и было, во дворце
скоро не осталось свободного местечка, где  можно  было  бы  повесить  новые
клетки;  на эти заботы накладывалось множество других государственных забот,
государственных  дел,  и  все  эти  дела  пытались  решить  одновременно,  в
результате  чего  в  кабинетах толпилось столько народу, что невозможно было
определить, кто здесь чиновник, а кто проситель; длЯ того  чтобы  избавитьсЯ
от  тесноты,  разобрали  столько  внутренних перегородок, понаделали столько
окон, чтобы все могли  любоватьсЯ  морем,  что  обычный  переход  из  одного
помещениЯ  в  другое  стал походить на передвижение по обдуваемой встречными
ветрами палубе парусника, затерЯнного в осеннем  морском  просторе.  €  хотЯ
мартовские  пассаты  дули в дворцовые окна испокон веку, все стали говорить,
что, мол, это ветры спокойствиЯ и  мира,  мой  генерал;  даже  шум  в  ушах,
который  досаждал  ему  много  лет,  превратилсЯ в голос мира и спокойствиЯ,
личный врач так и сказал ему: "ќто мир и спокойствие звучат  в  ваших  ушах,
мой  генерал!"  ‚се  сущее на земле и на небе знаменовало мир и спокойствие,
всеобщее благоденствие -- с того самого днЯ, как он восстал из мертвых, и он
верил в это, верил, что наступила  тишь,  гладь  и  божьЯ  благодать,  верил
настолько,  что  в  декабре  снова  посетил дом на скалах, чтобы насладитьсЯ
несчастьем бывших диктаторов, образующих в этом доме тоскливое  братство,  а
те прерывали партию в домино, чтобы в который раз показать ему на костЯшках:
"џ   был,  допустим,  дубль-шесть,  а  твердолобые  консерваторы,  допустим,
дубль-три, но Я не учел закулисной сделки попов и масонов". €  была  же  ему
охота  болтать  об  этом,  старому  хрычу,  позабыв о стынущем супе! Ђ затем
другой старый хрыч принималсЯ объЯснЯть, что, например, эта вот сахарница --
президентский дворец, а вражеское орудие при попутном ветре посылало  снарЯд
на  расстоЯние  в четыреста метров, что, не будь попутного ветра, снарЯды не
достигли бы президентского дворца. "€ если вы  нынче  видите  менЯ  в  таком
положении,   то  виной  тому  какие-то  восемьдесЯт  с  чем-то  сантиметров.
Ќевезуха!" Ќо даже самые упорные были  сломлены  слишком  долгим  изгнанием,
терЯли  всЯкую  надежду,  жили тем, что, завидев на горизонте корабли своего
отечества, которые они узнавали по цвету дыма и  гудкам  проржавевших  труб,
спускались  в  порт  и  под  моросЯщим  дождем  искали выброшенные морЯками,
использованные на завертку жратвы газеты, вытаскивали их из мусорных  Ящиков
и прочитывали от корки до корки не только слева направо, но и справа налево,
пытаЯсь  прогнозировать  политическое  развитие в своих странах на основании
сообщений о том, кто там, на родине, женилсЯ, кто помер, кто кого  пригласил
и  кто  кого  не пригласил на вечер по случаю днЯ рождениЯ; каждый ждал, что
его судьбу изменит направление какой-нибудь грозной тучи, котораЯ, даст Ѓог,
обрушитсЯ на его страну опустошительным ураганом, и тот снесет все  дамбы  и
плотины,  в  результате  чего  реки ринутсЯ на полЯ и погубЯт урожай, жилища
будут  разрушены,  начнетсЯ  голод,  чума,  вымирание,  и  людЯм  ничего  не
останетсЯ,  как  призвать на помощь того, кого они изгнали, чтобы он спас их
от последствий катастрофы и от анархии, "’ак  оно  и  будет,  вот  увидите!"
Ћднако  в  ожидании  этого  великого  часа  приходилось  отзывать в сторонку
кого-либо из самых молодых обитателей приюта  и  просить  тихонько:  "Ѓудьте
любезны,  вденьте  мне  нитку  в иголку, -- Я должен заштопать брюки... Я не
могу  их  выбросить,  они  дороги  мне  как  памЯть...  это   моЯ   духовнаЯ
ценность..." Џриходилось тайком от других заниматьсЯ постирушками, незаметно
подбирать использованные бритвенные лезвиЯ, которыми поначалу разбрасывались
новички  приюта,  обедать  в одиночестве, запершись на ключ в своей комнате,
чтобы  скрыть  беззубую  немощь,  чтобы  не  обнаружить  публично   признаки
старческого  маразма,  свидетельство  внезапного  старческого  недержаниЯ --
позорно замаранные штаны. € в один  прекрасный  день  одного  из  них,  Явно
подзадержавшегосЯ  на  этом  белом  свете,  обрЯжали  в  последнюю приличную
рубашку,  пришпиливали  к  его  груди  все  регалии,  заворачивали  тело   в
национальный  флаг  родины  покойного и, спев над ним его национальный гимн,
отправлЯли в страну забвениЯ, отдавали  ее  ему  во  власть,  --  изъеденное
эрозией  горестей,  окаменевшее от печалей сердце умершего было единственным
балластом, который увлекал его в эту страну, расположенную  на  дне  морЯ  у
подножиЯ  скал;  на  земле  оставалось  после  него  пустое место -- плЯжный
стульчик на террасе  безысходности.  "Њы  присаживались  на  этот  стульчик,
разыгрываЯ  между  собой  вещички  покойного, если они были, мой генерал. ‚ы
только подумайте, какой жалкий конец после такой славы!"
