да  публика  устремитсЯ к выходу и образуетсЯ толчеЯ. "џ понЯл
это сразу, -- сказал генерал, -- понЯл, что он должен стрелЯть! Џотому что Я
смотрел всем в глаза и все смотрели в глаза мне, кроме этого ублюдка,  этого
несчастного рогоносца -- то-то он играет на рожке!" ‘ той поры генерал снова
стал  боЯтьсЯ, хотЯ и понимал, что вовсе не тот случай на петушиных боЯх так
растревожил его, что дело не только в этом; ему  было  страшно  каждую  ночь
даже  за  дворцовыми  стенами  и  несмотрЯ  на  решительные заверениЯ службы
безопасности, что все в порЯдке и нет никаких оснований длЯ беспокойства, --
вот когда прибавилось работенки Џатрисио Ђрагонесу! Ћн и впрЯмь чуть  ли  не
поменЯлсЯ  с  Џатрисио  местами,  кормил  его  своими  собственными обедами,
потчевал медом из своей персональной банки, утешаЯсь  мыслью:  уж  коли  что
отравлено,  так  загнемсЯ  оба! Џо крайней мере, не одному помирать! Ћба они
слонЯлись по дворцовым пустынным покоЯм как неприкаЯнные, и каждый  старалсЯ
ступать только по коврам и ковровым дорожкам, чтобы не выдать себЯ слоновьей
походкой;  казалось,  они безучастно проплывают по дворцовым залам в зеленом
свете  маЯка,  сполохи  которого  вспыхивали  каждые  полминуты   где-то   в
бесконечности,  где  плескались зеленые волны засыпающего морЯ, -- вспыхивал
маЯк, плескались  волны,  и  тоскливые  прощальные  гудки  ночных  пароходов
врывались  в  окна  вместе  с дымом горЯщих на берегу коровьих лепешек; а то
целыми днЯми смотрели они на дождь,  считали  ласточек,  как  это  делают  в
томительные  сентЯбрьские  вечера  ни  на  что  уже  не  годные любовники, и
настолько отрешились от жизни, что утратили всЯкое реальное представление  о
ней,  и  генералу  не  приходило  в  голову,  что,  изо  всех  сил  стараЯсь
представить себЯ двуединым, пребывающим одновременно и  тут  и  там,  он  на
самом деле заставил людей сомневатьсЯ: а существует ли он вообще? не впал ли
он  давным-давно в летаргический сон? € хотЯ охрана была удвоена, хотЯ никто
не мог ни войти в президентский дворец,  ни  выйти  из  него,  поговаривали,
будто  кому-то  все  же  удалось  побывать  во дворце и будто бы этот кто-то
увидел там клетки с подохшими птицами, коров, пьющих из свЯтой  купели,  как
из  простого  корыта,  паралитиков  и прокаженных, спЯщих среди благоухающих
розовых кустов, и всЯ страна замерла в ожидании,  как  будто  после  полуднЯ
вновь  должен  был наступить рассвет, потому что распространилась весть, что
он умер так, как это и предсказала в свое времЯ гадалка-провидица,  глЯдЯ  в
лохань  с  водой,  --  умер  своей  смертью,  во сне, в своей постели; но --
ширилсЯ слух -- высшие чиновники задерживают сообщение  о  его  смерти,  ибо
сводЯт  друг  с  другом  кровавые  счеты.  Ћн не обращал вниманиЯ на все эти
разговоры, хотЯ и чувствовал, что в его жизни вот-вот что-то произойдет,  и,
прерываЯ  бесконечную  партию  в  домино,  спрашивал  у  генерала ђодриго де
Ђгилара, как, мол, обстоЯт дела, дружище, на что тот отвечал: "‚се  в  наших
руках,  мой генерал, в стране спокойно". Ќо он выискивал зловещие знамениЯ в
змееподобных Языках  пламени  горЯщего  коровьего  помета,  в  этих  мрачных
кострах, горевших во дворце, заглЯдывал в темные шахты заброшенных старинных
колодцев,  чтобы  на  дне  их увидеть свою судьбу, и, не найдЯ в них ничего,
изглоданный тревогой, отправлЯлсЯ к своей матери Ѓендисьон Ђльварадо,  в  ее
особнЯк,  во  дворе  которого  можно было подышать приЯтной прохладой в тени
тамариндов; мать дышала прохладой, сидЯ рЯдом с ним в своей старой  качалке,
дрЯхлаЯ, но полнаЯ душевных сил; она кормила кукурузным зерном расхаживающих
подле  нее  кур  и  павлинов,  а  он,  развались  в  белом  плетеном кресле,
обмахиваЯсь шлЯпой, тоскующими голодными глазами смотрел на рослых  мулаток,
подносивших  ему  холодную,  Ярко  окрашенную фруктовую воду -- "освежитесь,
ваше превосходительство", -- смотрел и думал о том, в чем хотел бы и не  мог
признатьсЯ матери: "Њать моЯ Ѓендисьон Ђльварадо если бы ты только знала что
Я  больше  ни  черта не могу поделать с этим миром что Я кончилсЯ и хотел бы
смытьсЯ подальше от  этих  мучений  а  куда  Я  и  сам  не  знаю!"  Њать  не
догадывалась  об  истинной  причине  его  тЯжких  вздохов,  полагаЯ,  что он
вздыхает из-за  мулаток,  а  он,  когда  зажигались  первые  вечерние  огни,
тихонько  возвращалсЯ  к  себе во дворец, скрытно, черным ходом, и кралсЯ по
коридорам, прислушиваЯсь к шагам караульных; завидев его,  караульные  бодро
докладывали:  "‚се  в порЯдке, ваше превосходительство! Џолное спокойствие!"
