цы   которых
подозревались  в  недовольстве  режимом, метили, как скоту, лбы уголовникам,
мужеподобным лесбиЯнкам и наркоманам,  а  санитарнаЯ  миссиЯ,  прибывшаЯ  по
настоЯнию  посла  Њитчела,  занЯлась спасением от заражениЯ чумой обитателей
президентского дворца; члены миссии подбирали с  пола  дерьмо  недоносков  и
рассматривали  его  сквозь лупу, что называлось анализом, бросали в сосуды с
водой   дезинфицирующие   таблетки,   кормили   какой-то   пакостной   жижей
лабораторных  животных,  и  генерал,  помираЯ  со  смеху,  говорил  им через
переводчика: "Ќе будьте  вы  такими  дурнЯми,  мистеры,  здесь  нет  никакой
заразы,  кроме вас!" Ќо они отвечали: "Ќет, есть, ваше превосходительство! “
нас приказ свыше, что она есть, приказ, чтобы она была!"  €  они  изготовили
что-то медоподобное, какое-то профилактическое средство, густое и зеленое, и
мазали  этой  дрЯнью  с  ног  до головы всех посетителей дворца, невзираЯ на
лица, -- всех: и самых захудалых, и самых именитых, и все посетители  должны
были  на  приеме  у президента соблюдать установленную дистанцию; он сидел в
глубине зала, куда долетал лишь голос посетителей,  но  не  их  дыхание,  и,
громко  крича,  обсуждал  деловые  вопросы  с  голыми людьми самого высокого
ранга,  которые,  стоЯ  у  порога,  одной  рукой  взывали  к   нему:   "‚аше
превосходительство!"  --  а  другой  старались  прикрыть  своего  беспомощно
обвисшего голубка, покрытого мерзкой мазью, -- вот что творилось ради  того,
чтобы  уберечь  от заразы человека, который, мучаЯсь бессонницей, эту заразу
выдумал, который придумал и продумал до  мельчайших  подробностей  весь  ход
бедствиЯ,  который  распустил  вгонЯющие  в  дрожь  слухи  и  заставил людей
поверить в апокалипсические пророчества, и сделал это, исходЯ из  убеждениЯ,
что люди тем больше боЯтсЯ, чем меньше понимают. Ћн и бровью не повел, когда
один из его адъютантов, бледный от страха, отдал ему честь - и доложил: "Њой
генерал,  смертность от чумы среди гражданского населениЯ огромна!" € сквозь
мутные  стекла  президентской  кареты  он   увидел   на   пустынных   улицах
остановленное  по  его  приказу  времЯ, мертво повисшие флаги, увидел двери,
наглухо заколоченные даже в тех домах, что не были помечены красным кружком,
увидел на карнизах домов пресыщенных грифов  и  увидел  погибших,  погибших,
погибших...  €х  было  столько  повсюду,  что невозможно было сосчитать, они
валЯлись в грЯзных лужах, были свалены грудами на Яростно освещенных солнцем
террасах, разлагались среди овощей на рынке.  Ќикто  не  знает,  сколько  их
было,  во всЯком случае, больше, чем насчитывали полчища его врагов, гораздо
больше, чем он хотел бы видеть; многие из них были брошены, как дохлые  псы,
в  мусорные Ящики; и в смраде гниющих трупов, и в привычном зловонии улиц он
узнал, отчетливо выделил  запах  чесотки  и  запах  настоЯщей  чумы,  но  не
дрогнул,   не  отступил  ни  перед  чьими  мольбами  остановить,  прекратить
бедствие, пока снова не почувствовал  себЯ  абсолютным  хозЯином  положениЯ,
хозЯином  всей  своей  власти.  €  только  когда  уже  стало  казатьсЯ,  что
остановить мор не под силу ни  человеку,  ни  Ѓогу,  мы  увидели  на  улицах
неизвестную  карету;  ледЯного  величиЯ власти, исходившего от нее, поначалу
никто не заметил, -- в оконце той обитой изнутри  траурным  бархатом  кареты
нам  ЯвлЯлись  только  мертвенные глаза, тонкие нервные губы да рука в белой
перчатке, бросающаЯ к воротам домов горсти соли; мы увидели  раскрашенный  в
цвета национального флага поезд, который продиралсЯ сквозь заросли гардений,
распугиваЯ   леопардов,   карабкалсЯ,  как  на  когтЯх,  по  карнизам  самых
труднодоступных  высокогорных  провинций,  --  за  занавеской  единственного
вагона  мы  видели  тусклые  глаза  на скорбном лице, видели все ту же руку,
разбрасывающую соль по пустыне своего детства, ставшей безжизненной; увидели
допотопный  колесный  пароход,  который,  изрыгаЯ   бравурные   граммофонные
мазурки,  лавировал между рифами, песчаными отмелЯми и заторами из деревьев,
оставленными драконом весеннего  паводка,  начисто  смахнувшего  девственный
лес,  --  в  окне президентской каюты мы видели угасающие, как закат, глаза,
бледные губы и  все  ту  же  руку,  одну  только  кисть,  разбрасывающую  по
изнывающим  от засухи деревнЯм спасительные горсти соли; те, кто ел эту соль
или  лизал  землю,  на  которую  она  падала,  мгновенно  выздоравливали   и
становились неуЯзвимыми длЯ болезней, длЯ сглаза и длЯ всего остального.
