ам, где его не узнавали и кричали: "Ќечего тут сшиватьсЯ,
сеньор, вы изгадите побелку!" -- и он спешил убратьсЯ, стараЯсь не  касатьсЯ
свежевыбеленных  стен.  …му  орали: "Ќе спускайтесь вниз, сеньор, леса могут
хрЯстнуть по  голове!"  --  и  он  послушно  оставалсЯ  наверху,  оглушенный
перестуком  топоров  и  злостью  каменщиков, которым он тоже мешал и которые
были уже совсем бесцеремонны: "Ћтойди, старый хрыч,  а  то  еще  наложишь  в
раствор!"  -- и он отходил, подчинЯЯсь, как рЯдовой, и безропотно сносил все
в  трудные  месЯцы  этой  дурацкой  реконструкции,  затеЯнной  не   им,   но
проводившейсЯ  Якобы длЯ его блага; не принадлежащий самому себе и еще более
одинокий, чем когда бы то ни было, он жил, постоЯнно чувствуЯ взглЯды  своих
телохранителей  --  они смотрели так жестоко и неотрывно, словно должны были
не охранЯть его,  а  следить  за  ним;  они  уминали  половину  его  жратвы,
отведываЯ  каждое  блюдо, менЯли тайники с запасами пчелиного меда, надевали
чехол на золотую шпору -- чтоб не звенела на ходу, -- и применЯли еще  много
разных  предосторожностей,  которые бы, наверно, очень насмешили его старого
друга ‘атурно ‘антоса; подобно Японским канатоходцам, которые с утра до ночи
выступают в цирке, эти одиннадцать головорезов в пиджаках и галстуках целыми
днЯми балансировали вокруг него и  все  смотрели  в  аппарат  с  зелеными  и
красными  лампочками,  что  начинали  тревожно  мигать,  если у кого-нибудь,
находЯщегосЯ в радиусе пЯтидесЯти метров,  оказывалось  оружие;  кортеж  его
состоЯл  из  семи одинаковых автомобилей, которые мчались так быстро, словно
за ними кто-то гналсЯ, мчались, обгонЯЯ друг друга и менЯЯсь местами в таком
темпе, что он порою сам  не  знал,  в  какой  из  машин  едет;  но  все  эти
предосторожности  были столь же бессмысленны, как бессмысленно было стрелЯть
в грифов: стоило ему отодвинуть в машине занавеску,  и  после  стольких  лет
добровольного  заточениЯ  он  увидел,  что  никто  не  обращает  вниманиЯ на
хитроумные маневры траурных  лимузинов  президентского  кортежа;  он  увидел
зданиЯ  министерств,  похожие  на  скалы  из стекла, которые подымались выше
куполов собора и закрывали  собою  пестрые  скопища  негритЯнских  лачуг  на
холмах  в  районе  порта;  он заметил солдатский патруль, стиравший со стены
размашисто намалеванный кистью какой-то лозунг, -- когда он спросил, что там
написано, ему ответили: "‘лава создателю нового отечества!" -- и он  кивнул,
хотЯ,  разумеетсЯ,  понЯл,  что  это  вранье:  иначе не стали бы стирать; он
увидел бульвар, который был шире шести  обычных  бульваров,  вместе  взЯтых,
усаженный   кокосовыми   пальмами   и   разукрашенный  цветочными  клумбами,
тЯнувшийсЯ до самого морЯ, -- там, где раньше было болото; он  увидел  новый
пригород,  состоЯщий  из  новеньких  одинаковых  вилл с античными портиками,
увидел коробки отелей, окруженных пышной амазонской зеленью садов,  --  там,
где  некогда  была  свалка; он увидел, как по извилистым улицам с черепашьей
скоростью движутсЯ бесконечные вереницы  автомобилей,  увидел  обалделые  от
полуденного  зноЯ  толпы, бредущие по солнечной стороне тротуара, в то времЯ
как по теневой стороне вольготно разгуливали чиновники налогового ведомства,
взимающие плату за право находитьсЯ в  тени,  --  потому-то  и  жарились  на
солнце  несчастные  толпы!  Ќо  больше  всего  поразило его то, что никто не
вздрогнул   от   страха,   увидев   президентский   лимузин,   похожий    на
кондиционированный  гроб,  от  которого,  казалось,  исходили  ударные волны
власти, никто не  узнал  его  тусклых  глаз,  его  искривленных  тревогой  и
недоумением  губ,  никто  не  обратил  вниманиЯ на руку -- на его знаменитую
руку, которой он махал этим суетливым, ничего не видЯщим толпам; и он мчалсЯ
дальше -- сквозь плотные крики продавцов  газет  и  амулетов,  сквозь  скрип
тележек  с  мороженым и истошные вопли распространителей лотерейных билетов,
размахивавших ими, как флажками, -- сквозь весь этот будничный гул  уличного
мира,  которому  было в высшей степени наплевать на то, что творилось в душе
старого человека, облаченного в генеральский мундир и  вздыхавшего  в  своем
кондиционированном  гробу:  "Њать  моЯ  Ѓендисьон Ђльварадо что стало с моим
городом?" ‚ самом деле, он ничего не  мог  узнать:  где  переулок  безмужних
женщин,  которые  нагишом  поЯвлЯлись  на закате у лавчонок, чтобы купить на
ужин несколько рыбин, и, пока их платьЯ сохли где-то  на  перилах  балконов,
материли  торговок?  где индусы, справлЯвшие нужду у дверей своих лавок? где
их бледные жены,  умевшие  заклинать  смерть  тоскливыми  песнопениЯми?  где
ужасающие  изображениЯ  девицы,  превращенной  в  скорпиона за неповиновение
родителЯм? где  бандитские  притоны,  тонувшие  в  зловонных  лужах?  Њашина
свернула   за  угол,  перед  его  глазами  пронеслись  пеликаны  с  величаво
изогнутыми шеЯми, и вдруг сердце защемило еще сильнее: порт!  где  же  порт?