Ќо он знал, что они выпаливают это по  привычке,  что  они  обманывают  его,
чтобы обманутьсЯ самим, ибо им тоже страшно; это было кризисное времЯ, когда
никто  не  чувствовал себЯ уверенно, хотЯ все лгали, что все идет прекрасно;
именно неуверенность, зыбкость омрачала его  существование,  делала  горькой
его  славу  и  отбивала  даже само желание властвовать. € все это после того
рокового случаЯ, после того петушиного боЯ! Ќочи напролет лежал он ничком на
полу, изглоданный бессонницей, и слушал, как в открытое окно врываетсЯ рокот
барабанов и подвывание волынок, где-то далеко играющих на  скромной  свадьбе
бедных  людей,  с  тем  же  воодушевлением, с каким они играли бы в день его
смерти; слушал, как  отчаливает,  даваЯ  тихий  прощальный  гудок,  какое-то
пронырливое  судно,  уходЯщее  в два часа ночи на Явно незаконный промысел и
без разрешениЯ; слушал, как с  бумажным  шорохом  распускаютсЯ  на  рассвете
розы, -- слушал и обливалсЯ холодным потом, то и дело тЯжко вздыхаЯ, не знаЯ
ни  минуты отдохновениЯ, ибо первобытный инстинкт вселЯл в него предчувствие
того вечера, когда он, возвращаЯсь, по обыкновению,  от  матери,  увидел  на
улицах  толпы  народа,  увидел,  как в домах настежь распахиваютсЯ окна, как
стаи ласточек, встревоженные  необычным  оживлением,  мечутсЯ  в  прозрачной
синеве  декабрьского неба; и он приподнЯл шторку на оконце кареты, чтобы еще
лучше увидеть то, что стрЯслось, и сказал сам себе: "‚от  что  менЯ  мучило,
мать!  вот  что менЯ томило! наконец-то свершилось!" € он почувствовал дикое
облегчение, глЯдЯ на парЯщие в небе бесчисленные цветные  шары  --  красные,
зеленые, желтые, голубые громадные апельсины, освещенные хрустальным светом,
свойственным  весеннему  декабрьскому  небу в четыре часа пополудни; а шары,
проплываЯ меж испуганных ласточек, вдруг все разом беззвучно лопнули,  и  на
город  посыпались  тысЯчи  и  тысЯчи  листовок,  закружились  в воздухе, как
внезапный  листопад,  вызванный  бурей,   и   кучер   президентской   кареты
воспользовалсЯ этим и выскочил из людского водоворота. Ќо никто и не обратил
вниманиЯ,  что  это  была за карета, никто ее не узнал, потому что поголовно
все хватали, ловили, подбирали прокламации -- все  поголовно,  мой  генерал!
’екст  прокламаций  громогласно  зачитывали с балконов, на всех перекрестках
раздавались крики: "„олой гнет! ‘мерть тирану!"  €  даже  солдаты  дворцовой
охраны,   толпЯсь   в   коридорах,  громко  читали  крамольные  листки:  "„а
здравствует единство всего народа и всех классов в  борьбе  против  векового
деспотизма!  „а  здравствует  единство  всех  патриотов в борьбе с продажной
военщиной! „олой коррупцию!  „овольно  крови!  •ватит  разбоЯ!"  ‚сЯ  страна
пробуждалась  после  тысЯчелетней  спЯчки  --  в  те самые минуты, когда он,
находЯсь в каретном сарае, узнал страшную новость:  "Њой  генерал,  Џатрисио
Ђрагонес смертельно ранен отравленной стрелой!"
     Ќесколько  лет  назад,  томЯсь  вечерней  скукой  и  будучи  в скверном
настроении, он предложил Џатрисио Ђрагонесу разыграть их  жизни  в  орлЯнку.
"Ѓросим  монету, -- сказал он, -- и ежели выпадет "орел" -- умрешь ты, ежели
"решка" -- Я". Ќо Џатрисио Ђрагонес возразил на это,  что  умереть  придетсЯ
обоим,  ибо,  сколько ни кидай монету, всегда будет ничьЯ: "ђазве вы забыли,
мой генерал, что президентский профиль  отчеканен  с  обеих  сторон?"  ’огда
генерал  предложил  разыграть  их  жизни  в домино: кто выиграет большинство
партий из двадцати, тому и оставатьсЯ в живых.  "€дет,  --  сказал  Џатрисио
Ђрагонес,  -- с большим удовольствием, мой генерал, но при одном условии! ‚ы
должны даровать мне право выигрывать у вас". ’акое право  было  даровано,  и
они  сели  играть,  и  Џатрисио  Ђрагонес,  который раньше проигрывал только
потому, что выигрывать ему  было  запрещено,  выиграл  все  двадцать  партий
подрЯд,  все  двадцать  ожесточенных схваток и, в изнеможении утерев рукавом
пот с лица, сказал со вздохом: "Ќичего не поделаешь, мой генерал, мне  очень
жаль,  но  Я  не  хочу  умирать".  €  тогда  он, складываЯ костЯшки домино в
деревЯнную  коробочку,  укладываЯ  их  аккуратно  за  рЯдом  рЯд,  заговорил
напевно,  с расстановкой, как школьный учитель, объЯснЯющий урок, что у него
тоже нет желаниЯ насильственно умереть, тем более из-за проигрыша в  домино,
что он умрет своей смертью в положенное ему времЯ, умрет в своей постели, во
сне,   как   это   было   предсказано   еще   в   самом   начале  его  эпохи
гадалкой-провидицей, котораЯ узрела его судьбу,  глЯдЯ  в  лохань  с  водой.
"‚прочем, -- продолжал он, -- если хорошенько подумать, то и здесь ничего не
известно,  ибо моЯ мать, Ѓендисьон Ђльварадо, родила менЯ не длЯ того, чтобы
Я вечно оглЯдывалсЯ на то, что там вилами по воде писано, а длЯ того,  чтобы
повелевал.  €  вообще,  Я -- это Я, а не ты, и благодари Ѓога, что это всего
лишь шутка". Ћн не подумал тогда, что это вовсе не шутка -- жизнь  на  кону,
не  предполагал, что скоро одному из них и впрЯмь выпадет смертный жребий. €
вот это случилось.
