и никогда не
додумаетсЯ до защипок  на шестах,  то, по крайней  мере, в погоне  за  одним
шариком  научитсЯ  не  упускать  остальные. —то  же касаетсЯ моего  жеста  с
10-долларовой  бумажкой,  заключил  он,  Я  едва  не  оказал  юной  торговке
губительную  услугу,  предлагаЯ ей возможность  избежать  горечь  финансовой
катастрофы.  Џотом Љобо процитировал еще одну Японскую мудрость: "—ем раньше
начнет  девочка  бинтовать ноги,  тем  меньше  будет боли  и тем совершенней
ступнЯ".
     ‚  Џетхаине за эту мудрость Японца  избили бы, но  из уважениЯ  к новым
приветливым соотечественникам на улице Я осклабил трЯсущиесЯ от злобы зубы и
буркнул,  что, отдаваЯ  должное благоразумности  Японцев,  Я, тем  не менее,
предпочитаю другую, семитскую, мудрость: "…сли  у кого есть 100 овец, и одна
заблудитсЯ, то
     не оставит ли  он остальные 99 и не пойдет ли искать заблудшую?" Ќе это
ли  происходит и с нами, спросил Я потом не  столько Японца, сколько себЯ; и
не в поисках  ли  заблудшей толики своей души все мы  блуждаем во времени  и
пространстве? Љобо согласилсЯ,  что Я  - сентиментальный  мужчина, и, поддев
пальцами  гриву  на  моем   затылке,  потеребил  ее   хоть  и  экономно,  но
по-хозЯйски, как  если бы она принадлежала не мне, а џпонии. Ѓольше Я  с ним
не разговаривал, - только попрощалсЯ, когда он, выйдЯ у  гостиницы, пообещал
найти менЯ в скором будущем.
     Џотом Я поехал с карликами  в Љвинс в пикапе, похожем на тот, в котором
утром  вез менЯ  оттуда  бруклинский хасид. ‘мотрел не  в  окно: наблюдал за
водителем, который  непонЯтно  как ухитрЯлсЯ  не  только  крутить баранку  и
наблюдать за дорогой,  но и  дотЯгиватьсЯ  носком  правой  ноги  до  педали,
причем, -  как  до  газовой, так и  до  тормозной.  ‚ремЯ от времени он даже
произносил слова. Љарлики щебетали  по-испански,  и изо всего щебета Я понЯл
только  два слова: "маньЯна",  то  есть "завтра", и  "Њакдональдс", то  есть
"Њакдональдс".  ‚ысадили  менЯ  по  адресу, у  дома,  показавшегосЯ  родным,
поскольку был единственным в Ђмерике, который Я видел уже не впервые. €менно
по  этой  причине,  потоптавшись у подъезда, решил не входить в него. ‚округ
было пустынно: шел 12-й час. џ осмотрелсЯ и заметил светЯщийсЯ щит: "Љрасное
Яблочко. ђусский ресторан".


        42. Џока еще остались слезы у тех, кто стеснЯетсЯ плакать

     ‚  просторном зале сидели только 10 человек, - все пожилые,  все евреи,
все  косые  и  все за одним  столом.  Џодпевали  певице на  помосте  так  же
нескладно, как вразнобой подвывали бы кантору в кишиневской синагоге. Џевица
в белом  платье  была моложе, но одинаково  пьЯнаЯ. “ нее были русые волосы,
скользившие по голым  плечам, а лицом  она  напомнила  мне  девочку с  синим
шариком на Љоламбус. ‘ама же  и подыгрывала  себе  на клавесине.  ‡а стойкой
бара  никого  не было,  и  Я налил  себе  водки. Ќикто  не обращал  на  менЯ
вниманиЯ:  когда песнЯ заканчивалась, кто-нибудь  из мужчин поднималсЯ из-за
стола  и, направлЯЯсь  к  помосту, громко  выкрикивал "Њарина!",  а  потом -
название новой  песни.  ЏротЯнув  Њарине скомканную  банкноту и  чмокнув  ей
ручку,  он  возвращалсЯ  на  место  заплетавшимсЯ шагом. Њарина  отпивала из
бокала, стоЯвшего на  инструменте,  и печальным голосом начинала  петь ту же
самую песню:
     ‚раги сожгли родную хату, сгубили всю его семью.
     Људа ж идти теперь солдату, кому нести печаль свою...
     …вреи  чокались гранеными стаканами,  отправлЯли содержимое в глотки и,
то ли  не  замечаЯ, что песнЯ все  та же,  а  то ли уважаЯ волю  русоволосой
певицы, голосили:
     •мелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихсЯ надежд,
     Ђ на груди его светилась медаль за город Ѓудапешт.
     ‚ ресторане пахло сыростью. џ налил себе еще, оставил на стойке пЯтерку
и со стаканом в руке вернулсЯ на улицу. ‘тоЯла тишина, - как перед молитвой.
’олько тикал посреди мостовой и поскрипывал, раскачиваЯсь на стальном жгуте,
светофор. џ замешкалсЯ в поисках тоста. ‚ голову не приходило ничего нового.
‡автра начиналсЯ праздник €схода,  но  Я уже за это пил. Љаждый раз в первую
ночь праздника, в ранние годы моей  доисходной  жизни,  дед передавал мне за
столом молитвенник, и, по  обычаю,  Я - будучи самым младшим в родне из тех,
кто  знал еврейский шрифт - читал вслух пассаж,  открывавшийсЯ вопросом: "Ња
ништана алайла азе?"  - "—ем отличаетсЯ  от других эта  ночь?" ‚след за мною
присутствовавшим надлежало изобразить на лице любопытство: чем, дескать, она
отличаетсЯ? ђаввин Њеир забирал тогда у менЯ книгу  и читал ее нам до конца:
отличаетсЯ тем, что  в эту  ночь наши предки ушли из  …гипта. ’ак полагалось
делать из года  в  год  не столько  - чтобы не забыть о …гипте, сколько  длЯ
того, говорил дед, чтобы внушить себе, будто исход не закончилсЯ. …сли же он
продолжаетсЯ, решил Я, разглЯдываЯ жидкость  в стакане на свет  нью-йоркской
луны, - то в этом случае  следует жить так,  как жило  в поисках обетованной
земли пустынное поколение: суматошно и разгульно! "Ња ништана?" -- спросил Я
себЯ вслух, выпил водку и опустил стакан на тротуар.
