ть налоги...
Љ  приобретению богатства  у  него не было никакого таланта... …му ничего не
стоило  сказать нет; гораздо легче длЯ него  было сказать нет, чем да. Ћн не
чувствовал ни капельки почтениЯ к мнениЯм людей или  каких-нибудь корпораций
и воздавал должное только истине".
     ’аков был  этот  американский чудак. —ерез  десЯть лет после того,  как
было  опубликовано в ђоссии "”илософическое письмо" "сумасшедшего" —аадаева,
’оро  выпустил свою  странную книгу, котораЯ  потом обошла почти весь мир. ‚
идеЯх,  которые высказывал ’оро в своей книге, есть много  сходного с идеЯми
—аадаева,  хотЯ много в ней и совершенно отличного от чаадаевских мыслей. „а
и  созданы  два  эти произведениЯ на  совершенно  разной  социальной  почве.
Љое-что есть общего в жизненной  судьбе этих двух людей. Ќо главное, что  их
роднит, -- это то, что оба  они были неисправимыми чудаками в  глазах  своих
современников.
     XIX век подарил миру целую вереницу чудаков -- этих "рыцарей печального
образа".  Ћ  чудаках  этого  века  существует  целаЯ   литература.  “  столь
любопытного  ЯвлениЯ есть, конечно,  свои любопытные причины.  Ћтчасти мы их
еще  коснемсЯ в дальнейшем. Ќо в  общем-то такое  обилие чудаков есть всегда
свидетельство  того, что в обществе произошло  какое-то расслоение  основных
норм  и принципов общественного бытиЯ, общепринЯтой морали.  —удаки  --  это
люди, которые  по  каким-то причинам выбились из  наезженной колеи  расхожих
правил   и  пошли  своей,  непонЯтной  современникам,  тропой.  Џорой  такое
выбивание из  колеи обретает социально-патологический характер,  тогда чудак
превращаетсЯ  в сумасшедшего. ‚едь сумасшествие тоже может  быть рассмотрено
как какаЯ-то очень большаЯ степень чудачества, как  чудачество, продолженное
до  бесконечности.  Џри этом остаетсЯ, правда, выЯснить,  здорово ли с точки
зрениЯ социальной то общество, которое имеет таких чудаков и сумасшедших.
     ѓерцен  любил  приводить слова какого-то человека,  будто бы сказавшего
некогда: "‚есь свет  менЯ считает  поврежденным, а Я весь свет считаю  таким
же. Ѓеда моЯ в том, что большинство со стороны всего света".
     ‘оциальнаЯ патологиЯ николаевской ђоссии была очевидна.
     Ћднако и ранее русский царизм уже неоднократно, оказываетсЯ, прибегал в
"чаадаевскому   варианту"   длЯ   расправы  с  инакомыслЯщими,  демонстрируЯ
патологизм утверждаемого таким способом общественного строЯ.
     …ще при Ђлександре I был официально, например, объЯвлен  сумасшедшим за
сочинение  каких-то  вольнолюбивых  стихов  юнкер  †уков.  ‚ласти  грозились
объЯвить   сумасшедшими   и   некоторых   свободомысленных   университетских
профессоров. ‘овсем  незадолго уже до "чаадаевской истории" сенат рассмотрел
дело Њ. Љологривова, участвовавшего в июльской революции  во ”ранции в  1830
году. ђешено  было, что Љологривов "поступал, как безумный, и, как безумный,
должен  быть  наказан".  €сследователь Њ. ‚. Ќечкина, собравшаЯ эти и другие
факты  подобного же рода,  основательно полагает,  что и с этой точки зрениЯ
грибоедовский —ацкий,  скажем, был  весьма типической фигурой: по-настоЯщему
умный человек  в  потенции вообще представлЯлсЯ помешанным. Ћт ума было одно
горе.
     ‚ 1847 году ѓерцен написал своего знаменитого "„октора Љрупова". „октор
Љрупов  считал, что окружающее  общество -- общество сумасшедших. "‹юди,  --
писал  он,  --  окружены целой  атмосферой,  призрачной и одурЯющей,  всЯкий
человек... с  малых  лет,  при  содействии  родителей и  семьи,  приобщаетсЯ
мало-помалу  к  эпидемическому сумасшествию окружающей  среды...;  всЯ жизнь
наша, все действиЯ  так  и  рассчитаны по этой  атмосфере,  в том  роде, как
нелепые   формы  ихтиосауров,  мастодонтов  были   рассчитаны  и   сообразны
первобытной атмосфере земного шара".
     ‚от  и ’рензинский из  "‡аписок одного молодого  человека"  --  первого
художественного произведениЯ ѓерцена,  герой, которого  кое-что и во внешнем
облике сближает с —аадаевым, -- в представлении людей, его окружающих, "не в
себе".
     —аадаев  подарил  ѓерцену  экземплЯр   "’елескопа"   с  "”илософическим
письмом".  Ќа  оттиске   "Ћтечественных  записок",  где  в  1845  году  была
опубликована  перваЯ  часть  романа "Љто виноват?",  ѓерцен  написал: "Џетру
џковлевичу —аадаеву от глубокоуважающего Ђ. ѓерцена".
     „лЯ ѓерцена —аадаев уже не был чудаком.
     ‚ ђоссии нарождалась  какаЯ-то новаЯ  нравственность, нарождались новые
нормы общественного, хотЯ и далеко не общепринЯтого,  "поведениЯ".  € вот  с
точки  зрениЯ этих норм  —аадаев чудаком  не был.  ‘ точки  зрениЯ этих норм
странным,  неестественным,  неразумным  было  уже поведение,  весь жизненный
стиль большинства.
     ‚от почему "”илософическое письмо" —аадаева  при своем поЯвлении именно
большинству русской читающей публики показалось какой-то дикостью, чем-то ни
с чем совершенно не сообразным. ќтим своим выступлением  —аадаев Явно как-то
"выламывалсЯ"  из  сферы  привычных  понЯтий  и  представлений  даже  самого
близкого своего круга. ЋбщественнаЯ атмосфера, создававшаЯсЯ в ђоссии вокруг
чаадаевского  "Џисьма",  сразу после его поЯвлениЯ была близка  к  атмосфере
общественного скандала.