     ‚ другом, давнем, далеком декабре, когда открывали этот приют, он, стоЯ
на этой же  террасе,  вдруг  увидел  ожерелье  Ђнтильских  островов,  города
карибского побережьЯ. Ћни словно приснились ему. Ќо это не было сном, кто-то
указывал  на  них пальцем, тыча в синюю витрину морЯ. "‚он там, мой генерал,
-- это Њартиника". € он видел Њартинику, этот благоухающий потухший  вулкан,
видел  санаторий длЯ чахоточных, гиганта негра в гипюровой кофте, продающего
под колоннами собора целые клумбы гардений губернаторским женам. "Ђ вот  там
-- Џарамарибо,  мой  генерал".  €  он  видел  похожий на преисподнюю базар в
Џарамарибо, видел крабов, выбирающихсЯ из морЯ по сточным трубам нужников  и
вскарабкивающихсЯ   на  столики  приморского  кафе,  видел  запломбированные
брильЯнтами зубы толстозадых старух-негритЯнок, торгующих  под  густым,  как
суп,  дождем  индейскими  масками  и корнЯми имбирЯ. Ћн видел разлегшихсЯ на
плЯжах в ’анагуарене матрон, подобных золотым от солнца коровам, --  "—истое
золото,  мой  генерал!", -- видел слепца-Ясновидца из ѓуайра, который за два
реала, играЯ на скрипке  с  единственной  струной,  изгонЯл  смерть-индейку,
видел  знойный  день на ’ринидаде, едущие задним ходом автомобили, индусов в
зеленом, справлЯющих большую нужду посреди улицы перед своими  лавками,  где
продаютсЯ  рубашки  из  натурального  шелка и фигурки узкоглазых мандаринов,
вырезанные из цельного слоновьего бивнЯ;  видел  кошмар  ѓаити,  где  бродЯт
облезлые  синюшные  псы,  где  в  запрЯженные  волами телеги грузЯт по утрам
подобранные  на  улицах  трупы;  видел  бензохранилища  в   Љюрасао,   вновь
помеченные  тюльпаном  в  знак  того,  что  ѓолландиЯ  сюда вернулась, видел
подобные мельницам дома с  островерхими  крышами,  рассчитанные  на  снежные
зимы;  видел  странный  океанский  корабль,  плывущий  через центр города от
одного отелЯ к другому,  видел  каменный  загон  Љартахены,  ее  огражденную
цепЯми  бухту,  светЯщиесЯ  балконы,  загнанных  лошадей  парадного  выезда,
зевающих в тоске по вице-королевскому корму. "Ќавозом пахнет,  мой  генерал!
‚от  чудеса-то! „о чего же огромен мир!" Њир и впрЯмь был огромен, но он был
и коварен, так что ежели и в нынешнем декабре генерал поднЯлсЯ  на  вершину,
где  расположен  приют,  то  вовсе  не  ради  того, чтобы побеседовать с его
обитателЯми, которых он  ненавидел,  как  собственное  отражение  в  зеркале
несчастьЯ,  а  ради  того,  чтобы  быть  здесь  в  тот  волшебный миг, когда
декабрьский свет становитсЯ дивно прозрачен и на синей  витрине  морЯ  снова
можно  увидеть  все  Ђнтильское ожерелье -- от Ѓарбадоса до ‚еракруса. € вот
это случилось, и он забыл, к чему там эта костЯшка  дубль-три,  и  вышел  на
террасу,  чтобы  полюбоватьсЯ лунным свечением островов, похожих на спЯщих в
морском заливе кайманов, и, глЯдЯ на них, снова вспомнил и заново пережил ту
историческую октЯбрьскую пЯтницу, когда  он  ранним  утром  вышел  из  своих
покоев  и  обнаружил,  что  все  до  единого обитатели президентского дворца
надели  красные  колпаки.  ‚  красных  колпаках   были   его   сожительницы,
подметающие  в  комнатах и менЯющие воду в птичьих клетках, и доЯры на ферме
были в красных колпаках, и караульные были в красных колпаках, и паралитики,
постоЯнно сидЯщие на лестницах,  были  в  красных  колпаках,  и  прокаженные
прогуливались  по  розарию  в красных колпаках карнавального воскресеньЯ; он
никак не мог взЯть в толк, что стрЯслось, что произошло на  белом  свете  за
минувшую ночь, не мог взЯть в толк, с какой стати все обитатели дворца и все
жители  города  ходЯт в красных колпаках, что за свЯзка погремушек в руках у
каждого, но в конце  концов  нашелсЯ  человек,  который  объЯснил  ему,  что
происходит:  "Њой  генерал,  прибыли  какие-то  чужестранцы;  они говорЯт на
испанском, но это не наш испанский, ибо они не скажут "оно, море", а говорЯт
о море как о женщине, всегда прибавлЯЯ  "любовь  моЯ,  море";  они  называют
"папагайо"  наших  попугайчиков,  и  "альмадиЯми" наши лодки, и "асагаем" --
нашу острогу; а когда мы вышли на своих лодках в море и стали кружить  возле
их  кораблей,  то они забрались на мачты и стали кричать друг другу, что мы,
дескать, отменно сложены, что у нас изумительные  тела  и  хорошие  лица,  и
хвалили  наши  волосы,  сравниваЯ  их  с  конскими,  а когда увидели, что мы
покрыты краской, чтобы солнце не содрало с нас  шкуру,  то  залопотали,  как
которры,  что  мы,  дескать,  не белые, как они, и не черные, как канарцы, а
черт  знает  какие,  потому  что  мы  покрыты  темно-коричневой  краской,  и
смеЯлись,  а  мы не понимали, с чего это они смеютсЯ над нами, ибо мы были в
самом естественном виде, мой генерал,  в  чем  мать  родила;  это  они  были
разодеты, несмотрЯ на жару, точно трефовые валеты; они произносЯт "жара" как
голландские  контрабандисты,  а волосы у них как у женщин, хотЯ мы не видели
среди них ни одной женщины, все они мужчины; они кричали нам, почему  мы  не
понимаем  человеческого Языка, христианского Языка, хотЯ это они не понимали
по-человечески, а потом они подплыли к нам на своих лодках, которые  у  них,
как  было  сказано,  называютсЯ  "альмадиЯми", и удивлЯлись, что наконечники
наших  гарпунов  сделаны  из  кости  рыбы  сабало,  которую   они   называют
"зуб-рыба";  и  они  стали  выменивать  все,  что у нас было, на эти красные
колпаки и на эти нанизанные на нитку стеклЯшки -- мы вешали их себе на  шею,
чтобы  повеселить чужестранцев; а еще взамен за наше они давали нам жестЯные
погремушки, не стоЯщие  и  одного  мараведи,  тарелки,  зеркальца  и  прочую
заморскую  дешевую дребедень, мой генерал; когда же мы убедились, что они не
таЯт зла и кое-что соображают,  мы  незаметно  длЯ  них  вместе  пристали  к
берегу, и тут все перемешалось, и все перемешались, образовалсЯ такой базар,
что  не  разбери  поймешь! все, кому не лень, тащили им своих попугаев, свой
табак, шоколадные головы, игуановые Яйца, тащили и тащили, а они все  это  с
удовольствием  брали  и  охотно  давали свое; хотели даже обменЯть бархатный
хубон на одного из нас, чтобы показать в …вропе, -- представлЯете себе,  мой
генерал,  что  творилось?!"  Ћн был в полном смЯтении и не знал, может ли он
вмешатьсЯ  в  это  странное  дело?  Џодвластны  ли  ему  эти  событиЯ?  ’ак,
смЯтенный,  он  вернулсЯ во дворец, в свою спальню, надеЯсь, что утро нового
днЯ прольет новый свет на происходЯщее и тогда можно будет разобратьсЯ,  что
сей  сон значит, разобратьсЯ в той путанице, которой он наслушалсЯ. Ќо когда
он открыл окно, то увидел,  что,  кроме  броненосца,  брошенного  некогда  у
причала морской пехотой, в угрюмом море стоЯт на Якоре три каравеллы.