     ЏересекаЯ  пустынную мостовую, чтобы  возвратитьсЯ домой, Я  по  наитию
оглЯнулсЯ назад и застыл  на  месте. Џочудилось,  что скрипнула дверь,  и на
порог - со  столиком  в руках - выступила  из  ресторана печальнаЯ певица  в
белом  платье.  Џоставила  столик  на  тротуаре,  покрыла  его  скатертью  и
расположила  на  нем пулемет.  Џотом двое евреев вынесли  ей высокое кресло,
чмокнули ей руку и скрылись за дверью. Џевица осторожно опустилась в кресло,
пригнулась к пулемету и стала в менЯ  целитьсЯ.  џ  сорвалсЯ с места и пулей
влетел в подъезд.
     „верь, в которую Я не успел постучатьсЯ, отворил брат и спросил шепотом
- с какой  это стати  Я пил на  улице водку,  а после паузы  под  светофором
бросилсЯ  в  подъезд? џ  объЯснил, что  под светофором мне показалось, будто
дома  менЯ заждались. Ћн сказал, что  у  менЯ была  пьЯнаЯ галлюцинациЯ, ибо
никто менЯ не ждет, все спЯт, а сам он сейчас к ним присоединитсЯ и  оставит
менЯ в этом гавеном  мире одного. Ћставшись один, Я подошел к кухонному окну
с  видом  на улицу. ЏьЯные  евреи  из  "Љрасного Яблочка"  разбредались - за
исключением одного - в разные стороны. ќтот один никуда не спешил и висел на
перилах, как дождевой плащ. Џотом поЯвилась певица в белом платье и зевнула.
Ћсмотревшись по  сторонам  и не обратив на  него вниманиЯ, уставилась  в мое
окно,  -  единственное,  где  горел  свет.  Џотом  вскинула  правую руку  и,
прицелившись в  менЯ без пистолета, начала  стрелЯть. џ испугалсЯ отсутствиЯ
границы  между  помышлением  и  фактом.  Џригнул  на  всЯкий случай  голову,
выключил свет и уселсЯ на стул. ѓолова шла кругом.
     ‚  окне висела чистаЯ  луна, похожаЯ лоском на  ту,  которую  Я видел в
‚ильнюсе,  из квартиры  ‘мирницких. Ђ быть  может,  это  была  та  же самаЯ.
‡адумавшись, догадалсЯ, что она и была: другой не бывает! ‚прочем, не бывает
ли? …сть ли на свете хоть что-нибудь, чего  не  бывает? Ћсобенно, когда, как
сегоднЯ, прошло  столько времени, - больше, чем прошло! Џотом задалсЯ другим
вопросом: а с какой стати мне кажетсЯ, будто прошедшего времени образовалось
больше, чем могло уместитьсЯ в истекший срок? ‚опрос показалсЯ важным, ибо Я
обменЯл на него один день жизни. —ем же этот день ЯвилсЯ, - эпилогом к былой
или прологом к новой?  €ли - ни тем,  ни  другим, поскольку  жизнь  не имеет
ничего общего с символами сознаниЯ?  ’ем  более -  когда  сознание разжижено
водкой...
     Ќадо жить просто,  то  есть спать, решил  Я, но  поднЯтьсЯ не успел: за
спиной  скрипнула половица  и кто-то вошел в кухню, вынудив менЯ вздрогнуть,
потому что кто бы то ни был, - менЯ застали на мыслЯх, с которыми Я ни с кем
не делилсЯ. Џовернувшись на шум, сумел разглЯдеть в темноте только темное же
пЯтно.  ќто  пЯтно  медленно приблизилось к белому  холодильнику;  скрипнула
дверца,  и в  ледЯном  свете,  выплеснувшемсЯ  из  его  недр, Я увидел вдруг
профиль  жены каким увидел его  впервые - тоже в темноте - 20 лет  назад: не
по-земному  Ясным и  красивым,  профиль  мудрой, но не знакомой мне  или  не
существующей  птицы с выпуклыми  надбровиЯми, прЯмым  тонким носом и быстрой
линией губ и шеи. ‘ того днЯ Я не мог уже остатьсЯ до утра ни с одной другой
женщиной, но беда была в  том, что все это времЯ Я  тщетно дожидалсЯ  самого
казалось бы  непонЯтного  между двумЯ людьми, - любви. Љ чему любовь,  когда
любить некого, восклицал Я часто  до знакомства с женой, не подозреваЯ того,
что все тут обстоит либо сложнее, либо проще.
     Ћ  любви Я размышлЯл часто, и, хотЯ ни разу еще не мог представить себе
существованиЯ  без жены, существование с ней  отказывалсЯ  называть любовью.
Џоневоле пришел  к заключению, которое доставлЯло то боль, то умиротворение:
любовь  есть  простейшаЯ  вещь,  которую  люди   мистифицировали  то  ли  из
космической  скуки, то  ли  наперекор  другому  мистифицированному  Явлению,
смерти, а то ли из  безнадежной глупости, подобной уже пристыженной глупости
обожествлениЯ деревЯнного обрубка. ‹юбовь есть  таинственнаЯ сумма столь  же
обыденных  переживаний, сколь доступна знанию сумма  двух засыпающих  вместе
людей, которые, однако, уходЯт во сне в разные миры...
     ‚ынув  из  холодильника  какой-то пузырек,  жена закрыла дверцу и снова
превратилась в  темное пЯтно. ‘оннаЯ, наощупь же  стала выбиратьсЯ из кухни,
так менЯ и не заметив. Ќе  стал  звать ее и Я:  боЯлсЯ возвращениЯ из новой,
только что начавшейсЯ  жизни в прежнюю. ‘читаЯ половицы  на кухне и  потом в
прихожей, мой страх перед  возвращением в старое удалилсЯ и утих. € тогда, в
судорожном  порыве к уничтожению прошлого,  мое сознание оказалось способным
на кощунство: как  только  темное пЯтно исчезло из  виду, - у  менЯ возникло
острое хотение его погибели,  погибели самого мне  близкого из  живого, моей
жены.
     Ћправившись от шока и повинуЯсь случившемусЯ, - как если бы случившеесЯ
случилось не в нем самом или не по его вине, - это мое сознание  высветило в
темноте зловещую картину: мертвое лицо жены, ее профиль,  обложенный  теперь
уже по-настоЯщему неживым лунным светом,  который стал нарастать и размывать
очертаниЯ  лица.  ‘коро все стало непроглЯдно белым, а тишина преобразилась,
перестав быть отсутствием шумов и обернувшись  звуком совершенного молчаниЯ.
ЊенЯ  сковал  ужас,  и тотчас  же всю мою плоть, с  головы  до пЯт, сотрЯсла
дремлющаЯ в ней сила, мощнаЯ, как разрЯд электричества.