где  шхуны  контрабандистов?  где  броненосец,  брошенный десантниками? куда
подевалсЯ привычный запах дерьма? Ќет, видно, и впрЯмь  что-то  стрЯслось  в
мире,  мать,  если  никто  не  узнает  его  руку в окне вагона, в который он
пересел из лимузина, -- его  женственную  руку,  руку  всевластного  старца,
посылающую  неизвестно  кому  приветствиЯ  из  полузашторенного окна первого
поезда, открывшего движение по новой железной дороге на  плоскогорье;  поезд
пересекал  полЯ  пахучих  трав, выросших на месте малЯрийных болот, шел мимо
бывших рисовых топей, над которыми кружили некогда стаи  крикливых  болотных
птиц,  шел,  распугиваЯ  стада коров, меченных президентским клеймом, шел по
немыслимым, голубым от  цветов  равнинам,  а  он,  сидЯ  в  обитом  траурным
бархатом  купе  вагона,  более  пригодном  длЯ  заупокойной  службы по своей
горькой судьбе, нежели длЯ поездок по стране, с тоской спрашивал себЯ:  "ѓде
же  черт  подери  мой  старенький  поезд на четырех ногах? где здешние лианы
переплетавшиесЯ с  анакондами?  где  неумолчные  крики  обезьЯн?  где  пение
райских  птиц?  где моЯ родина моЯ страна с ее неизменным драконом? куда все
это подевалось мать?" Ћ прежнем напоминали только  станции  и  полустанки  с
молчаливыми   индианками   в   английских   шлЯпах;  эти  женщины  продавали
засахаренные цукаты, изображавшие  всЯких  зверюшек,  продавали  картошку  и
жареных  кур;  торговлЯ  шла  под  арками,  на  которых  можно было прочесть
сплетенный из цветов лозунг: "‚ечнаЯ слава великому  отцу  родины!"  Ћн  был
по-прежнему всемогущ, и вместе с тем никто никогда не знал, где он находитсЯ
в  данный  момент,  а  главное, имЯ его наводило повсюду страх, ибо все, что
происходило в стране, делалось от его имени, хотЯ сам он  постоЯнно  чего-то
страшилсЯ  и  чувствовал себЯ порою затравленным беглецом. "’акаЯ жизнь хуже
смерти!" -- кричал он в лицо учтивому •осе €гнасио ‘аенсу де ла Ѓарра, когда
становилось совсем уж невмоготу, но всегда слышал в ответ: "Ћ нет,  генерал,
это  Џрогресс  в  рамках порЯдка!" -- и слышал еще много других вкрадчивых и
убедительных слов,  подкрепленных  обаЯтельнейшими  улыбками,  какие  только
можно  было  себе  представить.  €  он в который раз сдавалсЯ, в который раз
соглашалсЯ с этим проклЯтым ‘аенсом де ла Ѓарра, без которого был совсем  уж
полностью  одинок,  соглашалсЯ  с  этим  извергом,  столько раз оплеванным и
разжалованным -- в мечтах, в долгие бессонные ночи, но вновь  всевластным  и
необходимым   --   утром;  стоило  ему  поЯвитьсЯ  при  солнечном  свете,  с
очаровательной улыбкой на устах, ведЯ на поводке своего поразительного пса с
человеческими глазами и человеческим именем -- ‹орд Љехель, с которым он  не
расставалсЯ, даже когда шел в нужник, как наш генерал забывал о своем ночном
гневе,  забывал  и  одобрЯл все, что предлагал этот человек, и делал это так
безропотно, так легко и поспешно, что в глубине души возмущалсЯ самим собой.
Ћднако возмущение это было недолгим,  и,  как  только  ‘аенсу  де  ла  Ѓарра
удавалось  заметить  в  нем  какую-то  перемену,  генерал  тут же успокаивал
‘аенса, ставил все на прежнее место: "Ќе волнуйтесь, Ќачо,  исполнЯйте  свой
долг!"  €  •осе  €гнасио  ‘аенс  де ла Ѓарра, вновь всесильный и неуЯзвимый,
возвращалсЯ в свой застенок, в этот комбинат пыток, оборудованный всего лишь
в  пЯтистах  метрах  от  президентского  дворца,   в   здании   колониальной
архитектуры,  где  некогда  был  голландский  сумасшедший  дом. -- "’акой же
громадный, как ваш дворец, мой генерал",  --  в  роще  миндальных  деревьев,
перед  ним  зеленела  лужайка,  покрытаЯ  полевыми фиалками; на первом этаже
находились розыскные службы и бюро записей актов гражданского  состоЯниЯ,  а
на  остальных  этажах  были  установлены  хитроумные и варварские машины длЯ
пыток, порожденные такой изощренной изуверской фантазией, что он не  пожелал
их осматривать и лишь предупредил ‘аенса де ла Ѓарра: "Џродолжайте как можно
лучше  выполнЯть  свой  долг  перед родиной, Ќачо, но запомните: Я ничего не
знаю, Я ничего не видел и никогда не был в вашем  ведомстве!"  •осе  €гнасио
‘аенс  де  ла Ѓарра ответил почтительным и понимающим поклоном и дал честное
слово, что принимает к сведению то, что сказал президент. € он  сдержал  это
честное  слово,  этот проклЯтый ‘аенс де ла Ѓарра, так же как неукоснительно
выполнил приказ о том, чтобы детей, которым  не  исполнилось  пЯти  лет,  не
пытать  током,  пропускаемым  через  половые  органы,  что развЯзывало Языки
родителЯм  этих  детей.  Ќа  выполнении  этого  приказа  пришлось   особенно
настоЯть,  ибо  его  превосходительство боЯлсЯ, что от подобной гнусности на
него может вновь напасть  жестокаЯ  бессонница,  котораЯ  одолевала  его  во
времена  истории  с  лотереей.  Џриказ  был выполнен, но он все равно не мог
забыть, что где-то рЯдом работает мастерскаЯ ужасов, да и как можно  было  о
ней  забыть,  если  в  тихие  лунные ночи он просыпалсЯ от грохота поездов и
раскатов грома, -- поезда и гром были  записаны  на  пластинках  Ѓрукнера  и
громыхали  в  ночи,  чтобы  заглушить  вопли  истЯзуемых;  эта  адскаЯ гроза
бушевала на рассвете подобно потопу, оставлЯЯ по себе белеющие на миндальных
деревьЯх клочки от фаты юных невест, попавших в дом пыток, в  этот  страшный
сумасшедший   дом,   где  обитали  некогда  голландские  лунатики.  „а,  его
превосходительство боЯлсЯ бессонницы, в которую врывались вопли и  проклЯтиЯ
людей, умиравших под пытками, и он неотступно думал об этом человеке, о •осе
€гнасио  ‘аенсе де ла Ѓарра, который, не щадЯ себЯ, выполнЯл свой долг. Ћдна
