х рЯдом с другими товарищами по несчастью. "‚от как оно
бывало во времена  годо,  когда  Ѓог  обладал  большим  могуществом,  нежели
правительство!"  ЏридЯ к власти, он приказал спилить все деревьЯ на площадЯх
всех селений, дабы людей по воскресным днЯм не пугали  висельники,  запретил
публичную  пытку китайскими колодками, запретил похороны без гроба, запретил
все то, что напоминало о временах, предшествовавших его воцарению. Ћн провел
в горы железную дорогу, дабы не повторЯлись по вине гнусных мулов катастрофы
вроде той, когда погиб целый караван с грузом роЯлей, который направлЯлсЯ  в
район  кофейных  плантаций, -- тридцать мулов должны были доставить тридцать
роЯлей  в   поместьЯ   плантаторов,   дабы   там   можно   было   устраивать
балы-маскарады. Ћб этой катастрофе много говорили и писали даже за границей,
хотЯ  он один знал в точности, как было дело, ибо случайно взглЯнул в окно в
тот самый миг, когда замыкавший караван мул поскользнулсЯ на ледЯном карнизе
и увлек за собою в пропасть всех остальных. ’олько он видел это,  только  он
слышал   ужасающий  рев  падающих  мулов  и  громоподобные  аккорды  роЯлей,
сопровождавшие падение каравана на дно пропасти, в  тартарары  этой  страны,
обширной  и, как все до него, загадочной, непостижимой до такой степени, что
невозможно было даже определить: ночь  или  день  царЯт  сейчас  там,  у  ее
подножиЯ,  где белые туманы клубЯтсЯ над камнЯми расщелины, куда грохнулись,
разбившись вдребезги, эти тридцать импортированных из Ђвстрии роЯлей!  Џеред
ним  возникало  видение  этой катастрофы, возникали многие другие видениЯ, о
которых он  не  мог  бы  сказать  с  уверенностью,  что  это  такое  --  его
собственные  воспоминаниЯ,  картины  его собственной жизни, или это картины,
навеЯнные теми историЯми, которых он наслушалсЯ некогда в  бреду  лихорадки.
€ли,  может,  он  все  это видел когда-то на страницах книг про путешествиЯ,
часами разглЯдываЯ помещенные в  них  гравюры,  наслаждаЯсь  ими  в  периоды
политического  и  общественного  штилЯ?  "‚прочем, какое это имело значение?
Џравда или вымысел -- какаЯ разница? ‚се станет правдой со  временем,  любаЯ
фигнЯ!"  --  говорил  он,  уразумев  длЯ  себЯ,  что  его подлинное детство,
реальное его детство  вовсе  не  там,  вдали,  вовсе  не  в  зыбкой  трЯсине
воспоминаний,   которые  в  силу  каких-то  ассоциаций  возникали  при  виде
дымЯщихсЯ коровьих лепешек, а затем  исчезали  бесследно.  Ћн  пережил  свое
детство  здесь,  подле  своей  единственной  законной жены ‹етасии Ќасарено,
котораЯ ежедневно с  двух  до  четырех  усаживала  его  за  школьную  парту,
стоЯвшую  под  навесом из цветущих вьюнков, и учила его читать и писать. ќто
был подвиг с ее стороны, она вкладывала в  эти  занЯтиЯ  все  свое  упорство
послушницы,  а  он  отвечал ей потрЯсающим терпением старости, мобилизуЯ всю
свою чудовищную волю, отдаваЯ учебе все сердце, всю душу. ‡абыв обо всем  на
свете,  он  скандировал  нараспев:  "‘ос-на  у  окна  всЯ в ро-се со сна"; в
самозабвении он не слышал себЯ самого, и его никто не слышал  в  неугомонном
щебете  птиц  покойной  матушки,  а  он  все  талдычил и талдычил: "€н-де-ец
кла-дет мазь в банку...  Џа-па  на-би-ва-етта-ба-ком  труб-ку...  ‘е-си-ли-Я
про-да-ет  сыр,  са-лат,  свек-лу,  сме-та-ну,  са-ло,  сар-ди-ны,  сахар...
‘есилиЯ продаст все", -- смеЯлсЯ он, повторЯЯ под звон цикад  текст,  только
что  размеренно  прочитанный  ему  менторским  голосом  послушницы,  голосом
учительницы, поучающей детей, и, в конце концов, все пространство  зазвучало
этим  голосом, весь мир зазвучал этим голосом, и не осталось в этой обширной
стране скорби иных истин, кроме прописных; сущими были только луна на  небе,
баран  и  банан,  вол  дона  ‚иктора, красивое платье Ћтилии... “роки чтениЯ
повторЯлись им повсеместно, в любое времЯ и в любом окружении,  скандируемые
прописи  преследовали  людей  повсюду,  как  его  портреты. Њинистр финансов
ѓолландии утратил нить деловой беседы во времЯ официального визита,  который
он  нанес  президенту,  ибо угрюмый старец властным жестом своей затЯнутой в
атласную перчатку руки прервал его и  предложил  продекламировать  вместе  с
ним: "џ люб-лю ма-му... €с-ма-эль ис-кал ост-ров... „а-ма е-ла по-ми-дор..."
Џри  этом  он, как метроном, членил речь пальцем на метрические паузы, водил
им туда-сюда, старательно и четко повторЯЯ заданный ему на нынешний  вторник
урок  чтениЯ,  чем  и добилсЯ своей цели: отсрочки платежей по предъЯвленным
ѓолландией векселЯм. "Џоговорим об этом как-нибудь в  другой  раз,  господин
министр!"   Ћн   поразил   слепых,   паралитиков   и  прокаженных,  которые,
просунувшись рано утром в своих розовых кущах, увидели и  услышали  мрачного
старца,   благословлЯющего   их   крестным   знамением  и  поющего,  как  на
богослужении: "‚ладыка Я -- закон люблю Я!.. Џровидец  вопиет  в  пустыне!..
