чести,  не  ради гордости и даже не ради мира, а ради той
любви  и  верности,  которые  они  оставили нам, уходЯ. €бо ему суждено было
умереть  - Я это знаю и знала тогда, - суждено, как гордости и миру, а иначе
чем  доказать бессмертие любви? Ќо любовь и верность умереть не могли. ђазве
только  любовь без надежды и верность, которой нечем гордитьсЯ; но все равно
любовь  и верность должны были остатьсЯ превыше убийства и безумиЯ, чтобы из
жалкого,  отЯгощенного  виною  праха  спасти  хотЯ  бы  что-то  от  прежнего
очарованиЯ  души... „а, она стоЯла перед закрытой дверью в комнату, куда мне
не  позволили войти (и, насколько мне известно, куда она сама тоже больше не
входила,  пока  „жонс  и  его  помощник  не  внесли  наверх  гроб), стоЯла с
фотографией  в опущенной руке, лицо ее было совершенно спокойно, она окинула
менЯ  быстрым  взглЯдом и, слегка повысив голос - ровно настолько, чтобы его
можно  было  расслышать  внизу  в  прихожей,  -  сказала:  "Љлити. Њисс ђоза
останетсЯ  обедать; раздобудь еще какой-нибудь еды", - и потом: "Њожет быть,
     €  это  было  все. €ли, вернее, не все, потому что не существует такого
понЯтиЯ,  как  все,  конец; нам причинЯет боль не сам удар, а его отражение,
томительное  последствие,  жалкий  мусор,  который  нужно  смести  с  порога
отчаЯниЯ.  Џонимаете,  ведь  Я  его  ни разу не видела. џ даже не видела его
мертвым.  џ  слышала  не  выстрел,  а  только  эхо;  Я видела закрытую дверь
комнаты,  но  внутрь  не входила; Я помню, как в тот вечер, когда мы вынесли
гроб  из  дома  („жонс  и второй белый, которого он раздобыл, извлек невесть
откуда,  сколотили  этот  гроб  из досок, сорванных с каретника; помню, что,
пока  мы  ели  обед,  приготовленный „жудит - да, „жудит с тем же спокойным,
холодным,  невозмутимым  лицом варила его на плите, - ели его в той комнате,
над  которой  он  лежал,  было  слышно,  как они стучат молотками и пилЯт на
заднем  дворе; помню, как „жудит в выцветшей бумажной шлЯпе под стать платью
дает  им  указаниЯ;  помню,  как  весь  этот  бесконечный солнечный день они
стучали  и  пилили  прЯмо  под  окнами  выходЯщей  во  двор  гостиной; помню
монотонный,  доводЯщий  до  безумиЯ  визг  пилы  - ежик, ежик, ежик; глухие,
ровные  удары  молотка  - кажетсЯ, вот это уж последний, но нет, он вовсе не
последний,  он  повторЯетсЯ  снова  и  как раз в ту секунду, когда наступает
тишина,   с  новой  силой  бьет  по  едва  успевшим  расслабитьсЯ,  усталым,
отупевшим,  до  предела  натЯнутым  нервам;  и наконец, Я выхожу во двор (по
дороге  возле  сараЯ  мне  встретилась  окруженнаЯ стаей кур „жудит с полным
передником  только что собранных Яиц) и спрашиваю их: "почему? почему здесь?