     Ћн вошел в комнату Џатрисио Ђрагонеса и застал его в предсмертных муках
-- шансов  на  спасение  не  было,  слишком  велика  была  доза   внесенного
отравленной  стрелой  Яда.  € вот он вошел и с порога приветствовал Џатрисио
вскинутой вверх рукой, жестом римлЯн: "Ѓлагослови тебЯ Ѓог, храбрец!  ‚елика
честь  --  умереть  за отечество!" Ђ затем, сев подле постели умирающего, он
оставалсЯ с ним все времЯ, пока длилась агониЯ, собственноручно подносил ему
облегчающие страданиЯ снадобьЯ, поил его ими с ложечки, а Џатрисио Ђрагонес,
хотЯ  и  не  отказывалсЯ  от  этих  ухаживаний,  принимал  их  без  малейшей
благодарности и, проглотив очередную порцию лекарств, выкладывал все, что он
думал  в  эти минуты: "џ ненадолго покидаю вас одного в этом дерьмовом мире,
мой генерал... чует мое сердце, что очень скоро мы повстречаемсЯ с  вами  на
самом  дне  преисподней:  Я  --  скрученный  в  морской узел, согнутый в три
погибели этим Ядом; вы -- с собственной головой в руках, не знающий, куда ее
приткнуть... извините за откровенность, мой  генерал,  но  теперь  Я  говорю
только  чистую  правду... теперь Я могу сказать, что никогда не любил вас --
это вы почему-то вбили себе в голову, будто Я вас люблю... а Я ненавидел вас
всегда... с той поры, когда Я по вашей милости  потерЯл  свободу...  лишилсЯ
возможности жить вольным бродЯгой... с той поры Я каждый день молилсЯ, чтобы
вас  постигла  смерть, мучительнаЯ или легкаЯ -- все равно... лишь бы с вами
было покончено, лишь бы вы расплатились своей жизнью за искалеченную  мою...
ибо  что  же  по  вашей  милости  со  мной  сделали?..  деревЯнными молотами
расплющивали мне ступни, уродовали мои ноги,  пока  они  не  стали,  подобно
вашим,   плоскостопными,   пока   не  стали  двигатьсЯ  медленно,  как  ноги
лунатика...  прокалывали  мне  мошонку  сапожным  шилом,  чтобы  и  у   менЯ
образовалась кила... заставлЯли менЯ пить скипидар, чтобы Я разучилсЯ читать
и  писать,  забыл  грамоту,  ибо  и вы ее не знали... а ведь скольких трудов
стоило моей бедной матери мое учение!.. вы заставлЯли менЯ исполнЯть  многие
ваши  парадные официальные обЯзанности вовсе не потому, что приберегали себЯ
длЯ других, более важных, более необходимых отечеству дел, как вы  постоЯнно
повторЯли, а потому, что даже у самого что ни на есть храбреца задница так и
стынет от страха, когда он, коронуЯ на конкурсе красоты очередную потаскуху,
не  знает,  с  какой стороны вот-вот обрушитсЯ на него смерть... извините за
откровенность, мой генерал!.."  Ќо  он  был  уЯзвлен  не  столько  дерзостью
Џатрисио  Ђрагонеса,  сколько  его неблагодарностью: "€ это говоришь ты? ’ы,
кто жил здесь как король, кому Я дал то, чего никогда  никому  за  всю  свою
жизнь  не  давал? ‚едь даже собственных своих женщин Я предоставил тебе!" Ќо
тут Џатрисио Ђрагонес перебил его: "Ќе надо об этом, мой генерал... ‹учше уж
быть  полным  кастратом,  нежели  покрывать  этих  несчастных  женщин,  этих
замученных  матерей,  нежели  заваливать  их,  как  заваливают длЯ клеймениЯ
телок, с той лишь разницей, что телки брыкаютсЯ и ревут,  а  эти  равнодушно
подставлЯют  свои  зады  --  зады  тощих  коров,  продолжаЯ при этом чистить
картошку или окликаЯ товарок, чтобы  те  присмотрели  за  рисовой  кашей  на
плите:  как бы она не подгорела, пока длитсЯ это занЯтие... ’олько вы можете
называть это тупое совокупление любовью,  мой  генерал,  потому  что  ничего
другого  вы  никогда  не  знали,  --  извините за откровенность!" € тогда он
заорал: "‡амолчи! ‡аткнись, черт бы  тебЯ  побрал!  ‡аткнись,  не  то  будет
худо!"  Ќо  Џатрисио Ђрагонес продолжал спокойно и рассудительно: "Ќет, Я не
буду молчать, мой генерал... что вы можете со иной сделать?.. убить  менЯ?..
но  Я  и  так  почти  уже  мертв... вы бы лучше не упускали случаЯ взглЯнуть
правде в лицо, мой генерал... выслушали  бы  то,  о  чем  никто  никогда  не
говорит,  но  о  чем  все  думают... ведь вам говорЯт лишь то, что вы хотите
услышать... кланЯютсЯ, лебезЯт, а в кармане держат дули...  вы  должны  быть
мне  благодарны  за  искренность, мой генерал... Я -- единственный, кому вас
жаль... Я жалею вас, как никто на свете  пожалеть  не  может...  потому  что
волею  случаЯ,  волею  судьбы  Я  почти  то же самое, что и вы -- ведь Я ваш
двойник... и потому Я честно выкладываю вам то, на что  никогда  не  решатсЯ
другие,  хотЯ  и держат это при себе... ђечь о том, мой генерал, что никакой
вы не президент... никто не считает вас законным президентом... вы сидите  в
президентском  кресле  лишь  потому,  что вас посадили в него англичане... а
после них Янки поддержали вас парой смертоносных Яиц своего броненосца...  Я
ведь  видел, Я ведь помню, как вы забегали, засуетились, точно жук, не знаЯ,
что делать, потерЯв голову от  страха,  когда  гринго  гаркнули  вам:  "‚се!
ЋставайсЯ  один  в  этом  грЯзном  борделе! Џосмотрим, как ты справишьсЯ без
нас!" € если вы с той поры не  слезли  и  не  собираетесь  слезать  с  этого
кресла,  то  вовсе  не потому, что оно вам так уж понравилось, а потому, что
длЯ вас это просто невозможно... страх -- вот в чем дело... Џризнайтесь, мой
генерал, вы  отлично  понимаете,  что,  поЯвись  вы  на  улице  в  положении
обыкновенного   смертного,  люди  набросЯтсЯ  на  вас,  как  овчарки,  чтобы
рассчитатьсЯ с вами за массовые  убийства  в  ‘анта-ЊариЯ-дель-Ђлтарь...  за
узников, брошенных живыми в крепостной ров на съедение кайманам... за тех, с
кого заживо сдирали кожу и отправлЯли ее семьЯм несчастных, дабы проучить их
на  веки  вечные..."  ’ак  говорил  Џатрисио  Ђрагонес,  говорил  и говорил,
извлекаЯ из бездонного колодца своих старых обид бесконечные четки  страшных
воспоминаний,  словно  перебираЯ  эти  четки,  словно творЯ молитву в памЯть
жертв  чудовищного  режима.  Ќо  вдруг  он  замолк,  ибо  невероЯтнаЯ   боль
раскаленными  граблЯми  разодрала  ему  все  нутро  и  сердце  его  едва  не
остановилось. Ќо, снова придЯ в себЯ, он продолжал  тихо,  без  оскорблений,
умолЯющим  голосом:  "Њой  генерал...  не  упускайте благоприЯтный случай...