только слабость была у него, у этого ‘аенса де ла Ѓарра:  он  любил  внешний
лоск, покупал шелковые рубашки с вышитыми на груди затейливыми монограммами,
покупал  самые  дорогие  и  красивые  туфли,  живые  гардении  в специальных
цветочных коробках, французские лосьоны с тиснеными  фамильными  гербами  на
этикетках;  во  всем  остальном  он  жестко ограничивал себЯ: у него не было
любовницы, он не смотрел на услужливых и женоподобных мальчиков, не имел  ни
друга,  ни  даже  собственного  дома  и  жил,  как свЯтой, в своем застенке,
работаЯ до тех пор, пока усталость не сваливала его, наконец, на диван прЯмо
в служебном кабинете; он спал одетым, спал не  более  трех  часов  подрЯд  и
всегда  днем, спал без часового у двери, без пистолета под рукой, охранЯемый
неусыпным ‹ордом Љехелем, который, как шепотом передавали  из  уст  в  уста,
готов был выскочить из собственной шкуры, если не получал своей единственной
еды  --  теплых  кишок  только что обезглавленных людей; вскипаЯ, как вода в
солдатском котле, пес тотчас будил хозЯина, едва  человеческий  взглЯд  его,
проникавший  сквозь  стены, замечал, что кто-то приближаетсЯ к кабинету; кто
-- это не имело значениЯ: ‘аенс не доверЯл никому  и  подозрительно  смотрел
даже  на  свое  отражение  в зеркале; все решениЯ он принимал единолично, не
советуЯсь ни с кем и сообразуЯсь лишь с докладами бесчисленных  агентов.  Ќе
было  ни одного -- пусть самого пустЯчного -- происшествиЯ в стране, не было
ни одного вздоха, изданного самым мелким изгнанником в любой точке  планеты,
чтобы  •осе  €гнасио ‘аенс де ла Ѓарра тотчас не узнал о них благодарЯ нитЯм
той невидимой паутины, которой  он  опутал  земной  шар  с  помощью  страха,
шантажами щедрых взЯток; да, он был щедр, но даже не за счет государства; он
был  настолько  предан  своему  делу,  что  очень часто покупал доносчиков и
осведомителей на собственные деньги; это бескорыстие  было  присуще  не  ему
одному;  лишь  досужие  болтуны могли шептать по углам, что палачи, сыщики и
шпионы, нанимаемые им, получают фантастические суммы и поэтому  согласны  на
все;  наоборот,  многие  из них предлагали свои услуги совершенно бесплатно,
готовые, кажетсЯ, четвертовать собственных матерей и отдать их окровавленные
останки на съедение свиньЯм, лишь бы доказать, что годЯтсЯ в  заплечных  дел
мастера  и  в добровольные ищейки; вместо рекомендательных писем и справок о
безупречном  поведении  они  предлагали  свидетельства  о  совершенных   ими
злодеЯниЯх,     чтобы    получить    работу    под    началом    французских
истЯзателей-рационалистов, методичных в своей бесчеловечности и  неспособных
даже  к  малейшему  проЯвлению  милосердиЯ; это они -- добровольные сыщики и
палачи -- сделали возможным Џрогресс в рамках порЯдка;  это  они,  рассеЯнно
прохлаждающиесЯ  под  мельничными  крыльЯми  кафе-мороженых, просматривающие
газеты в китайских ресторанчиках, дремлющие в дешевых  киношках,  уступающие
место   в   автобусах   беременным  женщинам,  они,  ставшие  электриками  и
сантехниками, проживающие полжизни бок о бок  со  столичными  гангстерами  и
провинциальными  разбойниками,  случайные  женихи горничных и проституток на
океанских лайнерах и в международных  барах,  они,  сотрудники  американских
туристических  агентств,  организующие  экскурсии  в карибский рай, и личный
секретарь министра иностранных дел Ѓельгии, и пожизненнаЯ дежурнаЯ по этажу,
охранЯющаЯ угрюмый коридор четвертого этажа гостиницы "Ќациональ" в  Њоскве,
и  многие-многие другие, о которых никто не имеет даже представлениЯ, -- это
они помогали искоренЯть крамолу, убирать опасных людей, раскрывать  заговоры
еще  до  того, как те окончательно созревали в чересчур буйных и решительных
головах. “веренно и нагло делали они свое  дело,  а  в  это  времЯ  истинные
патриоты  были  убеждены,  что  всЯ  эта  дьЯвольскаЯ работа выполнЯетсЯ без
ведома президента. "…сли б  вы  знали,  о,  если  б  вы  только  знали,  мой
генерал",  --  мысленно  обращались они к нему и мысленно повторЯли рассказы
обо всех этих ужасах, искренне полагаЯ,  что,  если  бы  их  слова  достигли
генеральских  ушей,  из  ‘аенса де ла Ѓарра давно бы уже росли маргаритки на
кладбище предателей у портовой крепости; но единственный из  патриотов,  кто
однажды  прорвалсЯ к генералу и бесстрашно рассказал обо всем, был потрЯсен,
когда тот, пронзительно посмотрев на него, приказал зарубить на носу, что он
никогда ничего не знал, не знает и не будет знать об этом, что он ни с  кем,
-- тут он еще раз испытующе посмотрел на патриота, -- ни с кем и ни о чем не
говорил;  после этого он несколько успокоилсЯ, но ненадолго -- слишком много
мешков с отрубленными головами поступало к нему, -- так много, что он уже не
мог поверить, что •осе €гнасио ‘аенс де ла Ѓарра, проливаЯ столько крови, не
преследует никакой личной цели; ему представлЯлось совершенно  нелогичным  и
то  обстоЯтельство,  что командующие трех родов войск так легко смирились со
своим унизительным положением и даже не просили об  увеличении  окладов;  он
решил  получше  прозондировать почву среди военных, чтобы выЯснить подлинную
причину их странной покорности -- почему они не восстают? почему не требуют,
чтоб  он  убрал  этого  штатского  человека,  пользующегосЯ  такой  огромной
властью?  Ћднажды  он спросил у самых смелых и алчных, не кажетсЯ ли им, что
уже  пора  отрубить  гребешок  кровожадному  выскочке,   который   растоптал
достоинство  вооруженных  сил, и в ответ услышал слова, бесконечно удивившие
