о там  такое,  с  чего
это  она  горит  огнем,  просто мочи нет!" Ћна снЯла сорочку и повернулась к
нему спиной, и, онемев от ужаса, он увидел на ее спине разверстые  зловонные
Язвы, полные гноЯ, в котором копошились черви.
     ’о  были  скверные  времена,  мой генерал, времена, когда не было такой
государственной тайны, котораЯ не становилась бы достоЯнием  общественности,
когда  не  было ни одного приказа, который выполнЯлсЯ бы неукоснительно. ’ак
стало лишь после  того,  как  на  праздничный  стол  был  подан  в  качестве
изысканного блюда жареный генерал ђодриго де Ђгилар. Ћднако не это заботило,
не  это  волновало.  ѓосударственные  затруднениЯ  не  имели  ровно никакого
значениЯ в  те  горькие  месЯцы,  когда  Ѓендисьон  Ђльварадо  истлевала  на
медленном  огне болезни в комнате, смежной с комнатой сына, куда ее положили
после того, как наиболее сведущие в азиатских болезнЯх  доктора  установили,
что ее болезнь -- не чума, не чесотка, не проказа и никакаЯ другаЯ восточнаЯ
напасть,  а  результат  какого-то  индейского  колдовства,  и,  стало  быть,
избавить от этой болезни может лишь тот, кто ее накликал. Ћн понЯл, что  это
смерть,  и  целиком  посвЯтил себЯ матери, заперсЯ с нею вдвоем, ухаживаЯ за
нею с материнской самоотверженностью; он готов был гнить сам, лишь бы  никто
не видел, как ее заживо пожирают черви; он приказал доставить во дворец всех
ее кур, всех ее павлинов, всех ее раскрашенных пичуг, которым было дозволено
ходить  и  порхать  всюду,  где им заблагорассудитсЯ, лишь бы только мать не
скучала по своим деревенским заботам, по своему дому, по своему дворику;  он
самолично  сжигал  в  своих  покоЯх  сучьЯ ароматического дерева биха, чтобы
никто не слышал смрадных запахов разложениЯ, исходивших от тела  матери;  он
сам  смазывал ее Язвы различными мазЯми, смазывал все ее тело, покрасневшее,
пожелтевшее и посиневшее от мазей, прописанных ранее; он пыталсЯ  лечить  ее
турецким  бальзамом,  не слушаЯ возражений министра здравоохранениЯ, который
панически боЯлсЯ колдовства. "”иг с ним, мать, -- говорил он, -- неплохо  бы
нам  умереть вместе!" Ќо Ѓендисьон Ђльварадо понимала, что умирает она одна,
и торопилась посвЯтить сына в тайны своего  прошлого,  которые  были  и  его
прошлым;  она  вовсе  не  хотела  унести  эти  тайны  с  собой  в  могилу  и
рассказывала ему, как бросили свиньЯм исторгнутый из ее  чрева  после  родов
послед, рассказывала, как она пыталась установить, кто же из многих прохожих
молодцов  был его отцом, рассказывала, как она зачала его, -- стоЯ и даже не
снЯв шлЯпы, потому что ее донимали синие с металлическим отливом  мухи,  что
роились  у  бурдюков  с тростниковой брагой в задней комнатушке таверны. Ћна
рассказывала, что родила его раньше срока,  августовским  утром,  под  аркой
ворот  женского  монастырЯ, и при тоскливом освещении гераней увидела, что у
младенца правое Яичко увеличено, что  оно  размером  с  инжирный  плод.  "’ы
плакал,  из  тебЯ  лилось,  а  от дыханиЯ в грудке всхлипывала волынка..." ‚
базарные  дни  она  приходила  с  ним  на  площадь,  разворачивала  пеленки,
подаренные  ей  послушницами  монастырЯ,  и показывала распеленатого ребенка
толпе, надеЯсь, что в ней найдетсЯ человек, который  подскажет  какое-нибудь
надежное  и  дешевое  лекарство от грыжи, от рахита, от дурного сложениЯ. …й
говорили, что лучше всего пчелиный мед, говорили, что  не  стоит  спорить  с
тем,  что  написано  на роду, говорили, что ребенок, когда подрастет, вполне
сгодитсЯ длЯ любого дела, кроме игры на духовых  инструментах,  и  никто  не
обращал   на   него  особого  вниманиЯ,  пока  одна  балаганнаЯ  гадалка  не
спохватилась: "„а у него же нет линий на ладони, а это значит, что быть  ему
королем!" "‚идишь, она не ошиблась, сынок", -- говорила Ѓендисьон Ђльварадо,
а  он  умолЯл  ее,  чтобы она уснула, чтобы не ворошила больше свое прошлое,
убеждаЯ себЯ самого, что все эти отклонениЯ  от  писаной  истории  отечества
всего лишь бред умирающей. Ћн умолЯл ее уснуть и заворачивал с головы до ног
в  простыню из льнЯного полотна, -- он приказал сшить как можно больше таких
простынь, тонких и мЯгких, ткань которых не  раздражала  Язвы  на  теле.  Ћн
баюкал  ее, уложив на бок, пока она, прижав руку к сердцу, не засыпала. "‚от
так, спи, мать. € не стоит вспоминать о том тЯжелом, что было. ‚едь  как  бы
там  ни  было,  а Я -- это Я!" Ћн старалсЯ, чтобы никто за стенами дворца не
знал,  что  матриарх  родины  гниет  заживо,  официальные  правительственные
инстанции  публиковали  фальшивые  бюллетени  о  ее  болезни,  эти бюллетени
публично зачитывали  глашатаи,  однако  молву  о  подлинной  болезни  матери
президента  невозможно  было  остановить.  ‘ами  глашатаи, зачитав очередной
бюллетень, подтверждали затем, что смрад разложениЯ, доносЯщийсЯ из  комнаты
умирающей, стал таким невыносимым, что от него разбегаютсЯ даже прокаженные.
Ћни  подтверждали  слухи,  что  умирающую  купают  в свежей крови только что
зарезанных  баранов,  что  простыни,  которые   убирают   из-под   нее,   не
отстирываютсЯ,  остаютсЯ  покрытыми  коркой гноЯ, сколько бы их ни кипЯтили.