почему  надо  делать  это  именно  здесь?",  и тут они оба останавливаютсЯ и
перестают  стучать; это длитсЯ довольно долго, достаточно долго, чтобы „жонс
мог  обернутьсЯ, дважды сплюнуть и ответить: "Џотому что отсюда ближе тащить
Ящик",  и  не успела Я еще отойти, как он, один из них, добавил, очевидно по
какой-то  тупой  инерции  неожиданно  длЯ  самого  себЯ  отыскав  логическое
объЯснение  происходЯщему.  "“ж  чего  бы  проще  оттащить  его  вниз  да  и
обколотить   вокруг   досками.   ‚от   только   мисс   „жуди,   наверно,  не
понравитсЯ")...  Џомню,  когда  мы  несли его вниз по лестнице к стоЯвшему в
ожидании  фургону,  Я  старалась  взЯть  на  себЯ  всю  тЯжесть гроба, желаЯ
убедитьсЯ,  что  он и в самом деле там лежит. € все равно уверенности у менЯ
не  было.  џ  несла  вместе  с  остальными его гроб, но все же не могла и не
хотела  верить в то, чего, как Я знала, не могло не быть. ‚едь Я его никогда
не  видела. Џонимаете? ‘ нами порой случаетсЯ нечто такое, чего наши чувства
и  разум  не в состоЯнии принЯть - так желудок иногда не принимает пищи, что
показалась  нам  съедобной,  но  наш организм не в состоЯнии ее переварить -
происшествиЯ,  которые  внезапно  воздвигают перед нами какую-то неосЯзаемую
преграду  вроде стеклЯнной стены; мы останавливаемсЯ как вкопанные и смотрим
сквозь  нее  на все последующие событиЯ - едва успев возникнуть, они уходЯт,
исчезают,  словно  растворившись  в  беззвучной  пустоте,  а  мы, не в силах
двинутьсЯ  с  места, беспомощно стоим и остаемсЯ так стоЯть до самой смерти.
’ак  было  и  со  мной.  џ была там; какаЯ-то часть моего существа двигалась
размеренным   шагом  в  ногу  с  „жонсом  и  его  помощником,  с  ’еофилусом
Њаккаслином,  который,  каким-то  образом  узнав  о  происшедшем, приехал из
города,  и  с  Љлити;  мы  несли  громоздкий, неуклюжий Ящик по узкой тесной
лестнице,  а  „жудит  поддерживала  его  сзади,  и  так дотащили до фургона;
какаЯ-то  часть  моего существа помогла поднЯть и взвалить на стоЯвший внизу
фургон  нечто,  чего  Я  не  смогла  бы  поднЯть  одна,  но  во  что все еще
отказывалась  верить; какаЯ-то часть моего существа стоЯла в сумеречной тени
виргинских  можжевельников  возле зиЯющей щели в земле, слушала, как комьЯ с
глухим  стуком  ударЯютсЯ  о  доски,  и  вместе со всеми ответила нет, когда
„жудит,,  стоЯ  в  головах  могильного холмика, спросила: "Ћн был католиком.
‡нает,  ли  кто-нибудь  из вас, как католики...", ко. что ’еофилус Њаккаслин
сказал:  "Љ черту католиков, он был солдат. Ђ уж Я как-нибудь сумею прочесть
молитву  за  конфедерата",  а  затем  хриплым  старческим голосом прокричал:
"ќге-гей,  ”оррест! ќге-гей, „жон ‘арторис! ќге-гей!" € какаЯ-то часть моего
существа  вместе  с  „жудит  и  Љлити  пошла обратно по освещенному закатным
солнцем  полю  и  в  каком-то странном невозмутимом оцепененье отзывалась на
невозмутимо  спокойный  голос,  толковавший о вспашке земли под кукурузу и о
заготовке  дров  на зиму, а потом на кухне при свете лампы помогала стрЯпать
ужин  и  даже  вместе  со  всеми  ела  его в той самой комнате, над потолком
которой  он  уже больше не лежал, после чего пошла спать (да, взЯла свечу из
этой твердой недрогнувшей руки и подумала: "Ћна даже не плакала", а увидев в
тускло освещенном лампой зеркале свое лицо, подумала: "Ќо ведь и ты тоже") в
том  самом  доме,  где  он  провел еще одно короткое (на этот раз последнее)
мгновенье  и  не  оставил по себе ни следа, ни даже слез. „а. Ћднажды его не
было.  Џотом  он  был.  Џотом  его  не  стало.  ‚се  было  слишком  коротко,
стремительно,  поспешно  -  все  длилось  только  шесть часов, один короткий
летний  день:  мгновенье  было  слишком  мимолетным,  чтобы оставить хотЯ бы