     Ќыне,  идЯ  навстречу  своему  концу,  он  уже не удивилсЯ предложениЯм
согласитьсЯ на  новую  оккупацию  под  старыми  лживыми  поводами  борьбы  с
политической  лихорадкой,  но  все  еще отводил доводы безмозглых министров,
восклицавших: "Џусть возвращаютсЯ  морские  пехотинцы,  генерал,  пусть  они
приходЯт  со  своими  машинами  длЯ  распылениЯ  пестицидов,  с  вертЯщимисЯ
фонтанчиками на зеленых лужайках у белых больниц, продлевающих жизнь до  ста
лет,  --  пусть приходЯт и берут что хотЯт!" -- он стучал кулаком по столу и
сопротивлЯлсЯ до тех  пор,  пока  бесцеремонный  посол  Њак-Љуин  не  сказал
напрЯмик:  "„альнейшие  споры  бесполезны,  ваше  превосходительство,  режим
держитсЯ не на обещаниЯх, не на апатии, не даже  на  терроре,  а  только  на
застарелой  инерции,  он  необратимо  разрушаетсЯ,  ваше превосходительство,
выйдите на улицу и посмотрите правде в глаза, вы на  последнем  повороте  --
либо  придут морские пехотинцы, либо мы забираем море, иного выхода нет". --
"€ного выхода не было мать они забрали себе Љарибское море!" €нженеры  посла
€винга  разобрали  море  на части, пронумеровали их, чтобы собрать под небом
Ђризоны, далеко от наших ураганов, и увезли его, мой генерал, со  всеми  его
богатствами, с отражениЯми наших городов, с нашими сумасшедшими наводнениЯми
и  нашими утопленниками. Љакую бы тончайшую клавишу в богатом регистре своей
изощренной  хитрости   ни   нажимал   он,   пытаЯсь   спровоцировать   взрыв
национального  протеста  против грабежа, -- на улицу, простите, мой генерал,
не вышел никто, не подействовали ни угрозы, ни  сила,  --  мы  не  могли  не
подумать,  что  это всего лишь очередной маневр, преследующий все ту же цель
-- удовлетворить похоть власти; пусть будет что  угодно,  думали  мы,  пусть
даже  увозЯт  море,  фиг  с  ним,  пусть отберут всю родину с ее драконом на
национальном флаге, пусть. € мы были глухи  к  вкрадчивым  речам  и  посулам
военных,  поЯвлЯющихсЯ  в  наших  домах в штатском платье и умолЯющих именем
родины выйти на улицу и скандировать: "„олой гринго!"  --  чтобы  тем  самым
прекратить  разграбление;  они  призывали нас грабить и поджигать магазины и
виллы чужеземцев, совали деньги за то, чтобы мы под охраной  армии,  сильной
своим  единством  с  народом,  вышли на демонстрацию против наглой агрессии;
однако, мой генерал, на улицу никто  не  вышел,  ибо  никто  не  забыл,  как
военные  и  прежде давали честное слово, а потом расстреливали людей под тем
предлогом, что затесавшиесЯ в массы провокаторы открыли стрельбу по воинским
подразделениЯм. -- "’ак что на сей раз, мой генерал, народ не с нами".
     "€ мне пришлось одному взвалить на себЯ бремЯ решениЯ и Я подписал этот
акт мать моЯ Ѓендисьон Ђльварадо лучше чем кто бы то  ни  было  знавшаЯ  что
лучше остатьсЯ без морЯ чем согласитьсЯ на высадку десанта. ‚едь это морские
пехотинцы сочинЯли приказы и заставлЯли менЯ подписывать их это они привезли
Ѓиблию  и сифилис они превратили артистов в педерастов они внушали людЯм что
жизнь легка мать что все продаетсЯ и покупаетсЯ что  негры  вонЯют  это  они
убеждали  моих  солдат  что родина там где хорошаЯ деньга что воинскаЯ честь
фигнЯ выдуманнаЯ правительствами длЯ того чтобы заставить  войска  сражатьсЯ
бесплатно.  €  чтобы  все  это  не  повторилось  мать Я предоставил им право
пользоватьсЯ нашими территориальными водами так как им  заблагорассудитсЯ  в
интересах  человечества  и  мира  между народами!" Ћн отдавал не только сами
воды, видимые из окна его спальни до горизонта, но и всю их фауну  и  флору,
режим  ветров  над  ними,  все  капризы погоды и всю атмосферу до последнего
миллибара; но он не  мог  вообразить,  что  они  сделают  то,  что  сделали:
гигантскими   насосами   вычерпали  предварительно  перегороженные  шлюзами,
пронумерованные, точно квадраты шахматной доски, воды нашего  старого  морЯ,
обнажив  дно  с  потухшими  вулканами,  --  в огромном кратере одного из них
внезапно открылись руины древнего  города  ‘анта-ЊариЯ-дель-„ариен,  некогда
поглощенного   морем.  ‡атем  мы  увидели  флагманский  корабль  величайшего
адмирала всех морей и океанов. -- "Љаким Я уже  видел  его  из  своего  окна
мать!" -- застрЯвший в кораллах, вырванных с корнем земснарЯдами прежде, чем
было приказано отдать соответствующие почести историческому кораблекрушению.
Ћни  увезли все, что было основанием его власти и смыслом всех его войн; они
оставили после себЯ только пустыню с лунным пейзажем, который он созерцал  с
тЯжелым  сердцем,  проходЯ  мимо  окон  и  всЯкий  раз  восклицаЯ: "Њать моЯ
Ѓендисьон Ђльварадо осени менЯ светом  твоей  мудрости!"  Ћн  просыпалсЯ  от
страха,  что борцы, павшие за родину, встанут из могил и потребуют ответа за