     "‡десь такой  перезвон  по гостиным,  что ужас", -- замечает в одном из
тогдашних  своих  писем Ћдоевский, имеЯ  в  виду толки  вокруг  чаадаевского
"Џисьма". "‡десь большие толки о  статье —аадаева", -- пишет  Ђ. €. ’ургенев
‚Яземскому. ‚Яземский, в  свою очередь, в письме к  ’ургеневу  заЯвлЯет, что
находит  в  чаадаевском  "Џисьме" лишь  "непомерное самолюбие,  раздраженную
жажду  театрального  эффекта и  большую неЯсность, зыбкость и  туманность  в
понЯтиЯх...  —то  за  глупость, -- в  раздражении восклицает  ‚Яземский,  --
пророчествовать о прошедшем!.. € думать, что народ скажет за это спасибо, за
то, что выводЯт  по старым счетам из него не то,  что ложное число, а просто
нуль!  ’акого рода  парадоксы хороши у  камина  длЯ  оживлениЯ разговора, но
далее пускать их  нельзЯ, особенно же  у нас,  где умы не приготовлены  и не
обдержаны  прениЯми противоположных мнений". Ђ. €. ’ургенев  спешит ответить
‚Яземскому:  "џ совершенно согласен с тобою во мнении о —аадаеве". Џо мнению
‚Яземского, "Џисьмо" —аадаева не  что иное, в сущности своей,  как отрицание
той ђоссии, которую с подлинника списал Љарамзин".
     Љороче  говорЯ,  как  вспоминает  †ихарев,  "большинство   без  дальних
околичностей называло статью антинациональною, невежественною и вздорною, не
стоЯщею  никакого вниманиЯ, а между  тем, непрерывающимисЯ про нее бранивыми
толками  и суждениЯми само  озабочивалось  об  окончательном опровержении  и
уничтожении   своего  мнениЯ.   Џросвещенное  меньшинство  находило   статью
высокозамечательною,  но вконец ложною, чему, по  его мнениЯм, причиною  был
принЯтый  за   точку  отправлениЯ  и   в  основание  положенный  чрезвычайно
затейливый и  специфически обманчивый софизм...  Ѓезусловно сочувствующих  и
совершенно согласных не было ни одного человека".
     ќто  последнее  чудачество  —аадаева  в  глазах  уже  большинства  было
скандальным чудачеством, чудачеством свЯтотатственным.
     Ќекто  маркиз  Љюстин,  наблюдавший  всю  кутерьму,  начавшуюсЯ  вокруг
чаадаевского  "Џисьма",  замечал,  что,  по  мнению современников  —аадаева,
очевидно, "во всей ђоссии не было достаточно ‘ибири, рудников и кнута, чтобы
наказать  человека, изменившего своему Ѓогу  и  своей  стране.  Џетербург  и
свЯтаЯ Њосква были объЯты пламенем".
     "Ќикогда, --  замечает тот же †ихарев, -- с тех пор, как в ђоссии стали
писать  и  читать,  с  тех  пор, как  завелась  в  ней книжнаЯ  и  грамотнаЯ
деЯтельность, никакое  литературное или ученое событие, ни после,  ни прежде
этого  (не  исключаЯ,  по  мнению  †ихарева,  даже  и  смерти  Џушкина),  не
производило  такого  огромного  влиЯниЯ  и  такого  обширного  действиЯ,  не
разносилось  с такой  скоростью  и с таким  шумом.  Ћколо месЯца среди целой
Њосквы почти не было дома, в котором не говорили бы про "чаадаевскую статью"
и про "чаадаевскую историю"... ‚се соединилось в одном общем вопле проклЯтиЯ
и презрениЯ к человеку, дерзнувшему оскорбить ђоссию".
     Љакие-то   горЯчие  головы   сбирались   дубьем   доказывать   —аадаеву
ошибочность его мнений о ђоссии.
     ‘лавЯнофильствовавшаЯ молодежь готовилась выступить с серией  статей, в
которых  чаадаевские  идеи были бы, согласно замыслам авторов этих статей, в
корне раскритикованы с "научной" точки зрениЯ и с "фактами истории" в руках.
ЋфициальнаЯ   кара  пресекла   возможность  всЯкого   публичного  обсуждениЯ
"чаадаевской истории".
     Џушкин долго обдумывал чаадаевское "Џисьмо".
     …ще в июне 1831 года, прочитав "Џисьмо", присланное ему тогда —аадаевым
(надеЯвшимсЯ,  кстати,  что,  может   быть,  Џушкин  сможет  посодействовать
как-нибудь  опубликованию "Џисьма"), Џушкин, отмечаЯ "изумительные по  силе,
истинности и красноречию" места в "Џисьме", замечал: "‚аше понимание истории
длЯ менЯ совершенно  ново,  и Я не всегда могу согласитьсЯ  с вами". Ќо  это
сказано  вскользь, мимоходом. Џушкин  как  бы оставлЯет еще  за собой  право
вернутьсЯ к  этому  вопросу,  может быть, при  личной  встрече  с —аадаевым.
‚озможности же длЯ опубликованиЯ "Џисьма" Џушкин не  видит совершенно: "‚аша
рукопись все еще у менЯ; вы хотите, чтобы Я вам ее вернул? Ќо  что будете вы
с ней делать в Ќекрополе? Ћставьте ее мне еще на некоторое времЯ".
     19  октЯбрЯ 1836 года, уже после  опубликованиЯ "Џисьма" в "’елескопе",
когда "Џисьмо", таким образом, уже стало фактом  общественной жизни  ђоссии,
Џушкин пишет —аадаеву, наконец, все, что он думает об этом  его выступлении.
Џишет тщательно -- сначала черновики, потом второй вариант, почте в два раза
более пространный. ќто отклик на номер "’елескопа" с чаадаевским  "Џисьмом",
который —аадаев прислал Џушкину в дар.
     "Ѓлагодарю,  -- пишет Џушкин, -- за брошюру, которую вы мне прислали. џ
с  удовольствием  перечел ее,  хотЯ  очень удивилсЯ,  что она  переведена  и
напечатана. џ доволен переводом: в  нем сохранена энергиЯ и непринужденность
подлинника.  —то  касаетсЯ мыслей, то вы знаете,  что  Я далеко не  во  всем
согласен с вами".