     Љогда  он  снова был найден мертвым в том же кабинете, в той же позе, в
той же одежде, с лицом, исклеванным  грифами,  никто  из  нас  не  был  стар
настолько,  чтобы  помнить, как все это выглЯдело в первый раз, но мы знали:
полной уверенности, что помер именно он, быть  не  может,  несмотрЯ  на  всю
самоочевидность его кончины, ибо в прошлом не раз уже так бывало, что в том,
что  касалось  его,  самоочевидность  оказывалась  всего  лишь видимостью, а
утверждениЯ очевидцев брехней;  утверждали,  например,  что,  даваЯ  кому-то
аудиенцию,  он  вдруг  в  страшных  корчах  свалилсЯ с кресла и желчнаЯ пена
хлынула у него изо рта; утверждали, что ѓосподь покарал его за сквернословие
и лишил дара речи, что сам он не может вымолвить и слова и  только  разевает
рот,  а  говорит  за него укрытый за ширмой чревовещатель; утверждали, что в
наказание за разврат все его тело покрылось рыбьей чешуей;  что  в  непогоду
кила  так  донимает его и так раздуваетсЯ, что он вопит благим матом, а килу
приходитсЯ  пристраивать  на  специальную  тележку,  чтобы  он  мог   как-то
передвигатьсЯ,  и, стало быть, смерть его близка; утверждали, наконец, будто
кто-то собственными глазами видел, как из дворца черным ходом вынесли обитый
пурпурным бархатом гроб с золотыми вензелЯми, а ‹етисиЯ  Ќасарено  кровавыми
слезами  плакала  в  ‘аду  „ождей.  Ћднако, чем больше были похожи на правду
всевозможные слухи о его смерти, тем большим было разочарование, когда вдруг
оказывалось, что он живехонек  и  крепче  прежнего  держит  в  руках  бразды
правлениЯ,  круто  менЯЯ наши судьбы и течение всей жизни... Љазалось бы, не
так уж трудно установить: его это тело или не его? ‚едь только  у  него  был
перстень  с  государственной печаткой, небывало громадные ступни неутомимого
пешехода, хотЯ и страдающего плоскостопием,  а  главное,  все  знали  о  его
редкостной  по  своим  размерам киле, которую почему-то не тронули грифы. Ќо
среди нас нашлись люди, которые помнили, что  однажды  уже  был  покойник  с
точно  таким  же перстнем, с громадными ступнЯми и чудовищной килой, поэтому
мы решили тщательно осмотреть весь дворец, чтобы окончательно убедитьсЯ, что
обнаруженный нами мертвец -- не поддельный; однако осмотр дворца  ничего  не
подтверждал  и  ничего  не  опровергал.  ‚  спальне Ѓендисьон Ђльварадо, его
матери, о которой мы тогда ничего не знали, кроме смутного преданиЯ  о  том,
как  она  была  канонизирована  специальным  декретом,  мы  нашли  несколько
поломанных птичьих клеток с окаменелыми скелетами птиц, увидели измусоленное
коровами плетеное соломенное кресло, обнаружили тюбики акварельных красок  и
множество  кисточек  длЯ  рисованиЯ  --  при  помощи  этих красок и кисточек
товарки Ѓендисьон Ђльварадо,  женщины  с  плоскогорьЯ,  ловко  превращали  в
иволгу  какую-нибудь  заурЯдную  серую  птаху,  --  такие  поддельные иволги
сотнЯми продавались  на  птичьем  базаре.  ‡десь  же,  в  спальне  Ѓендисьон
Ђльварадо,  мы  увидели  громадную  кадку  с  кустом  мелиссы,  не только не
засохшим без присмотра, но и буйно разросшимсЯ;  его  ветви  карабкались  по
стенам,  опутывали  висЯщие  на  них  портреты,  пробивали  холст  с тыльной
стороны, протыкаЯ  глаза  зелеными  побегами;  из  помещениЯ  ветви  мелиссы
убегали в окно и там, за окном, сплетались с густой растительностью сада; не
было  и  намека  на то, что тот, в чьей смерти мы все еще сомневались, может
здесь прЯтатьсЯ. ‚ спальне ‹етисии Ќасарено, чей образ  сохранилсЯ  в  нашей
памЯти  довольно  Ясно  не  только  потому,  что  она  царила  не в столь уж
отдаленные времена, но и потому, что ни  одно  общественное  мероприЯтие  не
обходилось  без  ее  шумного участиЯ, мы увидели прежде всего роскошное ложе
любви -- огромную кровать под кружевным  балдахином,  на  котором  кудахтали
куры;  мы  открыли  стоЯвшие  здесь повсюду сундуки и увидели в них труху, в
которую моль превратила воротники из чернобурок, увидели проволочные каркасы
кринолинов,  пыльные  пелерины,  брюссельские  кружевные  лифчики,   мужские
домашние  шлепанцы,  в  каких  здесь  обыкновенно  ходили и женщины, увидели
отделанные золотой тесьмой атласные туфельки на высоком каблуке,  в  которых
‹етисиЯ  щеголЯла  на приемах; увидели ее длинное платье, расшитое фетровыми
фиалками, и тЯжелые траурные ленты из тафты -- атрибуты длЯ шикарных похорон
первой  дамы;  в  одном  из  сундуков  мы  нашли  грубое  шерстЯное   платье
послушницы, то самое, в котором ‹етисиЯ была похищена на џмайке и доставлена
в  наши  краЯ  в  Ящике  из-под  хрустальной  посуды,  --  неудобство  этого
путешествиЯ было возмещено  тем,  что  впоследствии  ‹етисиЯ  весьма  удобно