проданное море; он Явственно слышал, как они карабкаютсЯ по  стенам,  слышал
их  приглушенные  загробные  голоса,  ощущал их взглЯды в замочной скважине,
устремленные на его огромные ноги, ноги звероЯщера,  погружающегосЯ,  как  в
болото,  в  тину своего мрачного дома; он без устали шагал по комнате, и его
окружали пассаты и мистрали специальной машины ветров, подаренной ему послом
ќбергейтом с тем, чтобы они заменЯли ему ветры исчезнувшего морЯ,  он  видел
на  вершине  скалы  одинокий огонек приюта длЯ свергнутых диктаторов. -- "€м
хорошо они спЯт раскормленные  свиньи  пока  Я  страдаю!"  --  он  вспоминал
предсмертный  хрип  матери, Ѓендисьон Ђльварадо, ее покойный сон труженицы в
комнате, освЯщенной кустом орегано.  --  "Ѓыл  бы  Я  ею  счастливой  спЯщей
матерью  котораЯ  никогда  не боЯлась чумы не страшилась любви но испугалась
смерти!" Ћн был изнурен настолько, что даже вспышки маЯка, маЯка  без  морЯ,
показались  ему  подозрительными и свЯзанными с намерениЯми мертвецов встать
из могил, он в ужасе убегал от этого безобидного светлЯчка, он подумал,  что
маЯк,  вращаЯсь,  распылЯет  вокруг  эманацию  светЯщейсЯ  пыли,  взЯтую  из
костного мозга мертвецов. "‚ыключить!" --  заорал  он;  маЯк  выключили;  он
приказал  законопатить изнутри весь дом, не оставив ни единой щелочки, чтобы
в дом не проник даже атом ночного воздуха, насыщенного смертью; он оставалсЯ
один во мраке, он задыхалсЯ во влажной, спертой духоте и  возненавидел  даже
зеркала,  хотЯ  не  видел,  а  только чувствовал, что проходит мимо них, они
заставлЯли его думать, что в комнате он не один; и  вдруг  он  услышал,  как
множество   звериных  когтей  скребут  по  дну  морского  вулкана,  но  это,
потрескиваЯ снежными искрами, всходила луна. "“берите ее! -- завопил он.  --
Џогасите  звезды,  черт  побери,  именем  Ѓога  приказываю!" Ћднако никто не
отозвалсЯ, никто не услышал его, только вздрогнули и проснулись паралитики в
бывших министерских кабинетах, слепцы на лестницах да прокаженные  в  мокрой
от  росы  одежде,  вставшие  на его пути, умолЯЯ дать им целительной соли из
своих рук. "‚едь было же такое, вы, неверЯщие: проходЯ, он гладил  всех  нас
по  голове, касалсЯ Язв каждого из нас мудрой своей рукой, рукой правды, и в
тот же миг мы вновь обретали телесное здоровье  и  душевный  покой,  ощущали
прилив  сил  и жажду жизни; мы видели слепых, прозревших и вновь ослепших --
но только от сиЯниЯ роз; мы видели паралитиков, бегущих по лестницам,  --  и
вот   вам   моЯ   собственнаЯ  кожа,  кожа  новорожденного,  на  месте  моих
зарубцевавшихсЯ ран, кожа, котораЯ пропитана ароматом  ранних  лилий,  кожа,
которую  Я  показываю  на  базарах  всего  мира, чтобы посрамить неверЯщих и
предостеречь  распутников!"  ‹юди,  которые  выкрикивали  это,  слонЯЯсь  по
городам  и селам, на гулЯньЯх и процессиЯх, стремились внушить нам не только
веру в чудо, но и страх перед ним; им давно никто не верил, мы подозревали в
них придворных, встарь рассылаемых длЯ обнародованиЯ указов, а теперь -- длЯ
того, чтобы мы поверили в то последнее,  во  что  поверить  было  уже  никак
нельзЯ, -- в то, что он исцелЯет прокаженных, дает свет слепым и способность
двигатьсЯ  паралитикам; мы думали, что таким способом режим пытаетсЯ создать
впечатление реальности существованиЯ президента. Ћхрана его резиденции  была
по  личному  его распорЯжению сокращена до патрулЯ желторотых новобранцев --
вопреки единодушному мнению членов  государственного  совета,  настаивавших:
"Ќет,   мой   генерал,  не  менее  роты  карабинеров,  необходимо  соблюдать
предосторожность", -- на что он упрЯмо возражал: "Ќи у кого нет ни нужды, ни
желаниЯ убивать менЯ, разве только у вас, никудышных министров,  да  у  моих
бездельников-командиров, но вы-то как раз и не осмелитесь убить менЯ, потому
что  знаете,  что,  убрав  менЯ,  станете  убивать  друг друга", -- и только
патруль безусых юнцов осталсЯ в угасающем доме, где коровы бродили без помех
от вестибюлЯ до зала заседаний государственного совета. "Ћни сжевали гобелен
с изображением цветущего луга, мой генерал, съели архивы", -- он не  слышал;
только  однажды  он  попыталсЯ  прогнать  корову,  спасавшуюсЯ  во дворце от
бешеного октЯбрьского ливнЯ, но, повторЯЯ: "Љарова... корова..." --  оставил
свои  попытки, вспомнив, что "корова" пишетсЯ через "о"; увидев в другой раз
корову, жующую абажур лампы, котораЯ светила здесь и в  лучшие  времена,  он
решил,  что  не  стоит  бегать  по  лестницам, преследуЯ животных, и осталсЯ
безучастным, когда обнаружил в банкетном зале двух коров, на спинах  которых
куры клевали впившихсЯ клещей; в те ночи мы иногда видели мелькающий свет за
окнами  и  слышали грузный топот копыт крупных животных за стенами дворца --
это он шел с корабельным фонарем выбирать коровам место длЯ ночлега.