     Ћтношение у Џушкина к чаадаевскому "Џисьму" сложное. Ћн  рад,  что  оно
все-таки поЯвилось в печати. Ќо с идеЯми  его во многом не согласен. ‚ даль"
нейшем причина этой двойственности достаточно разъЯснЯетсЯ самим Џушкиным.
     "Ќет  сомнениЯ,  --  пишет Џушкин,  -- что схизма (разделение  церквей)
отъединила нас от остальной …вропы, и что мы не принимали участиЯ ни в одном
из великих событий, которые  ее потрЯсли, но у  нас, --  говорит  Џушкин, --
было свое особое предназначение. ќто ђоссиЯ, это  ее необъЯтные пространства
поглотили монгольское нашествие.  ’атары  не посмели  перейти наши  западные
границы и оставить нас в  тылу. Ћни отошли к своим пустынЯм, и  христианскаЯ
цивилизациЯ была спасена.  „лЯ  достижениЯ  этой цели  мы должны  были вести
совершенно  особое существование, которое, оставив нас  христианами, сделало
нас,   однако,   совершенно  чуждыми  христианскому  миру,   так  что  нашим
мученичеством энергичное  развитие католической  …вропы  было  избавлено  от
всЯких помех. ‚ы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был
нечист, что ‚изантиЯ была достойна презрениЯ и  презираема и т. п.  Ђх,  мой
друг, разве сам €исус •ристос  не родилсЯ  евреем и  разве €ерусалим не  был
притчею во Языцех? …вангелие разве от этого менее изумительно?"
     €так, чаадаевской философии  русской истории  Џушкин  противопоставлЯет
свою собственную  философию истории ђусского  государства. Њысли, выражаемые
по этому поводу Џушкиным в  письме  к —аадаеву, не  в тот же момент пришли к
нему в голову.
     Ћни были выношены, они уже давно жили в Џушкине. …ще в 1834 году Џушкин
начал  было  писать большущую  статью, из которой он  успел написать  только
самое  начало,  известное под  таким  решительным  названием: "Ћ ничтожестве
литературы русской".
     "„олго ђоссиЯ оставалась чуждою …вропе,  -- писал Џушкин,  начинаЯ  эту
свою статью. -- ЏринЯв  свет христианства от ‚изантии, она не участвовала ни
в    политических    переворогах,     ни    в    умственной     деЯтельности
римско-католического  мира.  ‚еликаЯ  эпоха  ‚озрождениЯ  не  имела  на  нее
никакого влиЯниЯ; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и
благодетельное потрЯсение, произведенное крестовыми походами, не  отозвалось
в краЯх  оцепеневшего  севера..."  •од  мысли тут  совершенно, так  сказать,
"чаадаевский".
     Ќо,  продолжает  свою мысль Џушкин,  "ђоссии  определено  было  высокое
предназначение...  …е  необозримые  равнины  поглотили   силу   монголов   и
остановили их нашествие на самом краю …вропы; варвары не осмелились оставить
у  себЯ  в тылу  порабощенную ђусь и возвратились на  степи  своего востока.
ЋбразующеесЯ просвещение было спасено растерзанной и издыхающей ђоссией..."
     Љак видим, тут Џушкин почти буквально  предварЯет то, что затем  скажет
он в письме к —аадаеву.
     "„уховенство,  --  продолжает   Џушкин,   --  пощаженное   удивительной
сметливостью татар,  одно  -- в течение  двух  мрачных  столетий  --  питало
бледные искры византийской образованности. ‚ безмолвии монастырей иноки вели
свою беспрерывную летопись. Ђрхиереи в посланиЯх своих беседовали с кнЯзьЯми
и боЯрами,  утешаЯ сердца в  тЯжкие  времена искушений и  безнадежности.  Ќо
внутреннЯЯ жизнь порабощенного народа  не развивалась. ’атаре не походили на
мавров.  Ћни, завоевав  ђоссию,  не  подарили ей ни  алгебры, ни ЂристотелЯ.
‘вержение ига,  споры великокнЯжества с уделами, единовластиЯ с  вольностЯми
городов, самодержавиЯ с  боЯрством  и завоеваниЯ с народной самобытностью не
благоприЯтствовали  свободному развитию просвещениЯ...  Ќесколько  сказок  и
песен,    беспрестанно    подновлЯемых    изустным    преданием,   сохранили
полуизглаженные  черты народности,  и  "‘лово  о полку €гореве"  возвышаетсЯ
уединенным памЯтником в пустыне нашей древней словесности".
     Њысль Џушкина  развиваетсЯ  в постоЯнном контакте с  чаадаевской --  то
отталкиваЯсь  от  нее  и  представлЯЯ  аргументы  длЯ  спора  с  чаадаевской
философией истории, то смыкаЯсь  с ней  и в ней уже находЯ подтверждениЯ длЯ
своей собственной  логики.  ’рудно  избавитьсЯ от  мысли, что, когда  Џушкин
писал  "Ћ ничтожестве русской литературы", чаадаевское "Џисьмо" лежало перед
ним.
     "“ греков, -- пишет Џушкин в своем письме, адресованном к  —аадаеву, --
мы  взЯли  евангелие  и  преданиЯ,  но   не  дух  ребЯческой   мелочности  и
словопрений. Ќравы ‚изантии никогда не были нравами Љиева. Ќаше духовенство,
до  ”еофана, было достойно  уважениЯ, оно никогда не пЯтнало  себЯ низостЯми
папизма  и, конечно, никогда  не вызвало  бы реформации в тот  момент, когда
человечество больше всего нуждалось в единстве".
     € далее Џушкин переходит к оценке последующего периода русской истории.
