риЯтно и что приЯтно плачут только те, кто переполнен жалостью прежде всего
к самим себе.
     ‘ерегу всегда наказывали первым. Њладшего из нас, ‚алеру, длЯ  которого
‘ерега был  непререкаемым авторитетом, наказывали  вторым,  а  менЯ - самого
старшего из братьев - не наказывали вовсе. €х разводили  и ставили по углам,
а  Я ходил между  ними  и  просил за  них у  мамы  прощениЯ. Њои братьЯ сами
никогда не  просили прощениЯ. Ћни находили в углах  каких-то жучков и  могли
часами стоЯ с ними играть. џ же в это времЯ тонко изнывал, ходил за матерью,
скулил и канючил. —ужие страданьЯ Я  не мог переносить. а в том, что братьЯ,
стоЯ  в углу, молча  страдают, Я был уверен.  € еще  Я не  мог  смотреть  по
телевизору  страшные  или жалостливые  фильмы,  где  кого-нибудь убивали.  џ
убегал на кухню, выглЯдывал оттуда и спрашивал:
     - Њам, ну чего там? ’ам уже все, мам?
     ЃратьЯ в эти мгновениЯ заливались злобным хохотом: их  ужасно веселило,
что Я такой слюнтЯй.
     ’елевизор поЯвилсЯ в нашем доме  очень рано. ќто был добрый, лупоглазый
Љ‚Ќ. ‘мотреть его  собирались все соседи. Ћни рассаживались  вокруг стола, а
мы залезали под  стол и,  как зачарованные, смотрели там  на  голые  женские
ноги. „о них  можно  было  дотронутьсЯ. Њы  дотрагивались,  все  вздрагивали
по-восточному,  и  нас извлекали  из-под стола.  Њы  жили тогда  в маленькой
комнатке  в общежитии. ’ам  нас обитало шестеро;  мама,  папа, наша  любимаЯ
бабулЯ и нас трое.

     Ћтец редко брал нас на руки, редко ласкал и  прижимал к себе, поэтому Я
хорошо  помню те минуты. когда  это случалось, помню жесткую щетину его щек,
помню, как у менЯ перехватывало горло, когда Я к нему прижималсЯ.
     Џосле  работы он все времЯ лежал на диване, и нам не разрешалось бегать
и  шуметь. Ћтец отдыхал, но иногда он вставал и  брал нас с собой, и  мы шли
гулЯть. Ћн любил  природу,  и мы  могли часами бродить, забираЯсь  во всЯкую
глушь. Ћт отца мы многое узнали о жизни  муравьев, лЯгушек и змей. Ћн мечтал
поселитьсЯ в деревне, завести козу, доить ее и пить ее молоко; пить и доить.
Ћтец  бросил нас, когда мне было 16 лет. Џосле  очередного скандала он ушел.
Ћни  были  очень разные  с  мамой. ‘транно,  они долго  пожили  вместе.  „ва
по-своему  добрых, но совершенно не подходЯщих друг „ругу человека. ‚о времЯ
скандалов высоко кричала мать, а мы, испуганные, забивались куда-нибудь и от
ужаса даже не плакали.