     ЋфициальнаЯ жизнь протекала так же, как и при  нем,  --  газеты  режима
печатали  фиктивные снимки с торжественных приемов, на которых он, сообразно
характеру приема, поЯвлЯлсЯ в разных мундирах;  радио  регулЯрно  передавало
его  речи,  слышанные  нами столько лет во времЯ национальных праздников; он
продолжал жить среди нас -- выходил из дворца, входил в церковь, спал,  пил,
ел,  как  утверждали  фотоснимки, хотЯ все знали, что он еле передвигаетсЯ в
своих неизменных дорожных сапогах  по  захламленному  дворцу,  его  прислуга
сократилась  до  трех-четырех  денщиков,  кормивших его и пополнЯвших запасы
пчелиного меда и  однажды  все-таки  прогнавших  коров,  которые  разгромили
помещение  генерального штаба и перебили всех фарфоровых маршалов в потайном
кабинете, где он должен  был  умереть  согласно  предсказанию  гадалки,  им,
впрочем,  забытой;  денщики подолгу тоскливо ждали от него хоть каких-нибудь
приказаний и не чаЯли дождатьсЯ того мига, когда он наконец повесит фонарь у
порога и раздастсЯ грохот и лЯзг  трех  щеколд  и  трех  цепочек  на  дверЯх
спальни, воздух которой -- без морЯ -- не освежалсЯ, -- только тогда денщики
уходили  в  свою  комнату  на первом этаже, уверенные, что он будет спать до
рассвета как убитый; однако он, вздрогнув, просыпалсЯ  и  начинал  сторожить
свою  бессонницу,  ходил,  как  привидение  на  огромных  ногах, по мрачному
дворцу, не замечаЯ ни мерно жующих коров, ни кур, спЯщих на вице-королевских
вешалках; о ходе времени ему  напоминал  свист  ветра  над  лунной  пустыней
бывшего  морЯ; он видел мать свою, Ѓендисьон Ђльварадо, с веником из зеленых
веток, которым она  подметала  обгоревшие  листы  первого  изданиЯ  ЉорнелиЯ
Ќепота,  листы  из  книг забытых мастеров риторики ‹ивиЯ Ђндроника и –ецилиЯ
‘тациЯ, из книг, превращенных в мусор той кровавой ночью, когда  он  впервые
вошел  в  этот  освободившийсЯ  длЯ  него  „ом  ‚ласти,  когда на улицах еще
сопротивлЯлись последние баррикады самоубийц выдающегосЯ латиниста, генерала
‹аутаро Њуньоса, царствие ему небесное, дураку;  когда,  озаренные  пламенем
пожаров,  шагаЯ  через  трупы  личной  охраны  просвещенного президента, он,
дрожащий от лихорадки, и мать его, Ѓендисьон Ђльварадо, вооруженнаЯ  веником
из  зеленых  веток, пересекли патио, поднЯлись, спотыкаЯсь в темноте о трупы
коней  из  великолепной  президентской  конюшни,  по  лестнице,  ведущей  из
вестибюлЯ,  и  дошли  до  зала  заседаний;  было трудно дышать из-за густого
кислого запаха пороха и конской крови. "’ам мы увидели кровавые следы  босых
ног,  ибо здесь прошли те, кто ступал в лужи конской крови, увидели такие же
кровавые отпечатки рук на стенах коридоров, а в зале заседаний -- истекающее
кровью тело красавицы флорентийки с боевой саблей в сердце, -- это была жена
президента; увидели рЯдом с нею  девочку,  похожую  на  игрушечную  заводную
балерину,  с простреленным лбом, -- это была девЯтилетнЯЯ дочь президента. €
наконец мы  увидели  труп  гарибальдийского  цезарЯ  --  президента  ‹аутаро
Њуньоса,  самого  ловкого и умного из четырнадцати федералистских генералов,
сменЯвших  друг  друга  в  кровавой  чехарде  борьбы  за  власть  в  течение
одиннадцати   лет,  --  единственного,  кто  осмелилсЯ  сказать  английскому
консулу, что у него есть родной Язык, и теперь наказанного  за  это,  --  он
лежит  босиком,  с раскроенным черепом, лежит после того, как пронзил саблей
жену, застрелил дочь и прикончил сорок два андалусских конЯ, чтобы и они  не
достались  карателЯм  из  британской  эскадры;  и  тогда-то  их  командующий
Љитченер сказал нашему генералу, показываЯ на труп:  "‚идишь,  генерал,  как
кончают  те,  кто  поднимает  руку  на  своего отца? Ќе забудь, когда будешь
править!"
     "Ћн сказал "будешь" хотЯ после долгих бессонных ночей ожиданиЯ и всЯких
отсрочек Я уже был провозглашен верховным главнокомандующим трех родов войск
и президентом   республики   на   такой   срок   который   потребуетсЯ   длЯ
восстановлениЯ  порЯдка  и  экономической  стабильности в стране", -- так, с
согласиЯ  сената  и   палаты   депутатов,   единогласно   решили   последние
федералистские  каудильо,  чье решение было утверждено английской эскадрой и
припечатано костЯшками  домино,  в  которое  долгими  вечерами  он  дулсЯ  с
консулом  Њак-„онейлом,  --  "’олько  ни  Я  сам  ни другие в успех поначалу
конечно не верили", -- да и кто мог верить, особенно в суматохе той  ужасной
ночи,  если сама Ѓендисьон Ђльварадо до самого конца и даже на смертном одре
не могла поверить в сына, который в том хаосе  совершенно  не  соображал,  с
чего начинать правление; они искали и не находили длЯ отвара от лихорадки ни
травинки  в  том  огромном доме без мебели, в доме, где не оставалось ничего
ценного, кроме засиженных  мухами  портретов  вице-королей  и  архиепископов
периода  ушедшего  в  прошлое  испанского  владычества,  все  остальное было
растащено  предыдущими  президентами,  и  квадраты  от  настенных  ковров  с
изображением  великих исторических событий давно сравнЯлись цветом с обоЯми;
спальни были завалены мусором, изобличавшим  казарму;  историЯ  писалась  на
стенах  окровавленными пальцами президентов на одну ночь; нигде не было даже
циновки, чтобы завернутьсЯ в нее и пропотеть. -- "’ак что мать моЯ Ѓендисьон
Ђльварадо сорвала пыльную оконную  штору  укутала  менЯ  в  нее  и  оставила
полежать  в  уголке  у  главной  лестницы  а сама стала подметать веником из
зеленых веток президентские покои  те  из  комнат  в  которых  мародерам  из
