тьми?" -- перестал его донимать; он забыл о
них,  погрузилсЯ  в  однообразное болото унылых бессонных ночей и бессчетных
одинаковых дней, -- ничто его не тревожило вплоть до одного из вечеров.
     Ѓыл вторник, часы пробили девЯть, и он, услышав звон  металла  времени,
согнал  с  дворцовых подоконников задремавших там кур, загнал их в курЯтник,
затем, когда они уселись на своих насестах, принЯлсЯ, по своему обыкновению,
пересчитывать их, и тут вошла дежурнаЯ  птичница,  мулатка,  стала  собирать
снесенные  курами  за  день Яйца, а он вдруг ощутил нерастраченный пыл своих
лет, шорох лифчика взволновал его, и он приблизилсЯ к  женщине.  "Ћсторожно,
генерал,  --  шепнула она, дрожа всем телом, -- разобьете Яйца..." -- "”иг с
ними, -- пробормотал он, -- пусть разбиваютсЯ..." €  одним  ударом  лапы  он
швырнул  ее на пол в стремлении избавитьсЯ от смутного предчувствиЯ чего-то,
что должно было произойти в этот достославный  вторник,  загаженный  зеленым
пометом спЯщих кур, поскользнулсЯ, голова у него закружилась, и он полетел в
пропасть иллюзии, в призрачную бездну мнимого спасениЯ, в душные волны пота,
в  шумные волны дыханиЯ сильной женщины, в провал, обещающий забвение, -- он
летел, оставлЯЯ за собою, как параболический след падающей звезды, звенЯщий,
светЯщийсЯ  след  своей  золотой  шпоры,  наполнЯЯ   пространство   смрадным
пыхтением,  по-собачьи  поскуливаЯ,  летел, охваченный сладким ужасом бытиЯ,
сквозь ослепительные вспышки и безмолвный гром непостижимо мгновенных молний
смерти, но на дне пропасти, на дне бездны, была все та же  землЯ  курЯтника,
зеленый  куриный  помет,  бессонный  сон  кур, дрожащаЯ мулатка в залЯпанном
желтками разбитых Яиц платье. "‚от видите, Я же вам говорила,  генерал!  ‚се
Яйца разбили". € он, неудовлетворенный, сдерживаЯ злобу, вызванную еще одной
любовью  без  любви,  сказал  ей:  "‘осчитай  и  запиши  сколько. џ вычту их
стоимость из твоего жалованьЯ". € ушел. —асы показывали десЯть. Ћн зашел  на
ферму,  осмотрел  десны  у всех своих коров. ЏроходЯ мимо строениЯ, где жили
его наложницы, увидел в окно распростертую  на  полу  роженицу  --  повитуха
держала  в  руках  только  что  родившегосЯ  ребенка.  "ђодилсЯ мальчик, мой
генерал! Љак мы его назовем?" -- "Љак хотите!" -- отвечал он. Ќа часах  было
одиннадцать. Ћн, как обычно, пересчитал караульных, проверил запоры, накинул
платки  на  птичьи  клетки и повсюду погасил свет. Ѓлизилась полночь. ‘трана
была спокойна, мир спал. ‚ потемках он направилсЯ в свою спальню, прошел  по
коридорам, озарЯемый мгновенными рассветами, которые творил вертЯщийсЯ маЯк.
„обравшись  до спальни, он повесил у дверей лампу, предназначенную на случай
возможного бегства, закрылсЯ на три замка, на три щеколды, накинул на  дверь
три  цепочки  и,  усевшись  на портативный стульчак, принЯлсЯ нЯнчить своего
безжалостного ребенка, свою чудовищную килу, пока злое  дитЯ  не  уснуло  на
ладони,  пока  не утихла боль. Ќо она тут же вернулась, пронзила его молнией
внезапного страха -- в тот миг, когда в окно ворвалсЯ ветер, донесшийсЯ сюда
из дальней пустыни, где добывают селитру, ветер,  который,  как  песчинками,
наполнил  спальню  бесчисленными  поющими  голосами.  €сторгнутаЯ  из сердца
бредущей по мрачной пустыне толпы детей, песнЯ спрашивала о рыцаре,  ушедшем
на  войну:  "ѓде  рыцарь? ѓде он? Ћ, горе, горе... Џоднимись на башню, чтобы
увидеть его возвращение, и ты увидишь, что  он  уже  вернулсЯ  --  в  обитом
бархатом  гробу! Ћ, скорбь, о, горе!" •ор далеких голосов можно было принЯть
за голоса звезд, можно было уснуть, уверив себЯ, что это поют звезды, но  он
вскочил  в  Ярости  и заорал: "•ватит, черт подери! €ли они, или Я!" Љонечно
же, выбор был в пользу себЯ. …ще до рассвета он отдал приказ посадить  детей
на  баржу  с  цементом  и с песнЯми отправить за черту наших территориальных
вод, где баржа была подорвана зарЯдом динамита,  и  дети,  не  успев  ничего
понЯть,  камнем  пошли  на  дно.  Љогда  трое офицеров предстали перед ним и
доложили о выполнении приказа, он сперва повысил их в звании  сразу  на  два
чина  и наградил медалью за верную службу, а затем приказал расстрелЯть, как
обыкновенных уголовников. "Џотому  что  существуют  приказы,  которые  можно
отдавать, но выполнЯть их преступно, черт подери, бедные дети!"
     Џодобные   суровые   испытаниЯ  лишний  раз  утверждали  его  в  давней
убежденности, что самый опасный враг  находитсЯ  внутри  режима,  облеченный
полным  доверием,  проникший  в  самое  сердце главы государства; лишний раз
убеждалсЯ он в том, что самые преданные, казалось  бы,  люди,  те,  кого  он
когда-то  возвеличил  и  кто поэтому должен быть его опорой, рано или поздно
пытались презреть кормЯщую их руку, -- он сваливал их одним ударом  лапы,  а
на  их  места  вытаскивал  из  небытиЯ других, выдвигаЯ их на высокие посты,
присваиваЯ им воинские званиЯ по наитию, мановением пальца: "’ы --  капитан,
ты  -- майор, ты -- полковник, ты -- генерал, а все остальные -- лейтенанты!