     ‡а грудной клеткой, ближе к позвонку,  возникла пронзительнаЯ боль, как
если  бы  кто-то рассек  менЯ скальпелем и стал вырезать из моих недр дурную
опухоль. €менно это Я себе и представил, и потому,  стиснув зубы,  дожидалсЯ
исхода страданий безропотно,  опасаЯсь спугнуть того, кто извлекал  из  менЯ
болезнь.  Ѓоль прекратилась внезапно,  - как началась:  мелькнуло  ощущение,
будто из менЯ  изъЯли какой-то дурной  орган, а из раны во  все уголки плоти
хлынула обжигающе горЯчаЯ кровь, - большаЯ свободнаЯ волна такой животворной
нежности  к трупу жены, какаЯ,  говорЯт, есть только у ’ого, кто  возвращает
мертвое к жизни. Ћсознав,  что она жива  и,  больше того, находитсЯ рЯдом за
стеной, теперь уже  Я  ощутил в груди неумещавшуюсЯ там, распиравшую ребра и
удушавшую менЯ радость.
     ќтой радости никогда прежде Я не испытывал, - и впервые  после  детства
захотелось громко разрыдатьсЯ. ‚ горле стало щипать, а в переносице набухло.
ЃорЯсь со слезами, Я бросилсЯ к  холодильнику, у которого только что  стоЯла
жена, но,  не  найдЯ воды,  стал судорожно хлебать  из черпака  единственную
оказавшуюсЯ там в зеленой кастрюле  жидкость,  - куриный  бульон с укропом и
вермишелью. ‚кус супа, этого  неизменного варева в  материнском доме, как  и
вид знакомой с детства кастрюли с длинным  черпаком, погнувшимсЯ, видимо, на
пути из  Џетхаина,  возымели  обратное  действие, -  и  вместо  того,  чтобы
успокоитьсЯ,  Я  беспомощно  всхлипнул.  Ќе  спасала  даже комичность сцены,
когда, в надежде совладать с собой, Я взглЯнул на нее со стороны: взрослый и
обученный  философии петхаинец стоит посреди спЯщего Ќью-‰орка  в обнимку  с
огромной  кастрюлей  и  между  громкими  всхлипываниЯми  хлюпает  из черпака
холодный  бульон, ронЯЯ  при  этом  изо рта на  пол  скользкие  вермишелевые
свЯзки.
     ЋтираЯ  кулаком  слезы  и  продолжаЯ   сопеть,   Я  вернул  кастрюлю  в
холодильник  и попыталсЯ теперь  перебить свое  состоЯние  самым сильным  из
средств,  - его  осмыслением.  "Ћтчего же Я  плачу?"  -- спросил себЯ.  ‡нал
отчего:  от внезапного ужаса и внезапного же счастьЯ. Ћт ужаса, что умертвил
жену, и,  если бы дал себе времЯ, умертвил бы и дочь, и мать, и братьев, всю
семью, а вместе с  ней и все обыденное,  что  составлЯло мою  жизнь, все, из
чего сделано  прошлое. €  от  счастьЯ, что этого не  произошло, от  радости,
которою   обернулсЯ   ужас,  радости   внезапного   пониманиЯ   не   столько
необходимости,   сколько  необыденности   обыденного,  как   необходимым   и
необыденным бывает именно будущее.
     ‹юбовь к  близкому человеку, рассуждал Я, есть не только  самое простое
из существующего, но и самое непонЯтное. Џоэтому людЯм и кажетсЯ, что она  -
либо  пережиток чего-то величественного,  либо зачаток еще не представимого.
Ћтсюда - и знакомое  каждому ощущение, будто он никогда не  готов любить. Ќе
может ли  еще быть,  думал  Я, что  это  ощущение  навЯзано  страхом  утраты
одиночества:  только  ведь  одинокому  вроде  бы и  принадлежит  все...  …ще
немножко и  - как мне показалось  тогда - Я сумел бы постичь  важную тайну о
своей душе, но беда оказалась в  том, что рассуждениЯ так  и не смогли унЯть
нараставшего в горле  удушьЯ. ‘давшись ему, Я присел за  стол и стал  рыдать
хоть  и беззвучно, но по-детски  беспомощно. ‘лезы жгли скулы, бежали в рот,
и, как младенец,  Я  оправдывалсЯ  перед собой  одною  и тою  же  ребЯческой
фразой:  "Ђ  что  же  делать?  —то делать, если хочетсЯ плакать?" €менно так
говорил Я  в детстве запрещавшему мне  рыдать отцу, когда  он  порол менЯ за
проступки, а Я всхлипывал, жалеЯ себЯ и желаЯ ему погибели. "Ќе плакать!" --
отвечал он, и позже Я научилсЯ этому. Ќе плакал даже на его похоронах, когда
впервые  пожалел его  больше,  чем  себЯ, и впервые же испытал бремЯ любви к
ближнему.
     Џросидел  тогда  всю  ночь  перед открытым гробом,  и, не сводЯ  глаз с
непохожего,  обострившегосЯ профилЯ  отца,  ощущал в себе тишину и  такой же
холод, каким веЯло от  его трупа. ‚се  вокруг всхлипывали, - отчего, кстати,
как  мне казалось,  лицо  отца выражало понимание и  даже удовольствие, - но
громче всех  завывала сестра  моей бабушки, ‰оха,  котораЯ,  единственнаЯ из
женщин  на моей памЯти,  была, сколько  Я знал ее, лысой.  "Ќу  заплачь  же,
наконец! -- кричала  она мне сквозь рыданиЯ. -- Ќадо плакать  когда хочетсЯ!
Ћтца надо оплакивать! ‚спомни как оплакивал џша твоего деда  Њеира! ‹юди, вы
помните  как он убивалсЯ!  Ћх, џшенька,  рано же  лежать тебе в  этом гробу!
‚стань, оглЯнись на людей, на  старшего  сына, посмотри  -  как онемел он от
горЯ! Џожалей его,  џшенька, пожалей и  нас! —то же теперь будет с нами, кто
защитит нас теперь от фараонов?!"
     ‰оха  была  профессиональной плакальщицей:  сыновьЯ погибли в войну,  а
после  смерти мужа она стала зарабатывать  на жизнь  оплакиванием мертвецов.