отпечаток  тела  на  матрасе, а мало ли откуда может взЯтьсЯ кровь, если она
вообще  была  - не знаю, Я ведь его ни разу не видела. ‘удЯ по тому, что мне
позволили  узнать,  не  было  ни трупа, ни даже и убийцы (в тот день не было
даже и речи о ѓенри; никто из нас о нем не заикнулсЯ; Я, тетка, стараЯ дева,
даже  не  спросила,  как  он выглЯдел - хорошо или плохо? џ не произнесла ни
одного  из той тысЯчи банальных слов, при помощи которых неукротимый женский
инстинкт  отгораживаетсЯ  от  мира  мужчин,  где  родственник может выказать
смелость  или  трусость,  безрассудство, вожделенье или страх, за что другие
мужчины  его  наградЯт  или казнЯт); не было убийцы, который ЯвилсЯ, с шумом
распахнул  дверь,  возвестил  о своем преступлении и исчез, убийцы, который,
хоть  он и осталсЯ жив, казалсЯ еще более призрачным, чем бестелесное ничто,
которое  мы  заколотили  в  деревЯнный  Ящик; был только выстрел, да и то не
самый  выстрел,  а  лишь  эхо,  была  тощаЯ одичавшаЯ клЯча с уздечкой, но с
пустым  седлом;  в седельной сумке был пистолет, поношеннаЯ чистаЯ рубашка и
твердый,  как камень, кусок хлеба - эту клЯчу два днЯ спустЯ в четырех милЯх
от  ‘атпеновой  ‘отни поймал какой-то фермер, когда она пыталась забратьсЯ в
его  конюшню. € более того: он отсутствовал, и он был, он возвратилсЯ, и его
больше  не  было;  три  женщины  зарыли  что-то в землю, и его вообще как не
бывало.
     ’еперь  вы спросите, зачем Я там осталась. џ могла бы сказать: не знаю,
могла  бы привести десЯть тысЯч пустЯчных причин, все до единой ложные, и вы
бы  мне поверили - сказать, что осталась ради хлеба насущного, хотЯ могла бы
точно  так  же, как и здесь, выполоть на клумбах сорнЯки и развести огород у
себЯ  в  саду,  не  говорЯ  о  соседЯх,  друзьЯх,  чьи  приношениЯ  могла бы
принимать,  ибо  нужда умеет пренебречь чрезмерной щепетильностью в вопросах
гордости  и  чести;  сказать, что осталась ради крова, хотЯ теперь-то у менЯ
была  крыша  над  головой в собственном родовом поместье; или сказать, что Я
осталась  ради  общества,  хотЯ  дома  могла общатьсЯ с соседЯми, которые по
крайней  мере  принадлежали к моему кругу, знали менЯ со днЯ рождениЯ и даже
дольше, в том смысле, что разделЯли все мнениЯ и мысли - не только мои, но и
моих  предков;  тогда  как  здесь  Я  находилась  в  обществе одной женщины,
которую,  несмотрЯ  на  наше  кровное  родство, Я совсем не понимала и, если
выводы,  вытекавшие  из  моих  наблюдений,  были  верны,  даже  и  не хотела
понимать,  и другой женщины, котораЯ была настолько чуждой мне и всему тому,
что  составлЯло  мое  существо,  словно  мы, принадлежали не только к разным
расам (так оно и было), не только к разным полам (а уж чего не было, того не
было),  но  даже  к  разным  биологическим  видам;  мы  говорили  как  бы на
совершенно   разных  Языках,  и  даже  самые  простые  слова,  которыми  нам
приходилось  каждый  день  обмениватьсЯ, выражали мысли и намерениЯ, имевшие
даже  меньше  общего, чем звуки, какие издают звери и птицы. Ќо Я вам ничего
такого не скажу. џ осталась ждать возвращениЯ ’омаса ‘атпена. „а. ‚ы скажете
(или  подумаете), что Я уже тогда надеЯлась выйти за него замуж, и если бы Я
стала это отрицать, вы сочли бы, что Я говорю неправду. € тем не менее Я это
отрицаю. џ ждала его так же, как „жудит и Љлити, - теперь он был всем, что у
нас  еще  осталось,  единственным,  что  придавало  смысл нашему дальнейшему
существованию, что заставлЯло нас есть, спать, снова просыпатьсЯ и вставать;
мы  знали,  что  мы  ему  понадобимсЯ; мы (знаЯ его) знали, что он тотчас же
приметсЯ  спасать и заново строить то, что еще осталось от ‘атпеновой ‘отни.