"—то же касаетсЯ нашей исторической ничтожности, -- пишет он —аадаеву, -- то
Я  решительно не могу с вами согласитьсЯ. ‚ойны Ћлега  и ‘вЯтослава  и  даже
удельные  усобицы -- разве это не жизнь, полнаЯ кипучего брожениЯ и пылкой и
бесцельной деЯтельности, которой отличаетсЯ  юность всех народов?  ’атарское
нашествие  -- печальное и великое зрелище.  Џробуждение  ђоссии, развитие ее
могущества, ее движение к единству  (к  русскому единству,  разумеетсЯ), оба
€вана,  величественнаЯ   драма,  начавшаЯсЯ  в   “гличе  и  закончившаЯсЯ  в
€патьевском монастыре, -- как, неужели все это не историЯ, а лишь  бледный и
полузабытый  сон?  Ђ  Џетр  ‚еликий,  который  один  есть  целаЯ  историЯ! Ђ
…катерина  II,  котораЯ  поставила ђоссию  на  пороге  …вропы? Ђ  Ђлександр,
который привел вас в Џариж?"
     "ђоссиЯ,  -- писал  Џушкин  в  своей  заметке  "Ћ  ничтожестве  русской
литературы", -- вошла  в …вропу, как спущенный корабль, при  стуке топора  и
при громе пушек. Ќо войны, предпринЯтые Џетром ‚еликим, были благодетельны и
плодотворны. “спех народного преобразованиЯ был следствием Џолтавской битвы,
и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Ќевы.
     Џетр, --  замечает Џушкин, -- не успел довершить многое, начатое им. Ћн
умер в поре мужества, во всей  силе своей творческой  деЯтельности... ‘емена
были посеЯны".
     ’ак  вырастает  пушкинскаЯ философиЯ  русской  истории,  которую  он  и
противопоставлЯет   чаадаевской.  Љак  видим,   это   не   голое,   сплошное
противопоставление.  Ћно  содержит  и  элементы единства, моменты согласиЯ с
чаадаевской точкой зрениЯ. € самое главное согласие заключаетсЯ здесь в том,
что  Џушкин в общем-то  ведь  принимает чаадаевскую  проблематику  философии
истории:  вопрос  о  "европеизации" ђоссии как  кардинальный вопрос  всей ее
истории, как показатель  и выражение исторической  прогрессивности  развитиЯ
страны.
     ’еперь,  комментируЯ статью "Ћ ничтожестве  литературы русской", обычно
не  упоминают  имени  —аадаева.  Ќо  думаетсЯ, подобное  умолчание  не может
считатьсЯ достаточно обоснованным и существенно  обеднЯет наше представление
об  идейной  сфере  и  этой  статьи   и  вообще  пушкинской  исторической  и
философской мысли, особенно в последний период его творчества.
     ‚ пушкинском отклике 1836 года  на чаадаевское "”илософическое  письмо"
почти  не затрагиваетсЯ  вопрос  о  религиозных  воззрениЯх —аадаева. ‹ишь в
черновике своего  письма  к —аадаеву  Џушкин оговариваетсЯ по  этому  поводу
одной  фразой, которую  в беловом варианте все-таки снимает. "ђелигиЯ  чужда
нашим мыслЯм и нашим привычкам,  к счастию, но,  -- замечает Џушкин,  --  не
следовало этого говорить". ”раза была Явно неподцензурной, положение Џушкина
было  тогда  крайне  тЯжелым, а перлюстрациЯ  частных писем ни длЯ  кого  не
ЯвлЯлась секретом.
     ‚ беловом варианте письма —аадаеву Џушкин лишь замечает: "Ѓоюсь, как бы
ваши религиозные исторические воззрениЯ вам не повредили".
     Ћднако Ясно, что в данном вопросе Џушкин с  —аадаевым расходЯтсЯ весьма
решительно;  религиЯ, к  счастью, как считает Џушкин, чужда нашим  мыслЯм  и
нашим привычкам.
     Ќо Џушкин  совершенно согласен с —аадаевым, полностью солидаризуетсЯ  с
ним в отрицании, страстном  отрицании  нравственного облика современного ему
русского общества.
     "Џоспорив с  вами, -- обращаетсЯ Џушкин к  —аадаеву,  --  Я  должен вам
сказать, что многое в  вашем послании  глубоко  верно. „ействительно,  нужно
сознатьсЯ, что наша общественнаЯ жизнь -- грустнаЯ вещь. —то это  отсутствие
общественного  мнениЯ,  это  равнодушие   ко  всему,  что  ЯвлЯетсЯ  долгом,
справедливостью  и истиной, это  циническое презрение к человеческой мысли и
достоинству -- поистине могут  привести  в отчаЯние.  ‚ы хорошо сделали, что
сказали это громко".
     ‚се, что сказано  у —аадаева  по  этому поводу,  Џушкин принимает очень
близко к сердцу, чувствуетсЯ, что ему тут есть что сказать —аадаеву или даже
есть что добавить к уже сказанному —аадаевым. "Њне досадно, -- пишет Џушкин,
--  что Я не был подле вас, когда вы  передали вашу рукопись журналистам". €
страшно  Џушкину  за  —аадаева,  он  отлично представлЯет себе, какого  рода
реакцию может  вызвать  чаадаевское "Џисьмо".  ‚ черновике Џушкин пишет даже
так: "‚аша брошюра произвела, кажетсЯ, большую сенсацию. џ не говорю о ней в
обществе,  в котором нахожусь". ‚ беловом варианте Џушкин еще более сдержан,
предупреждающе  осторожен:  "џ  нигде  не  бываю  и  не  могу  вам  сказать,
производит ли статьЯ впечатление. Ќадеюсь, что ее не будут раздувать".
     Џушкин так и не отправил этого своего письма —аадаеву: было уже поздно,
чаадаевское  выступление  раздули  до  размеров  идейной  измены  отечеству.
Ћбщество,  бросившеесЯ защищать ђоссию от —аадаева, спокойно смотрело на то,
как в это же времЯ сживали со свету Џушкина.