Џетхаинцы звали ее во времЯ горЯ и платили за  умение вышибать слезу даже  у
гордых  и сердитых. ‰оха была одаренной старухой: дело не только в том, что,
начинаЯ плакать, умела  подбирать слова, разъедавшие душу,  как рану соль, и
придававшие интимному горю силу всеобщей беды; и не только в том, что каждый
раз завывала по-разному, - то как нагнетавшее страх гуденье бараньего рога в
‘удный  день,  то как саднЯщий сердце церковный набат, то как  жалобный стон
мусульманина, сзывающего все живое  под купол своей тесной мечети. „ело было
в том,  что ‰оха вправду и глубоко переживала смерть  каждого,  кого  знала.
’алант ее выражал себЯ не столько даже в любви к людЯм, сколько в нелюбви  к
смерти, хотЯ в  каждом взглЯде и жесте сквозила  ее собственнаЯ готовность к
тому, чтобы не  существовать. Ћна помнила много старых преданий  о смерти, а
новые истории умела рассказывать так, словно они уже тоже были легендами.
     Ќачинала  одними   и  теми  же  словами.  "Љогда  умирает  человек,  --
произносила она и выдерживала паузу, -- плачет только тот, кто любил его.  ‚
этом плаче, дорогие мои, заключена большаЯ тайна, которую невозможно узнать.
‚озможно  другое: ощутить  ее присутствие,  услышать ее  дыхание, но  и  это
возможно только пока плачешь. Ђ что, дорогие вы мои, случаетсЯ потом?  Џотом
просыхает песок на  могиле, и тайное кажетсЯ уже простой  и глупой  правдой,
которую знает каждый, кто не плачет. ‚ прежние времена люди умели плакать, а
сегоднЯ не умеют или - еще хуже - стыдЯтсЯ. Ђ что, дорогие  и  любимые  мои,
будет завтра? ‡автра будет хуже!  Џоэтому Я расскажу вам эту историю сейчас,
- пока  еще  остались  слезы у  тех, кто  стеснЯетсЯ  плакать..."  Џотом она
умолкала на какое-то времЯ и, вздохнув, приступала к рассказу.
     €зо  всех  ее рассказов лучше всего  запомнилась  мне историЯ, знакомаЯ
каждому, историЯ  о Њордехае „жанашвили  и ‹ие ‡изовой, котораЯ  произошла в
Џетхаине и  о  которой Я вспомнил в  Ђмерике, - в ту самую,  в первую, ночь,
когда, наконец,  сдалсЯ  слезам  и  стал оплакивать  прошлое.  ‚спомнив  эту
историю,  Я  содрогнулсЯ:  мало  того, что  каким-то  зловещим  образом  она
сомкнулась  вдруг с нараставшим во мне страхом  перед исчезновением близкого
мне человека и всего моего прошлого, - началась эта историЯ в такую же ночь,
накануне праздника €схода, в  первом  месЯце весны, когда  воздух становитсЯ
настолько прозрачным, что его как будто и нет.


        43. Ћжидание начала лучше начала

     ‡везды, большие и начищенные, висели тогда над Џетхаином ниже  облаков.
‘верху, из-за пространства  над облаками, дул теплый ветер, припускаЯ луну к
крыше  самого приметного  из зданий, к кирпичному дому с  кудрЯвым  барочным
фронтоном,  который принадлежал  ѓабриелу  ‡изову и его  жене ‹ие. ‘пали  не
только они: опьЯненный  весной, весь квартал  дремал  в той  предпраздничной
истоме, когда плоть не чувствует хода времени, а лицо застывает в улыбке. ‚о
всей округе  стоЯла такаЯ тишина,  словно с рассветом начнетсЯ вечность, - и
ничто уже впредь  не изменитсЯ.  Џрошло еще несколько часов  -  и  ничего не
изменилось. Ќо вдруг  перед рассветом, растолкав  мерцающие звезды,  блеснул
почтовый  самолет с единственным  пассажиром на  борту. ќто  и  был Њордехай
„жанашвили.  ‘коро  будет  рассвет,  потом  наступЯт  сумерки,  и в Џетхаине
начнетсЯ  праздник €схода, а  Њордехай пойдет к ‡изовым  на пасхальный ужин.
Џрильнув к окну, он  увидел  луну, сидевшую на черепичной крыше петхаинского
дома,  и  вместо  праздничного  беспокойства его  стала  обволакивать густаЯ
печаль прикосновениЯ к старой мечте.
     ‘амолет  стал снижатьсЯ,  но  во  всем  Џетхаине крепчавший  гул мотора
разбудил  одну  только  ‹ию  ‡изову. Џеред самым  пробуждением  она испытала
привычное ощущение,  - как  если бы  кто-то  прикоснулсЯ ледЯной  рукой к ее
нагревшемусЯ телу. Ћна открыла глаза и оглЯнулась: все  остальное  тоже было
как  всегда;  рЯдом - с  деловитым выражением  на лице -  посапывал муж,  на
комоде тщательно тикали часы в бронзовой оправе, луна держала свой слабеющий
свет на портрете матери против кровати, а в  небе гудел первый - почтовый  -
самолет.  ’ак было каждый раз  перед  рассветом:  ‹иЯ пробуждалась из страха
перед новой дозой  существованиЯ, но  эту  панику  унимали привычные звуки и
образы. ‚ этот раз возвратитьсЯ в сон не удалось: ее встревожило собственное
тело, ибо  мышцы вспоминают иногда  времЯ,  о котором  мозг  приучил себЯ не
думать,  - рука ее  потЯнулась вдруг  выключить давно  уже не существовавшую
лампу,  стоЯвшую  возле кровати в другом, отцовском, доме.  ‹иЯ выбралась из
постели  и подошла  к  окну.  •отЯ  ночь была свободнаЯ,  как если бы  в ней
назревало  счастье, она внушила ‹ие чувство такой торжественной тревоги, что
крепчавший  гул самолетного мотора напомнил  ей глухой  грохот колесницы,  в
которой  когда-то прокатилсЯ по  бугристым облакам грозный пророк  €льЯ. ќто
потому, успокоила она себЯ, что сегоднЯ праздник.
     ‘амолет летел из  Љиева, куда  три  днЯ назад знаменитый  иерусалимский
врач Њордехай  „жанашвили прибыл  пересаживать  почку  украинскому премьеру.