его: "Ћ нет, мой генерал, вы преувеличиваете", -- с тех пор он  уже  не  мог
разобратьсЯ,  кто за кого и кто против кого в этой хитрой системе, именуемой
Џрогрессом в рамках порЯдка, от  которой  сильно  тЯнуло  труппным  запахом,
всЯкий  раз напоминавшим ему о судьбе бедных детей, свЯзанных с лотереей. Ќо
•осе  €гнасио  ‘аенс  де  ла  Ѓарра  был  начеку:  холодным   самообладанием
укротителЯ  гасил  он жгучие тревоги своего властелина; "‘пите спокойно, мой
генерал, мир -- ваш!" -- часто повторЯл ‘аенс и снова убеждал генерала,  что
в  принадлежащем  ему  мире  все  просто  и  Ясно  и  что  не следует менЯть
заведенного порЯдка; и  жизнь  текла  по-прежнему,  и  опЯть  металсЯ  он  в
могильном  мраке  этого,  в  сущности,  ничейного дома, этого президентского
склепа, глубоко опротивевшего ему, и в отчаЯнии спрашивал себЯ:  "Љто  же  Я
черт  побери  человек  или  его  отражение  в  зеркале? кто ж Я если вот уже
одиннадцать часов утра а вокруг ни души? даже курицы  жалкой  курицы  нет  в
этой  дворцовой  пустыне",  --  разговариваЯ  с  самим  собой, он предавалсЯ
воспоминаниЯм о тех достославных  временах,  когда  уже  с  восходом  солнца
слышал  шумную  возню  прокаженных и паралитиков, дравшихсЯ с собаками из-за
объедков, когда коровы оставлЯли  на  лестницах  свои  пахучие  лепешки,  на
которых  поскользнулось столько народу, когда мужчины и женщины, приходившие
из дальних мест, падали перед ним на колени -- просили, чтоб он  исцелил  их
Язвы,  крестил их детей, избавил их от поноса (они не сомневались в том, что
его волЯ способна закреплЯть желудки); когда его умолЯли: "„айте  руку,  мой
генерал,  успокойте  мое  сердце  --  вы одни можете прекратить это страшное
землетрЯсение в груди!" -- когда с бесконечной верой возглашали:  "ЏоглЯдите
на море, мой генерал, -- только перед вами смирЯтсЯ ураганы! Џоднимите глаза
к  небу  --  только  вы  сорвете завесу затмений! Ѓросьте взглЯд на землю --
только вас устрашитсЯ холера!"
     ќти люди, тысЯчами тЯнувшиесЯ к нему, были  глубоко  убеждены,  что  он
всемогущ,  что  он  может  диктовать  свою  волю ветрам и наводить порЯдок в
мироздании, что, если потребуетсЯ, он способен  померитьсЯ  силами  с  самим
божественным  провидением;  и  он  делал  все, о чем его просили, постепенно
проникаЯсь сам этой фанатичной верой, -- он давал им то, что мог, и  покупал
то,  что  ему предлагали, не потому, что был чересчур добрым и отзывчивым, а
потому, что нужно было иметь железную печенку, чтобы не доставлЯть маленьких
радостей тем, кто так беззаветно верил в него, кто так  искренне  восславлЯл
его могущество и воспевал его истинные и мнимые добродетели. Ђ вот теперь не
было  ни  одного  человека,  который бы обратилсЯ к нему с просьбой, не было
никого, кто бы просто сказал: "„оброе утро, мой генерал! Љак  вам  спалось?"
-- у  него  не  осталось даже того странного утешениЯ, которое давали ночные
взрывы, осыпавшие его осколками оконных стекол и сеЯвшие панику  в  войсках,
взрывы,  которые  помогали ему почувствовать, что он еще жив; пусть бы лучше
они, чем эта мертваЯ тишина, что царила теперь во дворце, и раскалывала  его
голову,  и не давала спать по ночам; он обладал всей полнотой власти, но был
не сильнее собственной тени на стене: все распорЯжениЯ, которые  он  отдавал
или собиралсЯ отдать, оказывались выполненными еще до того, как он раскрывал
рот,  тайные  желаниЯ,  только  зревшие в его мозгу, уже кем-то стремительно
исполнЯлись, и об этом даже успевала сообщить  официальнаЯ  газета,  которую
он,  по  обыкновению,  читал,  лежа в гамаке во времЯ сиесты; огромные буквы
кричали  о  каждом  его  шаге,  каждом  вздохе  и  каждом  намерении,  а  на
фотоснимках  были запечатлены мост, который он собиралсЯ строить, но позабыл
отдать об этом приказ, школа, где  детей  учили  лишь  подметать  улицы,  и,
наконец,  он  сам,  в  орденах  и лентах, рЯдом с молочной коровой и хлебным
деревом, перерезающий ленту на торжественном открытии  чего-то  такого,  что
было  неведомо  ему  самому.  €  он  по-прежнему  не  находил  покоЯ, шаркал
огромными ногами старого слона по своему пустынному дому одиночества,  искал
то,  чего  не  терЯл,  ибо  чувство  потери  все  времЯ  преследовало его, и
обнаруживал, что кто-то  уже  набросил  темные  накидки  на  птичьи  клетки,
пересчитал  на  ферме  коров и посмотрел на море из каждого окна; все было в
целости и сохранности, и он шел к себе в спальню с лампой в руке, и однажды,
шагаЯ по коридору,  вдруг  узнал  свой  собственный  голос,  доносЯщийсЯ  из
караульного  помещениЯ  президентской  гвардии,  и, незаметно заглЯнув туда,
увидел группу  офицеров,  дремавших  в  надымленной  комнате  перед  тусклым
свечением  телеэкрана;  а  на  экране  был  он,  только  более  худощавый  и
подтЯнутый, -- "Ќо это был Я мать!" Ћн сидел на фоне государственного  герба
за столом, где лежали три пары очков в золотой оправе, в кабинете, в котором
должен  был  умереть  согласно  предсказанию гадалки-провидицы, и выступал с
анализом государственных дел, употреблЯЯ  такие  мудреные  научные  термины,
каких  на  самом  деле  никогда  не  смог  бы и выговорить, черт подери! ќто
видение взволновало его больше, чем некогда созерцание  собственного  трупа,
утопавшего  в  цветах.  "ќто  был  Я  сам живой мать и Я говорил собственным
голосом Я кто никогда не мог вынести стыда публичного поЯвлениЯ  на  балконе
кто  никогда  не  мог преодолеть срам выступлениЯ перед народом!.. ќто был Я
неподдельный всамделишный смертный мать! € Я цепенел  думаЯ  как  получаетсЯ
такое таинство?"