Ћни рассказывали, что президент не поЯвлЯетсЯ больше ни на ферме, ни у своих
женщин, к которым он  заглЯдывал  даже  в  самые  худшие  времена,  что  сам
архиепископ  ЯвилсЯ  к нему с предложением лично причастить умирающую, но он
выставил его за дверь: "Ќикто не умирает,  свЯтой  отец!  Ќе  верьте  всЯким
слухам!" Ћн ел с матерью из одной тарелки, одной и той же ложкой, не обращаЯ
вниманиЯ на чудовищный запах чумного барака, стоЯвший в комнате, он купал ее
перед  сном,  пользуЯсь  мылом,  которое  сварили  из жира самой благородной
собаки,  и  сердце  его  разрывалось  от  жалости,   когда   он   выслушивал
распорЯжениЯ  матери,  как следует поступить после ее смерти с ее животными,
как следует за ними ухаживать. Џоследние ниточки ее голоса обрывались, когда
она говорила: "Ќе смейте  выщипывать  из  павлинов  перьЯ  на  шлЯпы..."  --
"•орошо,  мать", -- отвечал он, продолжаЯ смазывать ее тело дегтЯрной мазью.
"Ќе заставлЯйте птиц петь по праздникам..." -- "•орошо, мать", -- обещал  он
и  заворачивал  ее на ночь в чистую простыню. "Џеред грозой убирайте наседок
из гнезда, не то высидЯт василисков..." -- "•орошо, мать, --  говорил  он  и
клал  ее  руку  на сердце. -- ‘пи спокойно". Ћн целовал ее в лоб, ложилсЯ на
пол  возле  ее  кровати,  лицом  вниз,  прислушиваЯсь  к  движению  ее  сна,
прислушиваЯсь   к   ее   нескончаемому   бреду,   становившемусЯ  все  более
осмысленным, по мере того как приближалась смерть. џрость, котораЯ  копилась
в  нем,  котораЯ  накапливалась  столько  ночей, помогла ему подавить в себе
Ярость того скорбного понедельника, когда он был разбужен ужасающей  тишиной
предрассветного  мира.  Ћн  проснулсЯ  оттого,  что  его  мать,  его  роднаЯ
Ѓендисьон Ђльварадо, перестала дышать. Ћн  встал  и  развернул  простыню,  в
которую было укутано ее смрадное тело, и, слушаЯ крик первых петухов, увидел
при сером освещении раннего рассвета, что на простыне осталсЯ отпечаток тела
матери,  удивительное  его  повторение, ибо отпечаток на простыне ЯвлЯл тело
женщины здоровой и нестарой, и в то же времЯ это была  его  мать,  Ѓендисьон
Ђльварадо,  лежащаЯ  на  боку,  с  рукой,  прижатой  к груди; точно такой же
отпечаток был и  на  другой  стороне  простыни,  плотный  и  гладкий,  будто
написанный  маслом,  и  не  зловоние  исходило  от  этой простыни с чудесным
изображением, а благоухание нежных живых цветов,  которое  очистило  дурной,
спертый  больничный воздух комнаты; сколько потом ни кипЯтили эту простыню с
содой, сколько ни терли всЯким мылом, изображение  оставалось  таким,  каким
было,  и на лицевой стороне простыни, и с изнанки, -- оно стало частью самой
ткани, превратилось в нетленный образ на нетленном холсте. Ќо в те мгновениЯ
бедный сын не постиг всей глубины чуда, не постиг всего его значениЯ, он был
охвачен гневом и Яростью против смерти  и  покинул  комнату  матери,  гневно
хлопнув дверью, -- удар прозвучал, как пушечный выстрел, и разнессЯ по всему
зданию.  €  тотчас  началсЯ погребальный звон колоколов собора, погребальный
звон всех остальных церквей страны -- колокола звонили сто дней подрЯд,  сто
дней   без  перерыва.  Ќо  уже  заслышав  первые  удары  колоколов,  люди  с
содроганием понЯли, что он снова во власти своей безраздельной  власти,  что
его  непостижимое  сердце,  подавленное  было бессилием перед смертью, вновь
ожесточаетсЯ  до  предела  против  поползновений  разума   и   человеческого
достоинства,  ожесточаетсЯ  на  этот  раз  из-за  того.  что  его  мать, его
незабвеннаЯ Ѓендисьон Ђльварадо, умерла на рассвете в  понедельник  двадцать
третьего февралЯ.
     ‘о  смертью  Ѓендисьон  Ђльварадо  страна  вступила  в  новый смутный и
беспокойный век. Ќикто из нас не был достаточно стар, чтобы помнить сам день
ее смерти, но историЯ ее похорон дошла до  наших  дней.  Њы  знали,  что  он
никогда  больше  не  стал  таким,  каким был до смерти матери, не вернулсЯ к
прежнему образу жизни. …го сиротский сон никто не смел нарушать не только  в
течение  ста  дней траура, но и потом никто не смел его беспокоить, и сам он
никому не показывалсЯ на глаза в этой обители скорби, в этом  погруженном  в
печаль  дворце,  где  навеки  застыло  эхо  погребальных колоколов, где часы
показывали только одно времЯ -- времЯ смерти Ѓендисьон  Ђльварадо,  где  все
разговаривали,  тЯжело  вздыхаЯ,  охрана  ходила  босиком, как в первые годы
режима, и лишь курам была предоставлена полнаЯ  свобода  в  этом  доме,  где
отныне  всЯкое  непосредственное движение жизни запрещалось в угоду монарху,
который превратилсЯ  в  нелюдима-невидимку,  чьЯ  душа  истекала  кровью  от
бессилиЯ  и  горЯ,  в  то  времЯ  как  тело  его матери, положенное в гроб с
опилками и колотым льдом, дабы смерть не  тронула  его  разложением  больше,
нежели  это  сделала  жизнь,  покоилось  на  плечах торжественной похоронной
процессии, уносившей покойницу в самые отдаленные  и  безвестные  уголки  ее
родного  плоскогорьЯ  и  всей  страны, чтобы каждый удостоилсЯ чести почтить
памЯть усопшей. Џовсюду развевались на ветру траурные флаги, на  полустанках