Ќе  то  чтобы  мы  сами в нем нуждались. џ никогда ни на секунду не думала о
замужестве,  никогда  ни на секунду не воображала, что он на менЯ взглЯнет и
менЯ  увидит  -  ведь  он  никогда  на менЯ не смотрел. ‚ы вполне можете мне
поверить,  потому  что  в  свое времЯ Я не постеснЯюсь рассказать вам, когда
именно Я об этом подумала. Ќет. Ќам не потребовалось и днЯ совместной жизни,
чтобы понЯть: он нам не нужен, нам вообще не нужен ни один мужчина, пока “ош
„жонс  жив  и  остаетсЯ здесь - ведь Я при жизни отца почти четыре года вела
его  хозЯйство, „жудит занималась тем же делом здесь, а Љлити могла нарубить
дров  и  вспахать борозду не хуже (и, во всЯком случае, быстрее) самого “оша
„жонса...  €  вот что печально, печальнее всего: безотрадное уныние, которое
охватывает  душу  и сердце, когда им больше не нужно то, что нуждаетсЯ в них
самих. Ќет. Ќам не был нужен ни он, ни даже кто-то, кто мог бы его заменить;
ведь  мы  даже  не  разделЯли  его  неукротимого  желаниЯ  (почти  безумного
намерениЯ,   с   которым  он  вернулсЯ  домой  и  которое,  казалось,  начал
распространЯть, излучать, еще не успев спешитьсЯ), желаниЯ восстановить свою
плантацию,  вновь  сделать ее тем, ради чего он принес в жертву сострадание,
нежность,  любовь  и  все  человеческие  чувства  - если считать, что он ими
когда-либо обладал, ведь иначе он не мог ни жертвовать ими, ни ощущать в них
недостаток,  ни желать возбудить их в других. Ќет, дело даже и не в этом. Ќи
Я,  ни  „жудит этого не хотели. ‚ероЯтно, мы просто считали это невозможным,
но,   что  гораздо  важнее,  мы  обрели  покой,  нас  охватило  безразличие,
напоминавшее  слепую  бесчувственность  самой  земли, что даже и не грезит о
распускающихсЯ  листьЯх  и  цветах, не внемлет божественному шелесту молодых
побегов, которые она сама питает.
     €так, мы ждали его возвращениЯ. Њы вели хлопотливую, однообразную жизнь
трех  монахинь  в  опустелом  нищем  монастыре;  окружавшие  нас  стены были
достаточно  надежны и неприступны, хотЯ они равнодушно взирали на то, есть у
нас  пища  или  нет.  Њы  жили  дружно  -  не  как  две белые женщины и одна
негритЯнка, не как три негритЯнки или три белые и даже не как три женщины, а
просто  как  три  живые  существа,  которые все еще испытывают потребность в
пище,   хоть   и  не  получают  от  нее  никакого  удовольствиЯ,  испытывают
потребность  во  сне,  хоть  и не ощущают радости от возможности отдохнуть и
вновь  набратьсЯ  сил, и у которых все признаки пола атрофировались, подобно
рудиментарным жабрам, известным под названием миндалин, либо большому пальцу
ноги,  все еще отделенному от остальных, как у наших предков, которые лазали
по  деревьЯм.  Њы  поддерживали  порЯдок  в  той части дома, где мы жили; мы
убирали  комнату,  куда  должен  был  водворитьсЯ ‘атпен - не ту, которую он
покинул  супругом,  а  ту,  куда он должен был вернутьсЯ вдовцом, потерЯвшим
сына, лишенным потомства, которого он, без сомнениЯ, желал, коль скоро всеми
силами  и  средствами старалсЯ произвести на свет детей и поместить их среди
привезенной  издалека  мебели под хрустальными люстрами - точно так оке, как
мы, то есть „жудит, и Љлити, убирали комнату ѓенри, словно в тот летний день
он  не  промчалсЯ  сначала вверх, а потом вниз по лестнице; мы своими руками
сажали,  выращивали  и собирали продукты, которыми питались; мы обрабатывали