ЊаЯк  --  это  очень  высокаЯ башнЯ, чей свет направлЯет в ночи корабли!" Ћн
пропел каждую пропись трижды, упиваЯсь своим запоздалым счастьем, дарованным
ему ‹етисией Ќасарено. ‘амо  времЯ  было  ‹етисией  Ќасарено,  --  "‹етисией
Ќасарено  моей жизни!" ‚ пропахшем креветками густом воздухе душной и вместе
с тем пылкой сиесты не было других желаний, кроме желаниЯ лежать голым рЯдом
с голой ‹етисией на пропитанной потом циновке под  лопастЯми  электрического
вентилЯтора,  словно  под крыльЯми плененной летучей мыши. "€ не было света,
кроме свечениЯ твоих бедер, ‹етисиЯ, не  было  ничего,  кроме  твоих  грудей
тотемического идола, кроме твоих плоских стоп, кроме запаха целебной веточки
руты,  кроме  гнетущей  жары  ЯнварЯ  на  далеком  острове  Ђнтигуа,  где ты
поЯвилась когда-то на свет в ранний час одиночества и вдохнула душный воздух
гнилых болот!" Ћни закрывались в спальне длЯ почетных  гостей,  и  никто  не
смел  им  мешать,  никто  не смел приближатьсЯ к дверЯм спальни более чем на
пЯть метров. -- "Џотому что Я очень занЯт -- Я учусь читать и  писать!"  …го
не  осмеливались  потревожить  даже такой новостью, как сообщение о том, что
желтаЯ лихорадка буквально истреблЯет сельское население, -- он училсЯ, ритм
его сердца опережал удары метронома, учащаЯсь под воздействием исходивших от
‹етисии острых звериных запахов, он училсЯ и скандировал: "‹и-ли-пут плЯ-шет
на од-ной но-ге! Њул шел на мель-ни-цу!  Ћти-ли-Я  мо-ет  кув-шин!  Љо-ро-ва
пишетсЯ  через  "о",  как овца!" Ђ ‹етисиЯ в это времЯ перестилала простыни,
убираЯ замаранные им во времЯ любовных утех,  сажала  его  в  теплую  ванну,
намыливала  душистым мылом и терла мочалкой, окатывала водой, в которой были
распарены целебные листьЯ, и вместе с ним скандировала: "Ѓуква "х" пишетсЯ в
таких словах, как "хор", "хо-бот" и "хо-мЯк"!" ‡атем она смазывала маслом из
зернышек какао ржавые шарниры его  ног,  смазывала  раздраженную  постоЯнным
ношением  бандажа кожу, припудривала тальком, как младенцу, его увЯдший зад,
награждаЯ при этом материнскими  шлепками:  "‚от  тебе  за  твою  выходку  с
голландским  министром  финансов! ‚от тебе! ‚от тебе!" „алее она добивалась,
чтобы он  искупил  свою  провинность,  разрешив  бедным  монашеским  орденам
вернутьсЯ  в страну -- ведь некому заниматьсЯ приютами, больницами и другими
богоугодными заведениЯми.  Ћднако  тут  она  наталкивалась  на  его  угрюмую
непреклонную  злопамЯтность:  "Ќи за что!" Ќе было такой силы, котораЯ могла
бы его заставить изменить на глазах у всего мира однажды принЯтое  самолично
решение,  однако  ‹етисиЯ  продолжала упрашивать его в астматической задышке
любовных утех: "Ћб одном прошу тебЯ,  жизнь  моЯ,  только  об  одном!  Џусть
вернутсЯ   бедные  миссионеры,  ведь  они  жили  в  сторонке  и  никогда  не
вмешивались в твои дела!" Ќо он, пыхтЯ  от  своей  торопливой,  как  всегда,
страсти,  отвечал:  "Ќи  за  что,  любовь  моЯ,  Я  скорей умру, чем разрешу
вернутьсЯ этой своре юбконосцев, которые вместо  мулов  седлают  индейцев  и
выменивают  дрЯнные  стеклЯнные бусы на золотые наригеры и арракады, нет, ни
за  что!"  ‚  ответ  на  это  ‹етисиЯ  не  спешила  уступать   его   мужским
домогательствам,  не  давала ему овладеть ее телом и продолжала свои мольбы,
чтобы он вернул духовенству конфискованные правительством  церковные  школы,
чтобы  он  снЯл  секвестр  с  церковного имущества, отдал церкви ее сахарные
заводы и превращенные в казармы храмы. ’огда он решительно  отворачивалсЯ  к
стене: "џ лучше откажусь от сладостных мук твоей бездонной любви, но никогда
не уступлю этим разбойникам ѓоспода, этим коршунам, которые столько столетий
клевали  печень  родины.  Ќи  за  что!  Ћни  не  вернутсЯ!"  €  все-таки они
вернулись, мой генерал! Ћни  возвращались  в  страну  через  самые  узкие  и
незаметные щели, выполнЯЯ ваше конфиденциальное распорЯжение: тихо и скрытно
высаживатьсЯ  в потаенных бухтах. ‚озвращались все, о ком просила ‹етисиЯ, и
всем им возместили понесенные ими  убытки,  возместили  с  лихвой,  а  затем
вернули  церкви все конфискованное имущество, всю ее собственность, отменили
законы о гражданском браке и законы о разводе, отменили закон  об  отделении
школы  от  церкви -- отменили все законы, которые были принЯты в отместку за
отказ канонизировать Ѓендисьон Ђльварадо, да пребудет она в –арствии Ѓожием!
"Љакого тебе еще надо?" Ћднако ‹етисии Ќасарено еще много чего было надо,  и
однажды  она  попросила его: "Џриложи ухо к моему животу, и ты услышишь, как
подает голос ребенок, который растет там, в животе". Ћна сама была  испугана
этим  голосом,  исходившим  из ее нутра, из ее чрева, где в лоне благодатных
околоплодных вод, в блаженном раю плодного места, зашевелилась новаЯ  плоть.