     €  сразу  же вслед за гибелью  великого  поэта другой великий  поэт, по
почти  неправдоподобному  "наитию"  гениЯ,  как   бы   подсмотрев   нечто  в
неотосланном Џушкиным письме, бросил в  лицо  тогдашней просвещенной  ђоссии
чаадаевские "сумасшедшие" слова:
        <i>Џечально Я глЯжу на наше поколенье!</i>
        <i>…го грЯдущее -- иль пусто, иль темно,</i>
        <i>Њеж тем, под бременем познаньЯ и сомненьЯ,</i>
        <i>‚ бездействии состаритсЯ оно.</i>
        <i>Ѓогаты мы, едва из колыбели,</i>
        <i>Ћшибками отцов и поздним их умом,</i>
        <i>€ жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,</i>
        <i>Љак пир на празднике чужом.</i>
        <i>Љ добру и злу постыдно равнодушны,</i>
        <i>‚ начале поприща мы вЯнем без борьбы;</i>
        <i>Џеред опасностью позорно-малодушны,</i>
        <i>€ перед властию -- презренные рабы...</i>
        <i>’олпой угрюмою и скоро позабытой,</i>
        <i>Ќад миром мы пройдем без шума и следа,</i>
        <i>Ќе бросивши векам ни мысли плодовитой,</i>
        <i>Ќи гением начатого труда.</i>
        <i>€ прах наш, с строгостью судьи и гражданина,</i>
        <i>Џотомок оскорбит презрительным стихом,</i>
        <i>Ќасмешкой горькою обманутого сына</i>
        <i>Ќад промотавшимсЯ отцом.</i>
     ’ак писал ‹ермонтов в 1838 году.
     Ђ  за   год  приблизительно  до   "чаадаевской  истории"  его   …вгений
Ђлександрович  Ђрбенин  --  мрачный  родственник  пылкого   —ацкого  --  уже
по-настоЯщему сошел  с ума, насмерть задохнувшись в тЯжком  чаду  тогдашнего
русского общества, почти сплошь состоЯвшего к  тому времени из потенциальных
чаадаевских гонителей и несомненных пациентов доктора Љрупова.
     "Ѓольше, чем кто-либо  из вас,  -- писал —аадаев в неопубликованной при
его    жизни   "Ђпологии   сумасшедшего"   --   своеобразной   драматической
"авторецензии" на "”илософическое  письмо", обращаЯсь к своим современникам,
-- Я люблю  свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества  моего
народа;  но верно  и то, что патриотическое  чувство,  одушевлЯющее менЯ, не
совсем похоже на то, чьи крики  нарушили мое существование и снова выбросили
в океан людских треволнений мою ладью, приставшую, было, у подножьЯ креста".
     Љогда приводЯтсЯ эти строки, то часто при этом (возможно, с легкой руки
того же †ихарева)  говоритсЯ, что  —аадаев-де  в  своей  "Ђпологии" уже "бил
отбой", "давал  задний  ход",  сдавал свои  идейные  позиции и  т.  д.  Ќет,
пожалуй. „умаетсЯ, что —аадаев здесь достаточно верно выразил свою мысль.
     „ело в том, что —аадаев в своем "”илософическом письме", конечно же, не
изменЯл  ђоссии  ни  идейно,  ни  нравственно,  ни   психологически.  ’олько
патриотизм чаадаевский в этом  случае был такой,  какого на ђуси до  тех пор
еще не видывали.
     Џотом, после —аадаева, и  -- в известной мере -- от —аадаева повелась в
русской прогрессивной общественной мысли известнаЯ традициЯ и лермонтовского
"отрицательства" и "нигилизма" революционно-демократического разночинства...
ђодилась та любовь к родине,  которую, имеЯ в виду  уже —ернышевского, ‹енин
потом назвал "любовью тоскующей" <sup>1</sup>.
     "†алкаЯ  нациЯ, --  говорил —ернышевский,  --  жалкаЯ  нациЯ!  -- ЌациЯ
рабов,  -- снизу доверху  все  сплошь рабы".  €, вспоминаЯ эти  слова, ‹енин
писал в 1914 году: "Њы помним, как полвека тому назад великорусский демократ
—ернышевский,  отдаваЯ  свою  жизнь делу революции, сказал:  "жалкаЯ  нациЯ,
нациЯ  рабов,  сверху  донизу  --  все  рабы".  Ћткровенные  и  прикровенные
рабы-великороссы (рабы по отношению к царской  монархии) не любЯт вспоминать
об  этих словах.  Ђ, по-нашему, это были слова настоЯщей  любви к родине..."
<sup>2</sup>
     <sup>1</sup> ‚. €. ‹енин, ‘оч., т. 21, стр. 85
     <sup>2</sup> ’ам же, стр. 85.

     ‚  нашей  исследовательской  литературе   высказывались  разные,  порой
противоположные, взглЯды на проблему "—аадаев -- ‹ермонтов". “же давно  было
замечено,  что  между  "”илософическими письмами"  и  лермонтовской "„умой",
скажем, существует "несомненнаЯ идейнаЯ и  даже  стилистическаЯ  свЯзь". ќту
свЯзь исследовал, -- правда, в  основном лишь с точки зрениЯ стилистической,
--  еще  до  революции Ќ. ‹. Ѓродский. €звестный советский литературовед  Ѓ.
ќйхенбаум  называл   —аадаева  "учителем  ‹ермонтова".   Ѓыли   выЯснены   и
обстоЯтельства  возможной  личной  свЯзи ‹ермонтова  с  —аадаевым  через  €.
ѓагарина,  с  которым  ‹ермонтов  был, оказываетсЯ, близко знаком. Ѓлижайший
друг  и наставник молодого Џушкина, "учитель  ‹ермонтова",  —аадаев  начинал
представлЯтьсЯ   поистине   уникальной  интеллектуальной   величиной   века,
непревзойденным в ту эпоху "властителем дум", воспитателем гениев.
     “же  в  десЯтые годы нынешнего  века подобное  истолкование чаадаевской
роли в духовном формировании ‹ермонтова, роли —аадаева в становлении русской
общественной мысли вообще встретило неприЯзненный прием со стороны идеологов
русского  декадентства. Ђвторы  этого  толка  тщились  вытеснить чаадаевские
мысли из  сферы  идейной  проблематики  лермонтовского творчества,  поставив
мотивы этого  творчества  в  свЯзь с  ницшеанскими  идеЯми,  предпринимались
попытки  и  непосредственно  свЯзать  творчество  ‹ермонтова   с  творениЯми
"адогматистов",  "катастрофистов",  "нормисстов"  и  представителей   прочих
декадентских течений.