огород, варили и ели овощи, которые на нем росли; разница в возрасте и цвете
кожи тут роли не играла, важно было лишь, кто, сберегаЯ времЯ и силы, нужные
длЯ  других  дел,  сумеет  быстрее  разжечь огонь в очаге, помешать варево в
горшке, выполоть грЯдку или отнести на мельницу полный фартук кукурузы, чтоб
намолоть муки. Љазалось, будто мы, совершенно одинаковые и взаимозаменЯемые,
составлЯем  одно  существо,  которое копаетсЯ на огороде, прЯдет прЯжу, ткет
ткань,  чтобы  прикрыть  свою наготу, собирает по придорожным канавам жалкие
лекарственные  травы на случай, если б кто-нибудь из нас осмелилсЯ или нашел
времЯ  захворать, подгонЯет и улещивает все того же „жонса, чтобы он вспахал
поле под кукурузу или заготовил дров длЯ нашего пропитаниЯ и обогрева зимой,
-  мы  трое,  три женщины - л, которую обстоЯтельства слишком рано заставили
дрожать  над  каждым пенсом и вести такое скудное хозЯйство, какое с успехом
могло  бы  вестись на маЯке, на затерЯнном в море одиноком утесе; Я не умела
даже  сажать  цветы  на клумбе, не говорЯ об овощах на огороде, и привыкла к
тому,  что тотливо само собой поЯвлЯетсЯ в Ящике длЯ дров, а мЯсо - на полке
в  кладовой; „жудит, которую обстоЯтельства (обстоЯтельства? отнюдь! сто лет
тщательного воспитаниЯ, если не кровь и даже не колдфилдовскаЯ кровь, то уж,
во  всЯком случае, традициЯ, в которой неуемнаЯ волЯ ‘атпена сумела отыскать
какую-то  щелку)  создали  длЯ  того,  чтобы  она тихо и мирно проходила все
стадии,   назначенные   кокону:   юнаЯ  деву  иска;  окруженнаЯ  поклонением
многодетнаЯ  королева;  а  затем всемогущаЯ благостнаЯ матрона, купающаЯсЯ в
лучах  довольства  спокойной и бодрой старости; „жудит, жертва того, что длЯ
менЯ было всего лишь несколькими годами неведениЯ, тогда как длЯ нее десЯтью
поколениЯми  железных запретов; она не усвоила даже первого закона нищеты, а
именно  -  скупитьсЯ  и  скаредничать  ради  скупости  и скаредности; она (с
благословениЯ Љлити) готовила вдвое больше еды, чем мы могли съесть, и втрое
больше,  чем  мы  могли  себе позволить, и раздавала ее каждому встречному и
поперечному,  каждому  незнакомцу,  который  ее  об этом просил, меж тем как
округа  уже  кишмЯ  кишела отставшими от своих частей солдатами; и, наконец,
последнЯЯ  по счету (хотЯ и игравшаЯ отнюдь не последнюю роль), Љлити. Љлити
-  не  тупица,  все  что  угодно,  только не тупица: строптиваЯ, загадочнаЯ,
полнаЯ  непостижимых  противоречий,  она  была  свободна,  но  совершенно не
приспособлена  к  свободе,  хотЯ  никогда  не  называла себЯ рабыней; она не
хранила верности никому, как ленивый одинокий медведь или волк (да, она была
дикаркой:  в ее жилах текла наполовину неукрощеннаЯ чернаЯ кровь, наполовину
кровь ‘атпена; и если слово "неукрощеннаЯ" - синоним слова "дикаЯ", то слово
"‘атпен"  означает  молчаливо  и  злобно  подстерегающий  свою  жертву хлыст
укротителЯ), чьЯ обманчиваЯ внешность изображает покорность и страх, которых
на  самом деле нет; а если это верность, то лишь своей же дикой необузданной
натуре;  Љлити,  самим  цветом  своей кожи олицетворЯвшаЯ ту катастрофу, что
довела  менЯ  и „жудит до нашего теперешнего состоЯниЯ, а ее (Љлити) сделала
тем,  чем  она отказывалась быть - точно так же она отказывалась быть и тем,
от  чего эта катастрофа ставила себе целью ее освободить; казалось, с высоты
своего  величиЯ  взираЯ на новое, она упорно стремилась олицетворЯть длЯ нас
зловещую угрозу старого.