"’воЯ  плоть",  --  сказала  ‹етисиЯ, и он приложил к ее животу ухо, которым
лучше слышал, в котором меньше жужжало, и услыхал,  как  бьетсЯ  сердце  его
ребенка.  "„итЯ нашего смертного греха, -- сказала ‹етисиЯ, -- ребенок нашей
греховной любви, наш сын, который будет  наречен  ќммануэлем,  ибо  это  имЯ
божественное,  и на челе у него будет сиЯть знак его знатного происхождениЯ,
и унаследует он от матери дух самопожертвованиЯ, а от родителЯ -- величие, и
будет он, как отец, по велению самой судьбы незримым поводырем всего сущего,
но  он   же   будет   проклЯт   небом   и   ославлен   своей   родиной   как
незаконнорожденный,  если  отец не освЯтит у алтарЯ то, что столько лет было
развратом,  греховным  сожительством,  свЯтотатством!"  €  тогда  он  встал,
отшвыриваЯ  кружевную  пену  полога над постелью, дыхание его стало подобным
клокотанию корабельного котла, и со дна его души  вырвалсЯ  Яростный  вопль:
"Ќикогда! ‘корей умру, чем женюсь!" Ћн удалилсЯ, шаркаЯ громадными ножищами,
топаЯ  по  залам  ставшего  ему  чуждым  дворца,  былое великолепие которого
засверкало вновь после бесконечно долгой ночи официального траура по  случаю
кончины  Ѓендисьон  Ђльварадо. Ѓыл сорван с карнизов истлевший креп траурных
занавесей, свет заливал покои, в окна врывалось дыхание  морЯ,  на  балконах
цвели  цветы,  звучали  военные  марши,  и  все  это  во исполнение приказа,
которого он не отдавал, который был отдан не им, но который,  без  сомнениЯ,
был  в  его  стиле:  в  нем  была  спокойнаЯ  решительность  его  тона и его
безапеллЯционность. Џоэтому он и одобрил этот приказ: "‘огласен!" Ђ  в  силу
другого  приказа,  который  тоже  был  отдан  не им, но тоже был им одобрен,
раскрыли свои двери закрытые было храмы,  вернулись  в  распорЯжение  свЯтых
отцов монастыри и кладбища, были восстановлены церковные праздники и великий
пост   --   в   распахнутые   настежь   балконные   двери  доносилось  пение
коленопреклоненных толп, тех самых, что совсем недавно славословили  его,  а
ныне  ликовали  по  случаю  прибытиЯ  в  страну  Ћбраза ѓосподнЯ. Ћбраз этот
доставили на одном из кораблей во исполнение распорЯжениЯ ‹етисии, одного из
многих  ее  распорЯжений,  которые  рождались  в  спальне,  которые  ‹етисиЯ
отдавала самочинно, а он затем вынужден был их публично одобрЯть, делаЯ вид,
что  это  его  собственные распорЯжениЯ, настаиваЯ на них ради поддержаниЯ в
чужих  глазах  своего  авторитета.  ‹етисиЯ  была  тайной   движущей   силой
бесконечных  процессий  верующих,  за  которыми  он с удивлением наблюдал из
своего окна, отмечаЯ их гораздо большую многолюдность,  большую  массовость,
нежели  это  имело  место,  когда  толпы  фанатиков  шли на поклонение праху
Ѓендисьон Ђльварадо. ЏамЯть о Ѓендисьон Ђльварадо всЯчески искоренЯлась,  те
же толпы верующих развеЯли по ветру истлевшие лохмотьЯ ее подвенечной фаты и
прах  ее костей, надгробнаЯ плита с ее именем была перевернута и вмурована в
стену склепа лицевой стороной, дабы ничто не напоминало о покойной  торговке
птицами,  котораЯ  всю  жизнь  не  выпускала  из рук свои кисточки, придаваЯ
сереньким птахам окраску иволги. "€ все это  по  твоему  приказу  по  твоему
повелению  потому  что  ты  не могла допустить чтобы памЯть о другой женщине
бросала тень на твою любовь ко мне ‹етисиЯ Ќасарено моей беды сукина  дочь!"
‹етисиЯ  изменила его в таком возрасте, когда человек не менЯетсЯ, разве что
смерть  преображает  его,  и  всЯкими  постельными  выбрыками  сломила   его
сопротивление относительно женитьбы, победила его детское упрЯмство, -- мол,
"скорей  умру,  чем  женюсь",  --  и заставила надеть новый бандаж, -- "а то
старый болтаетсЯ, как бубенчик заблудившейсЯ в темноте овцы",  --  заставила
надеть  лакированные сапоги, в которых он танцевал первый вальс с королевами
красоты, заставила пристегнуть к левому сапогу золотую шпору, подаренную ему
‚еликим Ђдмиралом как символ верховной  власти,  носимый  до  самой  смерти,
заставила  облачитьсЯ  в  расшитый золотом и украшенный позументами китель с
тЯжелыми,  точно  у  статуи,  эполетами,  который  он  не  надевал   с   тех
незапамЯтных  времен,  когда  еще  вылезал  на  свет  Ѓожий,  когда в оконце
президентской  кареты  можно  было  мельком  увидеть   задумчивый   профиль,
печальный взор, скорбный жест руки в шелковой перчатке; заставила надушитьсЯ
мужскими  духами,  пристегнуть  боевую  саблю, пришпилить все медали и ленту
кавалера ордена  ѓроба  ѓосподнЯ,  которым  Џапа  ђимский  наградил  его  за
возвращение   церкви  конфискованного  имущества.  "’ы  разодела  менЯ,  как
балаганное чучело!" ‚ таком виде она повела его рано утром в  сумрачный  зал
заседаний,  где от восковых свечей и увЯдающих на окнах апельсиновых веточек
стоЯл запах покойницкой, повела одного, без  всЯких  шаферов  и  свидетелей,
повела,  заарканив  его  своей  послушницкой  фатой,  прЯча  живот под двумЯ
юбками: нижней -- холщовой, грубой и плотной, как гипсоваЯ шина,  и  верхней
-- шуршащей, муслиновой, -- семь месЯцев было уже греховному плоду ее чрева,
и  она  пыталась  скрыть  свой позор. Ћни стоЯли, потеЯ, цепенеЯ от близости
невидимого  людского  морЯ,  которое  без  устали  рыскало  вокруг  мрачного
торжественного зала. ‚се подходы к нему были блокированы, все входы и выходы
закрыты,  окна  забраны полотнищами с государственными гербами -- зал должен
был казатьсЯ  вымершим,  необитаемым,  ибо  венчание  должно  было  остатьсЯ
величайшей тайной и ни одна душа в мире не должна была узнать о нем. ‹етисиЯ
задыхалась  от  духоты,  страдала  из-за  нетерпеливых  толчков скороспелого
дитЯти, который плавал во мраке отмелей ее чрева, -- ее  плод,  ее  мальчик.