умрите вместе со мной... длЯ вас это  лучше  всего  --  умереть...  уж  Я-то
знаю...  ведь  Я  --  это вы... хотЯ, видит Ѓог, Я никогда не хотел этого...
никогда не хотел сподобитьсЯ величиЯ и  стать  героем  отечества...  но  так
сталось...  и  Я знаю, что у вас за жизнь... мне есть с чем ее сравнивать...
потому что в глубине души Я всегда оставалсЯ простым стеклодувом,  одним  из
тех,  кто,  подобно  моему отцу, делал бутылки... Ќе бойтесь, мой генерал!..
смерть -- это не так  больно,  как  кажетсЯ..."  Ћн  произнес  это  с  такой
убежденностью, так искренне и проникновенно, что наш генерал не нашел в себе
злобы,  чтобы  возразить  ему,  --  оставалсЯ  рЯдом  с  ним  и не давал ему
свалитьсЯ с постели, когда начались  последние  корчи,  последние  судороги,
когда  Џатрисио  обеими руками схватилсЯ за брюхо и зарыдал от боли и стыда:
"Ћ, ѓосподи! џ наложил в штаны, мой генерал!" Ћн подумал было, что  Џатрисио
выразилсЯ  в переносном смысле, что эту фразу следует понимать как признание
Џатрисио, что в последний миг он очень испугалсЯ  смерти,  но  тут  Џатрисио
повторил,  что  наложил  в  штаны,  -- не в переносном смысле, а в прЯмом, и
тогда наш генерал возопил: "“молЯю тебЯ, потерпи немного, сдержись! ѓенералы
отечества должны умирать, как подобает мужчинам, чего бы это ни стоило!"  Ќо
уже  было  поздно  взывать  к патриотическим чувствам, ибо Џатрисио Ђрагонес
свалилсЯ на пол и сучил ногами в последней агонии, весь в слезах и дерьме. ‚
кабинете-спальне рЯдом с залом заседаний он сам обмыл тело Џатрисио, облачил
его в свои одежды, снЯв их с себЯ и оставшись в чем  мать  родила;  он  снЯл
даже  брезентовый  бандаж,  поддерживающий  килу, и затЯнул его на Џатрисио;
надел ему на ноги свои сапоги, прицепил к каблуку левого сапога свою золотую
шпору. ‚се это он проделал в глубокой тоске, охваченный чувством  безмерного
одиночества, понимаЯ, что стал отныне самым одиноким существом на всем белом
свете. Ќо это не помешало ему тщательно убрать все следы своих манипулЯций с
покойником  и  постаратьсЯ вспомнить мельчайшие детали того видениЯ, которое
было Явлено ему гадалкой-провидицей в зеркале  первородных  вод,  вспомнить,
как  должно  лежать  тело,  когда  утром его найдут служанки-уборщицы: лицом
вниз, зарывшись в ладони, как в подушку, в полевой форме без знаков отличиЯ,
в сапогах с золотой шпорой на левом, -- так,  чтобы  сказали,  что  он  умер
естественной  смертью,  во  сне,  согласно  давнему предсказанию гадалки. Ќо
вопреки его ожиданиЯм весть  о  его  смерти  никто  не  спешил  подтвердить;
наследники  режима  благоразумно  выжидали,  проводили тайное расследование,
вступали друг с другом в  секретные  соглашениЯ,  мало  того,  слухи  о  его
кончине  то  и  дело  опровергались,  длЯ  чего призвали на помощь его мать,
Ѓендисьон Ђльварадо, вынудили ее поЯвитьсЯ в торговом квартале, дабы все  мы
убедились,  что она не в трауре: "ЌапЯлили на менЯ цветастое платье, сеньор,
и, будто Я чучело какое, заставили  купить  шлЯпу  с  попугайскими  перьЯми,
накупить  всЯких  безделушек,  всЯкой  дребедени,  чтобы  все  видели, что Я
беззаботна и счастлива, хоть Я и говорила им, что наступило времЯ слез, а не
времЯ покупок; Я ведь ничего толком не знала, Я думала, что умер  не  кто-то
другой,  а  именно  мой  сын,  а они заставлЯли менЯ улыбатьсЯ, эти военные,
когда какие-то люди фотографировали менЯ во весь рост, -- мне говорили,  что
так  нужно  во  имЯ  родины,  сеньор!" Ђ он в это времЯ, отсиживаЯсь в своем
тайнике,  недоумевал  в  растерЯнности:  "Џочему  черт  подери   ничего   не
изменилось  в  этом  мире  после  моей смерти? Љак это может быть что солнце
по-прежнему всходит и заходит и  даже  не  споткнетсЯ?  Џочему  о  мать  моЯ
воскресенье  осталось  воскресеньем  а жара той же несносной жарой что и при
мне?" ’ак вопрошал он себЯ, когда неожиданно раздалсЯ  орудийный  выстрел  в
крепости  порта  и  погребальный  звон  больших  колоколов собора поплыл над
городом, а к дворцу повалили  беспорЯдочные  толпы,  разбуженные  величайшей
после вековой маразматической спЯчки вестью. € тогда он чуть-чуть приотворил
дверь  своей  потайной  спальни  и, глЯдЯ в щелочку, увидел в зале заседаний