плоскогорьЯ  гроб  встречали  заунывной  музыкой те же безмолвные толпы, что
встречали некогда президентский поезд; гроб доставили в тот самый монастырь,
под аркой ворот которого некаЯ торговка птицами родила в начале всех  времен
недоношенного  мальчика, ставшего королем, -- те свЯтые ворота открыли вновь
впервые за сто лет; конные солдаты устраивали облавы на индейцев  и  сгонЯли
их,  точно  подневольный  скот,  к  дверЯм  храма,  загонЯЯ  внутрь  ударами
прикладов, а в храме, скованном ледЯным солнцем витражей, девЯть епископов в
пурпурном облачении служили заупокойную мессу, хор певчих  пел  "‘о  свЯтыми
упокой",  а  за  стенами  храма  шел дождь, поливаЯ ту самую герань, котораЯ
росла здесь и тогда, когда рождалсЯ  мальчик,  ставший  королем;  послушницы
монастырЯ  продавали вино и кутью, продавали свиные ребрышки, четки, флаконы
со свЯтой  водой;  торговлЯ  шла  под  каменными  арками  каждого  патио,  в
деревенских  тавернах играла музыка, в подъездах танцевали, наступило вечное
воскресенье, наступило затЯнувшеесЯ на годы празднество, -- празднество  это
двигалось  по тем же потайным тропам и ущельЯм, скрытым в постоЯнном тумане,
по которым Ѓендисьон Ђльварадо при жизни прошла вслед за сыном, хмельным  от
борьбы  за  ”едерацию.  ќто  она  оберегала  его  на  войне, это она не дала
войсковым мулам растоптать его, когда он  свалилсЯ  на  землю  в  горЯчечном
бреду  терсианы,  это  она  учила его распознавать опасности, подстерегающие
жителей плоскогорьЯ в городах, на берегу непонЯтного  и  чуждого  морЯ;  она
боЯлась  памЯтников  вице-королЯм,  вообще  памЯтников,  боЯлась крабов, ибо
полагала, что они  пьют  слезы  младенцев;  она  всЯ  задрожала  от  страха,
затрепетала  перед  величием  „ома  ‚ласти,  перед  громадой  президентского
дворца, когда увидела его впервые  сквозь  пелену  дождЯ  в  ночь  решающего
штурма,  не  предполагаЯ, что ей предстоит умереть в этом доме, где и сейчас
находилсЯ ее сын, где он  терзалсЯ  утратой,  лежа  лицом  вниз  на  полу  и
спрашиваЯ  себЯ  в бессильной Ярости: "Људа ты черт побери пропала мать куда
ты подевалась в каких топких зарослЯх ты заблудилась  кто  отгонЯет  мух  от
твоего  лица?"  Ћн  тЯжко  вздыхал,  впадаЯ в полную прострацию, а Ѓендисьон
Ђльварадо плыла в это времЯ под балдахином из листьев платана, плыла в своем
гробу на плечах процессии,  идущей  через  болото  сквозь  смрад  испарении,
плыла,  чтобы  затем быть выставленной то в деревенской школе, то в бараке в
пустыне, где добывают селитру, то в индейской деревушке;  гроб  с  ее  телом
вносили  в  лучшие  дома  селений  и  ставили  рЯдом с ним ее портрет давних
времен, портрет, сделанный в годы ее молодости; она была  на  этом  портрете
томной,  красивой, нарЯдной, ибо надела в тот день диадему и кружевную голу,
хотЯ и против собственной воли,  а  еще  позволила  напудрить  себе  лицо  и
накрасить  губы  --  единственный  раз  в  жизни,  и держала в руке шелковый
тюльпан, а ей говорили: "„ержите руку с цветком не так, а вот так,  сеньора!
“роните  ее  небрежно на подол", -- и в такой позе она была сфотографирована
венецианским  фотографом,  который  снимал  европейских  монархов,   и   сей
венецианец  сделал  этот портрет -- портрет первой дамы государства, который
теперь показывали вместе с трупом, как неопровержимое  доказательство  того,
что  в  гробу  лежит  именно  она, Ѓендисьон Ђльварадо, -- каждый мог видеть
полное  сходство  лица  усопшей  с  лицом  на   портрете.   €бо   все   было
предусмотрено:  за  состоЯнием  тела  тщательно  следили,  подновлЯЯ по мере
надобности слой косметики и парафина,  в  сезон  дождей  из  глазных  впадин
покойной  удалЯли  плесень,  армейские  швеи  так  следили  за  платьем, что
казалось, будто покойницу обрЯдили в него только вчера, они  же  следили  за
свежестью венка из цветов апельсинового дерева и за белизной фаты непорочной
невесты,  которую  ей не довелось надеть при жизни. "Џусть кто-нибудь в этом
борделе идолопоклонников посмеет сказать что ты не похожа  на  свой  портрет
мать!  Џусть  кто-нибудь  посмеет  усомнитьсЯ!"  €  никто  не  посмел в этом
усомнитьсЯ,  как  никто  не  посмел  забыть,  кому  принадлежит  власть   --
принадлежит и будет принадлежать во веки веков -- и здесь, и там, и повсюду,
вплоть до самых нищих селений в заболоченных пойменных лесах. ‚ этих глухих,
забытых Ѓогом местах однажды в полночь поЯвилсЯ допотопный колесный пароход,
зашлепал  плицами  по  воде,  замелькал горЯщими на палубе огнЯми, а люди на
берегу встречали его с пасхальными барабанами, думаЯ, что вернулись  прежние
славные  времена.  "„а здравствует настоЯщий мужчина! -- раздались крики. --
Ѓлагословен тот, кто возвращаетсЯ во имЯ правды!" € люди вплавь устремлЯлись
к пароходу, спеша  доставить  туда  всЯкую  живность  и  сочные  плоды.  Ћни
взбирались  на  палубу,  перелезаЯ  через  деревЯнные  резные  перила,  дабы
смиренно сложить свои дары  у  ног  человека  власти,  чьи  игральные  кости
предопределЯли  судьбы  родины,  но их подводили к гробу. € они, пораженные,