английского  десанта  уже  нечем  было  поживитьсЯ",  --  она  подмела полы,
отбиваЯсь веником от своры грабителей, пытавшихсЯ изнасиловать ее за  каждой
дверью,  и  незадолго  до  рассвета  присела  на  верхней  ступеньке главной
лестницы, рЯдом с завернутым в плюшевую штору, истекающим потом и бившимсЯ в
судорогах  сыном;  сжигавший  его  жар  лихорадки  она   пыталась   остудить
спокойными  рассуждениЯми  о  том,  что  не  стоит обращать вниманиЯ на этот
беспорЯдок, сын, надо будет купить несколько кожаных табуреток  подешевле  и
разрисовать  их  цветами  и  разными зверюшками. -- "џ сама это сделаю, надо
купить несколько гамаков, пожалуй, гамаков -- в первую очередь, потому что в
этот дом навернЯка придет много гостей; затем,  --  рассуждала  она,  --  мы
купим  обеденный  стол, купим железные ложки и вилки, алюминиевые тарелки --
иные длЯ солдатской жизни не подойдут, купим приличный глинЯный  кувшин  длЯ
питьевой  воды  и  угольную  печку;  и  все это на государственный счет", --
утешала она сына, который ее не слышал; распускались первые мальвы рассвета,
бело-алые мальвы, алые, как кровь, и белые, как тела, по которым кровь текла
этой ночью, -- и в этом двойном свете обнажалась потаеннаЯ сущность  правды,
осознавалось,  что  он -- не более чем жалкий старик, дрожащий на лестнице в
ознобе и в жару лихорадки, неотступно  думалось:  "€  это  все?  ќтот  запах
горелого  конского  мЯса паленой шерсти эта душевнаЯ опустошенность этот дом
похожий на потерпевший крушение корабль этот рассвет такой  же  какими  были
все  рассветы  двенадцатого  августа  все  это  власть?  ‚ какую фиговину мы
влЯпались мать!" ќто был животный  страх  перед  мраком,  который  наступает
неожиданно  длЯ него, хотЯ у морЯ, радуЯсь рассвету, уже запели петухи, хотЯ
англичане, убираЯ трупы во дворце, загорланили веселые песни,  а  его  мать,
Ѓендисьон  Ђльварадо,  подвела  утешительный итог своим подсчетам и сказала,
что ничего не заботит ее так, как уйма простыней, которые надо будет стирать
длЯ обитателей этого дома; опустившись на самое дно своего разочарованиЯ, он
как бы почувствовал почву под ногами и даже стал утешать  ее:  "Ќичего,  спи
спокойно,  мать,  президенты  в этом дворце не засиживаютсЯ, дай Ѓог прожить
здесь хотЯ бы полмесЯца", -- и он верил тому, что говорил, не только  тогда,
но  и  в  каждый миг своей долгой жизни деспота и отшельника, -- и верил тем
сильнее, чем больше убеждалсЯ, что у властелина не бывает и двух  одинаковых
дней; ему всегда мерещилась некаЯ скрытаЯ цель в том, что премьер-министр во
времЯ  ежедневных  докладов  прибавлЯл к пышному букету лжи скромный полевой
цветок правды; он слегка улыбалсЯ: "Ќе говорите мне  правду,  лиценциат,  вы
рискуете  --  Я могу вам поверить!" -- и одной этой фразой сводил на нет всю
грандиозную стратегию государственного совета, рассчитанную на то, чтобы  он
поставил  свою  подпись  без  расспросов.  "Ќикогда  не казалсЯ он мне более
проницательным, чем в пору, когда все убедительнее становились слухи,  будто
бы  во  времЯ  официальных приемов он мочитсЯ в штаны, не замечаЯ этого". --
"Џо-моему, он становилсЯ все более суровым по  мере  того,  как  все  глубже
дрЯхлел  и  ходил  уже  в шлепанцах на босу ногу и в очках с одной дужкой, а
вторую заменЯла простаЯ нитка". -- "‚ыдержка становилась у него все сильнее,
чутье  все  обострЯлось,  и  это  позволЯло  ему,  не   читаЯ,   безошибочно
выхватывать  из  вороха бумаг и подписывать нужную". -- "Љакого вам надо? --
улыбалсЯ он. -- ‚едь, в конце концов, менЯ все равно никто не слушаетсЯ". --
"Џредставьте себе, он все-таки приказал сделать на ферме большой  деревЯнный
засов,  чтобы  коровы  не разгуливали по дворцу, а потом увидел, как одна из
них -- "корова?.. карова?.." -- просунула  голову  в  окно  его  кабинета  и
пожирает бумажные цветы на его письменном столе, этом алтаре отечества, -- и
только  улыбнулсЯ:  "‚от  видите, лиценциат, Я же говорил вам. ‚се беды этой
страны оттого, что менЯ никто никогда не слушает", -- необыкновеннаЯ Ясность
ума в  таком  возрасте".  Њежду  тем  посол  Љипплинг  рассказывал  в  своих
запрещенных  мемуарах,  что  нашел  его  впавшим  в  детство и совершенно не
способным ни на какие самостоЯтельные поступки, утверждал, что все поры  его
тела  постоЯнно  источали  жидкость, что его раздуло, как утопленника, и все
его движениЯ были вЯло-замедленными,  именно  как  у  утопленника,  которого
шевелЯт  волны.  --  "Ћн  даже  расстегивал рубашку, чтобы показать мне свое
светлое водЯнистое тело утопленника, выброшенного  на  сушу  и  вынесшего  с
собой в складках обвисшей кожи паразитов морского дна", -- он сам утверждал,
что  у него на спине реморы, под мышками -- полипы и микроскопические крабы;
при этом он был убежден, что все это -- только  первые  симптомы  стихийного
возвращениЯ  морЯ,  отобранного  вами, мой дорогой „жонсон, потому что морЯ,
подобно котам, всегда возвращаютсЯ; он был убежден, что колониЯ ракообразных
в его паху -- это предвестник того счастливого рассвета,  когда  он  откроет
окно  своей  спальни  и  снова  увидит  три  каравеллы адмирала всех морей и
океанов, которого он так долго искал по всему белу свету,  чтобы  убедитьсЯ,
правда ли, что у него гладкие, без линий, ладони, как у всех великих людей в
истории  человечества,  как  у  него самого. „а, он искал его, он приказывал
привести его даже с применением силы, услыхав рассказы мореплавателей, будто
бы, картографируЯ неисчислимые острова соседних морей и даваЯ им вместо имен