     ќта  телепередача  вызвала величайший взрыв гнева, один из редчайших за
все бесконечные годы режима взрыв негодованиЯ генерала, однако •осе  €гнасио
‘аенс  де  ла  Ѓарра  держалсЯ  перед  ним  совершенно невозмутимо: "Ќезачем
преувеличивать, генерал, -- сказал •осе €гнасио своим сладчайшим голосом, --
нам пришлось прибегнуть к незаконному  способу,  дабы  уберечь  от  крушениЯ
корабль  нашего  прогресса  -- Џрогресса в рамках порЯдка; это наитие свыше,
генерал, благодарЯ коему мы сумели сократить неверие народа в  существование
власти  из  плоти  и  крови,  --  в ваше существование, генерал! ‹юди должны
знать, что в каждую последнюю среду  каждого  месЯца  вы  делаете  доклад  о
деЯтельности   правительства,   и   они  должны  слышать  и  видеть  это  по
государственному радио и телевидению, ибо такой доклад утолЯет  общественные
печали. џ беру на себЯ ответственность, генерал! ќто Я поставил здесь вазу с
шестью   микрофонами  в  виде  шести  подсолнухов  --  через  эти  микрофоны
записывались все ваши мысли вслух и все ваши ответы на мои вопросы,  которые
Я задавал вам по пЯтницам. ‚ы и не подозревали, что ваши простодушные ответы
на мои вопросы -- не что иное, как фрагменты вашего ежемесЯчного обращениЯ к
нации!  Ќо Я хочу подчеркнуть, что никогда не использовались кадры, где было
бы чужое, не ваше изображение,  как  никогда  не  использовались  слова,  не
произнесенные  вами!  ‚ы  можете  убедитьсЯ в этом лично -- вот кинопленки и
пластинки грамзаписи!" € •осе €гнасио ‘аенс де ла Ѓарра положил на его  стол
кинопленки  и  пластинки,  а  также бумагу, в которой содержалось письменное
изложение содеЯнного. "џ подписываю эту бумагу в вашем присутствии, генерал,
дабы  вы  распорЯдились  моей  судьбой  по  своему  усмотрению!"  ѓенерал  с
изумлением  уставилсЯ  на  •осе  €гнасио ‘аенса де ла Ѓарра -- до него вдруг
дошло, что •осе €гнасио впервые ЯвилсЯ к нему без своего пса, без  оружиЯ  и
мертвенно-бледный,  --  вздохнул  и  сказал:  "•орошо, Ќачо, исполнЯйте свой
долг". €, более старый, чем когда-либо, с видом бесконечно усталым откинулсЯ
в мЯгком кресле, глЯдЯ  в  предательские  глаза  изображенных  на  портретах
героев,  -- взглЯд его был более печален и более мрачен, нежели всегда, а на
лице застыло извечное выражение непредугадываемых намерений; это же каменное
выражение •осе €гнасио ‘аенс де ла Ѓарра  увидел  на  его  лице  две  недели
спустЯ,  когда вошел к нему в кабинет без доклада, силком волоча за собой на
поводке своего  добермана.  "ќкстреннаЯ  новость,  ваше  превосходительство!
ѓотовитсЯ  вооруженное  восстание!  ’олько  вы  можете его предотвратить!" €
генерал узрел  наконец  неприметную  трещину,  которую  искал  много  лет  в
неприступной,  как  стена,  загадочной, как колдовство, душе этого человека.
"Њать моЯ Ѓендисьон Ђльварадо моего реванша, -- сказал он себе, --  да  ведь
этот  бедный рогоносец уделываетсЯ со страху!" Ћднако он ни единым жестом не
обнаружил ни своих мыслей, ни своих намерений, пеленаЯ ‘аенса  де  ла  Ѓарра
лучами  отеческой  ласки: "Ќе волнуйтесь, Ќачо, у нас много времени, и никто
нам не помешает обдумать, где же, черт подери, правда,  подлиннаЯ  правда  в
этой  трЯсине  противоречивых сообщений, которые кажутсЯ менее достоверными,
чем ложь!" ‚ыслушиваЯ эту фразу, ‘аенс де ла Ѓарра смотрел на свои карманные
часы: "‘коро семь, генерал! Љомандиры трех  родов  войск  заканчивают  ужин,
каждый  у  себЯ  дома, в семейном кругу, с женой и детьми; они ужинают дома,
чтобы даже их домочадцы не могли ничего заподозрить; они выйдут  из  дому  в
штатском,  без охраны, выйдут черным ходом, возле которого их ждет служебный
автомобиль, вызванный по телефону с целью обмануть следЯщих  за  ними  наших
людей;   однако  их  шоферы  --  наши  люди,  генерал,  и  они  об  этом  не
подозревают!" -- "Ђга! -- сказал он и улыбнулсЯ. -- Ќе надо так волноватьсЯ,
Ќачо! ЋбъЯсните мне лучше, как это вы до сих пор умудрились  сохранить  свою
шкуру,  если  врагов  у  нас  было  больше,  чем  солдат,  согласно  реестру
отрубленных вами голов?" Ќо ‘аенс де ла Ѓарра прислушивалсЯ только к слабому
пульсу своих карманных часов, ибо на ниточке этого пульса висела его  жизнь:
"Ћсталось  меньше  трех  часов,  генерал!  Љомандующий  сухопутными войсками
направлЯетсЯ в данную минуту в казармы  Љонде,  командующий  военно-морскими
силами  --  в  крепость  порта,  командующий  воздушным  флотом  --  на базу
‘ан-•еронимо. €х еще можно арестовать, впритык  за  каждым  из  них  следует
фургон  национальной  безопасности,  замаскированный  под фургон с овощами".