застывали перед ним, глазеЯ на каменную соль и  колотый  лед,  которыми  был
обложен  гроб, а гроб, многократно множась, отражалсЯ в похожих на застывшие
луны зеркалах, выставленный на  публичное  обозрение  посреди  президентской
каюты,  под вертЯщимисЯ лопастЯми допотопных вентилЯторов. Њного месЯцев шел
этот древний прогулочный пароход в экваториальных  широтах,  проходЯ  вблизи
намытых течением эфемерных островов, пока не заблудилсЯ в кошмаре водорослей
бесчисленных  притоков,  где  исчезло  времЯ,  где  цветы  гардении обладали
разумом, а игуаны -- крыльЯми, и там, на краю света, пароход  сел  на  мель,
плицы  его  деревЯнных  колес заскребли по золотому песку, колеса сломались,
пароход полузатонул, колотый  лед  растаЯл,  растаЯла  каменнаЯ  соль,  тело
покойницы  вздулось  в  гробу  и плавало в месиве опилок. "Ќо именно тогда и
произошло чудо, мой генерал! €менно тогда мы увидели, что она открыла глаза,
увидели, что они светЯтсЯ, как цветки аконита в Январе, как  лунный  камень,
мой  генерал!  „аже  самые  недоверчивые  из  нас видели, как запотела от ее
дыханиЯ стеклЯннаЯ крышка гроба, как на лице  ее  выступили  капельки  пота,
увидели, как она улыбнулась. ‚ы не представлЯете себе, что там началось, мой
генерал,  что  там творилось! Њы собственными глазами видели, как жеребились
бесплодные  от  природы  мулы,  как  на  селитре  вырастали  цветы,   видели
глухонемых,  пораженных  звуками собственного голоса. "—удо! —удо! —удо!" --
кричали недавние глухонемые, толпа разбила вдребезги стеклЯнную крышку гроба
и едва не разорвала на части тело покойной, ибо каждый стремилсЯ  заполучить
какую-нибудь реликвию, так что пришлось выслать батальон гренадеров, -- и те
с трудом сдерживали напор обезумевших людей. Ћни валом валили к пароходу, со
всех  карибских  островов,  разбрызганных,  как семЯ, по лону морЯ, валили и
валили, зачарованные вестью, что  душа  вашей  матушки  Ѓендисьон  Ђльварадо
получила  от  ѓоспода  способность противостоЯть законам природы. ќтим людЯм
продавали нити от савана вашей матушки, продавали сшитые  из  него  ладанки,
продавали  воду  из  ее  гроба,  продавали бумажные иконки с ее свЯтым ликом
королевы,  а  толпы  все  увеличивались  и   увеличивались,   столпотворение
сделалось  чудовищным,  как  будто  это  напирали  не  люди,  а  тупое стадо
неукротимых быков, чьи копыта разрушают все на своем пути и  громыхают,  как
землетрЯсение.  ‚ы  и сейчас можете это услышать, мой генерал, услышать даже
отсюда, если прислушаетесь хорошенько. Џрислушайтесь!" € он,  сложив  ладонь
ковшиком,  приставил  ее к уху, в котором к тому времени уже меньше жужжало,
внимательно прислушалсЯ и -- "Ћ мать моЯ Ѓендисьон  Ђльварадо!"  --  услышал
нескончаемый громоподобный гул, а затем увидел в окне бурлЯщую топь огромной
толпы,  заполонившей  все  пространство  до  самого горизонта, увидел лавину
горЯщих свечей, котораЯ вползала в  город,  как  надвигающийсЯ  день,  пылаЯ
Ярче,  чем  лучезарный  полдень днЯ всамделишного, -- это его мать, мать его
души Ѓендисьон Ђльварадо возвращалась в город, которого всегда боЯлась,  где
ее  тревожили древние страхи уроженки плоскогорьЯ; она вступала в этот город
так же, как вступила в него впервые, -- на плечах толп, но тогда это было  в
безумной  пучине  войны,  когда все вокруг пахло сырым мЯсом битвы, а теперь
Ѓендисьон Ђльварадо вносили в город мирные толпы, и теперь  ей  нечего  было
боЯтьсЯ  в  этом  городе,  потому  что  ее  сын приказал вырвать из школьных
учебников страницы о  вице-королЯх,  приказал  разрушить  их  памЯтники.  "€
вообще  все  памЯтники  которые  тревожили  твой  сон  мать!" …й нечего было
боЯтьсЯ на плечах у мирных толп, несших ее не в гробу, а так,  под  открытым
небом,  но,  хотЯ  ее  несли не в гробу, ее не было видно под грудой золотых
даров, преподнесенных ей за  долгое  времЯ  ее  долгой  дороги  через  леса,
равнины  и  горы  потрЯсенного  царства  скорби.  Ћна была завалена золотыми
костылЯми -- дарами исцелившихсЯ паралитиков, золотыми  звездами  --  дарами
спасшихсЯ   от  кораблекрушениЯ,  золотыми  фигурками  младенцев  --  дарами
отчаЯвшихсЯ женщин, которые страдали бесплодием и  которым  срочно  пришлось
рожать  под  ближайшим  кустом.  Ћна  была в центре людских толп, как в годы
войны, на гребне всесокрушающего потока, подобного  библейскому  переселению
народов,  в море людей, которые не знали, где можно пристроить свою кухонную
утварь, куда девать своих домашних животных, где  провести  оставшиесЯ  годы
жизни  без  особой  надежды  на  спасение  души, уповаЯ лишь на те никому не
ведомые молитвы Ѓендисьон Ђльварадо, которыми она во времЯ военных действий,
бывало, отвращала пули врага от своего  сына,  когда  он  бросалсЯ  в  самый
водоворот  боЯ,  лез  в  самое  пекло  событий с красной повЯзкой на голове,
выкрикиваЯ во всю мочь: "„а здравствует либеральнаЯ партиЯ!  „а  здравствует
победа федералистов, черт подери! „олой дерьмовых годо!" -- хотЯ в это пекло
его  увлекали  не  столько идеи федерализма, сколько первобытное любопытство
уроженца плоскогорьЯ, желание узнать, что такое море.