Џосле операции  он попросил  отправить его на день  в  ’билиси, где Њордехай
родилсЯ 37  лет  назад и откуда уехал  в 20.  Ћб  этом возвращении он мечтал
давно, но торопить нынешний день мешало ему не только то, что его запросы на
посещение родных  мест  не удостаивали даже  отказов. Њордехай  стал верить,
будто,  если  мечте  и суждено  обернутьсЯ Явью, сделать это дано  не ему, а
судьбе. ’ак началось ожидание,  одержимое сладким заблуждением,  будто жизнь
есть  приближение к  цели, более  важной, чем  сама жизнь. ‚се  эти годы,  в
безотчетной суете существованиЯ,  не случилось пока ни одного днЯ,  когда на
него не обрушивалась  внезапно звонкаЯ  тишина, подминавшаЯ  под  собою  все
звуки мира. ќти минуты тишины принадлежали петхаинской девушке по имени ‹иЯ:
сердце внезапно замирало, словно готовилось вытолкнутьсЯ наружу, - точно так
же, как  смущалась его плоть перед тем,  как взорватьсЯ в женском объЯтии и,
вывернувшись сладкой болью, выбросить сознание  в  незнакомое  пространство,
наполненное страхом одиночества; "ЋглЯнись, оглЯнись, ‘уламифь!"
     Џодобно Њордехаю, ‹иЯ родилась в Џетхаине  37 лет назад, но,  в отличие
от него,  никуда не уезжала. “ нее были черные волосы, зеленые глаза, прЯмой
нос и острое лицо,  - из тех, с которых античные ювелиры резали  профили длЯ
камей. …ще, как выражалась  ‰оха,  ‹иЯ отличалась  тем, что передвигалась по
земле плавно,  как  в  воде, и  несла  с собой тишину.  Џодобно ей, Њордехай
провел детство в Џетхаине. Ћтец не вернулсЯ  с  фронта, и мать •ава, прождав
три года, вышла замуж за синагогального шамеса, одноногого вдовца ‘имантоба,
огромного  и  волосатого,  как  стараЯ  пальма. “ ‘имантоба была  дочь  ‹иЯ,
котораЯ красотою походила на мать.
     Џро ЊордехаЯ говорили другое: станет мудрецом. ‚озвращаЯсь со школы, он
коротал времЯ со  стариками,  набивавшимисЯ в синагогу  только  потому,  что
никто кроме  Ѓога нигде их не ждал, хотЯ  мать и горевала, что сын тЯнетсЯ к
людЯм, которым  нечего делать. ‘имантоб, тем не менее,  был  убежден, что из
мальчика выйдет  толк, пусть  даже  пока и не  видно -  в чем. ‘идЯ во дворе
синагоги  и опираЯсь подбородком на костыль,  он с  гордостью посматривал на
пасынка, который на потеху прихожанам вышучивал кантора, а на потеху кантору
- старосту, не  отрывавшегосЯ, по слухам, от телевизора даже в субботу, если
на экране прыгали полунагие танцовщицы.
     Џервый  называл  центром  земли  Џетхаин,   где  вместе  с  толстозадой
учительницей  пениЯ  мечтал учредить  школу  длЯ  канторов, а второй  считал
центром  рай,  где среди  горбоносых  пророков порхают прозрачные  балерины,
выражающие в  танце неудержимое  хотение  принЯть  еврейскую  веру.  ‚опреки
подобной  ереси,  к  которой  Њордехай  относил  также  и  учение  школьного
преподавателЯ  географии,  пупом  ‚селенной он называл  €ерусалим. ’акого же
мнениЯ придерживалсЯ и  раввин Њеир,  что  убеждало  ‘имантоба в благомудрии
мальчика. Ќо однажды, когда Њордехай стал юношей, замкнулсЯ в себе  и вместо
синагоги начал  посещать  клуб  изЯщных искусств,  ‘имантоб  обнаружил среди
пасхальной  посуды в чулане ворох рисовальных листов, а на них - карандашами
и чернилами, красками и тушью - была изображена нагой его дочь ‹иЯ.
     Њордехай страдал уже  давно. „аже во сне его не отпускала боль, котораЯ
то  сворачивалась комком в  желудке или горле, то, наоборот,  растекалась по
всему телу, как тоска, а то, реже, била горЯчим ключом в мозг, отчего внутри
наступал  сперва холод,  а потом -  ощущение легкости.  ‚  такую минуту  ему
впервые  и захотелось нарисовать портрет  ‹ии, что,  как ему казалось, его и
вылечит. Ѓоль, однако, не исчезала, и, не  найдЯ ей названиЯ, он согласилсЯ,
что его  настиг  недуг, называемый любовью и  описанный даже в  Ѓиблии:  "’ы
прекрасна, подруга моЯ, ты прекрасна!" Ќо это открытие его напугало, ибо ‹иЯ
была ему не подругой, а сестрой,  и потому  любовь, не  переставаЯ приносить
страданиЯ, оказалась еще и запретной.
     ‹иЯ  ходила  озадаченнаЯ. Ќе заметить, что брат  стал отворачиватьсЯ от
нее, было  невозможно, но  терЯтьсЯ в догадках она перестала не раньше того,
когда Њордехай, напившись  впервые в жизни на свадьбе  ђыжего ‘емы, вернулсЯ
домой перед самым восходом солнца. ЏрокралсЯ  на веранду,  где спала сестра,
присел на корточки перед ее тахтой и, растопырив пальцы,  осторожно приложил
ладонь к ее  обнаженной груди. ‹иЯ проснулась, но не решилась открыть глаза.
‹адонь показалась ей сперва  ледЯной, а  потом, когда  перестала  дышать,  -
жаркой. Њордехай же  не чувствовал ни холода, ни тепла: рука онемела и стала
как  из  дерева, зато  внутри  он  обмЯк и  ощутил тишину. ‘ того днЯ  начал
рисовать ‹ию нагую:  запиралсЯ в  чулане  и  под  светом  керосиновой  лампы
списывал с альбома обнаженное тело гойевской махи. ‹ицо срисовывал  с ‹ии по
памЯти.  ‘коро осмелел и стал  сочинЯть сам: написал  в  красках полумрачный
молитвенный зал;  в глубине  белел шкаф  с распахнутыми дверцами, а в  нем -
свиток  ’оры; над шкафом, над Љовчегом  ‡авета, свисала парчоваЯ гардина  со
звездою „авида, а впереди, на помосте, лицом к себе, Њордехай изобразил ‹ию;
она  была нагаЯ, руки  вздернуты  к  Ѓогу,  и потому груди с темными сосками
стоЯли  торчком;  в  ногах у  нее лежал семисвечник  с огарками, а  под  ним
мерцали еврейские квадраты - "ЋглЯнись, оглЯнись, ‘уламифь!"
     Љогда ‘имантоб наткнулсЯ на рисунок,  его вскинуло, как  от пощечины, а
костыль   выпал   из   подмышки.  ‘ославшись  на  бессоницу  из-за  громкого
посапываниЯ жены,  он перебралсЯ ночевать на веранду, на тахту дочери,  а ей
велел  спать отныне в его кровати рЯдом с •авой. ђисунок же забрал из чулана
и запихнул под тюфЯк  на тахте,  где ‹иЯ хранила фотографии родной матери, к
которой •ава ревновала не только мужа, но и падчерицу.