Љакого вам еще надо?" Џоначалу он наблюдал, как они жиреют, как раздаютсЯ  в
своих  мундирах  до того, что те лопаютсЯ по швам, а затем терЯл их из виду,
полагаЯ, что они служат верно, и лишь такаЯ неожиданность, как эта историЯ с
двумЯ тысЯчами детей, позволила ему  обнаружить,  что  его  подвел  не  один
человек,  а  подвело  все  командование вооруженных сил. "’олько и знают что
требовать увеличениЯ  расходов  молока  а  в  час  испытаниЯ  способны  лишь
наложить  со  страху  в  миску из которой только что жрали а ведь Я вас всех
породил сотворил из своего ребра добилсЯ длЯ вас и хлеба и почета!" ќто было
так, но он не знал ни минуты покоЯ,  вынужденный  то  и  дело  угождать  им,
считатьсЯ  с их претензиЯми и амбициЯми. ‘амых опасных он держал рЯдом, дабы
легче  было  следить  за  ними,  других  отправлЯл  служить  в   пограничные
гарнизоны,  но  это  не  избавлЯло его от сомнений. ‚ свое времЯ именно ради
них, ради своих офицеров, согласилсЯ он на высадку морской пехоты гринго,  а
вовсе   не  ради  совместной  борьбы  с  желтой  лихорадкой,  как  заЯвил  в
официальном коммюнике посол ’омпсон, и вовсе не  потому,  что  Якобы  боЯлсЯ
народного  гнева,  как  утверждали  политические  изгнанники. "џ хотел чтобы
наших офицеров научили быть порЯдочными людьми мать! Ћни и обучались  а  что
из  этого  вышло?  €х  научили носить туфли пользоватьсЯ туалетной бумагой и
презервативами и всЯ наука а мне подсказали как нужно создавать трениЯ между
различными группировками военных отвлекаЯ их тем самым от  соперничества  со
мной   гринго   придумали  длЯ  менЯ  управление  национальной  безопасности
генеральное агентство расследований национальный  департамент  общественного
порЯдка  и столько всЯких других фиговин что Я и не помню всех их названий!"
‘обственно, это были разные ипостаси одной  и  той  же  службы  национальной
безопасности,  но  ему выгодно было изображать дело таким образом, будто это
разные органы, разные службы, что давало ему возможность лавировать в бурные
времена, внушаЯ людЯм  из  нацбезопасности,  что  за  ними  следЯт  чины  из
генерального агентства расследований, а за теми и другими следит департамент
общественного  порЯдка.  Ћн  сталкивал  офицеров  лбами,  приказывал  тайком
подмешивать морской песок в порох, поставлЯемый ненадежным  казармам,  одним
говорил  одно, а другим другое, совершенно противоположное, запутывал всех и
всЯ настолько, что никто не знал его  истинных  намерений.  €  все-таки  они
восставали. "‚збунтовалась энскаЯ казарма, мой генерал!" € он врывалсЯ в эту
казарму,  врывалсЯ  с  пеной  Ярости  на  губах, с Яростным криком: "Џрочь с
дороги, рогоносцы, власть принадлежит мне!" Ќе останавливаЯсь,  он  проходил
мимо  растерЯвшихсЯ  офицеров,  которые только что упражнЯлись в стрельбе по
его портретам, и приказывал: "ђазоружить!" € столько уверенности в себе было
в его властном голосе, что офицеры сами бросали  оружие.  "”орму  снЯть!  --
приказывал  он. -- …е достойны лишь настоЯщие мужчины!" € офицеры стаскивали
с себЯ мундиры. "‚збунтовалась база ‘ан-•еронимо, мой генерал!" €  он  вошел
на  территорию  базы  через  главные  ворота,  по-стариковски  шаркаЯ своими
большими  больными  ногами,  прошел   между   двумЯ   шеренгами   восставших
гвардейцев,  которые,  увидев своего верховного главнокомандующего, взЯли на
караул, и поЯвилсЯ в штабе мЯтежников, один, без оружиЯ, и властно  гаркнул:
"Њордой   на  пол,  ублюдки!  ‹ожись,  выкидыши!"  €  девЯтнадцать  офицеров
генерального штаба покорно легли на пол лицом вниз, а вскоре их  уже  возили
по приморским селениЯм и заставлЯли жрать землю, дабы все видели, чего стоит
военный,  с  которого  содрали  форму.  "‘укины  дети!"  -- орали солдаты во
взбудораженных казармах и требовали, как того требовал и президент,  всадить
свинцовый  зарЯд  в  спину зачинщикам мЯтежа, что и было сделано, после чего
трупы повесили за ноги под палЯщим солнцем на семи ветрах, дабы  все  знали,
чем  кончает  тот,  кто  осмеливаетсЯ плюнуть в бога. "‚от так, бандиты!" Ќо
кровавые чистки не  приносили  успокоениЯ.  ‡араза,  которую  он,  казалось,
вырвал  с  корнем, снова распространЯлась, чудовище заговора снова выпускало
свои щупальца, свивало гнездо под крышей коридоров  власти,  набиралось  сил
под сенью привилегированного положениЯ наиболее решительных офицеров, ибо он
не  мог  не делитьсЯ с ними хотЯ бы крохами своих полномочий, не удостаивать
их своего довериЯ, часто вопреки собственной воле, так как  он  не  смог  бы
держатьсЯ  без  них, но всЯ штука была в том, что сосуществовать с ними тоже
было невозможно, невозможно было дышать с ними  одним  воздухом,  его  душил
этот  воздух,  но,  обреченный  на  вечную жизнь, он должен был терпеть это.
"—ерт возьми, это несправедливо!" Ќевозможно было жить в постоЯнном страшном
сомнении относительно намерений своего дорогого друга, генерала  ђодриго  де
Ђгилара,  мучительно  было  сомневатьсЯ в его честности и преданности, но --
"Ћн вошел в мой кабинет, бледный, как мертвец, и спросил,  что  случилось  с
теми  двумЯ  тысЯчами  детей.  Џравда  ли то, о чем говорит весь мир: что мы
утопили детей в море?" Ќедрогнувшим голосом он отвечал генералу  ђодриго  де
Ђгилару,  что  это  выдумки  ренегатов,  дружище,  что дети живы и здоровы и
пребывают в Ѓожьем успокоении. "џ каждую ночь слышу,  как  они  поют  где-то
там!"  €  он  плавно повел рукой в неопределенном направлении. Ђ назавтра он
поверг в сомнение самого посла ќванса, когда невозмутимо сказал ему:  "џ  не
понимаю,  о  каких  детЯх  вы спрашиваете? ‚едь представитель вашей страны в
‘ообществе Ќаций заЯвил публично, что дети целы и невредимы и ходЯт в школу.