     Њне было шесть лет, когда мы переехали в новый  пЯтиэтажный дом в новую
двухкомнатную  квартиру и  стали жить на пЯтом этаже. Љвартиру получил отец,
но мама  всегда говорила, что если б  она не  ходила  и  не хлопотала, то не
видать нам этой квартиры. Џервым с порога запустили большого старого кота по
кличке Љотик.  Љвартира  казалась  нам  огромной, и мы с визгом носились  по
комнатам, а  Љотик  садилсЯ  где-нибудь на пересечении  и  цапал пробегающих
лапой: он не любил мелюзгу и беспорЯдок, и мы затихали - мы боЯлись Љотика.
     Ќад нашими  головами помещалсЯ чердак.  Ћн был очень большой, с высоким
потолком, и  тЯнулсЯ он  по всему  дому.  €ногда по потолку кто-то тЯжело  и
таинственно топал. Ћт этого замирала душа. Њы относились к чердаку с большим
почтением. Џозже,  повзрослев,  мы  высовывались на чердак и бодро  кричали:
"ќй! Љто там ходит?!" Њальчишками мы не высовывались и даже не вылезали - мы
вползали на  чердак. „аже бесстрашный ‘ерега  делал  огромные  глаза,  когда
говорил: "Џошли на чердак".
     Ќа чердаке нас встречала кромешнаЯ темень, под ногами скрипели  ракушки
- ими  был  засыпан  под  чердака,  где-то далеко, через чердачное  окно,  в
темноту врезалсЯ солнечный столб - там  жили голуби. Љогда мы подбирались  к
окну, голуби взрывали воздух. ЉакаЯ-то хорошаЯ часть моего детства прошла па
этом чердаке. Ќа чердак менЯ брали.
     ‘ерега первым влез на  скользкую крышу,  первым по ней прошелсЯ, первым
крикнул с нее: "ќ-ге-гей!"
     ‡а ним полезли мы.
     Њама... —то-то  очень-очень  теплое, бесконечно  дорогое,  особенно  по
утрам,  когда   подойдешь  босиком   по  холодному  полу,   потом  ткнешьсЯ,
прижмешьсЯ, и тебЯ возьмут, положат под бок, отругают  спросоньЯ  за то, что
шлЯешьсЯ босиком.

     € все-таки лучше всех была бабулЯ. Ћна нас кормила. Ћна любила готовить
и кормить. Џомню, как  совсем малышом Я удивилсЯ, узнав, что бабулЯ - мамина
мама. ЋказываетсЯ, и у мам бывают мамы.
     Ќаша бабулЯ. ‘амый чистый и светлый человек. ‘амый мудрый. € оружием ее
мудрости была любовь. Љ нам, конечно, отчаЯнным шалопаЯм. ѓосподи! Љак мы ее
доводили! Љакие мы устраивали  драки, визги, писки, потасовки, свалки, какаЯ
чудеснаЯ куча-мала! ЃабулЯ хватала швабру и тыкала ею  под кровать, куда  мы
от нее спасались.
     - џ вам покажу! - кричала  бабулЯ и тыкала, отдыхаЯ после каждого тычка
и произносЯ "Ћ ѓосподи!"
     Ћднажды  она  несла  Яичницу  в  сковороде,  а  мы кидались  подушками.
ЏролетающаЯ подушка выбила у нее  сковороду из рук, бабулЯ обиделась и  ушла
на кухню.  Њы  притихли,  собрали Яичницу с  пола и съели ее, а потом  пошли
миритьсЯ с бабулей.
     - Ќу, бабулЯ! - говорили мы, обнимаЯ ее.
     Џоскольку  с  нами  возилась  бабулЯ, нас  не  отдали  в  детский  сад.
ЃлагодарЯ  ей  Я  с Ясельного возраста  и до  самой школы не знал, что такое
казарма.

     ‘разу за нашим домом начиналась степь - могучаЯ, ковыльнаЯ, с цветущими
сурепками,  с беспокойной  кашкой.  ’ам водились гадюки. Њы ходили  в  степь
вместе с  отцом,  но иногда мы удирали туда сами. Њы переворачивали  камни и
извлекали на свет Ѓожий  скорпионов и фаланг. ‘корпионы поднимали вверх свои
бледные,  слабые щупальца  и  изгибали хвосты, а  мохнатые фаланги угрожающе
подскакивали.  Њы  загонЯли и тех, и  других в одну  банку и наблюдали за их
поединком. ”аланги всегда побеждали.
     ‚ степи мы выкапывали и ели безвкусные "землЯные  орехи", и песок сочно
хрустел на зубах,  и  еще мы ели оболочку семЯн акации  -  выедали сбоку  ее
сладкую  мЯкоть, и еще жарили на  кострах картошку и  серый хлеб. Ѓыло очень
вкусно. Њы все времЯ что-то ели.
     ‡а хлебом мы часами  простаивали в хрущевских очередЯх перед  закрытыми
дверьми хлебных магазинов, и нам на наших ладошках писали  номера химическим
карандашом.
     Љогда открывалась дверь, начиналась давка. Ќас  давили - мы кричали,  а
потом каким-то чудом в руках оказывалсЯ теплый серый хлеб. Њы брали по куску
и уходили в степь, там ловили кузнечиков, обрывали  им лапки и  торжественно
хоронили под стеклышками, обернув их фантиками, обложив цветными бусинками и
стеклЯшками. Ѓыло очень красиво. €гра называлась: похороны.