"’ы  ведь  сам  хотел,  чтобы  это  был  мальчик!"  € вот этот мальчик пел в
подземельЯх ее существа таким же  потаенным  голосом,  каким  архиепископ  в
торжественном  облачении славил имЯ ѓосподне, -- голосом, исходЯщим неведомо
откуда и таким приглушенным, что дремлющие в коридорах  охранники  никак  не
могли  его  расслышать.  € страх мальчика в ее чреве -- страх заблудившегосЯ
водолаза -- был столь же темен, как  страх  архиепископа,  который  чуть  не
отдал Ѓогу душу от ужаса, когда должен был задать чудовищному старцу вопрос:
"‘огласен  ли ты взЯть в жены ‹етисию Њерседес Њарию Ќасарено?" Ќикто доселе
не осмеливалсЯ и никто не осмелитсЯ впредь задать  ему  подобный  вопрос  --
согласен  ли  он  взЯть кого-то в жены! Ќикто во веки веков! Ћн в ответ едва
заметно моргнул и сказал:  "‘огласен!"  €  чуть  слышно  звЯкнули  на  груди
регалии  --  оттого,  что  дрогнуло  сердце. Ќо слово "‘огласен!" прозвучало
непреклонно, и в тот же миг ужасный ребенок чрева ‹етисии Ќасарено полностью
сориентировалсЯ в течениЯх околоплодных вод и устремилсЯ к свету. ‹етисиЯ же
согнулась в три погибели и, всхлипываЯ, забормотала: "Ѓоже милосердный,  Яви
свою  милость  смиренной  рабе  твоей, поправшей ради плотских утешений твои
свЯтые установлениЯ. Џринимаю кару твою, ѓосподи!" € тут она разодрала  свои
кружевные митенки, скрыв звуком раздираемых кружев хруст своих тазобедренных
костей,  присела  на  корточки  и  вынула  из-под  путаницы двух юбок своего
недоношенного ублюдка. Ћн был столь же беспомощен и таких же размеров, что и
недоношенный теленок. ‹етисиЯ  приподнЯла  новорожденного,  приглЯдываЯсь  к
нему  в  тусклом  свете свечей импровизированного алтарЯ, и увидела, что это
мальчик. "Љак вы  и  хотели,  мой  генерал,  --  мальчик!"  ќто  был  хилый,
крохотный   мальчик,   которому   суждено   было   получить,  как  это  было
предусмотрено, божественное имЯ ќммануэль и ничем не прославить его, который
был произведен в дивизионные  генералы  с  предоставлением  всех  надлежащих
полномочий  в тот самый момент, когда отец положил его на жертвенный камень,
перерезал пуповину своей саблей и  признал  своим  единственным  и  законным
сыном: "‘вЯтой отец, окрестите его!"
     ќто беспрецедентное событие Явилось прелюдией новой эпохи, ознаменовало
собою  начало  ужасных  времен.  ’е  времена  запомнились кордонами, которые
перегораживали улицы еще до рассвета, затем армиЯ заставлЯла  людей  наглухо
закрывать  окна  и балконы, разгонЯла ударами прикладов рыночную толпу, дабы
никто не мог  видеть,  как  поЯвлЯетсЯ  и  стремительно  уноситсЯ  блестЯщий
бронированный  лимузин  с золотыми ручками на дверцах; а те, кто осмеливалсЯ
подглЯдывать,  спрЯтавшись  вопреки  запрету  на  крыше,  видели,  что   это
правительственный  лимузин,  личный  лимузин  президента,  и  видели  в этом
лимузине  не  древнего  старика  в  военной  форме,  а  низкорослую   бывшую
послушницу в соломенной шлЯпе с цветами из фетра, с целой свЯзкой чернобурок
на  шее  --  даром что жара! Њы видели, как она вылезала из лимузина у ворот
рынка --  каждую  среду  по  утрам  --  и  в  сопровождении  эскорта  солдат
направлЯлась  на  рынок,  ведЯ за руку крошечного дивизионного генерала; ему
было в ту пору не больше трех лет, но он, кроме того,  был  столь  хрупок  и
нежен,  что  казалсЯ  девочкой,  одетой  в расшитый золотом парадный военный
мундир; мундир сидел на нем как влитой, казалось, он в нем и  родилсЯ  --  в
этом  мундире,  в  этой  форме,  которую стал носить еще до того, как у него
прорезались зубы, с той поры, как ‹етисиЯ стала привозить его в  колЯске  на
официальные  церемонии,  где он представлЯл своего отца, с той поры, как он,
сидЯ на руках у матери, стал проводить смотры своих войск; эта форма была на
нем, когда мать поднимала  его  над  головой  в  шуме  стадиона,  где  после
гандбольного матча публика устраивала овацию в честь юного генерала дивизии;
в  этой  форме он сосал материнскую грудь -- в открытом автомобиле, во времЯ
парада по случаю национального праздника, -- ‹етисиЯ не обращала вниманиЯ на
двусмысленные смешки и перемигиваниЯ высокопоставленной челЯди,  созерцающей
младенца-генерала,   припавшего,   как   телок,   к   набухшему   соску.  Ќа
дипломатических приемах он стал  присутствовать  с  тех  пор,  как  научилсЯ
обходитьсЯ  без  посторонней  помощи;  на  эти приемы он ЯвлЯлсЯ не только в
мундире, но и при  боевых  медалЯх,  которые  выбирал  по  своему  вкусу  из
отцовской  шкатулки  с регалиЯми: это был мальчик серьезный, странный; уже в
шесть лет он умел держатьсЯ в обществе, на равных вел  беседу  со  взрослыми
людьми,  попиваЯ  из  бокала  фруктовый сок вместо шампанского; он был очень
обаЯтелен и тактичен в беседах с людьми, хотЯ непонЯтно  было,  от  кого  он
унаследовал  эти  качества; правда, частенько случалось и так, что церемониЯ
приема вдруг омрачалась, словно туча какаЯ  набегала  в  торжественный  зал:
бледный  дофин, облеченный самой высокой властью, начинал зевать, становилсЯ
сопливым, засыпал... € замирало  времЯ,  диалоги  обрывались  на  полуслове,
застывали  жесты,  слышалсЯ  шепот:  "’ише,  маленький  генерал уснул!" -- и
адъютант уносил его на руках сквозь толпу  лощеных  убийц  и  чопорных  дам,
которые, прЯча иронический смешок за веерами из птичьих перьев, осмеливались
прошептать  еле слышно: "Љакой кошмар! …сли бы его превосходительство знал!"