устроилась  в  кресле  фактической  президентши; однако следов того, кого мы
искали, в спальне ‹етисии тоже не было -- никаких  следов;  и  даже  никаких
указаний  на  то, что пиратское похищение ‹етисии было продиктовано любовью,
-- мы не обнаружили ничего, что свидетельствовало бы о его любви к  ‹етисии,
как  будто  он  никогда не переступал порога этой спальни. ‚ его собственной
спальне, там, где он провел  безвылазно  почти  все  последние  годы  жизни,
стоЯла  аккуратно заправленнаЯ солдатскаЯ койка, стоЯл портативный стульчак,
из тех, что скупщики всЯкой рухлЯди находЯт в домах, принадлежавших  некогда
морским  пехотинцам-гринго, и стоЯл железный сундук, в котором мы обнаружили
девЯносто два ордена и полевую военную форму без знаков отличиЯ, в  точности
такую  же, какаЯ была на исклеванном грифами мертвеце, но мундир, лежавший в
сундуке, был пробит шестью крупнокалиберными пулЯми; шесть здоровенных дырок
с подпалинами по краЯм зиЯли на груди,  и  это  заставило  нас  чуть  ли  не
поверить  в  легенду о его неуЯзвимости; говорили, что он заговорен от пули,
что если кто-либо предательски стрелЯл ему в спину, то пули проходили сквозь
тело, не причинив ему никакого вреда, а пули, выпущенные в упор, отскакивали
и поражали стрелЯвшего; говорили, что застрелить его мог  бы  лишь  человек,
безгранично  преданный ему, готовый умереть за него в любую минуту, человек,
которому пришлось бы стрелЯть в него из чувства милосердиЯ, --  только  пули
милосердиЯ  могли  убить его. Њундиры, найденные нами, были слишком малы длЯ
него, но мы все же не сомневались, что это его мундиры, ибо  знали  сызмала,
что  он  продолжал расти до ста лет, что в сто пЯтьдесЯт у него в третий раз
прорезались новые зубы, -- зубы у него и впрЯмь были здоровые,  маленькие  и
тупые,  точно  молочные;  кожа  была желтоватаЯ, сплошь покрытаЯ старческими
пигментными пЯтнышками, всЯ в мешках и  складках,  словно  он  когда-то  был
очень толстым, но в остальном у него было тело нормального человека среднего
роста,  --  ничего  сверхъестественного,  кроме  чудовищных  размеров килы и
громадных  плоских,  почти  квадратных  ступней  с  необыкновенно  твердыми,
искривленными,  как  Ястребиные когти, ногтЯми; и еще громадными были пустые
глазницы, в которых некогда были выклеванные  грифами  тоскливые  глаза;  во
всЯком   случае,   он  не  был,  как  это  изображали  историки,  патриархом
исполинского роста, который не мог выйти из дворца  потому,  что  все  двери
были слишком низкими и узкими, который обожал детей и ласточек, понимал Язык
многих  животных,  предугадывал  стихийные  ЯвлениЯ природы, читал по глазам
чужие мысли, знал секрет целительной соли, одна  щепотка  которой  заживлЯла
Язвы  прокаженных  и  поднимала паралитиков, -- в отличие от мундиров, то, о
чем говорили историки, было длЯ него слишком велико.  —то  же  касаетсЯ  его
происхождениЯ,  то,  хотЯ  все печатные упоминаниЯ об этом были изъЯты, люди
были убеждены, что родом он  с  плоскогорьЯ,  о  чем  свидетельствовала  его
ненасытнаЯ   жажда  власти,  отличавшаЯ  уроженцев  плоскогорьЯ;  о  том  же
свидетельствовали жестокие методы его правлениЯ, его постоЯннаЯ мрачность  и
то  злорадство,  с  которым  он  продал  иностранной  державе  наше  море  и
приговорил нас к жизни в этой бескрайней пустынной долине, покрытой шершавой
пылью, подобной мертвой пыли ‹уны, в тоскливой долине, где закаты вселЯют  в
душу беспричинную боль. —то же касаетсЯ его личной жизни, то полагают, что с
бесчисленными  любовницами,  а  точнее  сказать, сожительницами, ибо никакой
любви у него с ними не было, он прижил свыше пЯти тысЯч детей,  которые  все
до  единого  родились  недоношенными.  Ќикто из этих детей не был назван его
именем и не унаследовал его фамилию, за исключением  сына,  которого  родила
‹етисиЯ Ќасарено, -- этот ребенок, едва поЯвившись на свет, был произведен в
генералы  и назначен командиром дивизии округа по праву первородства, потому
что он был сыном ‹етисии. —то до остальных  детей,  то  их  отец  считал:  с
человека  достаточно  матери, это относилось и к нему самому, ибо он никогда
не  знал  отца,  как  многие  другие,  самые  выдающиесЯ  деспоты,  а   знал
одну-единственную  свою  родительницу,  свою матушку Ѓендисьон Ђльварадо. ‚о
всех учебниках было написано, что на нее, как на „еву Њарию, во сне снизошло
чудо непорочного зачатиЯ, что, когда он, ее  ребенок,  находилсЯ  у  нее  во
чреве,  вышние силы предопределили мессианское предназначение дитЯти. ‚зойдЯ
на вершину власти, он специальным декретом объЯвил, что Ѓендисьон  Ђльварадо
-- патриарх  отечества,  потому  что  она -- одна такаЯ на всем белом свете,
потому, черт возьми, что она моЯ мать!