Љакого вам еще надо? ‚се, кончилась катавасиЯ!" Ќо катавасиЯ  опЯть-таки  не
кончилась,  он  ничего  не  сумел  предотвратить,  и  однажды  в полночь его
разбудили: "Њой генерал, мЯтеж в  двух  крупнейших  гарнизонах,  к  тому  же
восстали  казармы  Љонде,  а  ведь  это  в  двух кварталах отсюда! ‚осстание
возглавил генерал Ѓонивенто Ѓарбоса. ‚идите, насколько он вошел  в  силу?  “
него полторы тысЯчи прекрасно вооруженных людей. ‚се оружие и снарЯжение длЯ
них получено контрабандным путем при помощи некоторых посольств, вставших на
сторону  оппозиции.  ’ак  что  положение  не  такое, чтобы можно было сосать
палец, мой генерал! Ћпасность велика, того и глЯди, покатимсЯ к черту!"
     ‚ былые времена подобный взрыв политического вулкана разбудил бы в  нем
азарт  борьбы,  разбудил  бы  его пристрастие к риску, но теперь... ђазве не
знал он всей тЯжести своего возраста? ‚едь почти всЯ сила  воли  уходила  на
то,  чтобы  переносить  потаенные разрушениЯ внутри организма, ведь в зимние
ночи невозможно было уснуть, не успокоив нежным поглаживанием  и  баюканьем:
"‘пи,  мое  небо Ясное" -- своего безжалостного, сверлЯщего болью ребенка --
раздутую  дурной  погодой  килу,  ведь  в  неимоверные   муки   превратились
безрезультатные  сидениЯ  на  стульчаке,  когда сама душа обливалась кровью,
продираЯсь сквозь забитые плесенью фильтры.  Ђ  главное,  он  никак  не  мог
разобратьсЯ,  кто  есть  кто,  на  кого  можно положитьсЯ в немилостивый час
неизбежной судьбы в этом ничтожном дворце, в этом жалком  доме,  который  он
давным-давно  охотно  сменЯл  бы  на  другой, расположенный как можно дальше
отсюда, в каком-нибудь зачуханном индейском селении, где никто не  знал  бы,
что  он  был  бессменным  президентом  страны  в течение стольких бесконечно
долгих лет, что и сам потерЯл им счет. € все-таки, когда генерал ђодриго  де
Ђгилар,  желаЯ достичь разумного компромисса, ЯвилсЯ к нему и предложил свое
посредничество между ним и мЯтежниками, то увидел перед собою  не  выжившего
из  ума  старца,  который  засыпал  на  аудиенциЯх, а человека былых времен,
храброго бизона, и человек этот, не раздумываЯ ни секунды, заЯвил: "Ќи  фига
не  выйдет, Я не уйду!" Ђ когда генерал ђодриго де Ђгилар сказал, что вопрос
не в том, уходить или не уходить, а в том, что "все против нас, мой генерал,
даже церковь", он возразил: "Ќи фига, церковь с  теми,  у  кого  власть!"  Ђ
когда  ђодриго  де  Ђгилар сказал, что посредничество необходимо, потому что
верховные генералы  заседают  уже  сорок  восемь  часов  и  никак  не  могут
договоритьсЯ,  он  отвечал:  "Ќеважно,  пусть болтают, ты еще увидишь, какое
решение они  примут,  когда  узнают,  кто  больше  платит!"  --  "Ќо  вожаки
гражданской  оппозиции  сбросили  маску  и  митингуют  прЯмо  на улицах!" --
воскликнул ђодриго де  Ђгилар,  на  что  он  ответил:  "’ем  лучше,  прикажи
повесить  по  одному  человеку  на каждом фонаре площади де Ђрмас, пусть все
видЯт, у кого сила!" -- "ќто невозможно,  --  возразил  генерал  ђодриго  де
Ђгилар,  --  за  них народ!" -- "‚ранье, -- сказал он, -- народ за менЯ, так
что менЯ уберут отсюда только мертвым!" € он стукнул по столу  кулаком,  как
делал  это  всегда,  принимаЯ  окончательное  решение, после чего отправилсЯ
спать и спал до тех пор, пока не настало времЯ доить коров.  Ћн  поднЯлсЯ  в
час дойки и увидел, что зал заседаний государственного совета завален кучами
битого  стекла  и  камнЯми  --  это повстанцы из казарм Љонде бросали в окна
камни при помощи катапульты. Ђ еще они забрасывали в разбитые окна  горЯщее,
свернутое  в  комок  трЯпье. "Њы просто с ног сбились, мой генерал, не спали
всю ночь, метались туда-сюда с ведрами воды и одеЯлами, чтобы  справитьсЯ  с
огнем,  а он вспыхивал в самых неожиданных местах, мой генерал!" Ћн выслушал
это вполуха и зашаркал ногами мертвеца по засыпанным  пеплом  коридорам,  по
ошметьЯм  сгоревших  ковров,  по обугленным гобеленам. "џ же вам говорил: не
обращайте вниманиЯ!" -- "Ќо они  не  прекращают,  --  сказали  ему,  --  они
передали,  что огненные шары -- это всего лишь предупреждение, что скоро они
начнут посылать снарЯды, мой  генерал!"  --  "Ќе  обращайте  вниманиЯ,  черт
подери!"  -- повторил он и вышел в сад, пошел по аллее, сам не обращаЯ ни на
кого  вниманиЯ,  слушаЯ  шорох  раскрывающихсЯ   в   предрассветной   тишине
новорожденных  роз,  чувствуЯ,  как  морской  ветер  будит  в  нем петушиное
желание.
     "€ все же, что нам делать, генерал?" --  "Ќе  обращать  вниманиЯ,  черт
подери, сколько можно повторЯть?!"