ѓенерал же сам подогревал веру в то, будто он ничего не знает,  даже  самого
себЯ  убедил,  что  ему безразличны мелкие житейские страсти, что недостойно
его сана и величиЯ обращать  внимание  на  выходки  мальчишки,  которого  он
признал  своим  единственным  сыном,  выделив  из  великого множества других
зачатых им детей,  равно  как  недостойно  его  сана  обращать  внимание  на
непомерные  претензии  ‹етисии  Ќасарено.  €  вот она прибывала на городской
рынок --  по  средам  на  рассвете,  --  ведЯ  за  руку  своего  игрушечного
генеральчика,  в  толпе  сопровождавших  ее  казарменных  кухарок  и отпетых
головорезов в денщицких мундирах. ќти люди казались какими-то  призраками  в
странном  свечении  раннего  утра,  плодом  воображениЯ,  рождающимсЯ в миг,
который предшествует восходу солнца  над  гладью  Љарибского  морЯ,  --  они
входили  в  вонючую  воду бухты, залезали в нее по поЯс, чтобы взобратьсЯ на
суденышки с залатанными парусами и ограбить эти суденышки, доставившие сюда,
в бывший работорговый порт, цветы с Њартиники и имбирь  из  Џарамарибо;  они
грабили  на своем пути все, что видели, захватывали добычу штурмом, отнимали
у рыбаков  весь  их  улов,  забирали  даже  бросовую  рыбу,  которой  кормЯт
привезенных  на продажу свиней, -- они колотили свиней прикладами и забирали
даже эту сорную рыбу, там, возле допотопных, но и поныне действующих  весов,
на  которых  во  времена  работорговли  взвешивали рабов, -- на этих весах в
далекую-предалекую, доисторическую, ибо  это  было  до  него,  эпоху  стоЯла
невероЯтной  красоты  рабынЯ  из  ‘енегала,  проданнаЯ  с  аукциона,  и  вес
уплаченного за нее золота превышал ее собственный вес.
     "Ћни опустошили все, мой генерал! Џохлеще  саранчи,  похлеще  циклона!"
Ћднако он оставалсЯ невозмутимым перед лицом неминуемо назревающего скандала
и после этой среды, и после той, когда ‹етисиЯ позволЯла себе такое, чего он
не  позволил  бы  самому  себе. Ћна врывалась в торговые рЯды, где продавали
птицу и овощи, сопровождаемаЯ сворой  уличных  дворнЯг,  Яростно  лающих  на
чернобурок,  чьи  стеклЯнные глаза повергали псов в исступление, но ‹етисиЯ,
не обращаЯ вниманиЯ на этот лай, с надменным видом продолжала  свое  шествие
под    гигантскими   сводами   торгового   зала,   среди   железных   колонн
художественного литьЯ,  под  железными  ветвЯми  и  громадными  листьЯми  из
желтого  стекла,  под  громадными  Яблоками  из  розового стекла, под рогами
изобилиЯ из голубого стекла, полными сказочных даров растительного  царства.
Ћна  выбирала самые аппетитные фрукты и самые нежные свежие овощи, но стоило
ей дотронутьсЯ до них, как они терЯли всю свою привлекательность,  всю  свою
свежесть, ибо таково было не осознаваемое ею свойство ее рук -- превращать в
скверну  все,  чего  она  касалась.  Ћт  ее  прикосновениЯ  еще  теплый хлеб
покрывалсЯ плесенью, а золото ее обручального кольца почернело.  Ќо  она  не
признавала за собой такого свойства и обрушивалась на торговок с бранью, что
они,  мол,  прЯчут то, что получше и посвежее, а ей предлагают всЯкую дрЯнь:
"ќти жалкие манго, которыми только свиней  кормить!  †улики!  ‘уют  мне  эту
ауйаму, как будто Я не слышу, что она звенит, как пустаЯ башка музыканта!" Ђ
в  другом конце рынка она вопила: "ђазве это говЯдина? Џотаскухи! ќто дерьмо
с червЯми! „ураку видно, что эти ребра принадлежали не быку, а издохшему  от
холеры  ослу,  сукины  вы  дочки!" ’ак она вопила до хрипоты, пока кухарки с
корзинками и денщики с бадьЯми, из каких поЯт скот,  не  сгребали  все,  что
попадалось им на глаза. ђазбойничьи крики ‹етисии были более пронзительными,
нежели   лай  своры  собак,  которые  так  и  норовили  вцепитьсЯ  в  хвосты
чернобурок, хранившие запахи заснеженного лисьего логова  на  острове  Џринц
ќдвард,  откуда  ‹етисиЯ выписывала чернобурок живыми, а ее брань была более
заковыристой и площадной, нежели ехидные реплики  говорЯщих  попугаев,  этих
краснобаев-гуакамаЯ,  тайком  обученных своими хозЯйками выкрикивать то, что
сами они с удовольствием крикнули бы в лицо ‹етисии:  "‹етисиЯ  --  воровка!
Њонашка-проститутка!" Џопугаи горланили это, сидЯ на железных ветвЯх колонн,
на  запыленных  стеклЯнных листьЯх под самым куполом рынка, где они были вне
досЯгаемости того пиратского вихрЯ, того  буканьерского  самбапало,  который
повторЯлсЯ   на   рассвете  каждую  среду,  знаменуЯ  собою  бурное  детство
крошечного лжегенерала, чей голос становилсЯ тем ласковей и нежней, а  жесты
тем утонченнее, чем больше он старалсЯ походить на мужчину, со звоном волоча
за собой по земле сабельку карточного королЯ. Ћн был совершенно невозмутим в
базарной  толчее,  где  происходил  весь  этот  грабеж,  держалсЯ  спокойно,
высокомерно, с достоинством, внушенным ему матерью длЯ того,  чтобы  он  был
признан  исполненным  врожденного  благородства, в то времЯ как сама она все
втаптывала в грЯзь рынка с Яростью бешеной суки  и  с  похабной  бранью,  на
глазах  у невозмутимых черных старух в пестрых тюрбанах, -- старухи спокойно
выслушивали  ее  брань  и  равнодушно  смотрели  на  беззастенчивый  грабеж,
обмахиваЯсь  веерами  и  даже  не  моргнув  в своей бесконечной отрешенности
неподвижно сидЯщих идолов; казалось, они даже  не  дышат,  жуЯ  скатанные  в
шарики  листьЯ  табака,  жуЯ  шарики  коки -- умиротворЯющего зельЯ, которое
помогало им перетерпеть этот позор, эту вакханалию грабежа, кончавшуюсЯ тем,
что  ‹етисиЯ  Ќасарено  в  окружении  своей  своры,  держа  за  руку  своего
горе-генеральчика,  пробивалась к выходу среди взъерошенных собак и кричала:
"‘чета предъЯвите правительству, оно заплатит!" ‘тарухи еле слышно вздыхали:
"Ѓоже мой, если бы генерал знал! •оть бы кто-нибудь  решилсЯ  сказать  ему!"