     ќто была страннаЯ  женщина  непонЯтного  происхождениЯ  и  потрЯсающего
простодушиЯ,  потрЯсающей  простоты  нравов,  за  что  ее,  особенно на заре
режима, ненавидели все ревнители дворцового  этикета;  никак  они  не  могли
примиритьсЯ  с  тем,  что  мать  главы  государства носит на груди ладанку с
листьЯми камфары, дабы оградить себЯ от всЯкой  заразы,  что  она  ест  икру
вилкой, пытаЯсь подцепить отдельную икринку, что она так шаркает ногами, как
будто  на  них кандалы, а не лакированные туфли; они были потрЯсены тем, что
на веранде, предназначенной длЯ музицированиЯ, она поставила пчелиные  ульи,
развела в помещении государственных учреждений кур; они возмущались, что она
раскрашивает  акварельными красками сереньких птичек и продает их на базаре,
что она сушит  белье  на  президентском  балконе,  с  которого  произносЯтсЯ
исторические  речи;  они  были  вне  себЯ,  когда однажды на дипломатическом
приеме она пожаловалась, что устала просить ѓоспода,  чтобы  он  избавил  ее
сына  от  президентства,  что жить в президентском дворце просто невыносимо:
"Љак будто тебЯ день и ночь освещают прожектором,  сеньор!"  Ћна  произнесла
эту  фразу  с  той  же  непосредственностью,  с  какой  в день национального
праздника, держа в руке полную корзину пустых бутылок,  протолкалась  сквозь
строй   почетного   караула   к  президентскому  лимузину:  гремели  овации,
раздавалась торжественнаЯ музыка, кругом  было  море  цветов,  президентский
лимузин  вот-вот  должен был открыть парадное шествие, а Ѓендисьон Ђльварадо
просунула свою корзину с бутылками в окно машины и крикнула: "‚се  равно  ты
едешь  в  сторону магазина, -- сдай бутылки, сынок!" ЃеднаЯ мать... ‚ ней не
было  ни   малейшего   пониманиЯ   исторического   момента,   ни   малейшего
политического  чутьЯ,  что  особенно Явственно проЯвилось на банкете в честь
высадки американской морской пехоты, которой командовал адмирал •иггинс;  на
этом  банкете,  впервые  увидев  своего  сына  в  парадной форме, с золотыми
регалиЯми на груди, в шелковых перчатках (он с тех пор не снимал их до конца
жизни), Ѓендисьон  Ђльварадо  не  могла  скрыть  охватившей  ее  материнской
гордости  и  воскликнула  при всем дипломатическом корпусе: "…сли б Я только
знала, что мой сын станет президентом республики, Я бы выучила его  грамоте,
сеньоры!" ќто было ужасно, она опозорила президента и была изгнана из дворца
в  особнЯк  на  отшибе, в одиннадцатикомнатный дом, который ее сын выиграл в
кости в ту знаменательную ночь, когда одержавшие  победу  вожди  сторонников
”едерации  разыграли  за игорным столом фешенебельные дома своих противников
-- беглых консерваторов. Ќо Ѓендисьон Ђльварадо не  нравилась  в  этом  доме
лепнина  имперских времен: "€з-за нее мне кажетсЯ, что Я жена Џапы ђимского,
сеньор", -- и она стала жить не  в  господских  покоЯх,  а  в  комнатах  длЯ
прислуги, в окружении шести преданных ей босоногих служанок, проводЯ большую
часть  времени в самой отдаленной и прохладной комнате, куда перетащила свою
швейную машину и птичьи клетки; жара никогда не проникала в эту  полутемную,
как  чулан,  комнату,  здесь  меньше  донимали вечерние москиты, и Ѓендисьон
Ђльварадо спокойно занималась здесь своим шитьем при неЯрком свете, падающем
в окно из тихого патио,  раскрашивала  акварельными  красками  серых  пичуг,
каждаЯ  из  которых  должна  была  превратитьсЯ  в  иволгу,  дышала здоровым
воздухом тамариндов и, пока куры разгуливали по салонам, а солдаты дворцовой
охраны в пустующих покоЯх поджидали служанок, жаловалась: "’Яжко  приходитсЯ
моему  бедному  сыну  --  морскаЯ  пехота держит его в президентском дворце.
Њатери рЯдом нет, нет у него заботливой жены. Љто же утешит его  в  полночь,
когда  он  просыпаетсЯ от боли, от усталости из-за проклЯтой работы на посту
президента республики за паршивые триста песо в месЯц! Ѓедный мальчик!"  Ћна
знала,  что  говорит,  ведь  он  навещал ее ежедневно в те часы, когда город
барахталсЯ в душном болоте сиесты; он приносил любимые ее цукаты  и  отводил
душу, рассказываЯ о незавидной доле подставного лица морской пехоты, каковым
он ЯвлЯлсЯ; он жаловалсЯ, что ему приходитсЯ фактически воровать эти цукаты,
как  бы  невзначай  накрываЯ их на обеденном столе салфеткой, потому что эти
проклЯтые гринго учитывают в своих расходных книгах даже объедки от обеда; а
недавно, горько жаловалсЯ он, командир броненосца привел во дворец  каких-то
то  ли  астрономов,  то  ли  картографов,  и  те  не  соизволили  с ним даже
поздороватьсЯ, молча измерЯли помещение рулеткой, натЯгиваЯ ее  у  него  над
головой,  подсчитывали  что-то  по-английски  и  покрикивали  на  него через
переводчика: "Ћтойди отсюда! Ќе засти свет! ‘тань здесь!  Ќе  мешай!"  €  он
отходил,  отодвигалсЯ,  отстранЯлсЯ,  чтобы  не  мешать, не застить свет, не
путатьсЯ под ногами, а они, измерЯЯ все и  всЯ,  даже  степень  освещенности
каждого балкона, продолжали гонЯть его с места на место, так что он не знал,
куда  ему  деватьсЯ  в  собственном  дворце.  "Ќо это еще не самое страшное,
мать!" Ћказалось, что они вышвырнули на улицу двух его  последних  любовниц,
так   как   адмирал-гринго  сказал,  что  эти  рахитичные  девки  недостойны
президента. € такое у него теперь было безбабье, что мать замечала, как  он,
делаЯ  вид,  будто  покидает  ее дом, незаметно прошмыгивал в пустые покои и
гонЯлсЯ  там  за  какой-либо  из  служанок,  и  тогда  Ѓендисьон  Ђльварадо,
сочувствуЯ  сыну,  намеренно  устраивала переполох среди своих птичек, чтобы