     ’олпы  нищих,  заполонившие  город,  внесшие  в  город  тело  Ѓендисьон
Ђльварадо,  были  необузданнее  и  безумнее всех толп, когда-либо разорЯвших
страну, страшнее паники, это было самое чудовищное из того, что видели  наши
глаза  на протЯжении всех нескончаемых лет вашей власти, мой генерал! Њир не
видел ничего подобного. "‚ы только взглЯните, мой генерал, взглЯните,  какое
чудо!"  € он убедилсЯ, наконец, что действительно имеет место чудо, вышел из
мрака  своего  траура,  бледный,  суровый,  с  черной  повЯзкой  на  рукаве,
преисполненный  решимости  использовать  весь  авторитет и все пружины своей
власти, чтобы добитьсЯ канонизации  своей  матушки  Ѓендисьон  Ђльварадо  на
основе  неопровержимых  доводов  и  доказательств,  что  ее добродетели суть
добродетели свЯтой. ‘ этой целью он отправил в ђим самых образованных  своих
министров,  а  к себе пригласил папского нунциЯ -- выпить чашечку шоколада с
печеньем. Ћн принЯл его запросто, сидЯ в гамаке под навесом из живых цветов,
без рубашки,  обмахиваЯсь  от  жары  шлЯпой,  а  нунций  уселсЯ  напротив  в
предложенное ему кресло-качалку. -- "’олько вам Я уступаю это кресло, свЯтой
отец!"  --  взЯл  в  руки  чашечку  горЯчего  шоколада  с ванилью и принЯлсЯ
отпивать его размеренными глотками. Ќунций был в свежевыглаженной сутане, от
него пахло свежестью лаванды, и сам он был свеж,  неподвластный  тропической
хандре, не обращающий вниманиЯ на духоту и пыль и на какашки птичек покойной
матушки  президента,  падающие  сквозь  солнечные просветы в навесе из живых
цветов. Ћн пил шоколад и с застенчивостью  девицы  жевал  печенье,  стараЯсь
оттЯнуть  тот  миг,  когда  ему  придетсЯ вкусить горечь последнего глотка и
приступить к беседе. Ћн сидел в том самом кресле, в котором много лет назад,
в достославные времена, в чудные дни цветениЯ мальвы, сидел  другой  нунций,
старый и наивный, и пыталсЯ обратить своего собеседника в христианскую веру,
объЯснЯЯ  ему  догматы ”омы Ђквинского. "Ђ нынче Я хочу обратить вас, свЯтой
отец. ‚от ведь какие штуки выкидывает жизнь! ’еперь  и  Я  стал  верующим...
’еперь  и  Я  стал  верующим",  --  повторил  он,  не  моргнув  глазом, хотЯ
по-прежнему не верил ни в Ѓога, ни в черта и вообще ни во что  не  верил  на
этом белом свете, однако был глубоко убежден в том, что его мать имеет право
быть  причисленной  к лику свЯтых в силу своего безграничного самоотречениЯ,
готовности к самопожертвованию и своей образцовой добродетельности,  которые
она  ЯвлЯла  при  жизни.  Ћднако,  приводЯ  доводы о ее свЯтости, он не стал
ссылатьсЯ на вульгарные выдумки толпы, будто бы ЏолЯрнаЯ звезда двигалась  в
направлении  траурного  кортежа,  что  музыкальные  инструменты сами по себе
начинали звучать в закрытых помещениЯх, когда рЯдом проносили тело покойной.
ѓлавным его доводом была  простынЯ,  на  которой  умерла  мать,  которую  он
развернул,  как  парус, дабы нунций увидел в августовском сиЯнии днЯ то, что
увидел: отпечаток тела Ѓендисьон Ђльварадо, ее дивное изображение,  где  она
была  молодой  и здоровой, а не той старухой в Язвах, что скончалась на этой
простыне из тонкой льнЯной ткани. Ћна лежала на боку, держа руку на  сердце,
а  сын  гладил  ее  изображение пальцами, чувствуЯ влагу живого пота, вдыхаЯ
исходивший от холста аромат нежных  цветов,  слушаЯ  взволнованный  щебет  и
гомон  птиц,  взбудораженных  магией  чуда. "‚от, видите, свЯтой отец? —удо!
„аже птицы узнают ее!.." € он показывал нунцию то лицевую сторону  простыни,
то  изнанку, где было то же изображение, однако нунций был внимателен, зорок
и пристален, что позволЯло ему обнаруживать частички вулканического пепла на
холстах,  принадлежащих  кисти  великих  мастеров,  он   постигал   характер
художников по трещинкам на картинах, и даже сомнениЯ в вере не ускользали от
него,  ибо он умел улавливать их по интенсивности цвета, он постиг красоту и
гармонию самой вселенной, испытал блаженство, созерцаЯ  округлость  ‡емли  в
храме  природы,  где  небо  было куполом одинокой часовни мира, где времЯ не
проходило, а проплывало, поэтому,  решившись,  наконец,  оторвать  глаза  от
простыни,  он  очень мЯгко и вместе с тем твердо сказал, что изображенное на
льнЯной  ткани  женское  тело  ни  в  коем   случае   не   ЯвлЯетсЯ   плодом
провиденциальных     откровений    ѓоспода:    "Ќичего    подобного,    ваше
превосходительство! ќто дело рук  художника,  весьма  ловкого  как  в  своем
ремесле,  так  и  в искусстве обмана. •удожник сей злоупотребил простодушием
вашего превосходительства, ибо это не подлинные маслЯные краски, а  скверные
самодельные,  ими  разве  что  стены  мазать,  ваше  превосходительство! Ћни
замешаны на  обыкновенном  скипидаре,  в  них  добавлены  также  натуральный
каучук,  гипс...  вот его засохшаЯ корочка. Ђ постоЯннаЯ влажность холста, о
которой вам сказали, что это пот вашей матушки,  есть  результат  того,  что
ткань  пропитана  олифой в тех местах, где положена темнаЯ краска. ’ак что Я
весьма сожалею, ваше превосходительство!" €скренне огорченный нунций  ничего
больше  не мог сказать этому твердокаменному старцу, который смотрел на него
из гамака немигающим  взглЯдом,  ни  разу  не  перебил  его,  погруженный  в
непроницаемую  толщу  какой-то  азиатской отрешенности, в толщу молчаниЯ. Ћн
даже губами не пошевелил, чтобы возразить нунцию, хотЯ сам, сам,  лично  сам
был свидетелем чуда, свидетелем таинственного преображениЯ простыни. "џ ведь
сам  завернул тебЯ в эту простыню мать своими собственными руками и Я увидел
чудо когда испугалсЯ тишины твоей смерти когда проснулсЯ на раннем  рассвете
когда  мне  показалось  что  мир опустилсЯ на дно морЯ Я был свидетелем чуда
черт подери!" Ќо ничего этого он не сказал нунцию, моргнул дважды, не смыкаЯ
век, как это делают игуаны, слабо улыбнулсЯ, вздохнул и  негромко  произнес:
"•орошо,  отец,  пусть  будет  по-вашему.  Ќо Я предупреждаю вас, что вы всю
жизнь будете нести бремЯ своих слов. ЏовторЯю буква за буквой, чтобы  вы  не
забыли  нигде и никогда, до гробовой доски не забыли того, что Я вам сказал:
всю свою жизнь вы будете нести бремЯ своих слов. џ не отвечаю за вас, свЯтой
отец!"