     Љак  всегда  в  эти  часы, он отправилсЯ на ферму проследить за доением
коров, и, как всегда, как каждое утро, к  казармам  Љонде  подъехала  вскоре
запрЯженнаЯ  мулами  телега  с  шестью  бочками  молока,  а на козлах телеги
восседал всегдашний, постоЯнный возчик,  который  передал  повстанцам  слова
президента,  что  тот,  как обычно, посылает солдатам молоко со своей фермы:
"‚елено передать вам молоко,  господин  генерал,  хотЯ  вы  и  кусаете  руку
кормЯщего!"  ‚озчик  выкрикнул  это  столь прЯмодушно, что генерал Ѓонивенто
Ѓарбоса приказал принЯть молоко, но при условии,  что  его  сперва  отведает
возчик,  дабы все могли убедитьсЯ, что молоко не отравлено. € вот раскрылись
железные  ворота,  и  полторы  тысЯчи  повстанцев  наблюдали  с   внутренних
балконов,  как  телега  въехала  на  мощенный булыжником плац казарм Љонде и
остановилась посреди плаца, увидели, как на телегу взобралсЯ денщик генерала
Ѓарбосы, держа в руках кувшин и поварешку, чтобы зачерпнуть  ею  молока  длЯ
пробы,  увидели,  как  он  открыл  первую бочку, увидели, как он воспарил на
зыбкой волне ослепительной вспышки, и больше ничего  они  не  увидели  и  не
увидЯт  во  веки  веков,  испепеленные,  как в жерле вулкана, в этом мрачном
желтом здании, чьи руины на  миг  повисли  в  воздухе,  поднЯтые  чудовищным
взрывом  шести  бочек  динамита,  -- даже цветок не вырос в этом месте после
того взрыва! "‚от и все", -- вздохнул он в своем дворце, вздрогнув от  удара
взрывной   волны,   котораЯ   разрушила,  кроме  казарм  Љонде,  еще  четыре
находЯщихсЯ вблизи от них зданиЯ и разбила  праздничные  сервизы  в  буфетах
всех  городских  домов,  вплоть  до  самых отдаленных окраин; "‚от и все",--
вздохнул он, когда из крепости  порта  в  мусорных  фургонах  вывезли  трупы
восемнадцати   офицеров,   которых   расстрелЯли,   выстроив   длЯ  экономии
боеприпасов в две шеренги; "‚от и все", -- вздохнул  он,  когда  ђодриго  де
Ђгилар   вытЯнулсЯ   перед  ним  в  струнку  и  доложил:  "‚се  политические
преступники схвачены, мой генерал! ‚ тюрьмах не хватает мест". "‚от и  все",
-- вздохнул  он,  когда радостно затрезвонили колокола, зашумели праздничные
фейерверки,  зазвучали  торжественные  мелодии  прославлЯющих  его   гимнов,
возвещаЯ  пришествие  очередных ста лет мира и спокойствиЯ. "‚от и все, черт
подери, -- сказал он, -- наконец-то кончилась  катавасиЯ!"  Ћн  обрел  такую
уверенность,  что  стал  весьма  легкомысленно и небрежно относитьсЯ к своей
личной  безопасности,  настолько  легкомысленно  и  небрежно,  что  у   него
притупилось  чутье,  и  когда однажды рано утром он возвращалсЯ после доениЯ
коров во дворец, то не сразу заметил, как, выскочив из-за розового куста,  к
нему  бросилсЯ прокаженный. Ћн опомнилсЯ, только когда прокаженный преградил
ему дорогу, когда в  сизой  октЯбрьской  мороси  сверкнула  вороненаЯ  сталь
револьвера,  когда  дрожащий  палец  пыталсЯ уже нажать на курок. Ћн выпЯтил
грудь, распростер широко руки и крикнул: "‘мелей, рогоносец, смелей!"  ‚  то
же  времЯ  он  был поражен, что его смертный час наступил совсем не так, как
пророчила когда-то гадалка-провидица, совсем не так, как это было  Явлено  в
чистых,  первозданных  водах,  и  он  крикнул  Яростно: "‘трелЯй же, если ты
мужчина!" Ќо прокаженный все медлил, колебалсЯ, глаза  его  потухли,  уголки
губ  безвольно опустились, и в следующий миг его оглушили кулаки-кувалды, он
оказалсЯ на земле и получил в челюсть страшный удар ногой, а  тот,  на  кого
покушались,  увидел  над собой бледную одинокую звезду и словно с того света
услышал топот сбегавшейсЯ на его крик охраны. "—то случилось, мой  генерал?"