Ћднако генерал ничуть  не  расстраивалсЯ,  он  чувствовал,  что  нарастающаЯ
тревога  •осе  €гнасио  ‘аенса  де ла Ѓарра освобождает его от бремени услуг
этого  человека,  услуг  более  жестоких,  нежели  собственное  властолюбие.
"“спокойтесь, Ќачо, -- говорил он, -- успокойтесь и объЯсните мне, почему вы
не  приобрели  себе  особнЯк,  большой, как пароход? Џочему вы работаете как
вол, если деньги вас не  интересуют?  Џочему  вы  живете  как  новобранец  в
казарме,  хотЯ  даже у самых добродетельных женщин трусики лопаютсЯ, до того
любой из них хочетсЯ очутитьсЯ в постели с  вами?  —то  же  это,  вы  свЯтее
монахов,  Ќачо?" Ќо •осе €гнасио ‘аенс де ла Ѓарра задыхалсЯ, весь мокрый от
ледЯного пота, проступившего сквозь маску невозмутимости в жаре кабинета,  в
этом  пекле, подобном пеклу кремационной печи. "Ћдиннадцать часов, -- сказал
он, -- времЯ упущено! ‚ данную минуту условный сигнал к  восстанию  передают
по  телеграфу  во  все  гарнизоны  страны!"  ’ак  оно  и  было в эти минуты:
восставшие  генералы  надевали  ордена  на  парадные  мундиры,  готовЯсь   к
фотографированию  длЯ официального группового портрета новой правЯщей хунты;
адъютанты восставших генералов отдавали от их имени последние приказы в этом
сражении без противника -- все боевые действиЯ свелись  к  тому,  что  армиЯ
установила  свой контроль над центрами свЯзи и важнейшими правительственными
зданиЯми. Ђ там, в кабинете президента, его превосходительство и  глазом  не
моргнул,  когда  бархатный  ‹орд  Љехель,  предчувствуЯ  беду, трепеща всеми
мускулами, привстал с пола, и с его обвисшей нижней губы потЯнулась к  лапам
нить  слюны,  похожаЯ  на нескончаемую слезу. "Ќе пугайтесь, Ќачо, -- сказал
генерал, -- объЯсните лучше, почему вы так боитесь смерти?" €  •осе  €гнасио
‘аенс  де ла Ѓарра сорвал с себЯ пропотевший целлулоидный воротничок, и лицо
его, лицо опереточного баритона, окаменело. "ќто естественно, -- сказал  он.
-- ‘трах  перед  смертью  -- это горЯчий уголь счастьЯ жизни. ‚ам этот страх
недоступен, поэтому вы его и не чувствуете, генерал!" €, считаЯ по  привычке
удары соборного колокола, он встал: "„венадцать! ‚се кончено! Ќи одной живой
души  не  осталось  на  этом свете, котораЯ была бы с вами. џ был последним,
генерал!" Ќо генерал не шелохнулсЯ в своем  кресле,  пока  не  услышал,  как
землЯ  содрогаетсЯ  от  тЯжелого гула танков, идущих по брусчатке площади де
Ђрмас, а услышав этот гул, улыбнулсЯ:  "‚ы  ошибаетесь,  Ќачо,  у  менЯ  еще
осталсЯ  народ".  €  это было так! “ него еще оставалсЯ народ, бедный вечный
народ, который задолго до рассвета  вышел  на  улицы,  подвигнутый  к  этому
непредвиденным  ходом  непостижимого  старца:  по  государственному  радио и
телевидению тот взволнованно обратилсЯ ко всей  нации,  ко  всем  патриотам,
каких  бы  политических  взглЯдов  они  ни  придерживались,  и  объЯвил, что
командующие тремЯ  родами  войск,  руководствуЯсь  его  личными  указаниЯми,
воодушевленные  нерушимыми  идеалами режима, выражаЯ, как всегда, суверенную
волю народа, покончили  в  эту  историческую  полночь  с  аппаратом  террора
кровожадного штатского, наказанного стихийным правосудием масс. •осе €гнасио
‘аенс  де  ла  Ѓарра  был  повешен  за  ноги  на  фонаре площади де Ђрмас, с
собственным половым органом во рту, как вы это и предсказывали, мой генерал,
когда отдали  нам  приказ  блокировать  район  иностранных  посольств,  дабы
кровавый  палач  не мог укрытьсЯ ни в одном из них и попросить политического
убежища. Ќарод побил  его  камнЯми,  прежде  чем  повесить,  но  сперва  нам
пришлось  изрешетить  пулЯми  хищного  пса, который вырвал потроха у четырех
гражданских и тЯжело покусал четверых солдат,  --  это  произошло  во  времЯ
штурма  дома,  где  жил  подлый  палач, откуда люди вышвырнули через окна на
улицу  более  двухсот  парчовых  жилетов,  новехоньких,  еще  с   фабричными
Ярлыками,  вышвырнули  три  тысЯчи  ненадеванных  итальЯнских туфель, -- три
тысЯчи, мой генерал! вот на что он тратил  государственные  средства!  --  и
черт  его знает сколько футлЯров из-под гардений, -- ведь он постоЯнно ходил
со свежей гарденией в петлице, -- и все  пластинки  Ѓрукнера  с  партитурами
сыска!  Ђ  затем  люди выпустили из подвалов узников и подожгли камеры пыток
бывшего голландского сумасшедшего дома, выкрикиваЯ: "„а здравствует генерал,
да здравствует настоЯщий мужчина!  „а  здравствует  тот,  кто  докопалсЯ  до
правды!" ‚едь все были убеждены, что вы ничего не знали, мой генерал, что вы
витали  в облаках, что вашим добрым сердцем злоупотребили гнусные истЯзатели
из службы безопасности, которых мы ловили, как крыс, в этот  час  восстаниЯ,
ловили  при  вашей  помощи,  мой генерал, потому что это вы приказали лишить
палачей всЯкой защиты и охраны, дабы люди могли дать выход своей  ненависти,
накопившейсЯ за долгие годы всевластиЯ службы безопасности.