     Њир пребывал в оцепенении всю ту неделю дурных предчувствий, в  течение
которой  он  не  вылезал  из  гамака  даже длЯ того, чтобы поесть, -- лежал,
отгонЯЯ опахалом птиц, которые привыкли садитьсЯ ему на  плечи,  отмахиваЯсь
от  соскальзывающих на него сквозь листву навеса солнечных зайчиков, которых
он принимал за тех же птиц. ‚ течение этой недели он никого не принЯл  и  не
отдал  ни одного распорЯжениЯ, однако толпы фанатиков при полном бездействии
сил  общественного  порЯдка  напали  на  дворец  Ђпостолической  нунциатуры,
разграбили  находившийсЯ в нем музей исторических реликвий, схватили нунциЯ,
который сидел в эти часы сиесты в бассейне внутреннего дворика, вытащили его
голым на улицу и обделали. "ЏредставлЯете себе, мой генерал?" Ќо он даже  не
шелохнулсЯ  в  своем  гамаке,  даже  бровью не повел в ответ на эту новость,
точно так же, как на  ту,  что  нунциЯ  прогуливают  на  осле  по  торговому
кварталу, обливают его с балконов помоЯми, кричат ему: "ќй ты, мисс ‚атикан!
-- кричат:  --  ђоди младенца, толстобрюхий!" € только после того, как стало
известно, что полумертвого нунциЯ приволокли на рыночную мусорную  свалку  и
оставили  там  на  куче нечистот, он вылез из гамака и, отмахиваЯсь от птиц,
как от мух, отправилсЯ  в  зал  заседаний.  Ћн  поЯвилсЯ  там,  делаЯ  такие
движениЯ  руками,  словно  снимал  с  лица  паутину траура, хотЯ и не снЯл с
рукава черную траурную повЯзку. Ћн глЯнул на  всех  опухшими  от  бессонницы
глазами  и  приказал  соорудить длЯ нунциЯ плот, посадить его на этот плот с
трехдневным запасом продуктов и оставить в открытом море, на  пути  кораблей
из  …вропы,  дабы  весь  мир узнал, как расправлЯютсЯ с чужеземцами, которые
замахиваютсЯ на величие нашей родины: "Џусть сам папа усвоит раз и навсегда,
что он папа у себЯ в ђиме, на своем золотом троне, а здесь Я -- это Я,  черт
подери, дерьмовые юбконосцы!" Џредупреждение оказалось действенным, и еще до
конца  того  года  возобновилось  обсуждение вопроса о канонизации Ѓендисьон
Ђльварадо, о причислении ее к лику свЯтых. Ѓыл открыт доступ к ее нетленному
телу, гроб установили в главном нефе кафедрального  собора,  на  хорах  пели
аллилуйю,  объЯвленное  было состоЯние войны с ‚атиканом прекратилось, толпы
народа на площади де Ђрмас славили имЯ  ѓоспода  и  выкрикивали  здравицы  в
честь   мира,   незамедлительно   была  дана  аудиенциЯ  аудитору  ‘вЯтейшей
ритуальной конгрегации, прокурору и  постулатору  веры  монсеньеру  „еметрио
Ђлдоусу,  прозванному  эритрейцем,  который  прибыл  с  миссией  изучить  до
мельчайших подробностей жизнь Ѓендисьон Ђльварадо,  дабы  не  оставалось  ни
малейших  сомнений  в  ее  свЯтости.  "‚ы  пробудете  здесь столько, сколько
пожелаете," -- сказал президент эритрейцу, задерживаЯ его руку  в  своей,  и
сразу  прониксЯ  доверием  к этому темнокожему абиссинцу, так как тот больше
всего на свете  любил  жизнь,  ел  игуановые  Яйца,  обожал  петушиные  бои,
темперамент  мулаток,  танцы,  всю  ту фигню, что обожаем и мы, мой генерал!
Џотому-то перед этим чертовым законником веры  были  открыты  все  запретные
двери,  было  велено  не  чинить  ему  никаких  препЯтствий,  чтобы  он  мог
убедитьсЯ, что в этом безбрежном царстве скорби нет ничего скрытого от  глаз
человеческих,  ничего  такого,  что могло бы поставить под сомнение свЯтость
Ѓендисьон Ђльварадо,  свЯтость,  котораЯ  была  предопределена  свыше.  "‚сЯ
страна  в  вашем  распорЯжении,  свЯтой  отец,  --  вот она!" ‘олдаты навели
порЯдок во дворце Ђпостолической нунциатуры, перед которым встречали рассвет
бесконечные вереницы выздоровевших прокаженных, валом валившие  туда,  чтобы
показать   молодую   чистую   кожу;   исцеленные  от  плЯски  свЯтого  ‚итта
демонстрировали тем, кто не верил в их  исцеление,  как  ловко  они  вдевают
нитки  в  иголки;  те,  кто  разбогател,  играЯ  в  рулетку, показывали свои
выигрыши, объЯснЯЯ, что выиграли они благодарЯ помощи  Ѓендисьон  Ђльварадо,
котораЯ  ЯвлЯлась  им  во  сне  и  подсказывала номера; ко дворцу нунциатуры
приходили те, кто разыскал без вести пропавших, кто нашел тела своих утопших
близких, приходили те, кто раньше не имел ничего, а теперь имеет все, и  все
эти  бесконечные  вереницы  людей проходили через душный кабинет, украшенный
аркебузами, которыми некогда истреблЯли каннибалов, и  панцирЯми  ископаемых
черепах сэра “олтера ђэли, через кабинет, где неутомимый эритреец выслушивал
всех, никому не задаваЯ вопросов и ни с кем не вступаЯ в дискуссию; он сидел
весь  мокрый  от  пота,  безразличный  к  вони  множества  человеческих тел,
непрестанно дымил дешевой сигарой, хотЯ в кабинете и так было нечем  дышать,
и  подробно  записывал  показаниЯ  свидетелей  свЯтости Ѓендисьон Ђльварадо,
заставлЯЯ их подписыватьсЯ под этими  показаниЯми  или  полным  именем,  или
ставить  крестик,  или  отпечаток  пальца,  -- "Љак вы, мой генерал!" Љаждый
подписывалсЯ, как умел, и уходил, тут же входил следующий, ничем неотличимый
от предыдущего, и начинал: "“ менЯ была чахотка, свЯтой отец".  --  "“  менЯ
была  чахотка",  -- записывал эритреец, пока посетитель продолжал: "Ђ теперь
послушайте, как Я пою!" ‚ходил другой и заЯвлЯл: "џ был  импотентом,  свЯтой
отец.  Ђ  теперь  вы  только  посмотрите на мое копье. ‚от так и хожу целыми
днЯми". -- "џ был импотентом", -- записывал эритреец вечными чернилами, дабы
его записи никто не мог исправить до самого конца истории  человечества.  "“
менЯ  в  брюхе  росло живое животное, свЯтой отец". -- "“ менЯ в брюхе росло
живое животное", --  записывал  он,  взбадриваЯ  себЯ  кофе,  заваренным  до
дичайшей  крепости,  прикуриваЯ  очередную  сигару  от  раскаленного  окурка
предыдущей, неутомимый, с голой потной  грудью.  "ќтот  свЯщенник  настоЯщий
мужчина,  мой генерал!" -- "„а, сеньор, он настоЯщий мужчина. Њужчина, каких
мало! Ќе то, что другие!"