конквистадоров имена королей и свЯтых, они видели его, отыскивающего в науке
туземцев, единственное, что его интересовало, а именно  --  средство  против
облысениЯ.  Њы  уже потерЯли надежду встретить его снова, пока сам президент
из  своего  лимузина  не  узнал   его,   переодетого   в   коричневую   рЯсу
монаха-францисканца  с  трещоткой  кающегосЯ  грешника, гремЯщего ею в толпе
воскресного рынка, монаха, опустившегосЯ до того,  что  мы  никак  не  могли
поверить,  что  это  он,  тот  самый,  которого  мы видели в зале приемов, в
красном камзоле, с золотыми шпорами, видели ступающим на берег военным шагом
победителЯ; однако когда последовал приказ посадить его в лимузин, его,  мой
генерал,  и  след  простыл  -- точно его землЯ поглотила; утверждали, что он
стал мусульманином, что он умер от пелагры в ‘енегале и был похоронен в трех
могилах одновременно, в трех разных городах мира,  хотЯ  на  самом  деле  он
вообще  не был похоронен, ибо землЯ его не принимала ни в одну из могил и до
конца света он должен был странствовать от могилы к  могиле,  --  такаЯ  ему
выпала  кара  ѓосподнЯ  за кривые дороги всех его начинаний, потому что этот
человек был  мошенником,  мой  генерал,  более  презренным,  чем  презренный
металл;  однако  генерал  никогда  в  это не верил и все ждал, что его кумир
вернетсЯ, жил этим ожиданием даже на исходе своей глубокой  старости,  в  ту
пору, когда министр здравоохранениЯ пинцетом выдергивал впившихсЯ в его кожу
коровьих  клещей;  при  этом он уверЯл министра, что это никакие не клещи, а
признаки возвращениЯ морЯ, уверЯл столь логично  и  убежденно,  что  министр
думал про себЯ: "Ћн вовсе не такой глухой, каким притворЯетсЯ на людЯх, и не
такой  наивный,  каким  прикидываетсЯ на щекотливых длЯ себЯ приемах". Ќо он
был  бесконечно  стар,  всестороннее  обследование  показало,  что  у   него
стеклЯнные артерии, что в почках у него полно песка, как будто он наглоталсЯ
его  на  плЯже,  что сердце у него растрескалось из-за отсутствиЯ любви, так
что старый врач, пользуЯсь давними  приЯтельскими  отношениЯми,  сказал  ему
напрЯмик:  "Џора  отдавать концы, мой генерал! ‚о всЯком случае, самое времЯ
подумать, кому вы отдадите бразды правлениЯ. ЌельзЯ же покидать нас сиротами
на произвол судьбы!" Ќо он  удивленно  спросил:  "Ћткуда  вы  взЯли,  что  Я
собираюсь  умирать,  мой дорогой доктор? —то за фигнЯ? Џусть умирают другие,
мне не к спеху. -- € кончил шутливо: -- Џозавчера  вечером  Я  видел  самого
себЯ  по  телевизору  и нашел, что выглЯжу лучше, чем когда-либо. Џросто бык
длЯ корриды!" € захохотал, потому что вспомнил, как, клюЯ  носом,  с  мокрым
полотенцем  на  голове, сидел в тот вечер перед немым телевизором -- звук он
не включал в эти свои последние одинокие вечера -- и смотрел на себЯ самого,
дивЯсь своей решительной манере поведениЯ (и впрЯмь бык на  арене!),  своему
молодецкому  обхождению  с  очаровательной  посланницей ”ранции, или, может,
’урции, или веции, -- фиг их разберет, все они были длЯ него на одно  лицо,
да  к  тому же с той поры, как были снЯты эти кадры, прошло столько времени,
что он не мог вспомнить, действительно он ли это среди  очаровательных  дам,
он  ли  это в приличествующем вечернему приему мундире, с нетронутым бокалом
шампанского в  руке  на  торжестве  то  ли  в  честь  двенадцатого  августа,
очередной  годовщины  прихода  к власти, то ли в честь победы четырнадцатого
ЯнварЯ, то ли в честь днЯ рождениЯ тринадцатого марта, -- черт их знает, все
эти даты! ‡а  годы  его  режима  их  образовалось  столько,  что  он  в  них
совершенно  запуталсЯ,  не  помнил,  какаЯ  из  них  к  чему, и нисколько не
помогали разобратьсЯ в этом нагромождении исторических дат  те  свернутые  в
трубочку  бумажки,  которые  он  когда-то аккуратно засовывал в разные щели,
простодушно уповаЯ на то, что  со  временем  эти  бумажки  помогут  ему  все
вспомнить;  полагаЯсь  на  эти бумажки, он все забыл и, случайно находЯ их в
разных местах, ничего не понимал; так, в  одном  из  тайников  длЯ  меда  он
обнаружил одну из бумажек и прочитал на ней по складам: "‘едь-мо-го ап-ре-лЯ
день  рож-де-ни-Я  док-то-ра  Њар-ко-са-де-‹е-она  на-до  от-пра-вить е-му в
по-да-рок нес-коль-ко  Я-гу-а-ров";  почерк  был,  несомненно,  его,  но  он
совершенно  не  представлЯл  себе,  о  ком  идет речь, кто такой этот доктор
Њар-кос, и подумал, что нет длЯ человека наказаниЯ более унизительного  и  в
то же времЯ более справедливого, чем измена собственной сущности, одрЯхление
собственного тела и памЯти; он понЯл это задолго до незапамЯтных времен •осе
€гнасио  ‘аенса  де  ла  Ѓарра, когда на одном из многолюдных приемов увидел
вдруг, что не знает почти никого, не помнит, кто есть кто,  --  он,  который
когда-то  удерживал в памЯти имена и фамилии жителей многих и многих селений
в различных районах своего необъЯтного царства скорби и всех знал в лицо!  €
вот  он  дошел  до  того,  что,  увидев из оконца кареты какого-то парнишку,
показавшегосЯ ему знакомым, никак не мог вспомнить,  что  это  за  парнишка,
испугалсЯ  своей  беспамЯтности  и приказал охране схватить парнишку: "Џусть
посидит, пока Я не вспомню,  откуда  Я  его  знаю".  Ќесчастный  деревенский
парень  просидел  в тюрьме двадцать два года, каждый Ѓожий день повторЯЯ то,
что с самого начала было  установлено  судейскими  чиновниками  и  полностью
соответствовало  истине:  что  его  зовут  Ѓраулио  ‹инарес  Њоскоте, что он
внебрачный сын морЯка речного флота Њаркоса  ‹инареса  и  „ельфины  Њоскоте,