     ‡начительно  позднее, в  сороковые  годы, некоторые  наши  авторы сочли
необходимым  развенчать  концепцию,  согласно  которой  —аадаев  выступал  в
качестве своего рода духовного наставника ‹ермонтова. ‚ популЯрных изданиЯх,
посвЯщенных  творчеству ‹ермонтова  и  обстоЯтельствам его жизни, в то времЯ
поЯвились   даже   специальные   разделы,   в   которых   творчество   поэта
противопоставлЯлось чаадаевским  идеЯм, при этом настаивалось на том выводе,
что ‹ермонтов был "не  учеником и  не  последователем, а идейным  оппонентом
—аадаева".
     Ћднако  авторы,  отрицавшие  близость  —аадаева  и  ‹ермонтова  и  даже
порицавшие  мысль  о  возможности  подобной   близости,  опирались  в  своих
суждениЯх   в   основном   лишь   на   сопоставлениЯ   отдельных   положений
"”илософических писем"  с  теми  или  иными  лермонтовскими  строфами  и  на
выЯснение  степени  близости  ‹ермонтова к "кружку  шестнадцати"  --  группе
молодых людей,  которые  зимой  1839  года стали  собиратьсЯ в  Џетербурге и
толковать между собой о  разных политических  и идеологических разностЯх,  в
частности, по-видимому, и о "”илософическом письме" —аадаева.  „умаетсЯ, что
проблема  "—аадаев  --  ‹ермонтов",  которой в этой  книге  можно коснутьсЯ,
естественно,  лишь вскользь, могла  бы быть рассмотрена  и  в более  широком
идейном аспекте.
        <i>...‹юблю отчизну Я, но странною любовью!</i>
        <i>Ќе победит ее рассудок мой,</i>
        <i>Ќи слава, купленнаЯ кровью,</i>
        <i>Ќи полный гордого довериЯ покой,</i>
        <i>Ќи темной старины заветные преданьЯ,</i>
        <i>Ќе шевелЯт во мне отрадного мечтаньЯ...</i>
     ‚от и  чаадаевскаЯ  любовь к родине  была  "странной"  по  тем временам
любовью. ‘овсем  не такой  "тоскующей любовью" любили ђоссию, скажем,  те же
декабристы. —аадаев этой  любовью рвал со своим обществом, со своим классом.
ќтой любовью —аадаев  переходил  в разночинцы.  € во времена  —аадаева такаЯ
любовь к  родине,  такого рода патриотизм были совершеннейшей идеологической
новостью, делом  невиданным и неслыханным среди даже самых передовых,  самых
свободомысленных русских людей.
     ’о есть  было,  конечно же,  и раньше достаточно русских людей, которых
(если  вспомнить  тут  того  же молодого  Ћрдын-Ќащокина) времЯ  от  времени
"тошнило"  при  виде  отечественных  порЯдков.  €  до  —аадаева   ђоссийское
государство  -- "чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаЯй" -- порой уже
оказывалось  в представлении  некоторых свободных умов объектом ненависти  и
страха. —аадаев первым соединил тут ненависть с презрением. Ќо столь цельной
концепции такого полного "отрицательства" всего отечественного не  возникало
еще до —аадаева ни у  кого. „аже  социально-политический  протест  ђадищева,
памЯть  о  подвиге которого, кстати  сказать, все более  и  более  волновала
Џушкина  к концу его жизни, -- даже  этот протест  не поднималсЯ все-таки до
уровнЯ философского обоснованиЯ отрицаниЯ  социальной  действительности и до
утверждениЯ необходимости выработки новой нравственной системы.
     Џравда,  что касаетсЯ именно  нравственной  стороны дела,  то тут можно
было бы вспомнить и еще  одну фигуру -- кнЯзЯ Њихаила Њихайловича ™ербатова,
важного  русского  вельможу,  жившего  более  чем за  полвека до —аадаева  и
написавшего  тогда  достаточно  любопытное, хотЯ  и  не лишенное  некоторого
комизма, сочинение под названием "Ћ повреждении нравов в ђоссии".
     "‚зираЯ  на  нынешнее состоЯние  отечества моего, -- писал в этом своем
сочинении кнЯзь, -- с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный
по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослаблении пришли,
а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить. о вещах, не
могу  Я  не удивлЯтьсЯ, в коль короткое  времЯ  повредилисЯ повсюду нравы  в
ђоссии. ‚ истину могу  сказать,  --  продолжает кнЯзь, -- что если,  вступаЯ
позже других народов в путь просвещениЯ, нам ничего не оставалось более, как
благоразумно последовать стезЯм прежде просвещенных  народов, -- мы подлинно
в  людкости и  в некоторых других вещах, можно сказать,  удивительные успехи
имели и исполинскими шагами шествовали к  поправлению  наших  внешностей. Ќо
тогда же с  гораздо  вЯщей скоростью  бежали в  повреждении  наших нравов  и
достигли  даже  до  того,  что ‚ера  и Ѓожественный ‡акон  в  сердцах  наших
истребились, тайны божественные  в презрение впали,  гражданские  узаконениЯ
презираемы стали..." € т. д.
     Ќо если говорить уже всерьез, кнЯзь, отождествлЯЯ благо и грехи разного
калибра "верхов" с грехами и  благами целой страны, толковал о  "повреждении
нравов" с  позиций некоего идейного  домостроЯ, не очень-то жалуЯ  при этом,
естественно,  западные  влиЯниЯ на ђуси.  ‘очинение его  содержит достаточно
злую,  порой  злобную критику тогдашнего  русского "света", по,  конечно же,
издать  это самое  сочинение  при жизни своей  кнЯзь,  не желаЯ за добра ума
рисковать седою  своей  головой,  не  решилсЯ.  ’олько в шестидесЯтых  годах
прошлого  века "‡аписки"  M. M.  ™ербатова были  разысканы  в  его бумагах и
изданы,  впрочем  все-таки незначительным тиражом  и с  весьма значительными
купюрами.
     “ —аадаева его своеобразный "негативный патриотизм" представлЯл  уже не
некое "социальное настроение",  не  мгновенную "ужасную догадку"  и не  плод
старческого   "разочарованиЯ",  а  вполне   стойкое  убеждение,   философию,
проверенный   логический   вывод  из  всех  тех  наблюдений,  которые  автор
"”илософических писем" накопил в течение всей своей  жизни, честно испытав в
ней самые разные "поприща" длЯ проЯвлений "истинного честолюбиЯ" своего.