свое  мертвое  тело,  окруженное  горЯщими  свечами,  свое   мертвое   тело,
обрЯженное  краше,  нежели  любой из покойных ђимских Џап на протЯжении всей
истории католичества, однако ужас и стыд поразили его при виде  этого  тела,
собственного  его  тела,  утопающего  в  цветах,  с лицом, белым от пудры, с
накрашенными губами, с окостеневшими руками своенравной кокетки,  сложенными
на  покрытой  броней  регалий  груди, тела, облаченного в придуманный кем-то
специально длЯ покойника мундир  ѓенерала  ‚селенной,  с  десЯтью  пылающими
солнцами  на  погонах,  при  шпаге, коротенькой, игрушечной шпаге карточного
королЯ. ќта шпажка странным образом изменЯла масштаб, и все, что  он  видел,
все  символы  его  необъЯтной  власти,  всЯ  траурнаЯ церемониЯ, все военные
почести -- все это  стало  каким-то  маленьким,  лишилось  внушительности  и
величиЯ,  сделалось  заурЯдным  и  вполне  соответствовало  лежащему в гробу
мертвецу нормальных человеческих размеров, даже немного хлюпику при жизни, а
ведь он мнил себЯ бравым мужчиной, бравым военным, и он очень рассердилсЯ  и
сказал  себе:  "ђазве  это  Я?  Ќет,  черт  подери!"  Ђ  люди  все шли и шли
нескончаемым потоком мимо тела, и он забыл на миг, что все это фарс, забыл о
темных целЯх этого  фарса  и  почувствовал  себЯ  оскорбленным  и  униженным
смертью,  ее  жестокостью,  ее  полным равнодушием к могуществу власти. "ќто
несправедливо, черт подери!" -- повторЯл он про себЯ, глЯдЯ, как люди  ведут
себЯ без него, и радовалсЯ, видЯ, что многие растерЯны и беспомощны, и жалел
этих  потерЯвших  его  людей,  и, затаив дыхание, смотрел на тех, кто, видно
было, пришел сюда, чтобы попытатьсЯ угадать: а не обман ли это?  он  ли  это
умер  на  самом  деле?  он ли в гробу? Ћн увидел старика-ветерана, участника
войны за создание ”едерации,  который  застыл  у  гроба,  отдаваЯ  покойнику
честь;  увидел  мужчину  с  траурной  повЯзкой, который нагнулсЯ и поцеловал
перстень на руке  покойника;  увидел  лицеистку,  котораЯ  положила  в  гроб
скромный  цветок,  --  увидел  и  особо  отметил  их в своей памЯти, -- их и
рыночную торговку, котораЯ вдруг бросила на пол свою  полную  рыбы  корзину,
повалилась  на  мертвеца,  обнЯла  напарфюмеренный труп и заголосила на весь
зал: "Ѓоже милостивый, что же теперь  с  нами  будет?!  Ћн  умер!  “мер!  Ћн
мертвый!" € тут все вокруг зашушукались, заговорили, загалдели: "‚идите, это
и  вправду  он!  Ћн,  без  обмана! Њертвый!" -- "ќто он! Ћн! Ћн! -- заревела
толпа, стоЯвшаЯ на солнцепеке на площади де Ђрмас. -- ќто  он!"  €  внезапно
прекратилсЯ  погребальный звон, и все колокола собора, колокола всех церквей
затрезвонили с неудержимой радостью, как  в  свЯтую  среду  ЃлаговещеньЯ,  и
стали  взрыватьсЯ  пасхальные  петарды,  в  небо  устремились ракеты салюта,
зарокотали барабаны  свободы,  и  он  увидел  штурмовые  группы  восставших,
которые  при  молчаливом  потворстве  охраны  ринулись во дворец через окна,
увидел, как они дубинками разогнали всех, кто стоЯл у гроба, как швырнули на
пол безутешную торговку рыбой, увидел, как  они  глумЯтсЯ  над  трупом,  как
затем  восемь  здоровил отнЯли труп у бессмертиЯ, лишили его вечного царства
сплошных цветов и за ноги поволокли его из этого царства вниз по  лестницам,
в  то  времЯ  как  остальные  разрушали  и  уничтожали  все,  что можно было
разрушить и уничтожить в  этом  раю,  полном  роскоши  и  беды;  они  ломали
дорические  капители,  сложенные  из  стандартных  плит,  вышвыривали в окна
птичьи клетки, вице-королевский трон,  роЯль,  разбивали  вдребезги  урны  с
прахом  неизвестных  героев,  рвали  в  клочьЯ гобелены, изображающие томных
девиц в гондолах разочарованиЯ, уничтожали портреты епископов  и  военных  в
допотопной  форме,  полотна с изображением грандиозных морских сражений; они
думали,  что  навеки  разрушают  логово  ненавистной  власти,  и  стремились
разрушить  все  без  остатка,  чтобы  у  грЯдущих поколений не осталось даже
воспоминаниЯ о проклЯтой его ветви; и все это он видел, а затем  бросилсЯ  к
окну  своего  убежища,  чтобы  сквозь  щели опущенных жалюзи посмотреть, что
творитсЯ за окном, увидеть, как далеко зашла волна разрушениЯ всего  и  всЯ.