     „алеко в степи находилсЯ  карьер. €з него когда-то брали песок и глину,
потом  перестали  брать,  он  заполнилсЯ водой и  зарос камышом.  ’ам воздух
звенел  от стрекота  влюбленных лЯгушек,  там  можно было часами бродить  по
колено в щекочущей типе и ловить в ней юрких рыбок - "гамбузиков". Њы ходили
на карьер купатьсЯ.
     -  ’рахомой  заболеете,  - говорила мама,  и  мы клЯтвенно  обещали  ей
заходить только "по шейку".
     Ќас отпускали  на карьер вместе с папой. Њы заходили только "по шейку",
а потом, воровато оглЯдываЯсь па отца, окупались с головой.
     Ќа карьере Я тонул. џ уцепилсЯ за плот, плот поплыл, а Я отпустил его и
погрузилсЯ с  головой. џ  достиг дна, посмотрел вверх  и  увидел  над  собой
блестЯщий потолок поверхности,  потом  Я пошел по дну  пешком и сам вышел на
берег. Џо берегу без штанов металсЯ отец. Ћн снЯл штаны, чтобы нырнуть.

     Ќаш  дом по форме своей  был п-образным,  и внутри него помещалсЯ двор.
Ќаш двор - теперь старый, увитый виноградом, увешанный бельем, все  с той же
оливковой  рощицей  в середине,  все так же  кричащий в форточки:  "‘ам-вел!
‘ам-вел! €ди домой, кому сказала! ‘аш-ка! ’а-нЯ! ќ-ды-вар!"
     ќто был восточный двор, где все  соседи не просто знакомые, а почти что
родственники,  где  с наступлением вечерней  прохлады можно выйти, посидеть,
посудачить.  Ќаш  младшенький,  ‚алера, влезал  между болтающими тетками  и,
вращаЯ во все стороны головой,  слушал и запоминал. Џотом он шел к бабуле  и
все  выкладывал  ей - слово  в слово.  ’ак  что  бабулЯ всегда была  в курсе
дворовых новостей.
     ‚о дворе мы  возились с липкой  серой  глиной  -  лепили из  нее чашки,
играли  в   футбол,  в   ловитки,   делали   самокаты,  клюшки,   коньки  на
шарикоподшипниках,  бегали, прыгали,  падали, расшибали  себе лбы и дрались.
‘начала  Я никак не мог понЯть, как можно  бить человека по  лицу, ведь  это
человек, и у  него есть лицо,  как можно?..  ‚ одно  мгновение мне  надавали
пощечин, а  Я от обиды рыдал и не защищалсЯ. ќто развеселило моих мучителей,
и они со смехом надавали мне еще. Џотом Я научилсЯ довольно ловко дратьсЯ, а
там и ‘ерега подрос  и  стал  грозой длЯ всего двора. ‚  драке длЯ ‘ереги не
существовало авторитетов, а количество  противников так же мало интересовало
его, как и их качество.
     Ќаша мама рано  обнаружила в себе желание приобщить нас к пленительному
миру искусства. Ќаша мама когда-то пела, подавала надежды и  даже подумывала
о  консерватории, но потом, в пионервожатых, она сорвала себе голос, и мечты
об искусстве пришлось затаить до нашего рождениЯ.
     €  вот  мы родились. Њне купили  скрипку. € тут выЯснилось,  что у менЯ
совершенно нет слуха. Ќу, просто  абсолютно нет. Ќу,  просто совершенно.  Ќу
никакого.
     - Ќо его можно развить, - опрометчиво обронил мой учитель.
     €  во мне  стали развивать слух.  —ерез  страданиЯ, слезы  и покорность
судьбе.  Љогда все  усилиЯ  мамы по  развитию  моего  слуха разбились  о мой
мощный,  могучий  скрипичный дебилизм, она обратила свои пламенные взоры  на
‘ерегу,  курочившего в углу очередную игрушку.  € - о чудо,  чудо?  “ ‘ереги
слух  был! Џричем  абсолютный. Џричем  редкий  и  совершенный, и ‘ерега,  по
словам отца, "наш выдающийсЯ фамильный слесарь", титаническими усилиЯми мамы
был обращен в  пианиста. ‚ конце концов он закончил консерваторию. ЃлестЯще.
Њама плакала от счастьЯ.  ‘ерега,  какое-то времЯ зараженный  ее оптимизмом,
тоже. Џотом он стал слесарем.
     Ќа  ‚алерку  мамы не хватило. (Ћна говорила, что ‘ерега  всю ее  съел.)
‚алерка сам  научилсЯ  играть  на фоно и на  гитаре.  ‚от  кто в нашей семье
должен был посвЯтить себЯ музам.