     Ќаутро  после  переселениЯ  в  спальню  девушка  спохватилась и  решила
перенести фотографии  под  свой  новый тюфЯк.  ’ак  она  и  обнаружила  этот
рисунок,  посчитав,  что его подсунул Њордехай.  ’еперь  уже догадыватьсЯ не
оставалось ей  ни о чем кроме того - как  вести себЯ  с братом.  Ћтветить на
вопрос оказалось трудно, поскольку страх не позволЯл ей разобратьсЯ в  самой
себе:  нравитсЯ ей  это или  нет. Ќи  до  чего,  между тем,  не  додумалась,
предоставив  действовать не столько Њордехаю, сколько самому неопределенному
в жизни, - будущему. Ќе предпринимал ничего и ‘имантоб, потому что через три
месЯца, после окончаниЯ школы, Њордехаю предстоЯло уехать на учебу в Љиев, о
чем  •ава  вспоминала при падчерице со  слезами. Ќе подаваЯ вида, горевала и
‹иЯ, хотЯ держалась с братом то  надменно, а то  боЯзливо,  чего ‘имантоб не
видеть не мог.
     Ћднажды к ‘имантобу с •авой пожаловал в гости раввин Њеир, - поздравить
с  окончанием  выпускных экзаменов у детей. Ћн не  оставлЯл без  вниманиЯ ни
одного событиЯ в  жизни общины, особенно  печального, и петхаинцы дивились -
откуда  у старика  хватало  слез длЯ всех? Ќовый раввин  ђафаэл  отвечал  на
вопрос  словами  ЏисаниЯ:  "‘ердце  мудреца  в доме плача,  а глупца в  доме
весельЯ".  ‹укаво щурЯсь, Њеир говорил умнее: "…сли не придешь к человеку на
его похороны, он не придет на твои". —то же касаетсЯ домов, где праздновали,
Њеир, подобно ђафаэлу, ходил туда только если они принадлежали близким,  но,
в отличие от него, с подарками. €зо  всех помощников привЯзан  был  только к
‘имантобу, и потому Њордехаю с  ‹ией принес особые гостинцы: ему 25-рублевую
банкноту, а ей старое издание "Џесни Џесней", которое она и стала листать во
времЯ  ужина.  ђаскрыла  и  вздрогнула: "Ћ,  если бы  ты был  мне  брат, то,
встречаЯ, Я целовала бы тебЯ, и менЯ не осуждали бы!"
     -- —то? -- насторожилсЯ отец. -- —то это ты прочла там?
     Ћтветила,  будто  удивили иллюстрации:  кто-то  замарал их  все  тушью.
’радициЯ запрещает изображать  людей, заметил раввин, добавив, что  во  всех
своих еврейских книгах он либо вырывает рисунки, либо заливает их тушью.
     -- …ще бы! -- воскликнул ‘имантоб и взглЯнул  на ЊордехаЯ.  -- ђисовать
людей нельзЯ, это приносит беду.
     Њордехай вспылил: глупаЯ традициЯ.
     --  Ђ ты  не смей! -- вскрикнул отчим и стукнул костылем по полу. ѓлаза
его  налились  кровью. •ава встрепенулась и  собралась  было заступитьсЯ  за
сына, которого  в  последнее  времЯ  ‘имантоб,  как  ей  казалось,  перестал
жаловать, но ее опередил раввин.
     Ћн стал внушать Њордехаю, что  изображать человека запрещено, поскольку
он создан по образу и подобию Ѓога, и, стало быть, рисунки или изваЯниЯ лица
и  тела есть  умножение  божков и идолов. ‚се  в  нашем  мире, получистом  и
полуфизическом,  повЯзано с двумЯ другими: с незримым  миром, наверху,  и со
скверным,  внизу. —еловеку дана свобода выбора лишь между двумЯ из этих трех
миров, - между нашим, половинчатым,  и низшим. ‚ высший ему не попасть,  ибо
оттуда, из раЯ,  он  уже  был изгнан. …сли,  значит, кто-нибудь  беретсЯ  за
изображение  человека,  созданного  по  образу  Ѓога,  то  он   представлЯет
‚севышнего как  нечто  наглЯдное  и  лишает …го  чистоты. Џоэтому,  заключил
раввин, рисовать или ваЯть людей есть нисхождение в мир скверны.
     --  …сли человек  свободен выбирать, -- рассудил Њордехай,  -- и  если,
рисуЯ людей,  он  рисует  Ѓога,  то, может  быть,  через это он не только не
отступает от ‚севышнего, а наоборот, хочет вернутьсЯ в рай.
     ђаввин ответил не сразу:
     -- ‡ачем же тогда мудрецы запрещают? ‡ачем запрещать возвращение в рай?
-- и,  хлопнув залпом водку в рюмке, рассмеЯлсЯ. -- ‡атем, что  в раю делать
нечего: оттуда уже податьсЯ некуда! -- и, повернувшись к ‘имантобу, добавил.
-- Њальчик не соглашаетсЯ со мной. ‘тал мужчиной.
     -- ‡наю! -- насупилсЯ тот. -- ‘коро - в Љиев.
     -- џ могу и не уехать, -- буркнул Њордехай.
     •ава обрадовалась и не заметила,  что муж огорчилсЯ,  -  хотЯ  не из-за
этих слов: в глазах ‹ии сверкнула радость.
     Ќочью, когда все улеглись, ‹иЯ включила ночник над  подушкой и воровато
раскрыла "Џесню"  на загнутой странице: "‡аклинаю вас, девицы иерусалимские,
сернами и полевыми ланЯми заклинаю: не будите, увы, и не возбуждайте любовь,
пока она не придет!" Џотом - на другой, тоже загнутой: "Ћ, горе мне, если бы
ты был мне брат, сосавший ребенком грудь  матери моей! ’огда, встречаЯ тебЯ,
Я  целовала  бы тебЯ,  и менЯ  не осуждали  бы!" €спугавшись, осмотрелась по
сторонам.  ‘тоЯла  тишина. ’олько как-то очень мокро капала  вода в кране на
кухне и рЯдом дремала мачеха, шевелЯ во сне сухими губами. ‹иЯ присмотрелась
к движениЯм  губ  и ей послышалось, будто •ава пыталась  вышептать холодЯщие
душу  слова: "Џришла, горе  тебе, пришла  к тебе любовь,  дочь моЯ и  девица
иерусалимскаЯ! Ќо он брат, и потому тебе не целовать его!"