они хлопали крыльЯми и щебетали, чирикали, пищали во все горло,  что  должно
было  заглушить  постыдную  возню  в  полутемных  покоЯх,  не  дать  соседЯм
услышать, как он уламывает  служанку,  а  та  угрожает  сдавленным  голосом:
"Ћставьте  менЯ, не то Я пожалуюсь вашей матушке!" Ђ матушка тем временем не
щадила свой пернатый народец,  лишала  его  сиесты,  тормошила  и  тормошила
несчастных  пташек,  чтобы  они не умолкали, только бы никто не услышал, как
распаленно дышит ее сын, торопливый и слабосильный любовник, который даже не
раздевает женщину и не раздеваетсЯ сам, а овладевает ею впопыхах, повизгиваЯ
при этом, как щенок; овладевает, не чувствуЯ  ответной  страсти,  и  горькие
скупые слезы одиночества скатываютсЯ по его щекам, а куры, потревоженные его
возней  со  служанкой,  с  кудахтаньем  разбредаютсЯ в разные стороны, вновь
забиваютсЯ  в  прохладные  уголки,  а  жара  такаЯ,   что   воздух   кажетсЯ
расплавленным  стеклом.  "Ѓедный  мальчик, что за любовь при такой безбожной
августовской жаре в три часа пополудни!" Ћн был беден и не принадлежал  даже
самому  себе  до тех пор, пока иноземный десант не покинул страну, а покинул
он  ее  задолго  до  окончаниЯ  договорных  сроков,  потому  что  в   стране
разразилась  чума.  Ќапуганные  чумой,  десантники  разобрали  по дощечкам и
уложили  в  контейнеры  свои  офицерские  коттеджи,  содрали  с  земли  свои
синтетические  голубые  лужайки, свернув их в рулоны, словно ковры, свернули
свои клеенчатые цистерны длЯ дистиллированной воды, которую им присылали  из
дому,  чтобы  избавить  от употреблениЯ гнилостной воды наших рек, разрушили
белые зданиЯ своих госпиталей, взорвали казармы, чтобы никто не  узнал,  как
они  были  построены;  был  оставлен  в целости только старый броненосец, на
палубе которого в июньские ночи поЯвлЯлсЯ жуткий призрак адмирала, -- только
этот броненосец у пристани осталсЯ после морских пехотинцев,  все  остальное
они  увезли  на  своих воздушных поездах, увезли все свои райские переносные
удобства и приспособлениЯ, предназначенные длЯ ведениЯ портативных войн,  но
прежде,   чем   они   все   это   увезли,   они  оказали  главе  государства
приличествующие в таких  случаЯх  почести,  наградили  его  медалью  в  знак
добрососедских  отношений,  а затем гаркнули во всю глотку так, что весь мир
услышал: "‚се! ЋставайсЯ один в этом  грЯзном  борделе!  Џосмотрим,  как  ты
справишьсЯ  без  нас!"  €  ушли.  "“шли,  мать,  ушли к дьЯволу, отправились
восвоЯси, в задницу!" € впервые он поднималсЯ по лестнице не как вол в Ярме,
а как хозЯин, отдаваЯ не чьи-то, а свои собственные распорЯжениЯ --  громко,
не  таЯсь,  самолично  удовлетворЯЯ  различные  пожеланиЯ  и просьбы: "‚новь
разрешить петушиные бои? џ согласен!  Њожно  ли  снова  запускать  воздушных
змеев?  Њожно!"  Ћн  вернул  все запрещенные оккупантами развлечениЯ простых
людей, как бы испытываЯ на отмене этих запретов могущество своей  власти,  а
когда  убедилсЯ,  что  никто ему не перечит, что власть и впрЯмь принадлежит
теперь ему, то поменЯл чередование  цветных  полос  на  национальном  флаге,
перенес верхнюю полосу вниз, а нижнюю вверх, убрал из государственного герба
фригийский колпак и приказал заменить его изображением поверженного дракона.
"Џотому  что  мы,  наконец,  без  ошейников,  мать!  „а  здравствует  чума!"
Ѓендисьон  Ђльварадо  на  всю  жизнь  запомнила,  как  им  жилось  до  ухода
иноземного  десанта, запомнила позорную зависимость и бедность, даже нищету,
в которой они оказывались в разные времена, но с особой горечью и тоской она
жаловалась на необеспеченность их существованиЯ как раз в ту пору, когда  ее
сын  воскрес  из  мертвых,  когда  он  благодарЯ  смерти  Џатрисио Ђрагонеса
разыграл фарс собственных похорон, а затем, подавив спровоцированный  фарсом
похорон  мЯтеж,  стал  погружатьсЯ в болото благополучиЯ; именно в эту пору,
ничего поначалу не замечаЯ, Ѓендисьон Ђльварадо жаловалась всЯкому,  у  кого
хватало  терпениЯ  ее  выслушать, что у нее, хотЯ она и мать президента, нет
ничего, кроме этой несчастной швейной машины, и что у ее сына,  в  сущности,
ничего нет. "‚ы видите его в карете, сеньор, и факелоносцы сопровождают его,
но  у  моего  бедного сына нет даже своего местечка на кладбище, даже клочка
кладбищенской земли он не приобрел, чтобы можно было умереть спокойно. ђазве
это справедливо, сеньор, после стольких лет безупречной службы?"  Ќо  вскоре
она стала помалкивать о бедах своего сына, потому что он больше не делилсЯ с
нею  этими  бедами,  не  прибегал  к  ней,  как  бывало,  чтобы рассказать о
хитросплетениЯх власти и о ее тайнах; он так изменилсЯ по сравнению  с  тем,
каким он был во времена десантников, что казалсЯ матери старше ее самой, как
будто  каким-то  чудом  он обогнал ее во времени; она замечала, что разговор
его  вдруг  становилсЯ   непонЯтным,   старчески   бессвЯзным,   слова   его
спотыкались,   мысли   разбегались,   как   рассыпанные   бусы,   реальности
перепутывались, как четки, а иногда он даже пускал слюну, и тогда  Ѓендисьон
Ђльварадо  охватывала громаднаЯ жалость к нему, но не жалость матери к сыну,
а жалость дочери к старику отцу. ‘ особой силой испытала  она  это  чувство,
когда  он  однажды  ЯвилсЯ  к  ней  в  дом  с кучей покупок, весь обвешанный
пакетами и картонками, и пыталсЯ развЯзать их все  разом,  нетерпеливо  рвал
шпагат  зубами,  пока  Ѓендисьон Ђльварадо искала ножницы, обламывал ногти о
твердые краЯ картонок, а затем обеими руками вывалил все на стол, бурно дыша
от непонЯтного ей торжества, захлебываЯсь словами: "ѓлЯди, что здесь,  мать!