     Ќе удивительно, что далее люди, достаточно в ту пору близкие  —аадаеву,
достаточно  хорошо понимавшие  его  прежде, даже отчасти шедшие одним  с ним
общественным путем, не нашли в себе сил уразуметь, что же, собственно, такое
произошло с выходом в  свет  "”илософического письма"  перед их глазами. Ћни
просто,  как говоритсЯ,  не знали,  что тут и подумать.  Ћни были шокированы
чаадаевским патриотизмом.
     „аже  Џушкин, присоединЯЯ  оскорбленное  царизмом чувство человеческого
достоинства, чувство унижениЯ за свой  талант к холодной злости чаадаевского
протеста,  все-таки  не  вполне  готов   был  разделЯть  меру   чаадаевского
отчуждениЯ от судеб официальной ђоссии. "€ (положа руку на сердце), -- писал
он  —аадаеву, --  разве не находите вы  чего-то значительного  в  теперешнем
положении ђоссии, чего-то такого, что поразит будущего историка? „умаете  ли
вы,  что  он  поставит нас вне  …вропы? •отЯ  лично Я  сердечно  привЯзан  к
государю, Я далеко не восторгаюсь тем, что вижу вокруг  себЯ; как литератора
менЯ раздражают, как человека с предрассудками -- Я оскорблен, -- но клЯнусь
честью, что  ни за что на свете Я не хотел бы переменить отечество или иметь
другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал". Ђ
в  черновом  варианте  своего  письма  к  —аадаеву  Џушкин добавлЯл к  этому
следующее: "Ќадо  было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что
правительство все еще единственный  европеец в  ђоссии.  € сколь бы  грубо и
цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже".
     Ќе  надо думать, что  все  эти слова вызваны  лишь  мыслью о  возможной
перлюстрации  посланиЯ. Њногое  в них отражает  и самую  сущность тогдашнего
пушкинского отношениЯ к родине.
     ѓерцен  в  статье  "ЌоваЯ  фаза в  русской литературе",  прЯмо поставив
‹ермонтова  с его знаменитой  "„умой" "рЯдом с суровым стариком", то есть  с
—аадаевым, писал:  "Џушкин, часто  недовольный  и печальный, оскорбленный  и
полный негодованиЯ, все же  готов заключить мир. Ћн желает его, он не терЯет
на него  надежды; в его сердце не переставала  звучать струна воспоминаний о
временах  императора  Ђлександра.  ‹ермонтов  же  так свыксЯ  с  отчаЯнием и
враждебностью, что не только не искал выхода,  но и  не видел возможности ни
длЯ борьбы, ни длЯ  соглашениЯ.  ‹ермонтов  никогда  не знал  надежды, он не
жертвовал собой, ибо ничто не требовало этого самопожертвованиЯ. Ћн не  шел,
гордо несЯ голову навстречу палачу, как Џестель или ђылеев, он не мог верить
в действенность жертвы".
     Ќи ѓерцена,  ни  ‹ермонтова чаадаевский  патриотизм  не  мог,  конечно,
шокировать. ќто был уже их патриотизм, их взглЯд на мир или  по крайней мере
нечто очень и очень их взглЯду на мир родственное. ’ак же в принципе отнессЯ
к чаадаевскому "отрицательству", по свидетельству ѓерцена, и Ѓелинский.
     ‚ "Ѓылом и думах" ѓерцен вспоминает об одном характерном эпизоде из его
еще  московской  жизни.  ђаз  на  какой-то  литературной вечеринке  какой-то
"магистр в синих очках,  побранивши Љольцова за то,  что он оставил народный
костюм, вдруг стал говорить о знаменитом "Џисьме" —аадаева и заключил пошлую
речь, сказанную тем доктринальным  тоном, который  сам  по себе вызывает  на
насмешку, следующими словами:
     --  Љак бы то ни было, Я считаю его поступок презрительным, гнусным,  Я
не уважаю такого человека.
     ‚  комнате,  --  вспоминает ѓерцен,  --  был  один человек,  близкий  с
—аадаевым, это Я... џ его всегда любил и уважал и был любим им; мне казалось
неприличным пропустить такое  дикое замечание. џ  сухо спросил его, полагает
ли он, что —аадаев писал свою статью из видов или неоткровенно.
     -- ‘овсем нет, -- отвечал магистр.
     Ќа  этом завЯзалсЯ неприЯтный  разговор; Я ему доказывал,  что  эпитеты
"гнусный", "презрительный" -- гнусны и  презрительны,  относЯсь к  человеку,
смело  высказавшему свое  мнение и пострадавшему за него.  Ћн мне толковал о
целости народа, о единстве отечества, о преступлении разрушать это единство,
о свЯтынЯх, до которых нельзЯ касатьсЯ.
     ‚друг мою речь подкосил Ѓелинский. Ћн вскочил со своего дивана, подошел
ко мне уже бледный, как полотно, и, ударив менЯ по плечу, сказал:
     -- ‚от они, высказались -- инквизиторы, цензоры  -- на веревочке  мысль
водить... и пошел, и пошел.
     ‘  грозным   вдохновением  говорил  он,   приправлЯЯ   серьезные  слова
убийственными колкостЯми.
     --  —то  за обидчивость такаЯ!  Џалками бьют -- не обижаемсЯ, в  ‘ибирь
посылают -- не обижаемсЯ,  а тут —аадаев, видите, зацепил народную честь  --
не смей говорить; речь -- дерзость, лакей никогда не должен говорить! Ћтчего
же в странах больше образованных, где, кажетсЯ, чувствительность тоже должна
быть развитее, чем в Љостроме да Љалуге, не обижаютсЯ словами?
     --  ‚ образованных  странах, --  сказал с неподражаемым самодовольством
магистр, -- есть  тюрьмы,  в которые запирают безумных, оскорблЯющих то, что
целый народ чтит... и прекрасно делают.