"€  в один миг Я увидел больше подлости и неблагодарности чем все что видели
из-за чего плакали мои глаза на протЯжении всей моей  жизни  мать  Я  увидел
своих  ошалевших  от  счастьЯ  вдов  увидел как они толпами покидают мой дом
угонЯЯ при этом коров с моей  фермы  уносЯ  казенную  мебель  и  банки  меда
полученного  из  твоих  ульев мать Я увидел своих детей всех этих недоносков
которые устроили дьЯвольский концерт  громыхаЯ  крышками  кастрюль  барабанЯ
столовым  церковным  серебром  в медные тазы трезвонЯ хрустальными блюдами и
вопЯ при этом умер мой папа да здравствует  свобода  Я  увидел  пылающий  на
площади  де  Ђрмас  костер  на  котором  жгли  мои  официальные  портреты  и
календарные литографии!" €  вот  он  смотрел,  как  пылают  эти  официальные
портреты, мозолившие людЯм глаза на каждом шагу все годы его режима, и снова
увидел свое собственное тело -- его волокли по мостовой, и на ней оставались
валЯтьсЯ  ордена  и  медали,  золоченые  пуговицы,  золотистые  аксельбанты,
парчовые лохмотьЯ, шпажка карточного королЯ с кисточкой на эфесе,  погоны  с
десЯтью  потускневшими  солнцами  ѓенерала  ‚селенной, и он шептал: "‘мотри,
мать, что со мной сделали", -- и всей кожей, всем существом  чувствовал  все
плевки,  которыми  награждала тело толпа, и обонЯл содержимое опрокинутых на
него с балконов ночных горшков, и жгучий стыд терзал его, стыд,  сменившийсЯ
ужасом  при  мысли,  что  его  ведь могут четвертовать, и его сожрут собаки,
растерзают грифы  под  безумное  завывание  и  пиротехнические  громы  этого
карнавала  смерти  --  его смерти! Ђ когда этот смерч пролетел, он все равно
отовсюду слышал вихри музыки, доносившейсЯ до него, несмотрЯ на безветренный
день, слонЯлсЯ по своему убежищу  и  убивал  мух,  прихлопываЯ  их  ладонью,
пытаЯсь  точно так же прихлопнуть несносного сверчка, который сидел у него в
ухе и мешал думать. ‘мотрел на зарево пожара на горизонте, на маЯк,  зеленый
свет  которого,  каждые полминуты проникаЯ сквозь щели жалюзи, превращал его
на следующие полминуты в полосатого тигра, а он смотрел и  слушал,  чувствуЯ
за  окном  дыхание  каждодневной жизни, естественное дыхание жизни без него,
жизни, котораЯ все больше и больше входила в свои  обычные  берега  по  мере
того,  как  его  смерть  из  чрезвычайного  событиЯ  превращалась в рЯдовое,
становилась просто еще одной чьей-то смертью, точно такой же, как все прочие
смерти в прошлом, и вечнаЯ стремнина бытиЯ  уносила  его  к  ничейной  земле
всепрощениЯ  и  забвениЯ.  €  тогда  он крикнул смерти: "Џошла ты в задницу,
безносаЯ!" -- и покинул свое убежище, решив, что пробил час, что хватит  ему
таитьсЯ;  и,  тЯжело  шаркаЯ  ногами,  он прошел по разграбленным залам, как
привидение среди  обломков  прошлого,  погруженного  во  мрак,  наполненного
запахом  умирающих  цветов  и  свечных  огарков, прошел и толкнул дверь зала
заседаний совета министров, в  котором  было  полно  дыма,  и  в  этом  дыму
слышались  охрипшие  голоса, там, где стоЯл длинный стол орехового дерева, и
он увидел, что за этим столом были все, кого  он  хотел  увидеть:  либералы,
продавшие  победу  в  войне  за  ”едерацию, консерваторы, купившие у них эту
победу, высшие генералы, три министра, архиепископ и посол  нотнер  --  все
вместе  в  одной  ловушке!  Ћни взывали к сплочению в борьбе против векового
деспотизма, а сами делили его наследие, и алчность настолько  поглотила  их,
что никто не заметил восставшего из мертвых президента, а он лишь хлопнул по
столу  ладонью  и  спросил:  "’ак,  да?!" € больше он не успел произнести ни
слова, потому что когда он принЯл руку  со  стола,  то  уже  отгремел  взрыв
паники   и  всех  как  вымело  --  остались  только  переполненные  окурками
пепельницы, кофейные чашки да опрокинутые кресла, и еще осталсЯ его  дорогой
друг,  генерал  ђодриго  де  Ђгилар, который был в полевой форме; маленький,
невозмутимый, он разогнал своей единственной рукой клубы  табачного  дыма  и
подал  знак: "‹ожитесь на пол, мой генерал! ‘ейчас начнетсЯ свистоплЯска!" €
не успел он  лечь  на  пол  рЯдом  со  своим  дорогим  другом,  как  грЯнуло
смертоносное   веселье   шрапнели   и   началась  бойнЯ,  кровавый  праздник
президентской гвардии, котораЯ с превеликим удовольствием и  особым  тщанием
выполнЯла  решительный приказ: "Ќи один участник заговора не должен остатьсЯ
живым!"  ‘ледуЯ  этому  вашему  приказу,  мой  генерал,  гвардейцы   скосили
пулеметной очередью тех, кто пыталсЯ удрать через парадный вход, переловили,
как  пташек,  тех,  кто выпрыгивал из окон, а тех, кому удалось спрЯтатьсЯ в
соседних домах, выкурили из убежищ зажигательными  гранатами  и  повсеместно
добили  раненых, сообразуЯсь с президентским принципом: "Љаждый, кто избежал
казни, -- злейший враг до скончаниЯ века".
     Џока все это длилось, он лежал ничком на полу, в двух шагах от генерала
ђодриго де Ђгилара, и слушал, как грохают взрывы; после  каждого  взрыва  на
спину  ему  сыпались  осколки стекла и валились куски штукатурки, а он, лежа
под этим градом, бормотал про себЯ, слитно, как молитву:  "‚се  дружище  все
кончено  отныне  командовать  стану  только Я ни одна собака не будет больше
командовать ни одна собака завтра утром посмотрим что  здесь  уцелело  после
этой бучи ежели не на чем сидеть купим парочку самых дешевых табуреток купим
несколько  циновок  чтобы  завесить  дыры  купим еще кое-что и хватит посуду
покупать не будем ни тарелок ни ложек все это мы возьмем в казармах солдатню
Я больше содержать не буду ни солдатню ни офицеров пошли они все  в  задницу
только  молоко лакать горазды а как только заваруха плюют на руку котораЯ их
кормила Я оставлю при себе только президентскую гвардию там люди  честные  и
храбрые  и  никакого больше совета министров на кой он сдалсЯ обойдусь одним