     Ђудитор трудилсЯ без передыха, не прерываЯсь даже на  обед,  до  самого
вечера  не  тратил даром ни минуты, но и вечером он не заваливалсЯ отдыхать,
а, искупавшись, поЯвлЯлсЯ в портовых тавернах  в  своей  латаной-перелатаной
холщовой сутане, умирающий от голода, садилсЯ за длинный дощатый стол вместе
с  портовыми  грузчиками,  ел  ту же похлебку, что и они, разделывал жареную
рыбу руками, перемалываЯ даже  кости  своими  дьЯвольскими  зубами,  которые
светились  в темноте, а похлебку он ел без ложки, пил ее прЯмо из миски, как
индейцы. ‚ы бы видели его, мой  генерал,  среди  этой  человеческой  накипи,
среди этой матросни с грЯзных парусников, которые ходЯт с грузом маримонды и
зеленых  плодов  гвинео,  с  грузом  молоденьких,  зеленых  проституток  длЯ
зеркальных отелей Љюрасао, длЯ ѓуантанамо,  длЯ  ‘антьЯго-де-лос-Љабальерос,
лишенного даже морЯ, длЯ самых прекрасных и самых печальных островов мира, о
которых  мы  мечтали с вечера до первых проблесков рассвета. "‚спомните, как
мы  преображались,  когда  отчаливали  шхуны,  вспомните  попугаЯ,   который
угадывал   судьбу   в  доме  Њатильды  Ђреналес,  вспомните  морских  раков,
выползавших из мисок с похлебкой,  вспомните  акульи  ветры,  рокот  далеких
барабанов,  вспомните  всю  ту  жизнь,  свЯтой отец, эту блЯдскую жизнь, как
выражались вы сами, потому что  вы,  отец,  выражались  как  мы,  как  будто
родились  в  Љвартале  ‘обачьих  „рак!" € действительно, свЯтой отец гонЯл в
футбол  на  плЯже,  научилсЯ  играть  на  аккордеоне  лучше   виртуозов   из
предместий,  пел  не хуже завзЯтых любителей, научилсЯ отборному матросскому
мату, перещеголЯл  наших  матерщинников,  матерЯсь  по-латыни,  напивалсЯ  с
матросами в лачугах рыночных извращенцев, подралсЯ с одним из них за то, что
тот  богохульствовал.  "Ћни тузЯт друг друга кулаками! —то прикажете делать,
мой генерал?" Ѓыло велено  не  разнимать  их,  устроить  им  круг  --  пусть
дерутсЯ.  € что же! "Џобедил свЯщенник, мой генерал!" -- "‘вЯщенник? џ так и
знал. ќто настоЯщий мужчина!" Ќо он был не так прост, как это всем казалось,
потому что в те бурные ночи он узнал столько, сколько не смог узнать за  все
дни  изнурительной  работы во дворце Ђпостолической нунциатуры. ‚ те ночи он
узнал гораздо больше того, что ему удалось  узнать  в  мрачном  особнЯке  на
отшибе,  куда  он пробралсЯ однажды вечером во времЯ проливного дождЯ, когда
ему показалось, что он сумел обмануть недреманное  око  президентских  служб
безопасности.  Ћн  обследовал  весь  особнЯк, до последней щели, и промок до
нитки не столько под открытым небом, сколько в  самом  доме,  где  капало  и
лилось  с  потолков,  и  натерпелсЯ  страху, чувствуЯ, что трЯсина малодушиЯ
засасывает его в заросших  Ядовитыми  цветами  роскошных  спальнЯх,  которые
Ѓендисьон Ђльварадо уступила некогда, к их радости, своим служанкам. "Џотому
что  она  была  добраЯ,  отец,  потому  что  она  была скромнаЯ! Ћна стелила
служанкам батистовые простыни, а сама спала  на  голой  циновке,  на  убогой
казарменной  койке,  она  разрешала им надевать свои выходные платьЯ, нарЯды
первой дамы государства, они пользовались ее  ароматическими  солЯми,  когда
мылись   в  ванне,  резвились  голышом  с  денщиками  в  цветной  пене  этих
вместительных ванн на львиных чугунных лапах, жили как  королевы,  пока  она
трудилась,  раскрашиваЯ  птиц,  готовЯ свои овощные супы в дровЯной печурке,
выращиваЯ лекарственные травы длЯ нужд своих соседей.  …е  постоЯнно  будили
среди  ночи:  "“  менЯ  желудочные  спазмы,  сеньора!" -- и она давала этому
человеку семена кресса и велела жевать их; "“ моего крестника  глаз  косит!"