€  тут  прогремели  пЯть  выстрелов,  пЯть  синих вспышек озарили сад -- это
прокаженный выпустил себе в живот всю обойму, не желаЯ попасть живым в  руки
президентской  гвардии,  к ее заплечных дел мастерам. Ђ он, переступив через
скрюченное в луже крови тело прокаженного, перекрываЯ  своей  глоткой  крики
переполошенных обитателей дворца, приказал, чтобы мертвое тело четвертовали,
превратили  его  в  вЯленое  мЯсо,  чтобы голову засолили и выставили всем в
назидание на площади де Ђрмас, чтобы  правую  ногу  выставили  на  восточной
оконечности  ‘анта-ЊариЯ-дель-Ђлтарь,  а  левую -- на западе, в пустыне, где
добывают селитру, чтобы одну руку показывали жителЯм плоскогорьЯ,  а  другую
-- жителЯм  лесных районов, чтобы куски туловища, зажаренные на свином сале,
торчали на солнцепеке, на семи ветрах,  на  всех  горемычных  широтах  этого
грЯзного  борделЯ,  дабы никто не осталсЯ в неведении относительно того, как
кончает тот, кто поднимает руку на своего отца. Ћтдав этот приказ,  он,  еще
зеленый от Ярости, полез в розовые кусты -- смотреть, как охрана вылавливает
прокаженных,  накалываЯ  их  на штыки, точно насекомых. "Ћткройте свое лицо,
бандиты!" ‚о дворце, подымаЯсь по лестнице, он  пинками  будил  паралитиков,
желаЯ  знать,  известно  ли им, кто произвел их на свет, кто оплодотворил их
матерей: "‡наете вы это, сукины дети?!" Ћн шел по коридорам с криком: "Џрочь
с дороги, черт  подери,  идет  ‚ласть!"  --  шел  в  окружении  перепуганных
чиновников  и  невозмутимых  подхалимов,  называвших  его  бессмертным, шел,
оставлЯЯ за собой, словно поток лавы,  свое  раскаленное  пыхтение,  быстрой
молнией  промелькнул через зал заседаний государственного совета и скрылсЯ в
своей спальне, заперсЯ на три замка, три щеколды, три  цепочки  и  кончиками
пальцев  снЯл  с  себЯ  замаранные штаны. € с той минуты снова он не знал ни
минуты покоЯ, вынюхиваЯ, кто  из  его  приближенных  вложил  оружие  в  руку
прокаженного,  задаваЯсь  вопросом: кто этот тайный враг? Ћн чувствовал, что
враг этот где-то рЯдом, совсем рЯдом, что это кто-то настолько близкий,  что
знает даже, где находЯтсЯ тайники, в которых спрЯтаны банки с медом, кто-то,
чьи глаза подглЯдывают из каждой замочной скважины, чьи уши спрЯтаны во всех
стенах,  кого  можно  встретить  во дворце в любое времЯ и в любом месте. --
"Љак  мои  собственные  портреты,  черт  подери!"  ‚раг  был  вездесущ,  его
присутствие  ощущалось в дуновении Январских пассатов, он таилсЯ в жасминном
дурмане жарких ночей, он был кошмаром бессонницы, шаркал в  потемках  ногами
незримого жуткого привидениЯ по самым потаенным уголкам дворца, пока однажды
не  материализовалсЯ  во  времЯ  вечерней  партии  в  домино.  ќто его рука,
помедлив, завершила партию, выложив костЯшку дубль-пЯть, и внутренний  голос
подсказал  его  партнеру,  что эта рука и есть рука предателЯ. "ќто он, черт
подери, он!" Џартнер справилсЯ с замешательством, поднЯл  глаза  и  в  Ярком
свете   подвешенной  над  центром  стола  лампы  встретил  взглЯд  красивых,
выразительных глаз своего закадычного друга, верного своего генерала ђодриго
де Ђгилара. "ќто невозможно, -- думал он, -- ведь ђодриго де Ђгилар  --  моЯ
праваЯ рука, мы свЯзаны свЯщенными узами дружбы, он помогал мне во всем". Ќо
от истины уже невозможно было скрытьсЯ, он вдруг увидел многое в ином свете,
увидел  вдруг  все  коварные  хитросплетениЯ,  при  помощи  которых  от него
скрывали правду, в которых  запутывали  его,  как  в  сетЯх,  на  протЯжении
стольких  лет!  Ќа протЯжении стольких лет он не знал, что его дорогой друг,
родной, в сущности, человек  находитсЯ  на  службе  у  политических  пролаз,
удачливых  политиканов!  Ќо  разве  не он сам в интересах собственной выгоды
вытащил этих политиканов из самых захолустных дыр, разве не он сам  возвысил
их   и  озолотил  после  войны  за  ”едерацию,  предоставил  им  неслыханные
привилегии? Ћн допустил, что они, опираЯсь на него же, достигли таких вершин
власти и богатства, которые и не  снились  аристократии,  сметенной  с  лица
земли  необоримым ветром либерального движениЯ. "€м захотелось большего черт
подери они позарились на место Ѓожьего избранника на мое  место  выкидыши  и
решили  использовать  того  кто полностью вошел в доверие того кто был ближе
всех кто приносил мне бумаги на подпись!" Ќикто другой не мог приносить  ему
бумаги на подпись -- только генерал ђодриго де Ђгилар, ибо ђодриго де Ђгилар
формулировал  все  его  указы, все издаваемые им законы, формулировал сперва
устно, а затем, после внесениЯ высочайших поправок, письменно, после чего  и
приносил их ему на подпись, а он прикладывал к ним свой большой палец, что и
было  его  подписью,  и  скреплЯл  эту  подпись  государственной печатью, --
перстень с печаткой хранилсЯ тогда в сейфе, шифр которого знал лишь он. "‚се
в лучшем  виде,  дружище,  --  говорил  он,  возвращаЯ  ђодриго  де  Ђгилару
подписанные  бумаги, и шутил: -- ’еперь у вас есть с чем ходить в сортир". €
вот, пользуЯсь  безграничным  доверием,  генерал  ђодриго  де  Ђгилар  сумел
установить   свою  собственную  систему  власти,  создать  свое  собственное
государство в государстве, весьма обширное и приносЯщее ему немалые  доходы.
"Ќо ему было мало и он исподтишка готовил мЯтеж казарм Љонде а помогал ему в
этом  его  дружок  его  учитель фехтованиЯ посол Ќортон с которым они вместе
шлЯлись к голландским проституткам именно этот Ќортон контрабандой  доставил
мЯтежникам  боеприпасы в бочках из-под норвежской селедки пользуЯсь правилом
освобождающим дипломатов от таможенного  досмотра  и  уплаты  пошлины  а  за
партией  домино  курил  мне фимиам и уверЯл что не знает правительства более
лоЯльного более дружественного и справедливого  чем  мое!  ќто  они  вложили
револьвер   в   руку   лжепрокаженного  и  дали  ему  пЯтьдесЯт  тысЯч  песо
предварительно отрезав от каждой купюры половину эти  половинки  купюр  были
найдены  при  обыске  в доме покушавшегосЯ и выЯснилось что вторые половинки
должен был вручить убийце после моей смерти мой дорогой друг генерал ђодриго
де Ђгилар ты только подумай мать  разве  не  горько  узнавать  такое!  Љогда
покушение  сорвалось  они  не успокоились и стали думать как менЯ убрать без
пролитиЯ крови и додумались до того  что  генерал  ђодриго  де  Ђгилар  стал
собирать   свидетельские  показаниЯ  о  том,  что  Я  не  сплю  по  ночам  и
разговариваю  с  вазами  разговариваю  в  потемках  с  портретами  героев  и
архиепископов  что  Я  ставлю  градусники  коровам  и  заставлЯю  их  жевать
жаропонижающие таблетки что Я велел построить усыпальницу ‚еликому  Ђдмиралу
который  мол  существует  только в моем больном воображении в то времЯ как Я
собственными глазами видел три каравеллы ставшие на Якорь  под  моим  окном!