Ѓедные  старухи  были  убеждены,  что  он  так  и  не узнал до самого своего
смертного часа о том, о чем, к величайшему его позору, знал  весь  мир:  что
его  единственнаЯ  и  законнаЯ  супруга ‹етисиЯ Ќасарено хватала в индусских
лавках уродливых стеклЯнных лебедей, зеркала в  инкрустированных  ракушечным
ломом  рамах  и коралловые пепельницы, что она захапала в магазинах сирийцев
всю предназначенную длЯ траурных лент тафту, что она пригоршнЯми  хватала  с
лотков  бродЯчих ювелиров торговой улицы ожерельЯ из золотых рыбок и амулеты
в виде стиснутого кулака, -- ювелиры только и могли, что крикнуть ей в лицо:
"’ы лисица похлеще тех чернобурых летисий, что болтаютсЯ на твоей шее".  Ћна
сгребала  все,  что видели ее завидущие глаза, удовлетворЯЯ то единственное,
что осталось в ней от  послушницы:  дурной,  невоспитанный  вкус  и  страсть
попрошайничать  независимо от того, есть в том нужда или нет. Ќо если раньше
ей  приходилось  попрошайничать,  выпрашиваЯ  какие-то  вещи   в   подъездах
благоухающего  жасмином  вице-королевского квартала, то теперь она загружала
понравившимсЯ ей барахлом целые армейские фургоны, отделываЯсь распорЯжением
предъЯвить счета правительству. ќто было все равно, что сказать: "Џолучите с
ѓоспода Ѓога", потому что давным-давно никто не  знал,  существует  ли  оно,
правительство,  ибо  оно  превратилось  в  призрак. Њы видели на холме перед
площадью де Ђрмас крепостные стены, видели „ом  ‚ласти  с  его  историческим
балконом,  с  которого  прозвучали  некогда исторические речи, с его окнами,
занавешенными кружевными гардинами, с вазонами на  подоконниках.  Ќочью  дом
походил  на  пароход, плывущий по небу, и был виден не только из любой точки
города, но также за семь миль с морЯ, а таким приметным он стал с  тех  пор,
как  его  выкрасили  в  белый  цвет  и  стали  освещать  круглыми, как шары,
фонарЯми, которые были установлены в ознаменование приезда известного  поэта
ђубена  „арио.  Ќо все это, вместе взЯтое, отнюдь не убеждало нас в том, что
президент пребывает за этими белыми стенами, там, в  „оме  ‚ласти,  в  своем
дворце.  Ќапротив,  у нас были основаниЯ полагать, что все это показное, что
военщина создает лишь  видимость  нормальной  жизни,  протекающей  за  этими
стенами,  стремЯсь  тем  самым  опровергнуть  слухи,  будто президент в силу
глубокой старости впал  в  мистицизм,  что  он  отказалсЯ  от  всех  благ  и
почестей,  сам  на  себЯ  наложил  епитимью: до конца дней своих пребывать в
самоуничижении, смирЯть дух свой власЯницами и умерщвлЯть  плоть  всЯческими
железными  приспособлениЯми;  говорили  также,  что  он  питаетсЯ одним лишь
черным хлебом, запиваЯ его колодезной водой, а постелью ему служит голый пол
в отшельнической келье монастырЯ бискаек, и так пребудет до тех пор, пока он
не искупит тЯжкий грех  обладаниЯ  женщиной  против  ее  воли,  тЯжкий  грех
зачатиЯ  сына с монашкой, с этой бабой, котораЯ лишь благодарЯ вмешательству
ѓоспода еще не получила все высшие ордена! Ќо слухи оставались слухами,  все
шло  по-прежнему  в его обширном царстве скорби, потому что ключи его власти
были в руках ‹етисии Ќасарено, и когда  она  приказывала  предъЯвлЯть  счета
правительству,   то   заЯвлЯла  всЯкий  раз,  что  такова  волЯ  президента.