     Ћн одобрил все действиЯ масс -- "‘огласен!" -- и был растроган ликующим
колокольным  звоном, песнЯми свободы и радостными возгласами благодарных ему
людских толп, собравшихсЯ на площади де Ђрмас с  громадными  транспарантами:
"•рани ѓосподь величайшего из великих, выведшего нас из мрака террора!" ‡вон
колоколов  и гул людских толп напоминали ему далекие достославные годы, хотЯ
были всего лишь их эфемерным отголоском, и, вслушиваЯсь в этот звон  и  гул,
он  собрал  в  своем  патио  кадровых  офицеров, которые помогли ему сорвать
каторжные цепи с его собственной власти, и в порыве  вдохновениЯ  мановением
пальца  укомплектовал  из  этих  офицеров  последнее  верховное командование
своего дрЯхлого режима. Ћни заменили генералов -- убийц ‹етисии  Ќасарено  и
мальчика, убийц, взЯтых в одном белье у ворот иностранных посольств, где они
пытались  получить  убежище.  Ћднако он не узнавал никого из них, позабыл их
имена, а главное, поискав в своем сердце зарЯд гнева, который хотел  некогда
сберечь  до  самой  смерти,  не  нашел  ничего,  кроме  пепла  оскорбленного
самолюбиЯ,  и  не  стоило  уже  раздувать  из  этого  пепла  пламЯ,  --   не
раздувалось!  "Џусть  убираютсЯ  вон!"  --  приказал  он,  и генералов-убийц
посадили на корабль, который отправилсЯ туда, где они никому не  нужны,  где
никто и не вспомнит о них, жалких рогоносцах! Ћн вел первое заседание нового
правительства  с отчетливым чувством, что все эти отборные экземплЯры нового
поколениЯ нового века -- все те  же  штатские  министры  давнего  времени  с
прикрытым  пыльными  сюртуками  квелым  нутром,  только эти новые были более
тщеславны,  более  трусливы  и  раболепны,  были  бесполезнее  и   никчемнее
предшествующих,  и  это  при  неслыханном  внешнем  долге,  который превышал
стоимость всего, что можно было продать в пришедшем в полный упадок  царстве
скорби.  "Џоследний поезд рухнул с железной дороги плоскогорьЯ в пропасть, в
заросли орхидей, мой генерал, и  Ягуары  дремлют  на  его  мЯгких  сиденьЯх;
обломки  допотопного  колесного  парохода  утопают  в болотах рисовых полей,
письма сгнили в  почтовых  мешках,  которые  вез  этот  пароход,  и  парочка
стеллеровых  коров резвитсЯ среди лунных зеркал президентской каюты, надеЯсь
-- тщетно! -- зачать прекрасных сирен. € лишь вы ничего не знаете  об  этом,
мой  генерал!  ђазумеетсЯ,  вам  нетрудно  было поверить в Џрогресс в рамках
порЯдка,  когда  ваш  контакт  с  реальной  жизнью   ограничивалсЯ   чтением
официальной  газеты,  печатавшейсЯ тиражом в один экземплЯр, длЯ вас одного,
газеты,  в  которой  печатались  угодные  вам  сообщениЯ  и   приЯтные   вам
фотоснимки,   рекламные   объЯвлениЯ,   уводившие  вас  в  мир  соблазнов  и
удовольствий, в мир, столь отличный от вашей повседневной унылой сиесты!"
     "—то ж так оно и было пока Я своими  собственными  ничему  не  верЯщими
глазами  не  убедилсЯ  что  за  зеркальными  громадами  министерских  зданий
скрываетсЯ все то же разноцветье негритЯнских лачуг разбросанных  по  холмам
вблизи  порта  что  высаженные вдоль бульваров до самого морЯ пальмы а также
однообразные портики  особнЯков  в  духе  лжеклассицизма  скрывают  кварталы
трущоб  разрушенных одним из наших бесчисленных ураганов что цветники по обе
стороны железнодорожного полотна  выложены  лишь  длЯ  того  чтобы  из  окна
президентского  вагона  мир  казалсЯ  мне  таким  же пестрым как акварельные
краски которыми мать моЯ Ѓендисьон  Ђльварадо  моей  души  раскрашивала  под
иволг  однообразно-серых  пташек!"  Ќовые  клевреты обманывали его не затем,
чтобы ему угодить, как это делал в конце достославных времен генерал ђодриго
де Ђгилар, и не затем, чтобы избавить его от лишнего беспокойства,  как  это
делала  скорее  из  жалости,  чем из любви, ‹етисиЯ Ќасарено, а затем, чтобы
окончательно превратить его в раба  собственной  власти,  в  какового  он  и
превращалсЯ,  впадаЯ в старческий маразм, погружаЯсь в него все глубже, там,
под сейбой своего патио, лежа в гамаке; все было иллюзией  и  обманом,  даже
школьный  хор  девочек,  поющих  песенку  о рЯбенькой пташечке, что сидит на
зеленом  деревце;  все  кругом  было  нереальным.  --  "Ќе  жизнь,  а  фигнЯ
какаЯ-то!"  Ћн  постаралсЯ  не  принимать  обман  слишком  близко к сердцу и
попыталсЯ примиритьсЯ с действительностью,  издав  декрет  о  восстановлении
предприЯтий,  выпускающих отечественную хину и другие лекарства, необходимые
длЯ процветаниЯ государства, однако действительность оказалась  полна  таких
сюрпризов,  которых  он  все же не ожидал; не ожидал, что так изменилсЯ мир,
что  есть  в  этой  жизни  нечто,  совершенно  не  подвластное   ему.   "Љак
восстанавливать  какую бы то ни было промышленность, мой генерал, если у нас
не осталось хинного дерева,  не  осталось  какао,  не  осталось  индиго,  не
осталось  ничего,  за  исключением  ваших  личных богатств, неисчислимых, но
пропадающих втуне!" € все-таки он не растерЯлсЯ, узнав  об  этом,  а  послал
вызывающую  по  тону  записку  старому  послу ђауксбери, надеЯсь, что тот за
партией в домино найдет хоть какую-то формулу спасениЯ, но посол ответил ему
в его собственном стиле: "Ќи фига, ваше превосходительство, у вас не выйдет!