Ћни собирали доказательства того что Я растратил государственные средства на
приобретение в огромном количестве всЯческих мудреных механизмов и аппаратов
что  Я пыталсЯ склонить астрономов нарушить законы солнечной системы лишь бы
расположить к себе королеву красоты котораЯ мол тоже привиделась мне в бреду
что Я охваченный старческим безумием приказал погрузить две тысЯчи детей  на
баржу с цементом и пустить эту баржу на дно в открытом море ты представлЯешь
что  это за мерзавцы мать что за сукины сыны!" Њежду тем, собрав необходимые
доказательства, генерал  ђодриго  де  Ђгилар  вступил  в  сговор  со  штабом
президентской  гвардии, со всеми его офицерами, и было решено, что президент
должен быть помещен в приют длЯ выдающихсЯ старцев, в этот расположенный  на
скале дом призрениЯ, где обитают бывшие диктаторы, и было решено осуществить
это  в  полночь  первого  марта  сего  года,  низложить  президента во времЯ
традиционной ежегодной вечери в честь ‘вЯтого Ђнгела  •ранителЯ  --  патрона
телохранителей. -- "’о есть через три днЯ, мой генерал!" Ќи единым жестом он
не  выдал,  что  ему  известно  о  заговоре,  ни  единым  жестом  не  вызвал
подозрениЯ, что все знает, и в назначенный час принЯл своих гостей -- высших
офицеров своей личной гвардии, усадил их за банкетный стол  и  предложил  им
аперитивы:  "Џропустим по рюмочке, пока прибудет генерал ђодриго де Ђгилар и
подымет главный тост". Ћн  мирно  беседовал  со  своими  гостЯми,  шутил,  а
офицеры  один  за  другим  как  бы  невзначай  посматривали  на  свои  часы,
прикладывали их к уху, заводили, подводили -- было уже без пЯти  двенадцать,
но  генерал  ђодриго  де  Ђгилар  не  поЯвлЯлсЯ.  ‘тало жарко и душно, как в
корабельном котле, но это была благовоннаЯ духота --  пахло  гладиолусами  и
тюльпанами,  пахло  свежими  розами, однако дышать было нечем, кто-то открыл
окно. "€ мы все вздохнули и снова посмотрели на  часы,  а  в  открытое  окно
повеЯл  легкий  бриз  и  донес  нежный  аромат  праздничного  кушаньЯ".  ‚се
вспотели, все, кроме него, и всем на миг  сделалось  неловко,  стыдно  стало
смотреть  в  широко  открытые, помаргивающие глаза этого дрЯхлого животного,
отгороженного  от  присутствующих,  как  броней,  давно  прошедшими  годами,
животного,  которое  выглЯдывало из какого-то своего пространства, из своего
неподвластного времени мира.  "‚аше  здоровье,  --  сказал  он,  приподнимаЯ
бокал,  как  томную  лилию,  -- ваше здоровье!" Ћн чокалсЯ этим бокалом весь
вечер, даже не пригубив его ни разу. € вот в  тишине,  как  на  дне  роковой
пропасти,  послышались утробные звуки часового механизма -- часы начали бить
двенадцать. Ќо генерала ђодриго де Ђгилара все  не  было.  Љто-то  попыталсЯ
встать  и  откланЯтьсЯ,  но  был  пригвожден  к  месту,  превращен  в камень
уничтожающим взглЯдом и просьбой: "Џожалуйста, не уходите!" ‚се понЯли,  что
нельзЯ  ни  двигатьсЯ,  ни  дышать,  нельзЯ обнаруживать себЯ живым, пока не
прозвучат все двенадцать ударов. € когда  затих  последний  удар,  шторы  на
дверЯх  раздвинулись,  и  все  увидели выдающегосЯ деЯтелЯ, генерала дивизии
ђодриго де Ђгилара, во весь рост, на серебрЯном подносе, обложенного со всех
сторон салатом из цветной капусты, приправленного лавровым листом и  прочими
специЯми,  подрумЯненного  в  жару  духовки,  облаченного в парадную форму с
пЯтью золотыми зернышками  миндалЯ,  с  нашивками  за  храбрость  на  пустом
рукаве,  с  четырнадцатью  фунтами медалей на груди и с веточкой петрушки во
рту. Џоднос был водружен на банкетный стол, и услужливые официанты принЯлись
разделывать поданное блюдо, не обращаЯ  вниманиЯ  на  окаменевших  от  ужаса
гостей, и когда в тарелке у каждого оказалась изрЯднаЯ порциЯ фаршированного
орехами  и ароматными травами министра обороны, было ведено начинать вечерю:
"ЏриЯтного аппетита, сеньоры!"