     Џосле этих слов  в  небе ударил гром, и ‹ие почудилось, будто  по крыше
прогрохотала колесница пророка €льи. “тром у нее  обнаружилсЯ жар, и в бреду
она произносила фразы, в которых можно было расслышать лишь отдельные слова:
"девицы иерусалимские", "полевыми ланЯми", "целовала бы  тебЯ". Љ концу  днЯ
заЯвилсЯ  врач,  но не нашел ничего опасного.  ‡акрыв за ним дверь, ‘имантоб
поспешил на  кухню и  вытащил из шкафа водку.  ђазливать  не стал -  пил  из
бутылки. Џрошел  на  веранду  и  пошарил рукой  под  тюфЯком.  Ќе  обнаружив
рисунка, обомлел, а потом проковылЯл обратно на кухню. Ћсушив сосуд, кликнул
жену, а когда та поЯвилась в дверЯх, рыкнул:
     --  „ети  уже  выросли,  •ава!  --  и  вонзил  костыль  в  пол,  -  как
восклицательный знак.
     —ерез месЯц ‹ию выдали замуж за сына почтенного ‰оски ‡изова, ѓабриела.
Ќаутро после брачной ночи жениха с невестой привезли в синагогу и поднЯли на
помост длЯ благословениЯ.
     Љол са-а-асон векол си-и-имха
     Љол ха-а-атан векол ка-а-ала...
     Њордехай шевелил  губами, вторЯ словам свадебного гимна. ‚ горле  стоЯл
ком, а в  глазах слезы,  из-за  которых все вокруг  сливалось воедино. Ќикто
кроме ‹ии не посматривал на него, и никто в этом половинчатом - получистом и
полускверном -  мире не понимал его в  эти  мгновениЯ лучше нее,  ибо в  эти
мгновениЯ оба они постигали  одну и ту же истину: люди  живут либо  так, как
принЯто, либо - редко  и в конце - так, как хочетсЯ, а счастье или несчастье
зависит  от того, с чего  начинать. Ќачинают, говорила ‰оха, с первого,  - и
никто еще не стал счастливым; единственный выход - начать с конца.
     ‘коро  женили  и  ЊордехаЯ.  ‘имантоб  сосватал  ему  свою  племЯнницу,
двоюродную сестру  ‹ии, ђахиль. •ава слезилась на свадьбе не останавливаЯсь,
словно  знала,  что  скоро  ей предстоит умереть,  выполнив свой долг  перед
погибшим мужем, родным  отцом ЊордехаЯ, и перед €ерусалимом,  хотЯ она и  не
знала - что это такое... —ерез три года вдруг  выЯснилось, что отец ЊордехаЯ
жив: попал в плен, слонЯлсЯ  после войны  по свету и обосновалсЯ - где? -  в
€ерусалиме! “шел в  хасиды и открыл цех по производству мороженого. ‚став на
ноги, навел справки о семье и, узнав, что •ава вышла замуж, женилсЯ и сам на
марокканской  беженке.  Њарокканку  убили  в  тот  же  год  и  месЯц,  когда
скончалась •ава. ЋставшиесЯ дни и силы отец отдал возвращению сына. “ехать к
отцу Њордехай согласилсЯ сразу  не только потому, что €ерусалим  по-прежнему
представлЯлсЯ ему центром  вселенной: с каждым днем своей удавшейсЯ  жизни с
ђахилью он тосковал по ‹ие все сильнее, и все больше этой тоски боЯлсЯ. Ћтца
в живых  не  застал,  но прижилсЯ к  городу  легко, как если бы  после тысЯч
прожитых им тут лет он отсутствовал лишь столько, сколько ему было.
     Џрошло еще  17  лет, но  все  это долгое времЯ  ушло на  приближение  к
встрече  с  ‹ией, к тому, чтобы быть счастливым хотЯ бы день, прожив его как
хочетсЯ, а не  как принЯто.  ‡нал, что день наступит, как знал, что торопить
его  нельзЯ:  любое начало лучше любого  конца,  и  ожидание  начала  лучшеє
начала,  а  тем  более -  того, что  за  ним следует. ‚мешалась,  как  он  и
надеЯлсЯ,  судьба,  -  и  Њордехай оказалсЯ  в  Љиеве, откуда ему  разрешили
отправитьсЯ в ’билиси почтовым рейсом, ибо пассажирского в ту ночь не было.


        44. …сли лЯгут двое, то тепло им, а одному как согретьсЯ?

     Џробудившись, ‹иЯ  уже не  смогла  возвратитьсЯ в  сон  и начала  жить:
оделась,  поставила  варить  пасхальные  Яйца.  ‚ечером  начнетсЯ  праздник.
‚спомнилось детство: отец ‘имантоб, его волосатые  руки и  зычный  голос. €з
глубокой  миски  на  столе  вздымаетсЯ   пористой  горкой  сочнаЯ  смесь  из
перемоленных  каштанов,  орехов и  фруктов,  -  харейсот,  аппетитный символ
страданий  на пустынном пути к  свободе,  на котором 40  лет не  было ничего
кроме  знойного ветра, перегонЯвшего  с  одного места  на другое свалЯвшийсЯ
песок и сухие  бродЯчие кусты колючей травы. ‹иЯ не спускает с миски глаз и,
глотаЯ  слюны,  ждет  пока отец  завершит  длинное,  как  исход,  пасхальное
сказание, - и можно будет  забыть о бродЯчих кустах и  приступить к трапезе,
открывавшейсЯ  щедрым  мазком  харейсота  на  ломтике  мацы.  ѓолод, однако,
забывалсЯ, когда отец приступал к  тому месту в пасхальном молитвеннике, где
всей  семье  предписывалось выкрикивать веселое слово  "дайену!"  Ћтец читал
вслух: "…сли  бы Ѓог вывел нас  из …гипта,  не учинив даже над ним  суда, мы
остались  бы - что?" € все,  смеЯсь,  кричали: "„айену!" -  "„овольны!" Ћтец
продолжал: "…сли  бы  Ѓог  просто  учинил суд  над  …гиптом, но не  над  его
божками, мы остались бы  - что?" € все: "„айену!" "„айену!" -- хихикала •ава
и  утирала счастливые  слезы.  "„айену!"  -- рычал  отец и  стучал костылем.
"„айену!" -- визжали гости и хлопали  в  ладоши. "„айену! „айену!" -- бубнил
Њордехай, Њордехай, Њордехай...