     Ќадо вам  сказать, что имЯ ‚алерка дал самому младшему из нас  Я. Љогда
он родилсЯ, менЯ спросили:
     "Љак мы его назовем?", - и Я сказал: "‚алеркой".
     ‚алерка  всегда был себе  на уме. „олгое  времЯ он был  тенью ‘ереги  -
ходил за  ним по пЯтам. ‘ерега  - сильный и прЯмодушный, ‚алерка  - ловкий и
хитрый. ќто  он был заводилой в тех драках, из  которых потом ‘ерега выходил
победителем. Љогда-то  в младенчестве ‚алерка скатилсЯ  с дивана  и ударилсЯ
головой. Ќа голове на глазах вспухла гигантскаЯ шишка. Ћт боли он закатилсЯ.
Њать, оставившаЯ его на секунду, совсем обезумела - схватила его  на  руки и
долго с ним металась: ей казалось, что он умирает. Ќо ‚алерка отошел. …го не
так легко было укокошить. ‘  тех пор его жалели - "он ударилсЯ головой"; ему
многое прощали. Ћн рос всеобщим любимцем, и все вкусненькое в первую очередь
доставалось  ему.  ђевности это не  вызывало. "Ћн же  маленький", - говорили
нам. "Ћн же маленький", - говорили потом мы сами.
     ‚алерка был домашним клоуном. Ћн легко изображал и представлЯл. ќто был
тонкий наблюдатель и проныра с едким Язычком. ‚ нем погиб великий артист.

     Љогда Я  стал  учитьсЯ музыке, у менЯ поЯвилсЯ  друг. „руга звали ЃорЯ.
ЃорЯ  тоже  училсЯ  музыке. ЃорЯ  был  еврей. Ћб  этом скорбным  шепотом мне
поведала моЯ мама. Ћна сказала: "’ы знаешь, ЃорЯ - еврей".  џ  не знал,  что
такое "еврей". џ спросил у матери. Ћна тоже не могла  сообщить,  чем же  это
хуже, чем "не еврей". ‚ конце концов она сказала: "€х никто не любит". џ это
запомнил и прониксЯ к Ѓоре самыми нежными чувствами.
     Њать  Ѓори,  тетЯ Њара,  толстаЯ, в  тонком  халате,  все времЯ  что-то
печатала на машинке в их маленькой квартирке.
     - „еточка! - говорила  она мне с каким-то  душевным надрывом. - „ружи с
Ѓорей!
     Џосле этого она плакала и печатала,
     џ смущалсЯ. џ не мог, когда рЯдом плачут и печатают. џ дружил с Ѓорей.
     Џапа Ѓори - тощий и трагический - ничего не говорил.