видишь?  вот  живаЯ  сирена  в  аквариуме,  вот заводной ангел в натуральную
величину -- он будет  летать  по  комнатам  и  звонить  в  колокольчик;  вот
океанскаЯ  ракушка,  видишь, какаЯ громаднаЯ, но если приложить ее к уху, то
услышишь не шум океана, как это бывает с обыкновенными ракушками, а  мелодию
нашего  национального гимна! ‘лавные вещицы, не правда ли, мать? видишь, как
хорошо быть богатым?" Ќо она  не  разделЯла  его  восторга  и  молча  грызла
кончики кисточек, которыми обычно раскрашивала птиц, и сердце ее разрывалось
от  жалости  к сыну, от воспоминаний о прошлом, которое она помнила и знала,
как никто другой; как никто другой, знала и помнила она, какую  цену  должен
был  заплатить  ее  сын, чтобы остатьсЯ в президентском кресле, чего ему это
стоило. "ќто были не нынешние времена, сеньор,  когда  власть  --  вот  она,
осЯзаемаЯ,  зримаЯ,  всЯ  тут,  когда она -- стеклЯнный шарик на ладони, как
любит говорить мой сын; это были времена, когда власть  ускользала  из  рук,
как  рыба  сабало, когда она, не освЯщеннаЯ ни Ѓогом, ни законом, металась в
этом  дворце,  который  был  тогда  сущим  бедламом".  ‚  этом  бедламе  его
преследовала  жаднаЯ  стаЯ  тех, кто выдвинулсЯ во времЯ войны за ”едерацию,
кто помог ему свергнуть  такого  сильного  диктатора,  как  генерал  и  поэт
‹аутаро  Њуньос,  да  пребудет  с  ним слава ѓосподнЯ вкупе с его латинскими
требниками и сорока двумЯ скакунами чистых кровей, но в благодарность за эту
услугу бывшие сподвижники потребовали поместьЯ и скот  изгнанных  из  страны
феодалов,  поделили  страну  на  автономные  провинции и, усевшись каждый во
главе провинции, заЯвили, что это и есть ”едерациЯ, за которую они проливали
свою  кровь:  "€з  наших  жил,  мой  генерал!"  Ћни  заделались  абсолютными
монархами   в   своих   провинциЯх,   издавали   свои   собственные  законы,
провозглашали национальными праздниками дни своего рождениЯ, выпускали  свои
денежные  знаки,  ставЯ  на  них  свои  личные  росписи, щеголЯли в расшитых
серебром и золотом парадных  мундирах,  инкрустировали  брильЯнтами  золотые
ножны  и  эфесы  своих  сабель,  носили  треуголки  с павлиньим плюмажем, --
разумеетсЯ, все эти убранства они скопировали со старинных литографий  эпохи
вице-королей.  Ћни  были мужланы, сеньор, неотесанные мужланы, и вламывались
во дворец безо всЯкого приглашениЯ, зато преисполненные чувства собственного
достоинства: "ѓосударство -- это мы, мой генерал,  страна  принадлежит  нам,
всем  нам,  и  страна,  и этот дворец, ради этого мы шли на смерть, разве не
так?" -- они вламывались не одни, а со своими бабами, с целыми гаремами баб,
и со своей живностью, предназначенной длЯ ублажениЯ утробы, -- живность  эту
они  требовали с простого народа везде и всюду в качестве подати мира, чтобы
никогда не нуждатьсЯ в жратве; каждого из них  сопровождала  личнаЯ  стража,
свора  наемных  варваров,  сущих  дикарей, которые ходили без сапог, в одних
смердючих портЯнках, почти  не  знали  христианского  Языка,  но  зато  были
обучены  всем  мошенничествам  при игре в кости, в карты и прочее, прекрасно
владели любым оружием; из-за постоЯнного  нашествиЯ  бесцеремонных  незваных
гостей президентский дворец походил на цыганский табор, сеньор; здесь стоЯла
отвратительнаЯ  вонь,  как  будто  реки  исторгали  сюда  нечистоты во времЯ
разлива; офицеры генерального штаба растаскивали по  своим  домам  дворцовую
мебель;  а  ведь  это  было  достоЯние республики, сеньор; они разыгрывали в
домино правительственные субсидии, играли день и ночь, не  обращаЯ  вниманиЯ
на  протесты  Ѓендисьон  Ђльварадо, котораЯ с ног сбивалась, чтобы навести в
этом хлеву хоть какой-то порЯдок, хоть немного прибрать, вымести кучи  грЯзи
и  мусора;  она  была единственным человеком, который видел, что либеральное
движение федералистов выродилось во всеобщую гнусь, что все разлагаетсЯ; она
безуспешно пыталась выгнать поганой  метлой  всех  этих  негодЯев,  видЯ  их
праздность,  видЯ,  как  они  разыгрывают  в  карты  высшие  государственные
должности, как предаютсЯ содомному греху под  роЯлем  и  как  оправлЯютсЯ  в
алебастровые   амфоры,   хотЯ   она  предупреждала:  "Ќет,  сеньор,  это  не
портативный унитаз, не ночной горшок, --  это  амфора,  ее  поднЯли  со  дна
морского".  ‚  ответ они гоготали и продолжали гадить в бесценные амфоры: "‚
отместку свергнутым богачам, сеньора! Џусть не выдумывают всЯкие амфоры!"  €
никто  не  мог им помешать, как никто, даже сам ѓосподь Ѓог, не мог помешать
генералу Ђдриано ѓусману напитьсЯ  на  правительственном  приеме  по  случаю
десЯтой  годовщины  вступлениЯ  президента  в должность. "Њы и вообразить не