содержащей  питомник  длЯ  разведениЯ собак, с которыми охотЯтсЯ на Ягуаров,
что оба родителЯ проживают в ђосале-дель-‚иррей, что сам он проживает там же
и в стольном городе очутилсЯ впервые в жизни, а очутилсЯ  потому,  что  мать
отправила  его  сюда,  чтобы  на мартовских народных гулЯньЯх он продал двух
щенков из ее питомника; он не уставал повторЯть, что прибыл в столицу верхом
на ослике, взЯтом внаем, что у него нет и не было другой одежды, кроме  той,
что  на нем, той, в которой его арестовали в тот четверг, когда он сидел под
полотнЯным тентом рыночной забегаловки  и  пил  дешевый  кофе,  спрашиваЯ  у
торговок,  не  знают  ли  они, кто хочет приобрести двух гибридных щенков --
будущих охотников на Ягуаров; торговки отвечали, что не знают, и как раз  во
времЯ этого разговора началась какаЯ-то суета и беготнЯ, затрещали барабаны,
засигналили  горны,  в  небо устремились красочные ракеты, толпы людей возле
рынка стали кричать: "…дет! …дет! …дет настоЯщий мужчина! ‚от он!"  Џарнишка
спросил  у  торговок,  кто  это такой -- "настоЯщий мужчина"? Ђ они отвечали
ему: "Љак это "кто такой"? ќто тот, кто  у  власти!"  ’огда  парнишка  сунул
щенков в картонку и попросил торговок присмотреть за ними, пока он вернетсЯ,
а  сам,  выбежав  на улицу, взобралсЯ на чье-то окно, в нишу, и поверх толпы
увидел  конный  эскорт,   золотые   попоны   и   пышные   султаны   лошадей,
сопровождавших  карету с драконом на дверце, увидел машущую из оконца кареты
руку в шелковой перчатке, увидел бледное  лицо,  увЯдшие  безулыбчивые  губы
человека  власти,  увидел  его  скорбные  глаза, и эти глаза вдруг выхватили
парнишку из тысЯч других людей, нашли его,  как  иголку  в  море  иголок,  и
палец, высунутый из оконца кареты, ткнулсЯ в его сторону: "‚от этого, что на
окне,  --  арестуйте  его!  Џусть  посидит,  пока Я не вспомню, откуда Я его
знаю". ’ак вот и схватили парнишку, и стали сдирать с него кожу  саблЯми,  и
поджаривать  его на углЯх, дабы он призналсЯ, где человек, который у власти,
мог его видеть. Ќо  никакие  пытки  в  камере  ужасов  за  стенами  портовой
крепости  не  могли  заставить узника говорить что-либо другое, кроме свЯтой
правды; он  повторЯл  ее  неустанно  с  такой  убежденностью  и  несгибаемой
смелостью,  что  генерал,  в  конце  концов, вынужден был признатьсЯ в своей
ошибке, признать, что никогда раньше не встречал Ѓраулио  ‹инареса  Њоскоте.
-- "Ќо  теперь  нет  другого  выхода -- пусть сидит! ‚едь с ним обошлись так
дурно, что если он и не был врагом, то стал им". € несчастный сгнил в  своей
камере,  а  генерал,  не  помнЯ  ничего, все бродил по мрачному „ому ‚ласти,
бормоча: "Њать моЯ Ѓендисьон Ђльварадо моих  лучших  времен  помоги  же  мне
взглЯни  на  менЯ  откинув мантилью чтобы Я мог видеть твое лицо! Џомоги мне
мать ибо разве стоило пережить столько славных  свершений  столько  триумфов
если  не  можешь  вспомнить  ни одного дабы утешитьсЯ ими дабы обрести в них
силы погружаЯсь в трЯсину старости?" Ќо и самые горькие горести его жизни, и
самые счастливые его мгновениЯ, и самые славные минуты его  величиЯ  --  все
провалилось  в  черные  дыры  забвениЯ, несмотрЯ на нелепые, наивные попытки
заткнуть эти дыры свернутыми в трубочку полосками бумаги; он был  приговорен
к тому, чтобы не узнать никогда, кто такаЯ ”рансиска ‹инеро, девЯноста шести
лет,  которую  он  велел  похоронить  с  королевскими  почестЯми, потому что
сделать это предписывала обнаруженнаЯ случайно в  одной  из  щелей  бумажка,
исписаннаЯ его собственной рукой; кроме того, он терЯл зрение, и властвовать
ему  приходилось  вслепую  --  одиннадцать  пар очков ничуть не помогали ему
видеть; однако он пользовалсЯ ими, вынимаЯ из Ящика письменного стола  любую
пару  и  водружаЯ  ее  на  нос, ибо это давало ему возможность притворЯтьсЯ,
будто он отлично видит тех, с кем  разговаривает,  хотЯ  на  самом  деле  он
воспринимал  своих  собеседников как бесплотных духов, не слыша их голосов и
лишь  чутьем  угадываЯ,  кто  перед  ним;  он  был   в   крайнем   состоЯнии
беспомощности,  казалось,  что  он  вот-вот отдаст Ѓогу душу, чего до смерти
испугалсЯ однажды на аудиенции министр  обороны;  генерал  вдруг  чихнул,  и
министр  обороны  сказал: "Ѓудьте здоровы, мой генерал!" Ћн тут же чихнул во
второй раз, и министр обороны сказал во второй  раз:  "Ѓудьте  здоровы!"  Ќо
чиханье  не  прекращалось.  "Љогда  он  чихнул  в девЯтый раз, Я уже не стал
желать ему здоровьЯ -- Я испугалсЯ его исступленного лица, его вытаращенных,
наполненных слезами глаз, беспощадно взирающих на менЯ сквозь мглу агонии, Я
увидел, как вывалилсЯ его Язык, точно Язык удавленного дрЯхлого животного, и
счел за благо поскорей смытьсЯ из кабинета, где он умирал буквально  у  менЯ
на  глазах  и где не было ни одного свидетелЯ моей невиновности, -- ни одной
живой души не было рЯдом; но едва Я попыталсЯ бежать, как  он  в  промежутке
между  двумЯ  чихами  гаркнул:  "Ќе будьте трусом, бригадный генерал ђосендо
‘акристан! ‘тойте спокойно, черт подери, -- Я не такой идиот, чтобы  умереть
в вашем присутствии!" Њинистр обороны замер, а он продолжал чихать, воистину
чувствуЯ  себЯ  на  грани  смерти,  едва  не терЯЯ сознаниЯ; искры, подобные
мириадам светлЯчков, плЯсали у него  перед  глазами;  но  он  изо  всех  сил
цеплЯлсЯ  за  свою убежденность в том, что мать его, Ѓендисьон Ђльварадо, не
допустит такого  позора  и  не  даст  ему  умереть  от  чиханьЯ,  да  еще  в
присутствии  подчиненного:  "Ќи фига, мы еще поживем! Ќи за что не унижусь!"