     ‘лучай с тем, что "ЃорЯ - еврей", заставил менЯ выЯснить с пристрастием
и до конца, кто же тогда мы сами. Њы оказались русскими - правда, не совсем.
Њы  оказались метисами. "Ђ  это  как что?"  -  не  унималсЯ Я. "ќто  так,  -
объЯснили  мне.  - Џапа  - русский,  а  мама  и  бабушка  -  армЯнки. ‚от  и
получаетсЯ, что вы все - метисы". Ћдновременно оказалось,  что в нашем дворе
полным-полно  русских,  армЯн, азербайджанцев,  горских евреев  и  татар.  џ
расстроилсЯ, что Я  - метис.  "Ќе расстраивайсЯ,  - сказали мне, -  метисы -
самые  умные  и  красивые",  ќто  как-то  подбодрило.  ‘  этим  Я  дожил  до
сегоднЯшнего днЯ.

     ’о, что  на карьере Я тонул, дошло до пашей мамы, и мама срочно пошла и
записала пас  в  плавательный  бассейн.  Њы ходили  туда  все  втроем.  "’ри
брата-акробата" -  так  пас называли. Њне тогда было шесть,  ‚алерке  -  три
года, а ‘ерега помещалсЯ где-то между нами.
     ‚ душевой  бассейна как-то  сразу стало  понЯтно,  что тот, кто  смел и
силен, тот и моетсЯ, а тот, кто не смел, тот тихо стоит на обмылках.
     ‘ерега  наблюдал это безобразие секунды три, потом он кого-то  толкнул,
тот упал, и мы помылись,
     Њы с  ‘ерегой быстро научились держатьсЯ на воде, ‚алерка  же еще долго
плавал вместе с тренером, лежа у него на спине и обхватив его руками за шею.
‚ид у него при этом был хитрый-прехитрый.
     Џосле бассейна  мы  всегда  покупали "косички"  -  треугольные  слоеные
пирожки с повидлом. ‚о рту они таЯли. Њы старались держать их там как  можно
дольше.

     ‚скоре  как-то  выЯснилось,  что  в  ‹енинграде  и  Њоскве  у нас  есть
родственники.  Ћказалось, что в ‹енинграде  у  нас живет еще одна  бабушка -
"папина мама", а в Њоскве живут "дЯдЯ ‚итЯ" и "тетЯ ’амара". ‹етом нас к ним
повезли.  Џовез нас отец. ‘начала  в Њоскву, а потом в ‹енинград. Ќа поезде.
Џоезд  в  памЯти  не  отложилсЯ. ‚ памЯти  отложились "дЯдЯ  ‚итЯ" с  "тетей
’амарой",  их   собака   ђита,  их  прекраснаЯ  московскаЯ   квартира  и  их
домработница ЊанЯша. „ЯдЯ ‚итЯ был лыс, тетЯ  ’амара приветлива, собака ђита
-  шумна  и  чувствительна, а  у  ЊанЯши  на  кухне  всегда  было что-нибудь
вкусненькое.
     Љак только мы у них поЯвились, нас тут же усадили  за стол пить чай. Њы
скромно взЯли по кусочку хлеба с маслом и присыпали сверху сахарным песком.
     ‚  ‹енинграде после бакинской духоты  нам  был  просто  холодно,  и  мы
вырЯдились в три одинаковые серые курточки.
     ‹енинградскаЯ бабушка  встретила  нас  суетливо-ненатуралыю-радостно, и
все  это  было  не так,  как, по  нашему разумению,  должна встречать внуков
бабушка.  Њы ткнулись губами в ее волосатую щеку  и  не испытали там ничего,
кроме смущениЯ.
     Џапа   при  бабушке  был   с   нами   груб.   Ќаверное,   ему  хотелось
продемонстрировать свое строгое отцовство.
     Љроме  бабушки  у  нас  обнаружилсЯ  дедушка,  отставной  майор,  герой
Ѓрестской  крепости  с  неработающими  пальцами,  и  две  тетки.  ’етЯ  ‹ида
поцеловала  менЯ  в  губы.  Ѓыло  вкусно  и  стыдно.  ‘пали  мы  на  полу  в
десЯтиметровой  комнате, где  кроме нас  спали  бабушка, две  наши  тетки  и
дедушка - отставной майор с неработающими пальцами.
     ‚ ‹енинграде Я  заболел воспалением легких, и менЯ положили в больницу,
в  большую мальчишескую палату, где не было недостатка  ни в мучителЯх, ни в
защитниках, а за окнами шел дождь, такой длЯ нас непривычный.
     Џо-моему, тогда же и закончилось мое детство...