толковым министром здравоохранениЯ такой министр действительно необходим  ну
и еще один с хорошим почерком мало ли что придетсЯ записывать и достаточно а
все  эти  казармы  и  министерства сдадим под жилье и на деньги за это жилье
будем содержать дворец если в чем и есть нужда так это  в  деньгах  а  не  в
людЯх подыщем двух толковых служанок одна пусть готовит и прибирает а другаЯ
стирает  и  гладит белье а коровами и птицей ежели они будут займусь Я сам и
ни одна шлюха не будет здесь больше шлЯтьсЯ хватит им  бегать  в  солдатский
нужник и всех прокаженных которые дрыхнут под розовыми кустами вон отсюда --
и  всех докторов права которые все знают и всех ученых политиков которые все
видЯт вон отсюда потому что в конце концов это  президентский  дворец  а  не
грЯзный  бордель  как  сказали  Янки если верить Џатрисио Ђрагонесу Я и один
справлюсь никто мне не нужен справлюсь один до второго пришествиЯ  кометы  и
до десЯтого ее пришествиЯ потому что больше Я не собираюсь умирать пусть кто
хочет  умирает  пошли  они все в задницу!" ’ак бормотал он вслух свои мысли,
слитно, без пауз, как молитву, как выученный наизусть стих; то была  стараЯ,
со  времен  войны  оставшаЯсЯ привычка заговаривать свой страх, спасатьсЯ от
него, думаЯ вслух, и вот он думал вслух, бормотал свои  мысли  и  словно  не
слышал  взрывов,  сотрЯсавших  дворец,  строЯ  планы на завтрашнее утро и на
грЯдущее столетие в столько-то часов пополудни.  Ќо  вот  наконец  на  улице
прозвучал последний выстрел, добивающий раненых, и генерал ђодриго де Ђгилар
подполз к окну, поднЯлсЯ и выглЯнул в него и приказал кому-то, чтобы послали
за  мусорными фургонами и вывезли на них трупы, после чего удалилсЯ, пожелав
на прощание: "„оброй ночи, мой генерал!" -- "„оброй ночи, --  отозвалсЯ  он,
-- доброй ночи, дружище! Ѓольшое спасибо!" Ћн так и осталсЯ лежать ничком на
траурно-черном  мраморе  пола  в  зале совета министров, подложив под голову
локоть правой руки, зарылсЯ в него лицом и мгновенно уснул, более  одинокий,
чем  когда  бы  то  ни  было, убаюканный шепотом потока желтых листьев своей
жалкой осени, котораЯ наступила бесповоротно именно в ту ночь великой бойни,
ознаменованнаЯ дымЯщимисЯ руинами и багровыми лунами кровавых луж. Ќо наутро
он был избавлен от необходимости выполнЯть вчерашние планы, ибо  армиЯ  сама
прекратила  свое  существование, -- солдаты разбежались, а горстки офицеров,
сопротивлЯвшихсЯ до конца в казармах столицы и в  шести  остальных  казармах
страны,   были   убиты   президентской   гвардией   при  помощи  гражданских
добровольцев; уцелевшие министры  бежали  за  границу  все  до  единого,  за
исключением  двоих,  наиболее преданных, -- один из них, помимо прочего, был
его личным врачом, а другой -- лучшим в стране каллиграфом;  обошлось  и  со
средствами, не нужно было поддакивать никакой иностранной державе, уповаЯ на
заем,  ибо  приверженцы, которых оказалось не так уж мало, собрали множество
золотых обручальных колец, всЯких золотых украшений и отдали  их  казне;  не
было также нужды покупать дешевые кожаные табуретки, покупать циновки, чтобы
прикрыть  ими  следы  разрушений,  оставшиесЯ  повсюду  со  днЯ  осквернениЯ
похорон; не было в этом нужды потому, что задолго до того,  как  завершилось
полное  усмирение  страны, президентский дворец был реставрирован и стал еще
богаче и краше, вновь в нем было полно птичьих  клеток  --  в  одних  сидели
острые на Язык попугаи гуакамаЯ, в других, висЯщих под потолком, королевские
попугайчики  напевали  популЯрную  мелодию  песенки "Љоль не в €спании, то в
Џортугалии", а вокруг все так и сверкало чистотой, как на  военном  корабле,
-- корабельную   чистоту  и  порЯдок  поддерживали  две  скромные  работЯщие
женщины; в окна врывалась славЯщаЯ его музыка, раздавались радостные  взрывы
петард,  доносилсЯ  торжествующий  звон  колоколов,  которым  вздумали  было
отметить его смерть  и  который  ныне  с  утра  до  вечера  возвещал  о  его
бессмертии;  на  площади де Ђрмас шумела постоЯнно действующаЯ демонстрациЯ,
выкрикиваЯ здравицы в честь вечного единениЯ президента  и  народа,  подымаЯ
огромные  транспаранты,  на  которых было начертано большими буквами: "•рани
ѓосподь его превосходительство, воскресшего из мертвых на третий день".
     ‘ловом, жизнь превратилась в каждодневный праздник,  который  не  нужно
было подогревать искусственно, как в прежние времена, ибо все шло прекрасно:
государственные   дела   разрешались   сами  собой,  родина  шагала  вперед,
правительством был он один, никто не мешал ни словом, ни делом осуществлению
его замыслов; казалось, даже врагов не оставалось  у  него,  пребывающего  в
одиночестве  на  вершине  славы,  --  его  дорогой  друг, генерал ђодриго де
Ђгилар, мог быть доволен своей работой; он тоже был доволен, почему и  велел
однажды  построить  на плацу всех тех рЯдовых президентской гвардии, которые
при  подавлении  беспорЯдков  проЯвили  особую  беспощадность  и  рвение,  и
произвел   их   всех   в  офицеры,  хотЯ  и  понимал,  что  теперь  придетсЯ
восстанавливать армию, ибо офицеры  должны  кем-то  командовать,  --  армию,
котораЯ  рано  или  поздно  укусит кормЯщую ее руку; однако он произвел этих
рЯдовых гвардейцев в офицеры, ткнув каждого в грудь и по наитию называЯ  тот
или  иной  чин:  "’ы -- капитан! ’ы -- майор! ’ы -- полковник! ’о есть что Я
говорю? ’ы -- генерал, а все остальные -- лейтенанты! Ќи фига,  дружище,  не
дрейфь, принимай свое войско!" Ћн не обошел и тех, кто был искренне опечален
его смертью, взволнованное благодарное чувство к этим людЯм переполнЯло его,
поэтому  он велел разыскать того старика-ветерана, который в день прощаниЯ с
усопшим скорбно стоЯл у гроба, отдаваЯ покойному честь, велел разыскать того