-- и  она  давала  заварку  из  эпасоте; "џ помираю, сеньора!" -- будили ее,
однако никто не помирал, потому что здоровье  всех  соседей  было  у  нее  в
руках.  Ћна  была  свЯтой  еще при жизни, отец, она оградила себЯ от скверны
своей непорочностью, жила  в  своем  собственном  мирке  посреди  чуждой  ей
роскоши, здесь, в этом особнЯке греха, где, с тех пор как ее силком увезли в
президентский  дворец,  безбожно  течет  крыша и дождь барабанит по клавишам
роЯлЯ, по алебастровой белизне стола в роскошной гостиной, стола, за который
Ѓендисьон Ђльварадо никогда не садилась, говорЯ, что есть  за  таким  столом
все  равно  что  осквернЯть  алтарь. ‚ы только подумайте, какое предчувствие
своей  свЯтости,  отец!"  Ћднако  подобные  горЯчие  свидетельства   соседей
Ѓендисьон  Ђльварадо  не  помешали  черному  дьЯволу  аудитору заметить, что
хозЯйке особнЯка на отшибе  была  присуща  не  столько  скромность,  сколько
боЯзнь чуждой обстановки, не столько самоотречение, сколько нищета духа, что
ей  были просто непонЯтны все эти Ќептуны из мореного дуба, обломки туземных
демонов, ангелы в военных мундирах, парЯщие в запустении бывших танцевальных
залов. Ќо нигде он не нашел и того Ѓога, единого в трех  лицах,  который  из
жгучих  далей Ђбиссинии послал его сюда искать правду. "Ћн ведь искал правду
там, где ее никогда не было, мой генерал, поэтому он не нашел ничего, ровным
счетом ничего, вот  ведь  какое  дело!"  Ќо  монсеньор  „еметрио  Ђлдоус  не
ограничилсЯ  тем,  что  ему  удалось  узнать  в  городе,  а  верхом  на муле
вскарабкалсЯ на ледЯной карниз плоскогорьЯ, пытаЯсь найти  доказательства  и
истоки свЯтости Ѓендисьон Ђльварадо там, где ее образ не был искажен ореолом
власти.   Ђудитор  возникал  из  тумана,  укутанный  в  пончо  грабителЯ,  в
семимильных сапогах, как призрак сатаны, и  вызывал  поначалу  страх,  затем
удивление  и  в  конце  концов  любопытство зевак, которые никогда не видели
человеческого существа с  такой  черной  кожей.  •итрый  эритреец  предлагал
дотронутьсЯ  до  него,  дабы  люди  убедились,  что от него не пахнет серой,
потешал их тем, что показывал, как светЯтсЯ в темноте его зубы,  пьЯнствовал
вместе  со всеми, вместе со всеми преломлЯЯ сыр и выпиваЯ чичу из тотумы, из
которой  пили  все.  Ћн  стремилсЯ  заручитьсЯ  доверием  людей   в   унылых
деревенских харчевнЯх, где на заре иных времен знали некую торговку птицами,
котораЯ   степенно   вышагивала   под  бременем  множества  птичьих  клеток,
наполненных  птенцами  безымЯнных   серых   пичуг,   золотистыми   туканами,
гуачараками  с  Якобы  павлиньими  хвостами,  --  эти  гуачараки, эти серые,
подделанные под птенцов иволги пичужки, были предназначены длЯ обмана  диких
крестьЯн  плоскогорьЯ  на  тоскливых, как похороны, воскресных базарах. "Ћна
присаживалась вон там,  отец,  у  очага,  грелась  у  пламени,  ожидаЯ,  что
кто-нибудь  из  милости  переспит  с ней на бурдюках с тростниковой брагой в
задней комнатенке харчевни. Ћна готова была переспать с кем угодно, надеЯсь,
что ее угостЯт за это обедом, отец. Ћбед -- вот  все,  что  ей  было  нужно,
потому  что  сама  не  прокормилась  бы, ведь не было таких дикарей, которые
позарились бы на ее птиц, размалеванных дрЯнной краской, --  при  первом  же
дождичке  краска  слезала, а павлиньи хвосты отваливались на ходу. ’олько ее
наивность заставлЯла ее заниматьсЯ этим  делом,  отец,  она  была  блаженнаЯ
птиц, блаженнаЯ плоскогорьЯ, как хотите, так и называйте, а что до ее имени,
то  никто  толком  и не помнит, как ее звали в те годы, во всЯком случае, не
Ѓендисьон Ђльварадо, это имЯ не нашенское, такие имена в  ходу  в  приморье,
свЯтой отец!"
     ‚от ведь фигнЯ какаЯ! „аже это выведал черный сатана -- прокурор, это и
многое другое, и все вынюхивал, вынюхивал дальше, раскрывал все новые тайны,
несмотрЯ  на  все стараниЯ тайных агентов президентской службы безопасности,
которые раскидывали повсюду паутину лжи и создавали всЯческие препЯтствиЯ на
пути эритрейца. "Љак вы думаете, мой генерал, не пора ли поохотитьсЯ на него
на краю пропасти? Ќе пора ли поскользнутьсЯ его мулу?" Ћднако приказано было
продолжать слежку,  но  ни  в  коем  случае  не  покушатьсЯ  на  его  личную
безопасность,  категорически  было  приказано  обеспечить ему полную свободу
действий, создавать все условиЯ длЯ выполнениЯ  эритрейцем  его  миссии.  "џ
настаиваю  на  этом, Я требую этого, такова моЯ высшаЯ волЯ, -- выполнЯйте!"
ЋтдаваЯ такой приказ, он понимал, что идет на риск, ставит под угрозу миф  о
своей  матери,  миф  о  Ѓендисьон Ђльварадо, стараниЯми эритрейца вызываЯ ее
подлинный образ из далекой дали тех времен, на которые наложено табу,  образ
женщины,  котораЯ  в те времена была молода и полна желаниЯ, ходила босаЯ, в
лохмотьЯх, вынуждена была кормитьсЯ за счет  своего  передка,  котораЯ  была
столь  же  недурна  собой, сколь и наивна, до того наивна и простодушна, что
приделывала самым расхожим попугаЯм хвосты  породистых  петухов  и  выдавала
этих  попок  за  гуакамаЯ, разукрашивала больных, терЯющих перьЯ кур веерами
индюшачьих хвостов и пыталась убедить покупателей, что  это  райские  птицы.
Ќикто  ей,  разумеетсЯ,  не  верил,  не было таких дураков, чтобы клюнуть на
хитрости одинокой птичьей торговки, в тумане воскресных базаров  щебетавшей,
что  тому,  кто заплатит ей хоть песо