     Њы  трое  были друг другу чужими. џ ничего не знаю о мыслЯх Љлити, о ее
жизни,  что  поддерживала  в  ней  пища,  которую мы все вместе выращивали и
варили, одежда, которую мы прЯли и ткали. Ќо Я ничего другого и не ожидала -
ведь  мы  с  ней  были  открытыми  непримиримыми  врагами. Ќо и о мыслЯх и о
чувствах „жудит Я тоже ничего не знала. Њы все трое спали в одной комнате (и
не  только потому, что берегли дрова - ведь нам самим приходилось их носить.
Ќет,  ради  безопасности.  Џриближалась  зима,  и  уже  начали  возвращатьсЯ
солдаты,  отставшие  от  своих  частей,  -  нельзЯ сказать, что все это были
бродЯги  и  бандиты,  это  были  просто  люди,  которые всем рисковали и все
потерЯли,  которые  терпели  нечеловеческие лишениЯ и теперь возвращались на
разоренную  землю другими, не такими, какими ушли; и что самое ужасное - это
последнЯЯ  степень  падениЯ,  до  какой  война  доводит душу и сердце, - они
уподобились  человеку,  которого  отчаЯнье  и  жалость заставлЯют оскорблЯть
любимую  жену  или  подругу,  в  его  отсутствие ставшую жертвой насилиЯ. Њы
боЯлись.  Њы их кормили, мы отдавали им все, что у нас было; мы охотно взЯли
бы  себе  их  раны,  лишь  бы  они остались невредимы. Ќо мы их боЯлись); мы
просыпались  и  вставали;  мы  выполнЯли бесконечные нудные обЯзанности, без
которых  просто нельзЯ было жить; после ужина мы сидели у очага, все трое до
того  усталые, что кости и мышцы уже не могут отдыхать, когда истощенный, но
все  же  непобедимый  дух  и  в  безнадежности  способен  отвлечьсЯ мыслью о
какой-нибудь прорехе в одежде, и тут мы говорили, мы говорили о тысЯче вещей
- о нашей тЯжкой, однообразной и убогой жизни, о тысЯче вещей, о чем угодно,
кроме одного. Њы говорили о нем, о ’омасе ‘атпене, мы говорили о конце ‚ойны
(теперь  нам  было Ясно, что он близок) и о том, что он станет делать, когда
возвратитсЯ  домой,  как  он  возьметсЯ за свой поистине достойный ѓеркулеса
труд;  мы твердо знали, что он за это дело возьметсЯ и непременно - хотим мы
того  или  нет  -  беспощадно вовлечет в него и нас (да, мы и это знали); мы
говорили  о  ѓенри  -  сдержанно, с обычной бесполезной беспомощной тревогой
слабых женщин за отсутствующего мужчину - как ему живетсЯ, не голоден ли он,
не  страдает  ли от холода; мы говорили о нем точно так же, как об его отце,
словно  и  они  и мы все еще продолжали жить в том времени, которому положил
предел  тот  самый  выстрел, с которым, навеки покончил тот бешеный топот по
лестнице; говорили так, словно того вечера вовсе никогда и не было. Ќо мы ни
разу  не  упомЯнули  о  —арльзе  Ѓоне.  Џоздней  осенью „жудит два раза днем
куда-то  исчезала  и  возвращалась к ужину, спокойнаЯ и невозмутимаЯ. џ ни о
чем  ее  не  спрашивала,  не  ходила  за  нею  следом,  но Я знала, и Љлити,
несомненно,  тоже  знала,  что она убирала палую листву и сухие можжевеловые
иглы с могилы - с холмика, что постепенно сравнивалсЯ с землею, в которой мы
ничего  не похоронили. Ќет, никакого выстрела не было. ќто был просто резкий
стук  раз и навсегда захлопнувшейсЯ двери, за которой осталось все, что было
и  что  могло  бы  быть,  как будто мы, три слабые, но непреклонные женщины,
упорно  не желаЯ примиритьсЯ с тем, что уже произошло, остановили неуловимый
бег  событий, заставили застыть одно мгновенье и повернули времЯ вспЯть; как
будто мы похитили у брата его добычу, вырвали из рук убийцы жертву пули. ’ак
прошло  семь  месЯцев.  Ђ  потом,  это  было в Январе, ’омас ‘атпен вернулсЯ
домой,  одна  из  нас  поднЯла  голову,  склоненную  над грЯдкой, которую мы
готовили длЯ посадок на будущий год, и увидела, как он верхом на лошади едет
по аллее. Ђ потом однажды вечером Я с ним обручилась.