     Ѓелинский  вырос, он  был  страшен,  велик в эту  минуту.  ‘крестив  на
больной груди руки и глЯдЯ прЯмо на магистра, он ответил глухим голосом:
     --  Ђ в еще более образованных странах бывает гильотина, которой казнЯт
тех, которые находЯт это прекрасным".
     Љак  видим,  отталкиваЯсь  от  —аадаева,  Ѓелинский в этом  случае  шел
значительно  далее  —аадаева и по пути, который сам  —аадаев врЯд ли счел бы
приемлемым и  желаемым.  Ќо  важно то,  что  в  самой  идее "отрицательства"
Ѓелинский был тут целиком на чаадаевской стороне.
     "Џосле мрачной  статьи —аадаева, -- писал ѓерцен в "Ѓылом и думах",  --
ЯвлЯетсЯ  выстраданное, желчное отрицание и страстное  вмешательство  во все
вопросы Ѓелинского".
     Њы здесь не беремсЯ толковать о влиЯнии  —аадаева  на Ѓелинского, --  в
частности, при выходе последнего из кризиса его  "примирительного отношениЯ"
к  русской  действительности,  -- вопрос  этот  сложный  и  специальный.  Ќо
думаетсЯ, что такое влиЯние было, это-то несомненно.
     Љонечно,   в   чаадаевском   же   "негативном   патриотизме",   в   его
принципиальном   противопоставлении  личности  самодержавно-государственному
началу  берет  на  русской  почве свой  исток (пусть  и по  боковой линии) и
анархистский антиавторитаризм Њ.  Ђ. Ѓакунина. ‚  этом смысле —аадаев отнюдь
не обмолвилсЯ, когда как-то назвал  Ѓакунина своим "воспитанником". ќто было
сказано в беседе, пусть частной, с шефом жандармов, во времЯ, когда Ѓакунин,
уже   хорошо   известный   жандармам   всей  …вропы,  выданный   австрийским
правительством  царизму, сидел в Џетропавловской крепости. ‘лова —аадаева  о
Ѓакунине   в  этих   обстоЯтельствах   обретали   характер   акта,  имеющего
принципиальное значение,  вместе с тем свидетельствуЯ о немалом  гражданском
мужестве —аадаева.  „умаетсЯ, впрочем, что подтверждение этого  чаадаевского
заЯвлениЯ  в  большой мере  следует  искать не в идеЯх  одного  из виднейших
теоретиков  и организаторов  международного анархизма, а  в  содержании  тех
бесед, которые —аадаев часто вел с Ѓакуниным в то времЯ, когда последний жил
по соседству с —аадаевым -- в одном из флигелей левашевского особнЯка.
     ЏринЯтие чаадаевского "нигилизма"  не могло оставатьсЯ актом чисто лишь
политическим.  Ћно  вело  к  существенной  перестройке  всего  нравственного
комплекса передового тогдашнего русского человека.
     ‚прочем, в этом случае сам —аадаев лишь выразил тот вполне  объективный
процесс, который развертывалсЯ тогда в русской общественной жизни, определЯЯ
собой своеобразие  нового этапа в  развитии освободительной мысли в  стране,
"новую фазу", по герценовскому выражению, в развитии русского искусства.
     Ћтступление   со   сцены   русской   общественной    жизни   дворЯнской
революционности   знаменовало  собой  коренное  изменение  всей  расстановки
социальных сил в стране, коренное  изменение положениЯ мыслЯщего человека  в
тогдашнем  русском  обществе. ЊенЯлось  отношение  личности  ко  всей махине
русской государственности,  ко всей общественно-политической  системе. € это
изменение вызывало к жизни совершенно новый тип личности,
     "‚ головах декабристов, --  справедливо писал  ‹уначарский,  -- в самых
различных  комбинациЯх  уживалось  аристократическое   стремление   обуздать
самодержавие и подчинить его своей более просвещенной диктатуре, с более или
менее  Ясным  пониманием,  что  сделать  это  без  поддержки  народных  масс
невозможно, и  с  разной  степенью демократических  уступок  по отношению  к
союзнику".
     ’аким образом, у передового человека декабристских  времен могли быть и
были на самом деле определенные надежды на возможность  какого-то соглашениЯ
с  передовой  группой  правЯщих  верхов   (вспомним  в  этой  свЯзи  надежды
декабристов на блок  с …рмоловым,  Њордвиновым, ‘перанским, вспомним еще раз
поиски тем же —аадаевым официальных путей  длЯ проЯвлениЯ своего  "истинного
честолюбиЯ"),  и сам этот  человек осознавал  себЯ представителем отнюдь  не
угнетенной   части  тогдашнего  русского  общества.   „екабристы   постоЯнно
испытывали как  бы укоры социальной совести  за бесчинства правЯщей верхушки
своего   класса.  Ћни  чувствовали   некую   социальную  ответственность  за
общественное  "поведение" русской монархии. € хотели,  чтобы их  собственнаЯ
"социальнаЯ совесть" была чиста.
     Љ тридцатым --  и тем  паче -- к сороковым  годам дело коренным образом
переменилось.  ’еперь революционный и  вообще всЯкий политически радикальный
протест уже не свЯзывалсЯ фатально с дворЯнством -- правЯщим классом ђоссии.
ЏротестующаЯ   личность   теперь   уже  не  несет   ни  малейшей  социальной
ответственности  за   "поведение"  "верхов".  ЏротестующаЯ  личность  теперь
отчуждает себЯ от всей системы  официальной государственности,  и патриотизм
этой  личности  отчуждаетсЯ,  таким  образом,  от  традиционного   пониманиЯ
"родины", "отечества". “ этой личности уже нет прежнего отечества, у нее нет
прежней родины. € атрофиЯ былого  патриотизма  оставлЯет на сердце  человека
лишь холодную тоску, как чувство умершей любви. ќто гонимое уже чувство, ибо
и сам человек на своей родине -- человек уже гонимый, а не припадающий к ней
в поисках исцелениЯ от всех своих скорбей и обид.
        <i>...Љто же вас гонит: судьбы ли решение?</i>
        <i>‡ависть ли тайнаЯ? злоба ль открытаЯ?</i>
        <i>€ли на вас тЯготит преступление?</i>
        <i>€ли друзей клевета ЯдовитаЯ?</i>