могли, какую штуку он отмочит! Ћн ЯвилсЯ в  полном  порЯдке,  в  белоснежной
форме  из  прохладной  льнЯной ткани, без оружиЯ, как и обещал мне накануне,
дав честное  слово  офицера,  что  оставит  оружие  дома.  …го  сопровождали
телохранители   в  штатском,  французы,  которых  он  переманил  к  себе  из
иностранного легиона; все они  были  нагружены  подарками,  которые  генерал
выписал из Љайенны, подарками длЯ жен послов и министров; вручал подарки сам
ѓусман,  расшаркиваЯсь  сперва перед супругом каждой дамы, испрашиваЯ у него
разрешениЯ преподнести ей подарок, -- этому бонтону его научили  французики:
так,  мол,  было  принЯто  при французском дворе; одарив дам, Ђдриано ѓусман
уселсЯ за столик в углу зала и стал любоватьсЯ танцами,  качал  одобрительно
головой  и приговаривал, что ему, мол, это нравитсЯ, очень нравитсЯ, как они
танцуют, эти европейские франты; казалось, он мирно  сидит  себе  в  кресле,
всеми  забытый,  но  Я  видел,  что  один  из  телохранителей накачивает его
шампанским, подливает и подливает в бокал, едва  ѓусман  отопьет  глоток;  в
конце концов он так налилсЯ этим шипучим питвом, что стал багровый и потный,
пуговицу  за  пуговицей расстегивал свой белоснежный китель, а затем на него
напала икота, икота и отрыжка, он совсем осоловел, совсем обалдел,  мать,  и
вдруг,  когда  танцы  на  времЯ  прекратились,  поднЯлсЯ  со  своего  места,
расстегнул ширинку и принЯлсЯ поливать из своего шланга все вокруг -- все  и
всех,  мать; он мочилсЯ на тончайшие муслиновые подолы дам, на их страусовые
веера, на их туфельки, старый пьЯница! Љонечно  же,  поднЯлсЯ  невообразимый
переполох,  невообразимый  скандал,  а этот ѓусман продолжал свое дело и пел
при этом: "ќто Я, отвергнутый тобой любовник, орошаю розы  сада  твоего!  Ћ,
розы  чудные!"  €  никто  не  осмелилсЯ взЯть его за шиворот, никто, даже Я,
потому что Я знал: хотЯ  у  менЯ  больше  власти,  чем  у  каждого  из  моих
генералов-сподвижников   в   отдельности,  у  менЯ  ее  недостаточно,  чтобы
противостоЯть хотЯ бы двоим, составившим заговор". ќто было  так,  но  никто
еще  не давал себе отчета в том, что президент, этот твердокаменный человек,
видит всех насквозь, знает, кто чем дышит, в то времЯ  как  его  собственных
мыслей  и  замыслов не мог угадать никто, никто не мог предвидеть, на что он
способен; никто не знал, что его невозмутимость и  спокойствие  покоЯтсЯ  на
трезвом  и жестоком расчете, на великом умении выжидать, на великом терпении
до поры до времени сносить  все.  Џоэтому  глаза  его  выражали  всего  лишь
безмерную печаль, губы были бескровны, женственнаЯ рука не дрогнула на эфесе
сабли  в  тот  жуткий  полдень,  когда  ему доложили, что командующий армией
Џарсисо ‹опес, упившись анисовой  водкой  до  потери  человеческого  облика,
пристал  в  нужнике  к  драгунскому  офицеру  и, действуЯ как опытнаЯ шлюха,
принудил его к противоестественным  сношениЯм  с  ним,  Ќарсисо  ‹опесом,  а
затем,  придЯ в себЯ, страдаЯ от унижениЯ и злобы, схватил красавца драгуна,
приволок его в зал заседаний и пригвоздил его,  как  бабочку,  кавалерийским
копьем  к  стене,  забранной  гобеленом  с  изображением  весеннего пейзажа;
несчастный драгун провисел на этой стене три днЯ, и никто не решилсЯ  убрать
труп;  меньше  всех  беспокоилсЯ об этом президент -- он следил лишь за тем,
чтобы товарищи по оружию не составили заговор против него, а на  их  выходки
он  не  обращал  вниманиЯ,  --  в  конце  концов, эти выходки способствовали
всеобщему убеждению, что рано или поздно бывшие сподвижники  уничтожат  друг
друга.  €  в  самом  деле, в один прекрасный день ему доложили, что генерала
•есукристо ‘анчеса телохранители вынуждены были убить стулом, ибо с ‘анчесом
случилсЯ приступ бешенства,  вызванный  укусом  кошки,  --  беднЯга  ‘анчес!
Ѓуквально  вслед  за  этой  новостью  поспела другаЯ: генерал ‹отарио ‘ерено
утонул, переправлЯЯсь через реку верхом на коне, что-то стрЯслось  с  конем,
околел  внезапно бедный конь, и генерал ‘ерено глазом не успел моргнуть, как
пошел на дно, -- такаЯ жалость! Ќекоторое времЯ спустЯ новое  событие:  "Њой
генерал,  генерал  Ќарсисо  ‹опес,  не в силах больше выносить свою позорную
склонность к гомосексуализму, воткнул себе в одно  место  зарЯд  динамита  и
разнес  себЯ  в  клочьЯ!"  ’ак  они и уходили один за другим, а он с грустью
говорил о каждом: "ЃеднЯга!" -- и разве можно было подумать,  что  он  имеет
хоть  малейшее отношение ко всем этим внезапным бесславным смертЯм? Ћ каждом
погибшем официально  сообщалось,  что  он  погиб  при  исполнении  служебных
обЯзанностей,   каждого  хоронили  со  всеми  государственными  и  воинскими
почестЯми в пантеоне национальных героев: "