"ЏредъЯвите счета правительству!" -- поначалу  казалось,  что  эта  извечнаЯ
формула сулит хоть кое-какую мзду, но с каждым днем она оставлЯла все меньше
надежд:  "ЏредъЯвите счета правительству!" € тогда, по истечении многих лет,
группа наиболее  решительных  кредиторов  осмелилась  ЯвитьсЯ  с  чемоданами
неоплаченных  счетов  в  караульное  помещение  президентского дворца. ‘амое
удивительное, что никто не сказал нам "да" и никто не сказал "нет". „ежурный
проводил нас в скромную приемную, где нами занЯлсЯ весьма  вежливый,  весьма
молодой  офицер,  который,  улыбаЯсь  и  выказываЯ  хорошие  манеры, любезно
предложил нам по чашечке кофе: "€з президентского урожаЯ, сеньоры!" ‡атем он
показал нам белые, прекрасно освещенные кабинеты с металлическими сетками на
окнах и вентилЯторами под потолком:  в  этих  кабинетах  было  так  чисто  и
светло,  настолько все вокруг было проникнуто гуманностью, что каждый из нас
ошеломленно спрашивал себЯ:  "ѓде  же  дух  разложениЯ  власти?  ѓде  же  ее
запарфюмеренное зловоние? ђазве скопидомство и жестокость могут быть присущи
этим  чиновникам  в  шелковых  рубашках,  этим людЯм, делающим свое дело без
спешки и шума?" Њежду тем молодой офицер вел  нас  дальше:  он  показал  нам
маленький внутренний дворик, где все розовые кусты были подстрижены ‹етисией
Ќасарено, чтобы утренний воздух и утреннЯЯ роса очистились от дурного запаха
прокаженных,  слепых  и  паралитиков,  отправленных  умирать в забытые Ѓогом
богадельни; он показал нам похожий  на  курЯтник  барак,  где  некогда  жили
наложницы,  показал  заржавленные  швейные  машины,  казарменные  койки,  на
которых обитательницы гарема спали по двое и даже по трое;  он  сказал,  что
этот  барак  с  его  клетушками позора будет снесен, а на его месте возведут
часовню; он показал нам свЯтаЯ свЯтых президентского дворца, то  место,  где
под  навесом  из  живых  цветов,  позолоченных  послеполуденным  солнцем, за
решеткой из зеленых реек,  стоЯл  стол,  за  которым  президент  только  что
отобедал  вместе  с  ‹етисией  Ќасарено и мальчиком -- единственными людьми,
имеющими право есть за этим столом; он показал нам легендарную сейбу, в тени
которой вешали матерчатый двухцветный, как  национальный  флаг,  гамак,  где
президент проводил самые знойные часы сиесты; он показал нам молочную ферму,
сыроварню,  пасеку,  а  когда  мы  шли  назад, по той же дорожке, по которой
президент каждое утро отправлЯлсЯ на ферму  проследить  за  дойкой,  молодой
офицер  вдруг  остановилсЯ  как  громом пораженный и, делЯсь с нами радостью
своего открытиЯ,  указал  пальцем  на  след  сапога,  оставленный  в  грЯзи:
"‘мотрите,  это  его  след!"  €  мы  замерли,  глЯдЯ  на отпечаток громадной
подошвы. Ћт этого следа  исходили  величие  и  мощь,  спокойствие  силы,  он
щекотал  нам ноздри запахом привыкшего к одиночеству Ягуара, запахом власти;
созерцаЯ этот след, мы были приближены к  ее  сокровенной  тайне  в  большей
степени,  нежели  один  из нас, допущенный к самому президенту. Ђ Явились мы
потому, что  высокопоставленные  военачальники  начинали  восставать  против
выскочки,  котораЯ  завладела  властью  большей, чем власть всего верховного
командованиЯ, большей, чем власть правительства, большей, чем власть  самого
президента.  ЋслепленнаЯ своим тщеславием, вообразив себЯ королевой, ‹етисиЯ
Ќасарено зарвалась настолько, что генеральный штаб не мог больше  терпеть  и
взЯл  на  себЯ  риск допустить одного из нас к тому, кто был над всеми нами.
"’олько одного человека,  --  сказали  нам,  --  пусть  попытаетсЯ  хотЯ  бы
намекнуть,  что творитсЯ за спиной генерала". -- "€ так вот оно и вышло, что
Я его увидел. Ћн был один в своем белоснежном  кабинете,  на  стенах  висели
гравюры, изображающие английских скаковых лошадей. Ћн сидел в мЯгком кресле,
чуть  откинувшись  назад,  над  ним  вертелись лопасти вентилЯтора. Ћн был в
белой помЯтой хлопчатобумажной форме с медными пуговицами, без всЯких знаков
отличиЯ; затЯнутаЯ в шелковую перчатку рука лежала на письменном  столе,  на
котором  не было ничего, кроме трех пар одинаковых небольших очков в золотой
оправе. ‡а спиной у него была книжнаЯ полка с запыленными  томами,  похожими
на переплетенные в человеческую кожу бухгалтерские гроссбухи, по правую руку
находилось  открытое  окно,  забранное  металлической  сеткой, -- в окно был
виден весь город и весь небосвод, совершенно безоблачный, и ни  одной  птицы
не было на нем -- отсюда и аж по ту сторону морЯ. џ почувствовал себЯ совсем
легко,  потому  что  он  показалсЯ  мне  совсем  простым  по сравнению с его
приближенными, у него был какой-то домашний вид, совсем  не  такой,  как  на
портретах,  и  мне  стало  его  жаль,  потому  что  все  в  нем было старым,
отЯжелевшим,  словно  подточенным  неумолимой   болезнью,   ослабившей   его
настолько,  что у него не хватило сил сказать: "‘адитесь", -- и он предложил
мне сесть скорбным жестом руки в шелковой перчатке. Ћн выслушал менЯ,  глЯдЯ
в  сторону,  дыша  с  приглушенным,  тЯжелым присвистом, от которого кабинет
наполнЯлсЯ запахом аммиака, а затем глубоко сосредоточилсЯ на  разглЯдывании
счетов. џ объЯснил ему, что в них написано, прибегаЯ к школьной наглЯдности,
потому  что абстрактные категории были ему недоступны. џ начал с объЯснениЯ,
что ‹етисиЯ Ќасарено задолжала за такое  количество  метров  тафты,  которое
равно  двукратному  расстоЯнию отсюда до ‘анта-ЊариЯ-дель-Ђлтарь, то есть за
сто девЯносто морских миль вышеназванной материи, и он сказал: "Ђга", -- так
сказал, словно самому себе. Ђ кончил Я разъЯснением, что весь долг, учитываЯ
специальную скидку длЯ вашего превосходительства, равен сумме шести  главных
выигрышей  в  лотерею  за  десЯть лет. € он снова сказал: "Ђга", -- и только
теперь встретилсЯ со мной взглЯдом. Ћчки он не надел, и Я видел, что глаза у
него робкие и сожалеющие, а  когда  он  заговорил,  то  голос  его  оказалсЯ
странным,  как  будто  в  груди у него всхлипывала фисгармониЯ. "‚аши доводы
убедительны  и  справедливы,  --  сказал  он  мне.   --   ЏредъЯвите   счета
правительству!"  „а,  именно таким он был, таким его видели в ту пору, когда
‹етисиЯ Ќасарено переделывала его на свой лад, когда она вытравлЯла из  него
пещерное  воспитание  Ѓендисьон  Ђльварадо,  этой дикарки из каменного века.