     Ќа  это  мне  потребовалось  всего лишь три месЯца. (‚ы заметили, что Я
говорю "мне", а не "ему"?) „а, именно мне, и всего лишь три месЯца, а ведь Я
целых  двадцать  лет  смотрела  на него (когда мне случалось, приходилось на
него  смотреть)  как на людоеда, на сказочного зверЯ, каким пугают маленьких
детей;  Я видела, как его отпрыски, плоть от плоти моей покойной сестры, уже
начали  уничтожать  друг  друга,  и  тем  не  менее в тот полдень, когда он,
двадцать  лет  не  удостаивавший менЯ взглЯдом, поднЯл голову, остановилсЯ и
посмотрел  на менЯ, Я сразу побежала к нему, как собачонка, которую свистнул
хозЯин,  нет,  Я  не  оправдываю  себЯ,  хотЯ и могла бы (и хотела бы и даже
привела)  привести  тысЯчу  благовидных  предлогов,  вполне  достаточных длЯ
женщин,  от  природной женской непоследовательности до желаниЯ (или надежды)
разбогатеть,  занЯть  положение  в  обществе  или  просто страха умереть, не
познав мужчины, - таким страхом (как вам, без сомнениЯ, скажут) одержимы все
старые  девы - и, наконец, жажды отомстить. Ќет. џ ничем себЯ не оправдываю.
џ  могла  бы уехать домой и не уехала. Ќаверное, мне надо было уехать домой.
Ќо  Я  не  уехала.  ‚месте с „жудит и Љлити Я стоЯла перед полуразвалившимсЯ
портиком  и  смотрела,  как  он подъезжает к дому на тощей заезженной клЯче;
казалось, будто в седле сидит не он, будто перед нами только мираж, лишь его
отражение  -  око  вырвалось вперед, застыло в Яростном безумном нетерпенье,
которое  передалось  его  тощей  клЯче,  его  седлу,  сапогам, потрепанному,
выгоревшему  до  цвета  палого  листа  мундиру  с  оборванными потускневшими
золотыми  нашивками,  висевшему  на  этой живой, но бесчувственной оболочке;
казалось,  еще  прежде,  чем он успел спешитьсЯ, эта оболочка приблизилась к
нам  и из нее раздалсЯ голос: "‡дравствуй, дочь", после чего он наклонилсЯ и
коснулсЯ бородою лба „жудит, котораЯ все это времЯ стоЯла неподвижно, молча,
с  застывшим  лицом,  и они обменЯлись четырьмЯ фразами, четырьмЯ короткими,
простыми  фразами  - в них, над ними и за ними Ясно слышалсЯ тот самый голос
крови,  который  почудилсЯ  мне,  когда Љлити не подпускала менЯ к лестнице:
"ѓенри  не...?"  -  "Ќет.  …го  здесь  нет". - "’ак. Ђ...?" - "„а. ѓенри его
убил".  €  тут  она  разразилась слезами. „а, слезами, а ведь она ни разу не
плакала;  ведь  с того самого днЯ, когда она спустилась с лестницы все с тем
же спокойным каменным лицом, которое остановило менЯ на бегу перед той самой
запертою дверью и с тех пор не менЯлось; да, она разразилась слезами, словно
все, что накопилось за эти семь месЯцев, одним немыслимым потоком само собою
хлынуло  наружу (а она при этом не шевельнулась, ни единый мускул не дрогнул
на  ее  лице),  хлынуло  и так же внезапно исчезло, испарилось, словно сухой
опалЯющий жар бесплодной пустыни, которым от него пахнуло, мгновенно высушил
ей слезы; все еще не снимаЯ рук с ее плеч, он взглЯнул на Љлити, проговорил:
"Ќу,  как  ты,  Љлити?"  - и тогда посмотрел на менЯ - то же лицо, которое Я
видела  последний  раз,  только чуть-чуть осунувшеесЯ, те же жестокие глаза,
волосы,  теперь  чуть-чуть тронутые сединой, и ни малейшего признака, что он
менЯ узнал, пока наконец „жудит не сказала: "ќто ђоза. ’етЯ ђоза. Ћна теперь
живет у нас".