     Ћн обошел  такое  множество  рифов,  пережил  столько  землетрЯсений  и
затмений  судьбы,  уцелел  от стольких ударов огненных небесных шаров, что в
наши  дни  никто  уже  не  верил,  что  когда-нибудь  сбудетсЯ  предсказание
гадалки-провидицы  и  он  умрет.  ‚  это  невозможно  было  поверить, это не
умещалось в сознании, и, пока оформлЯлось разрешение привести  в  порЯдок  и
захоронить найденное тело, даже наименее суеверные из нас ожидали, сами себе
в  этом не признаваЯсь, что, если это действительно его тело, вот-вот начнут
сбыватьсЯ пророчества стародавних преданий, в которых говорилось: в день его
смерти ил болотистых притоков заполонит реки, выпадет кровавый  дождь,  куры
снесут  пЯтиугольные Яйца, на земле воцарЯтсЯ безмолвие и тьма, ибо день его
смерти и будет концом света. Ќевозможно было поверить в  его  смерть  еще  и
потому,  что немногочисленные газеты, из тех, что уцелели в годы его режима,
по-прежнему трубили о его бессмертии и раздували его  исторические  заслуги,
подкреплЯЯ  свои  писаниЯ  архивными  документами;  его  портреты  ежедневно
помещались на  первых  полосах,  создаваЯ  впечатление  застывшего  времени:
каждый  день  мы видели в газетах то же лицо, тот же мундир с пЯтью солнцами
славы на погонах, каждый день мы видели изображение  человека,  исполненного
достоинства,  жажды деЯтельности и пышущего здоровьем, хотЯ все давным-давно
потерЯли всЯкий счет его годам. ѓазеты без  конца  помещали  одни  и  те  же
фотографии,  на  которых  он открывал давным-давно открытые памЯтники или не
существующие  в  реальной  жизни   предприЯтиЯ   коммунального   назначениЯ,
председательствовал на торжественных заседаниЯх, Якобы вчерашних, а на самом
деле  состоЯвшихсЯ в прошлом веке. Ќо мы знали, что уж здесь-то газеты лгут,
ибо он не поЯвлЯлсЯ на людЯх со днЯ ужасной смерти ‹етисии Ќасарено, с  того
днЯ,  когда  осталсЯ  один в обезлюдившем дворце, а государственные дела шли
сами по себе, в силу инерции, возникшей за годы его  необъЯтной  власти.  Њы
знали, что он жил затворником в этом пришедшем в полный упадок здании, через
окна  которого  мы  с  тоской  в  сердце  смотрели,  как близитсЯ вечер, как
наступают мрачные сумерки, -- на то же самое долгие-долгие годы взирал и он,
восседаЯ на троне своих иллюзий; мы видели  мигающий  свет  маЯка,  который,
подобно  призрачной  зеленой волне, заливал времЯ от времени полуразрушенные
покои; видели  тусклые  беднЯцкие  лампы  за  разбитыми  стеклами  солнечных
витринных  окон  министерств, их помещениЯ были занЯты ордами беднЯков после
того, как еще один из наших бесчисленных циклонов смыл  с  холмов  в  районе
порта  все беднЯцкие хижины; мы увидели раскинувшийсЯ внизу окутанный дымкой
город, увидели неуловимый горизонт, возникающий при вспышках бледных  молний
над  пепельными  кратерами равнины, где некогда плескалось проданное море; в
эту первую ночь без него мы вдруг  увидели  всю  его  огромную  империю,  ее
малЯрийные  озера,  ее  душные,  погруженные  в  смрад  испарений  селениЯ в
заболоченных дельтах рек, мы увидели колючую проволоку алчности, ограждающую
принадлежащие ему провинции, где паслись  неисчислимые  стада  коров  новой,
великолепной  породы,  коров,  которые  поЯвлЯлись  на свет с наследственным
родимым пЯтном -- личным клеймом президента. …ще совсем недавно  мы  верили,
что  он  и  впрЯмь доживет не только до второго, но и до третьего пришествиЯ
кометы, и это вселЯло в нас уверенность и  спокойствие  за  свой  завтрашний
день,  хотЯ  мы  и  подшучивали  всЯчески над его возрастом, приписывали ему
привычки  древних  черепах  и  особенности  старых  слонов,  рассказывали  в
тавернах  анекдот  о  том, как однажды государственному совету сообщили, что
президент умер, и все министры стали испуганно переглЯдыватьсЯ и со  страхом
спрашивать  друг  у друга, кто же пойдет и доложит ему об этом, -- ха-ха-ха!
Ћднако в те времена его врЯд ли заинтересовала бы эта новость,  врЯд  ли  он
смог  бы уразуметь, правда это или уличный анекдот, ибо в ту пору в сундуках
его памЯти ничего уже не оставалось, кроме  нескольких  лоскутков  прошлого.
Ћдинокий,  как  перст,  глухой,  как отражение в зеркале, он шаркал дрЯхлыми
плоскостопными ногами по мрачным кабинетам, и в одном из них ему почудилось,
будто некто в сюртуке с крахмальной манишкой взмахнул  при  виде  его  белым
платком,   подаваЯ   какой-то   условный  знак,  а  он  сказал:  "Џрощайте!"
Ќедоразумение превратилось в обЯзательный ритуал,  служащие  дворца  обЯзаны
были  вставать при каждом его поЯвлении и махать белыми платками: "Џрощайте,
мой генерал, прощайте!" Ћднако он их не слышал и вообще ничего не слышал  со
времен  глубокого  траура  по  ‹етисии  Ќасарено,  с  тех  времен, когда ему
показалось, будто у его певчих птиц от постоЯнного пениЯ садитсЯ голос, и он
стал подкармливать их пчелиным медом из своих запасов, надеЯсь, что от этого
они станут петь громче,  пипеткой  закапывал  им  в  клюв  капли  канторина,
полагаЯ,  что  им  необходимо  это тонизирующее снадобье, и при этом сам пел
старые-престарые песни. "Ћ, ЯнварскаЯ луна!" -- пел он, не догадываЯсь и  не
понимаЯ,  что голос у птиц вовсе не садитсЯ, но что сам он слышит все хуже и
хуже, а однажды ночью в ушах у него вдруг прекратилось постоЯнное  жужжание,
как-то  раздробилось,  исчезло, превратилось в ватный воздух, сквозь который
едва проникали тоскливые прощальные гудки кораблей иллюзии,  потерЯвшихсЯ  в
тумане  власти;  он  стал  слышать  шум  воображаемых  ветров,  птичий гомон
раздавалсЯ внутри него, птицы пели в его душе, и эти  птицы  души,  в  конце
концов,  утешили  его  в глухой бездне молчаниЯ настоЯщих птиц; те считанные
люди, которые допускались тогда в  правительственную  резиденцию,  заставали
его  в  плетеном кресле-качалке под навесом из живых цветов, где он проводил
самые знойные часы, начинаЯ от двух пополудни; он расстегивал китель, снимал
саблю и ремень -- двухцветный, как флаг родины, снимал сапоги и оставалсЯ  в
пурпурных  носках  --  таких носков у него было двенадцать дюжин, двенадцать
дюжин пурпурных носков, сработанных  лучшими  чулочниками  Џапы  ђимского  и
Џапой  присланных  ему  в  подарок;  он сидел в своем кресле-качалке и видел
сквозь полусон, как девчонки из расположенной  неподалеку  от  дворца  школы
залезают на задние, не столь тщательно охранЯемые заборы и разглЯдывают его,
неподвижного  в  своей  бессонной  дреме,  бледного,  с  листьЯми  целебного
растениЯ на висках, -- желтые пЯтна света падали на  него  сквозь  навес  из
живых цветов, придаваЯ ему окраску Ягуара, а рот у него был разинут, точно у
мантеррайи,  у  "морского  черта",  когда  тот  блаженствует на дне водоема.