‹етисиЯ вышибла из него привычку есть не за столом,  а  на  ходу,  стоЯ  или
расхаживаЯ  взад-вперед с миской в одной руке и с ложкой в другой, -- теперь
они обедали втроем за дачным столиком под шатром из цветущих вьюнков; он  во
времЯ  обеда  сидел  напротив  мальчика,  ‹етисиЯ же сидела сбоку и учила их
обоих хорошим манерам, а также правилам поглощениЯ пищи,  дабы  она  шла  на
пользу;  ‹етисиЯ  приучала  их  сидеть  за  столом  прЯмо,  так, чтобы спина
соприкасалась со спинкой стула, приучала их держать вилку в  левой  руке,  а
нож в правой, приучала их тщательно прожевывать каждый кусочек -- пЯтнадцать
раз  за  одной  щекой  и пЯтнадцать раз за другой, не открываЯ рта, с высоко
поднЯтой головой; при этом ‹етисиЯ не  обращала  ни  малейшего  вниманиЯ  на
замечаниЯ  супруга, что все это напоминает ему казарменную муштру. „алее она
приучила его читать после обеда правительственный официоз, газету, в которой
значилось, что он ЯвлЯетсЯ ее попечителем  и  почетным  редактором;  ‹етисиЯ
совала  ему  эту  газету  в руки, как только он ложилсЯ в гамак, намереваЯсь
вздремнуть после обеда в тени гигантской сейбы семейного  патио,  --  "ѓлава
государства  должен  быть  в курсе мировых событий!" Ћна надевала ему на нос
очки в золотой оправе, и он пускалсЯ в путь по водЯнистым  страницам  своего
собственного  вестника; пока ‹етисиЯ занималась спортивной тренировкой сына,
обучаЯ  его  игре  в  мЯч,  как   обучали   в   монастыре   ее   саму,   его
превосходительство   рассматривал   помещенные  в  газете  свои  собственные
фотографии, настолько стародавние, что на многих из них был изображен не  он
сам,  а  его двойник, который когда-то умер вместо него -- давным-давно, так
давно, что он и  имени  его  уже  не  помнил;  он  рассматривал  фотографии,
изображающие  его  на  председательском  месте  во  времЯ  заседаниЯ  совета
министров в прошлый вторник, хотЯ не бывал ни на каких заседаниЯх со  времен
прохождениЯ   кометы;   он   знакомилсЯ   с   афоризмами   и   историческими
высказываниЯми, которые приписывали ему его высокообразованные  министры,  и
клевал  носом;  разморенный жарой облачного августа, погружалсЯ потихоньку в
душное болотце сиесты, бормоча при этом:  "ќкаЯ  дерьмоваЯ  газетенка,  черт
подери!  Љак  только  люди  ее терпЯт!" Ћднако же что-то в нем оставалось от
этого постного чтениЯ, каким-то образом оно способствовало зарождению в  его
голове  новых  идей, и, просыпаЯсь после короткого неглубокого сна, он через
‹етисию Ќасарено передавал своим министрам  различные  приказаниЯ;  министры
отвечали  ему  через  ту  же  ‹етисию,  пытаЯсь прочесть его мысли в мыслЯх,
которые излагала им эта дама. --  "€бо  ты  была  моим  оракулом,  ты  умела
выразить  то,  о чем Я думал, умела формулировать самые высокие мои идеи, ты
была моим голосом, моим разумом и моей силой,  ты  была  самым  чутким  моим
ухом,  безошибочно  улавливающим то, что нужно, в непрестанном гуле и рокоте
лавоподобного мира, который постоЯнно надвигалсЯ на менЯ  со  всех  сторон!"
’ак  он  говорил,  но  в  действительности,  на  самом  деле, самым надежным
источником информации, которым он руководствовалсЯ в своих действиЯх,  стали
длЯ него анонимные посланиЯ, начертанные на стенах дворцовых нужников общего
пользованиЯ;  в этих посланиЯх находил он ту правду, которую никто, -- "„аже
ты ‹етисиЯ", -- не осмелилсЯ бы раскрыть перед ним; он читал  их  на  раннем
рассвете,  после  утренней  дойки коров, до того, как дневальные успевали их
стереть; он приказал ежедневно белить стены нужников,  чтобы  никто  не  мог
удержатьсЯ  от  соблазна  облегчить  душу,  поделитьсЯ  с белой стеной своей
затаенной злобой; из этих анонимных посланий  узнал  он  о  горестЯх  высших
своих  офицеров,  узнал  о поползновениЯх тех, кто возвысилсЯ под кроной его
власти, но тайно ненавидел его в душе; он чувствовал  себЯ  полным  хозЯином
положениЯ  лишь  тогда,  когда  ему  удавалось  проникнуть  в тайные глубины
человеческого сердца, а проникал  он  в  них,  когда  вглЯдывалсЯ,  точно  в
разоблачающее зеркало, в то, что было написано на стене нужника тем или иным
канальей. Ћн снова стал петь от полноты чувств, чего не было с ним уже много
лет, и, созерцаЯ сквозь дымку полога тушу выброшенной на мель китихи -- тело
спЯщей  супруги  своей  ‹етисии  Ќасарено,  он  пел: "‚ставай же, ‹етисиЯ, в
сердце моем уже утро! †изнь продолжаетсЯ! Њоре в своих берегах!"
     †изнь продолжалась, продолжалась удивительнаЯ историЯ ‹етисии Ќасарено,
единственной женщины, котораЯ добивалась от него всего, чего желала, котораЯ
получила от него все, кроме одного пустЯка: права просыпатьсЯ с ним в  одной
постели.  €бо  всЯкий  раз,  насладившись любовью, он уходил к себе, вешал у
двери своей холостЯцкой спальни горЯщую лампу, котораЯ должна была послужить
ему на случай бегства, запиралсЯ на три замка, три щеколды  и  три  цепочки,
ложилсЯ  ничком  на пол и засыпал в одиночестве, одетый, как это было каждую
ночь до ‹етисии Ќасарено, как это будет после ‹етисии  Ќасарено,  вплоть  до
последней  его ночи, исполненной сновидений одинокого утопленника. Ќо каждое
утро, проследив за доением коров, он  возвращалсЯ  в  спальню  ‹етисии,  где
стоЯл  запах  ночного зверЯ, возвращалсЯ, чтобы вновь потакать всем желаниЯм
‹етисии,  чтобы  ублажать  ее  алчность,  дарЯ   ей   несметные   богатства,
несравнимые  д