     €  это  было  все.  Ћн  въехал  на аллею и снова вошел в нашу жизнь, не
оставив  на  ней никакого следа, кроме этих внезапных невероЯтных слез. ‚едь
его  самого  здесь  не  было;  в  этом  доме,  где проходили наши дни, он, в
сущности,  совсем  не  поЯвлЯлсЯ.  ‡десь  пребывала  лишь  его оболочка; она
занимала комнату, которую мы длЯ него убирали, ела пищу, которую мы добывали
и варили; казалось, он не способен насладитьсЯ ни мЯгкою постелью, ни вкусом
или  качеством  еды.  „а. …го здесь не было. Љакое-то существо ело с нами за
одним  столом;  мы  задавали ему вопросы, и оно нам отвечало; по вечерам оно
сидело  вместе  с  нами  у очага и, внезапно пробудившись от глухой глубокой
дремы,  обращалось  с  речью  -  не  к  нам, не к трем парам ушей, не к трем
наделенным слухом и разумом существам, а к воздуху, к притаившемусЯ где-то в
пустоте угрюмому призраку, духу своего полуразвалившегосЯ дома; оно говорило
словами,  напоминавшими  безумный  бред  одержимого,  который в самых стенах
собственной  гробницы  возводит  сказочные  замки,  исполинские  Љамелоты  и
Љаркассонны.  Ќе  то  чтобы  его не было здесь, на этом случайном квадратном
клочке земли, который он назвал ‘атпеновой ‘отней, нет. …го не было только в
этой  комнате,  и  то  лишь  потому,  что какаЯ-то неведомаЯ сила влекла его
отсюда,  потому,  что  он  распалсЯ  на  отдельные частицы, и они витали над
каждым  заросшим  сорнЯками  полем,  над  каждой обвалившейсЯ изгородью, над
рухнувшей  стеною  каждой  хижины,  амбара и конюшни; подобно электрическому
току,  проходЯщему  сквозь  раствор  электролита,  все эти частицы держало в
неистовом и неослабном напрЯженье сознание того, что времЯ коротко, что надо
торопитьсЯ; казалось, он лишь сейчас, сию минуту, родилсЯ на свет, оглЯделсЯ
вокруг  и  понЯл,  что  он  уже  стар  (ему было пЯтьдесЯт девЯть лет), и им
овладела  тревога  (не страх, а именно тревога), что старость отнимет у него
не  силы,  а времЯ, и он не успеет завершить задуманное прежде, чем наступит
его  смертный час. Њы верно угадали его намерениЯ, мы понЯли, что он даже не
остановитсЯ  передохнуть, а тотчас приметсЯ за дело, стараЯсь по возможности
вернуть  свой  дом и плантацию в их прежнее состоЯние. Њы не знали, как он к
этому приступит; Я думаю, что он не знал и сам. „а он и не мог этого знать -
ведь  он  вернулсЯ ни с чем, в ничто, в оставшеесЯ за четыре года меньше чем
ничто.  Ќо это его не остановило и не испугало. Ћн обладал холодным расчетом
и  одержимостью  игрока,  который  знает,  что  всегда  может  проиграть, но
проиграет  непременно,  если  хоть  на  секунду ослабит неистовое напрЯжение
воли,  и  потому  при  помощи  лихорадочных комбинаций с картами или костЯми
откладывает  решающий ход до той минуты, покуда заглохшие источники и каналы
удачи   не   исторг