     Њордехай   вышел  из  гостиницы  рано:  на   безлюдной   улице  сновали
поливальные  машины и пыхтели  по-утреннему сонные  троллейбусы  с  прежними
номерами;  расцветали уже  и платаны,  а  воздух  разносил  знакомый  аромат
цветущих на грЯдках  трав: ничего не изменилось. Ќа главном проспекте стоЯли
те же вычурные  зданиЯ с  лепными фигурами похожих на армЯн  нагих Ђтлантов,
по-прежнему надрывавшихсЯ под тЯжестью беспечно высоких грузинских балконов;
как  и  раньше,  вместо  выковырЯнных  кем-то  фиговых  листиков оскопленные
Ђтланты  демонстрировали  прохожим  тихие  ласточкины  гнезда. Њордехай  был
растерЯн от того, что праздник начиналсЯ буднично.
     ќто  состоЯние  нарастало  быстро, и  каждую минуту могло  сорватьсЯ  в
грусть. ‚ пустых витринах пустых магазинов висели плакаты, извещавшие о том,
что  иного пути кроме как к счастью у города нет. Њордехай не мог сообразить
с чего же следовало начинать этот день или  - кто знает?  - эту новую жизнь.
Џротарахтел мотоцикл с вентилЯтором на руле и с широкой плетеной корзиной на
заднем сидении. Љорзина была перекинута  льнЯным полотенцем,  скрывавшим под
собой мацу длЯ вечернего  сэдэра, - белые  сухие пластины из пресной муки, с
тесными пунктирными строчками на  них, таившими в себе письмена,  постижимые
только сердцем. ‚се как  было  и как может быть  лишь в этом городе,  где  к
мотоциклам   прикручивают  вентилЯторы  только   потому,  что   кондиционеры
прикручивать  невозможно. Ћстановившись в  коротком раздумье, Њордехай вдруг
повернул назад, в гостиницу, выпросил у горничной  две стеариновые свечки  и
поехал в такси на старое кладбище.
     Ќад  могильной  плитой •авы стоЯла  стараЯ береза, шуршавшаЯ  на  ветру
молодыми  листьЯми. …е посадил  Њордехай вместе с ‘имантобом,  который лежал
рЯдом под  базальтовым  надгробием.  ‚спомнились  простые слова  из ’алмуда,
показавшиесЯ  теперь важными: "…сли  лЯгут двое, то  тепло им, а одному  как
согретьсЯ?" ‘клонив колени, Њордехай  приложилсЯ  губами  сначала  к  могиле
матери, потом  - ‘имантоба. ‘олнце  в небе окрепло, и  утро стало густеть от
запаха нагревшейсЯ хвои. ‘перва воздух молчал и ничего с ним не происходило,
но  затем  - все сразу -  застрекотали кузнечики: одни - мелко  и отрывисто,
словно дырЯвили густое пространство, а другие -  мЯгко и ровно, как если бы,
наоборот, штопали эти дырки.
     Њордехай  неторопливо  расхаживал  между прижимавшимисЯ  друг  к  другу
памЯтниками  и  дивилсЯ  не  только  тому,  что даже  на  кладбище петхаинцы
согревали  и  теснили один другого, а  тому еще, что именно здесь,  в земле,
оказалось  так  много  людей, которых  он  рассчитывал встретить  вечером  в
синагоге.  ђЯдом с кладбищем  стоЯла гранитнаЯ  мастерскаЯ, где он  и провел
остаток днЯ, -  с загорелым и  жилистым  греком  по имени Џавел,  хоронившим
петхаинцев и изготовлЯвшим им  надгробиЯ.  Ћн  угощал гостЯ  водкой,  сыром,
соленым перцем и рассказывал сперва о тех, кто лежал в земле, а потом о тех,
кто их  навещал.  ѓрек жил на  кладбище и содержал  гранитную мастерскую уже
15-й год, а потому знал  о  петхаинцах много,  -  сколько  может  знать лишь
живущий при кладбище могильщик, которого петхаинцы (на случай, если окажутсЯ
в могиле раньше него) задабривают маленькими тайнами о знакомых и о себе. Џо
этой  причине Џавел, по его собственным словам,  знал  о  грехах  петхаинцев
больше, чем Ѓог, который, добавлЯл грек, ленилсЯ слушать глупости.
     Ќачал, однако, с сообщений из-за рубежа: вытащил  из кармана вырезку из
греческой газеты и стал переводить  ее  вслух.  ЋказываетсЯ, из-за инфлЯции,
цены растут даже на человеческий скелет. ‘огласно агентству ђейтер, прилично
сохранившийсЯ мужской скелет в 1986 году стоил 490 долларов, а уже через два
года -  1000! ‡а руку или ногу сегоднЯ уже можно выручить 100 долларов, а за
череп  - при условии наличиЯ в нем  всех зубов - 340, хотЯ два года назад он
стоил всего 95.  Ќо  человеческий  скелет, поднЯл  голос Џавел, не  способен
сравнитьсЯ  с останками гориллы, которые оцениваютсЯ  в 7500  долларов! ќто,
должно  быть,  потому,   заключил  он  без  ненужных  философствований,  что
население земли быстро растет и ему уже не грозит истребление.
     „а, согласилсЯ Њордехай, оно быстро  растет, но, во-первых, не  за счет
ведь петхаинцев, а во-вторых, число мудрецов  при этом  остаетсЯ неизменным.
Џоговорим о мудрецах, согласилсЯ Џавел и назвал ‰оску  ‡изова, который, хотЯ
считалсЯ и богатеем, и мудрецом,  в конце жизни прославилсЯ такою скупостью,
что  на ночь останавливал часы, чтобы механизм не  снашивалсЯ зазрЯ;  мечтал
приобрести заграничную модель,  работавшую не на  изнашивающейсЯ  пружине, а
благодарЯ  бесплатному вращению земли.  Ћдин  порок ведет  к другому:  ‡изов
женил сына, ѓабриела,  на красавице  ‹ие, дочери шамеса ‘имантоба,  но после
смерти супруги влюбилсЯ в родную  невестку  так беспамЯтно, что возненавидел
сына  и, как библейский  Ђвраам, решилсЯ  бы на непредставимый грех, если бы
Ѓог не удосужилсЯ умертвить его при странных обстоЯтельствах. ЏрислуживавшаЯ
ему курдЯнка  по имени ехешехубакри пустила  слух, что  убил его Якобы  сам
ѓабриел, сын, но Џавел этому не верил, во-первых, потому, что ѓабриел  ‡изов
-  депутат  горсовета,  а  во-вторых,  каждый м