"‘тарый хрыч!" -- дразнили его девчонки, а он смотрел на них сквозь дрожащее
марево зноЯ, улыбалсЯ им и приветственно махал им рукой,  но  не  слышал  их
голосов,  как не слышал светлого грома цикад, не ощущал ничего, кроме запаха
тины, запаха  креветок,  доносимого  бризом,  и  пошевеливал  пальцами  ног,
чувствуЯ,  как их поклевывают куры. ‚сЯ его свЯзь с реальным миром держалась
тогда на нескольких истрепанных  лоскутах  самых  сокровенных  воспоминаний,
только  благодарЯ  этим воспоминаниЯм он жил, продолжал жить после того, как
отошел от всех государственных дел и просто витал бездумно в облаках власти,
только эти воспоминаниЯ помогали ему  противостоЯть  дуновению  смертельного
ветра  глубокой  старости  в  те  вечера,  когда  он  бродил  по безлюдному,
пустынному дворцу, прЯталсЯ в безмолвных кабинетах, где отрывал от всЯческих
докладных записок чистые полЯ и своим изЯщным  почерком  записывал  на  этих
узких  полосках  бумаги  все  те  же  воспоминаниЯ  -- воспоминаниЯ, которые
спасали его от смерти. Ћднажды ночью он написал: "ЊенЯ зовут  ‘акариас",  --
затем перечитал эту фразу при мимолетном свете маЯка, перечитал раз, другой,
третий,  в  сотый  раз,  и собственное имЯ, повторенное столько раз крЯду, в
конце концов показалось ему отстраненным от него, чужим, незнакомым. "Ќа кой
фиг оно тебе сдалось? -- спросил он себЯ и в клочки изорвал полоску  бумаги.
-- џ -- это Я!" Ћн взЯл другую полоску и записал на ней, что ему исполнилось
сто  лет  в те времена, когда было второе пришествие кометы, хотЯ не был уже
уверен, так ли это, не помнил, когда и  сколько  раз  он  видел  комету;  на
следующей длинной полоске он написал: "—есть и слава раненому на поле чести,
честь   храбрым  солдатам,  павшим  от  руки  захватчиков",  --  эта  запись
относилась к эпохе, о которой можно было писать все, что  он  о  ней  думал.
‡атем  он  взЯл  кусок  картона  и  написал  на нем: "‚озпрещаетцЯ заниматца
мерзастью вуборнай", -- пошел и пришпилил этот  картон  булавкой  на  дверЯх
нужника,   в  котором  недавно  совершенно  случайно  накрыл  на  рукоблудии
высокопоставленного офицера, вернулсЯ и вновь принЯлсЯ записывать  на  узких
полосках  бумаги все, что помнил. "‹етисиЯ Ќасарено, -- записывал он, -- моЯ
единственнаЯ и законнаЯ жена". ‹етисиЯ Ќасарено была той  женщиной,  котораЯ
научила  его  читать  и  писать, когда он был совсем уже старым, и теперь он
силилсЯ воскресить в памЯти ее образ, пыталсЯ представить ее в  обществе,  с
двухцветным,   как   национальный  флаг,  шелковым  зонтиком  от  солнца,  в
отличающем первую  даму  от  всех  остальных  воротнике  из  чернобурок,  но
вспоминалась  она  ему только голой, лежащей под пологом от москитов в белом
свете послеполуденного зноЯ; ему вспоминалась томнаЯ нега ее мЯгкого, белого
тела,  овеваемого  прохладой  жужжащего   электрического   вентилЯтора,   он
чувствовал  упругость ее груди, слышал ее сучий запах, запах едкого пота под
мышками молодых необузданных рук, -- запах, от которого скисало молоко, пот,
от которого ржавело золото и увЯдали цветы, но как прекрасны были эти руки в
любви! ‹етисии  Ќасарено  удалось  добитьсЯ  от  него  невозможного  --  она
заставила  его  раздеватьсЯ при любовных встречах. "‘ними-ка ты свои сапоги,
-- говорила она, -- не то испачкаешь мои голландские простыни", -- и  он  их
снимал.  "‘ними-ка  ты  с  себЯ свою сбрую, не то поранишь мне сердце своими
прЯжками", -- и он снимал. "‘ними-ка ты саблю, и бандаж, и  гетры,  сними-ка
ты  все,  жизнь  моЯ,  иначе Я тебЯ не чувствую", -- и он снимал с себЯ все,
чего не делал никогда раньше и никогда потом, после ‹етисии Ќасарено, --  ни
с  одной  женщиной в мире. "ЊоЯ единственнаЯ и настоЯщаЯ любовь", -- вздыхал
он и записывал свои вздохи на узких полосках пожелтевшей  бумаги,  на  узких
желтых  полосках,  которые  отрывал  от  допотопных  докладных  записок.  Ћн
свертывал эти полоски, как цигарки, и прЯтал их в щелЯх по всему  дворцу,  в
самых  потаенных  местах,  где  только  он  мог  бы потом находить их, чтобы
вспомнить, кому он принадлежал, вспомнить тогда, когда сам он уже ничего  не
сможет  вспомнить; эти записки никогда никем не были обнаружены и остались в
потайных щелЯх, в то времЯ как образ ‹етисии Ќасарено выскользнул в  сточные
отводы  его  памЯти, и лишь одно-единственное воспоминание осталось в ней --
нерушимое воспоминание о матери, о Ѓендисьон Ђльварадо, о ее последних днЯх,
там, в особнЯке на отшибе, где она умирала в своем кресле-качалке, в  зелени
патио,  шурша  в миске кукурузными зернами, приманиваЯ к себе кур, чтобы сын
не догадалсЯ, что мать умирает. Ћн вспоминал о матери, котораЯ подносила ему
фруктовую воду, когда он валЯлсЯ в гамаке под  сенью  тамариндов,  подносила
сама,  чтобы  сын  не  заметил, что она чуть жива от боли, о матери, котораЯ
зачала его без чьей-либо помощи, без участиЯ кого  бы  то  ни  было,  зачала
сама,  в  одиночестве,  и  в одиночестве родила его, о матери, котораЯ молча
гнила заживо до тех пор, пока страданиЯ не достигли предела того, что  может
вынести  человек,  и  лишь  тогда  она сумела пересилить себЯ, свою натуру и
попросила сына: "‚зглЯни-ка на мою спину, посмотри, чт