мужчину, который поцеловал перстень на  руке  покойника,  и  наградил  этого
мужчину  и старика-ветерана медалью мира; он приказал найти рыдавшую над его
гробом торговку  рыбой  и  подарил  этой  бедной  женщине,  у  которой  было
четырнадцать детей, именно то, в чем она больше всего нуждалась: большой дом
со  множеством  комнат; он приказал найти и ту лицеистку, котораЯ положила в
гроб цветок, и выдал ее замуж за морЯка, чем осуществил самую ее сокровенную
мечту. € все же  его  потрЯсенное  сердце,  которое  он  пыталсЯ  успокоить,
раздаваЯ  милости,  не  знало  покоЯ  до  тех  пор,  пока  во  дворе казармы
‘ан-•еронимо он  не  увидел  свЯзанными  всех  уцелевших  участников  штурма
президентского  дворца;  страх  и  ненависть  обострЯют памЯть, и он опознал
каждого с беспощадной безошибочностью и разделил пленных по степени их вины:
"’ы командовал штурмом -- стань сюда! ’ы отшвырнул от гроба плачущую женщину
-- стань сюда! ‚ы осквернили труп, волокли его по лестницам и грЯзным  лужам
-- станьте  здесь! Ђ все остальные -- здесь! џ вам покажу, рогоносцы!" Ќо не
сама кара была длЯ него важной, просто кара его  не  удовлетворЯла,  --  ему
нужно было убедить самого себЯ, что ожесточение, с которым люди шли на штурм
дворца,  их глумление над трупом не были вызваны стихийным взрывом народного
негодованиЯ, что вообще  не  было  никакого  народного  возмущениЯ,  а  была
вылазка  гнусных  наймитов,  и  поэтому  он  допрашивал  пленных  самолично,
добиваЯсь, чтобы они признались, что они гнусные наймиты, добиваЯсь  от  них
желанной  его  сердцу  иллюзии.  Ќо они не признавались, и тогда он приказал
подвесить их к потолочной балке, чтобы они висели, как попугаи,  --  головой
вниз,  со  свЯзанными  руками  и  ногами, по нескольку часов, а когда это не
помогло, он приказал  бросить  одного  из  них  в  крепостной  ров,  а  всем
остальным  приказал  смотреть,  как  их  товарища  терзают  и живым пожирают
кайманы; когда же и это не помогло, он выбрал по одному человеку  от  каждой
группки пленных и приказал, чтобы с них на глазах у всех содрали кожу, и все
должны  были смотреть на эту кожу, желтую и нежную, как плацента, только что
исторгнутаЯ из чрева роженицы, смотреть, как из  оголенных  до  живого  мЯса
тел,  вздрагивающих  на  каменных плитах казарменного плаца, обильно сочитсЯ
горЯчаЯ липкаЯ кровь; и тогда все эти упрЯмцы  признались,  что  так  оно  и
есть,  что они наймиты, что им заплатили четыреста золотых песо за то, чтобы
они осквернили труп, сволокли его на рыночную свалку, что  они  поначалу  не
хотели  этого делать ни за какие деньги, ибо это противно их убеждениЯм, что
они против него ничего не имели, тем более  против  мертвого,  но  случилось
так,  что на одном из тайных сборищ, где присутствовали два высших армейских
генерала, их принудили сделать это, запугали их всЯческими угрозами. "’олько
поэтому мы согласились, честное слово!" €  тогда  он,  облегченно  вздохнув:
"Ѓедные  обманутые  ребЯта!"  --  приказал накормить их, дать им возможность
выспатьсЯ, а утром бросить на  съедение  кайманам.  Ћтдав  этот  приказ,  он
отправилсЯ  к  себе во дворец, чувствуЯ, как душа освобождаетсЯ от власЯницы
сомнений, и бормотал самому себе с  полным  удовлетворением:  "Ќу  вот  черт
подери  все убедились что народ тут ни при чем народ менЯ любит!" ‡атаптываЯ
последние головешки того костра тревог, который некогда зажег в  его  сердце
Џатрисио  Ђрагонес,  он решилсЯ на постановление об отмене пыток и поклЯлсЯ,
что пытки никогда больше не повторЯтсЯ в этой прекрасной стране; после этого
убили всех кайманов и демонтировали камеры пыток, где можно было, не  убиваЯ
человека,  перемолоть  ему  кости;  затем  была объЯвлена всеобщаЯ амнистиЯ,
после  чего,  размышлЯЯ  о  будущем,  он  был  осенен  догадкой,   волшебным
озарением,  которое  Явило  ему причину всех бед страны, а именно -- у людей
слишком много свободного времени длЯ всЯких там  размышлений,  поэтому  надо
чем-то  занЯть  это времЯ; с этой целью он возобновил мартовские поэтические
состЯзаниЯ  и  ежегодные  конкурсы  красавиц,  оспаривающих  титул  королевы
красоты,  построил  самый  большой  в  карибских  странах  крытый  стадион с
прекрасной гандбольной площадкой, обЯзав нашу  команду  играть  под  девизом
"Џобеда  или  смерть";  в  каждой  провинции  он  основал  бесплатную  школу
метельщиц, ученицы которой, фанатично  преданные  ему  за  бесплатную  науку
девицы, рьЯно подметали не только в домах, но и на улицах, а затем принЯлись
подметать дороги -- проселочные и шоссейные, все подрЯд, так что кучи мусора
возили  из  одной провинции в другую и обратно, не знаЯ, что с ним делать, и
каждаЯ вывозка мусора сопровождалась демонстрацией под сенью государственных
флагов  и  пламенных  транспарантов:  "•рани  ѓосподь  апостола  целомудриЯ,
заботЯщегосЯ о чистоте нации!" -- он же в это времЯ, изобретаЯ новые занЯтиЯ
длЯ  своих  сограждан,  медленно,  как задумчивое животное, шаркал ногами по
дорожкам сада, окруженный  прокаженными,  слепыми  и  паралитиками,  которые
выпрашивали у него щепотку целительной соли, крестил в стоЯвшей под открытым
небом  купели  детей  своих  давнишних  крестников, нарекаЯ каждого младенца
своим именем; подхалимы славили его, называЯ единственным, а он в ту пору  и
впрЯмь  был  единственным в своем роде, ибо не было у него больше двойника и
приходилось  ему  выступать  своим  собственным  двойником  в  этом  дворце,
превращенном  в  рынок,  куда, что ни день, доставлЯли бесчисленные клетки с
птицами, -- что ни день с той поры, как распространилсЯ слух, что его  мать,
Ѓендисьон Ђльварадо, была когда-то птичьей торговкой; одни присылали птиц из
подхалимства,  другие  -- с Явной издевкой, но как бы там н