Џосле этого случаЯ он пришел к выводу, что лучше жить среди коров, чем среди
людей, готовых допустить, чтобы человек умер без достоинства: "Ќа  фига  они
все  сдались?"  Ћн  перестал принимать папского нунциЯ и вести с ним споры о
Ѓоге, ибо вынужден был пить шоколад с ложечки, как  младенец,  и  не  хотел,
чтобы нунций это заметил; он перестал играть в домино, боЯсь, что кто-нибудь
осмелитсЯ проиграть ему из жалости; он никого не хотел видеть, потому что не
мог  допустить,  чтобы  кто-нибудь  заметил,  что,  несмотрЯ  на  тщательный
самоконтроль, несмотрЯ на все стараниЯ не шаркать  плоскостопными  ножищами,
хотЯ,  в общем-то, он шаркал ими всю жизнь и тут скрывать было нечего, он не
в состоЯнии скрыть свои годы; он стал стыдитьсЯ своих лет, чувствуЯ себЯ  на
краю той бездны безысходности, где пребывали последние горемычные диктаторы,
которых  он  содержал скорее как узников, нежели как людей, получивших право
убежища, -- они томились там, в приюте на скале, дабы не заражать мир  чумой
маразма.  Ћн понЯл, что это такое, испытал омерзительное чувство собственной
жалкой немощи наедине с самим собой в то злосчастное  утро,  когда  уснул  в
своем  бассейне во внутреннем дворике, лежа в целебной воде. "Њне снилась ты
мать мне снилось что это ты сотворила цикад которые  стрекотали  и  лопались
над  моей  головой в листве цветущего миндального дерева мне снилось что это
ты раскрасила своими кисточками пестрые голоса поющих иволг но  Я  проснулсЯ
от  внезапного  извержениЯ своих кишок мать проснулсЯ вне себЯ от бессильной
Ярости в опоганенных водах моего  срама  в  опоганенных  водах  где  плавали
ароматные  лепестки  орегано  и  мальвы  и лепестки падающие с апельсинового
дерева и где черепахи икотеа  весело  устремились  к  тому  золотистому  что
исторгло  мое  нутро вот какаЯ фиговина мать!" Ћн стерпел эту выходку своего
дрЯхлого тела, стерпел множество других подлостей своего возраста и  свел  к
минимуму   число  прислуги,  чтобы  встречать  новые  неприЯтности  глубокой
старости без лишних свидетелей; по крайней мере, никто  не  увидит,  как  он
бродит  бесцельно по этому заброшенному „ому ‚ласти, мотаЯ обвЯзанной мокрым
полотенцем  головой,  скулЯ  от  беспредельного  отчаЯниЯ  у  каждой  стены,
измученный  оводами,  одуревший  от  нестерпимой головной боли, о которой ни
разу даже не заикнулсЯ своему персональному лекарю, потому  что  понимал  --
эта  боль все от той же старости; боль приходила к нему сперва предчувствием
боли -- она приближалась вместе с  булыжными  раскатами  грома,  задолго  до
поЯвлениЯ  на  небе грозовых туч, и тогда он приказывал, чтобы никто не смел
его беспокоить; а затем боль ввинчивалась в виски, и он кричал, чтобы никого
не впускали в этот дом, никого, что бы ни случилось, а когда  череп  начинал
разламыватьсЯ от поворотов стального турникета внутри головы, он орал, чтобы
в  дом  не  впускали  даже самого ѓоспода Ѓога, буде он заЯвитсЯ: "Ќикого не
впускать сюда, даже если Я умру!"
     Ѓоль терзала его немилосердно, не  давала  ему  ни  мгновениЯ  роздыха,
лишала  его способности постигать даже свое отчаЯние, равное концу света, но
когда обрушивалсЯ благословенный ливень, боль утихала, и он звал нас к  себе
и  выглЯдел  так,  словно  заново  родилсЯ;  он  сидел  перед  немым экраном
телевизора, за столиком, куда мы подавали  ему  ужин;  жаркое  из  бекона  с
фасолью,  тертый  кокос и жареные бананы -- совершенно невообразимые длЯ его
возраста блюда! “жин этот, однако, оставалсЯ нетронутым, ибо  он  был  занЯт
просмотром  допотопного телефильма. ’о, что этот телефильм снова был запущен
по специальному каналу телевидениЯ,  причем  запущен  в  такой  спешке,  что
пленка шла вверх ногами, свидетельствовало о каком-то неблагополучии в делах
государства -- правительство Явно что-то скрывало. "—то там у них за фигнЯ?"
-- бормотал  он,  однако тут же, длЯ самоуспокоениЯ, уверЯл себЯ, что ничего
от него не скрывают, что, если бы стрЯслось что-нибудь серьезное, он бы  уже
знал;  так,  с  этими мыслЯми, сидел он в одиночестве над остывшим ужином, а
когда соборные часы били восемь, он вставал и вываливал свой ужин из тарелки
в унитаз, как делал это уже давно, в эти же самые вечерние часы, чтобы никто
не знал об этом унизительном длЯ него положении: его желудок не принимал уже
никакой пищи; он хотел, чтобы люди думали, будто он все тот  же,  все  такой
же,  каким  рисуют  его  легенды  достославных  времен, и сам утешалсЯ этими
легендами, отвлекаЯсь благодарЯ им от ненависти, какую  испытывал  к  самому
себе,  от  омерзениЯ,  которое охватывало его всЯкий раз, когда его организм
выкидывал очередной маразматический номер; он старалсЯ забыть, что едва жив,
старалсЯ не думать, что это он пишет на  стенах  нужников:  "„а  здравствует
генерал!  „а  здравствует  настоЯщий мужчина!" -- он старалсЯ не вспоминать,
как тайком принЯл знахарское снадобье, чтобы за одну  ночь  трижды  ублажить
трех  женщин,  как  расплатилсЯ за эту старческую наивность злобными слезами
бессилиЯ; сидЯ в нужнике после своего позора и держась за шнур водослива, он
плакал: "Њать моЯ Ѓендисьон Ђльварадо моего сердца возненавидь  менЯ  очисть
менЯ своей огненной водой!" Ћднако