‚сЯ эта страна не стоит ломаного гроша, за  исключением,  разумеетсЯ,  морЯ,
которое  столь  прозрачно  и  аппетитно, что остаетсЯ разжечь под ним огонь,
чтобы сварить в его собственном кратере величайший креветочный суп длЯ всего
мира. ’ак что думайте, ваше превосходительство, мы  готовы  принЯть  море  в
уплату  за  долги,  каких  не  погасить  даже ста поколениЯм таких деловитых
героев, как ваше превосходительство!" Ћн  не  принЯл  предложение  ђауксбери
всерьез  и  проводил  его  до  лестницы, думаЯ про себЯ: "Њать моЯ Ѓендисьон
Ђльварадо ты только посмотри что за дикари эти гринго! “ них только одно  на
уме как бы сожрать целое море!" Ћн попрощалсЯ с гостем обычным своим хлопком
по  плечу и снова осталсЯ наедине с самим собой, уносЯсь в призрачные облака
туманов плоскогорьЯ, блуждаЯ в них как  потерЯнный,  ибо  вокруг  него  было
пустынно:  людские  толпы  покинули  площадь  де  Ђрмас  и  унесли  с  собой
стандартные плакаты,  и  спрЯтали  выданные  властЯми  трафаретные  лозунги,
которые  пригодЯтсЯ в другой раз, когда случитсЯ что-либо подобное тому, что
случилось недавно; толпы ушли, как  только  солдаты  перестали  раздавать  в
паузах  между овациЯми бесплатную жратву и питво, и пустынно стало не только
на площади де Ђрмас, но и в самом дворце, несмотрЯ на его приказ не запирать
ворота, дабы сюда в любой час мог войти любой желающий, как  в  те  времена,
когда  это  был дом длЯ всех, а не погребальнаЯ контора! Ќо он не был совсем
один, ибо вернулись его прокаженные, его паралитики,  его  слепцы,  те,  кто
провел  у  стен  „ома  ‚ласти  годы  и годы, все те же прокаженные, слепцы и
паралитики, которых отчетливо представлЯл себе „еметрио  Ђлдоус,  загораЯ  у
врат  €ерусалима  и словно воочию видЯ, как они возвращаютсЯ, уничтоженные и
неискоренимые, знавшие всегда, что рано или поздно снова войдут сюда, в  это
обиталище  власти,  и  станут  выпрашивать  соль  исцелениЯ из рук того, кто
пережил все удары судьбы и не поддалсЯ самым жестоким страстЯм, кто  избежал
самых  коварных  ловушек  забвениЯ,  потому  что  он  вечен.  „а, провидение
„еметрио Ђлдоуса сбылось: генерал увидел всю эту братию снова, возвращаЯсь с
фермы после утренней дойки; они варили себе  обед  из  каких-то  отбросов  в
жестЯнках из-под консервов, соорудив из кирпичей какое-то подобие очага; они
заполонили  все  патио,  валЯлись,  скрестив  руки,  на изъеденных Ядовитыми
выделениЯми своих Язв циновках, расстелив их под благоухающей сенью роз.  Ћн
велел  сложить длЯ них настоЯщий очаг длЯ приготовлениЯ пищи, купил им новые
циновки и велел соорудить в глубине патио навес из пальмовых листьев,  чтобы
всЯ  эта  братиЯ  не лезла в „ом ‚ласти, но не было днЯ, чтобы то одного, то
другого прокаженного не находили развалившимсЯ на персидских коврах  в  зале
приемов,  чтобы  какой-нибудь слепец не заблудилсЯ в дворцовых покоЯх, чтобы
какой-нибудь паралитик не свалилсЯ с лестницы и  не  расшибсЯ  насмерть;  он
велел  запирать  двери,  чтобы прокаженные не входили, чтобы не оставлЯли на
стенах, прислонЯЯсь к ним, пЯтна гноЯ и сукровицы, он не хотел, чтобы все во
дворце  провонЯло  карболкой,  ибо  санитарнаЯ  служба  опрыскивала  ею  все
помещениЯ;  однако  прокаженные,  слепцы  и  паралитики, сколько и как их ни
гнали, все равно проникали в „ом ‚ласти, во дворцовые  покои,  ибо  их  вела
несокрушимаЯ   древнЯЯ   дикаЯ  вера  в  исцеление  чудодейственными  дарами
беспомощного ветхого старца, от которого никто уже ничего не ждал,  который,
как  сомнамбула,  бродил  в болотных испарениЯх своей памЯти, ориентируЯсь в
ней на ощупь, при помощи клочков бумаги с памЯтными записЯми, засунутыми  им
в  какие  попало щели, который проводил долгие часы в гамаке, соображаЯ, как
ему, черт подери, отвертетьсЯ от нового посла ”ишера, ибо  тот  настоЯтельно
требовал,  чтобы  генерал объЯвил в стране начало эпидемии желтой лихорадки;
посол настаивал на этом потому, что эпидемиЯ должна была  послужить  поводом
длЯ   высадки  морской  пехоты,  разумеетсЯ,  с  кораблей  страны  посла;  в
соответствии с договором о взаимной помощи  морские  пехотинцы  должны  были
высадитьсЯ на неопределенный срок -- на такой срок, какой понадобитсЯ, чтобы
вдохнуть  новую жизнь в нашу умирающую страну. Ћн думал, как ему быть, и ему
вспоминались  первые  годы  его  режима,  вспоминалось,  как,  ссылаЯсь   на
эпидемию, он возложил на себЯ чрезвычайные полномочиЯ и ввел законы военного
времени  перед лицом серьезной угрозы народных волнений. Ќо тогда он объЯвил
не желтую лихорадку, а объЯвил, что в стране --  чума.  Ќад  маЯком  поднЯли
желтый  флаг,  закрыли  порт,  отменили  воскресные  дни, запретили публично
оплакивать покойников и играть на похоронах траурные марши; вооруженные силы
были призваны обеспечить выполнение чрезвычайных установлений  президента  и
получили право поступать с заразными по собственному усмотрению -- солдаты с
санитарными  повЯзками  на  рукавах публично казнили людей самого различного
положениЯ,  метили   красными   кружками   двери   домов,   жиль