        Њ€Ќ“џ „…‹Ћ‘

     ...“ них была  течь. Ћни  всплыли и, продолжаЯ  двигатьсЯ  в  надводном
положении, попытались устранить неисправность. Џолезли наверх  втроем. „воих
смыло. ‘траховочный поЯс ‘ереги обнаружили в корме. ‚идимо, его протащило по
всей верхней палубе, прежде чем стрЯхнуть в винты...

     <b>€з дневника ‘ережи Ѓог-ва,
     помощника командира кораблЯ,
     пропавшего в море осенью 1983 года</b>

     ...никогда не будет рожать.  ќто мучило  менЯ  чрезвычайно.  џ  лежал и
повторЯл про  себЯ: "Ћна  никогда не будет рожать. Ћна никогда не  родит". €
сразу  же перед  глазами вставало ее лицо  со смущенной,  виноватой улыбкой,
какой  она ответила  на мой  вопрошающий  взглЯд  там,  в больнице,  где  мы
встретились через несколько дней  после операции, которую врачи все-таки над
ней проделали. Ћни говорили мне: "‚ероЯтность успеха - двадцать процентов" -
и  прЯтали глаза; и менЯ тогда, помнитсЯ, поразило слово "вероЯтность". џ бы
никогда не подумал, что его можно отнести к тому бесконечно теплому, мЯгкому
ощущению,  часто сменЯемому  беспокойством,  каким-то  горловым,  внутренним
почти  всплеском  зарождающемусЯ  во  мне всЯкий раз,  когда речь заходит  о
ребенке.
     ‚ечером того днЯ, когда Я привез ее  домой, она показала мне свой шрам.
Ћн  шел  вверх  от  бритого лобка,  свежерозовый, напоминающий  нарисованную
нетвердой детской рукой лесенку - неровную, кривенькую.
     Њне   почему-то  захотелось  ее  потрогать.  џ  потЯнулсЯ,  она  быстро
перехватила мою руку, а потом осторожно, сбоку подвела и приложила мой палец
к  небольшому шрамику-перекладинке, и  Я  почувствовал,  какой  он  горЯчий,
живой,  дрожащий, и мне передалась эта дрожь, и сразу стало холодно, по телу
пошли мурашки, и Я  подумал о  том,  что где-то  глубоко под ним,  под  этой
гладкой, словно молодой лед, слюдЯной поверхностью  шрамика, совсем  недавно
побывал скальпель хирурга, и все это лежало на операционном столе  разъЯтое,
и из него торчали зажимы, а потом все это сшили, собрали, привели в чувство,
и это  все снова стало  моей  женой - Њайей - новой Њайей, отделенной от той
прежней целой вечностью, носЯщей название "операциЯ", и к ней, новой, чужой,
может быть выглЯдевшей  словно  бы оглушенной,  с  большими, чуть медленнее,
чуть  дольше  обычного  перемещающими  свой взглЯд  с  предмета  на  предмет
глазами, - к ней, новой, еще нужно привыкнуть.
     Љакое-то  времЯ на  перекладинках  шрама  еще  будет  выступать  нежнаЯ
сукровица. Љакое-то времЯ ЊайЯ все еще будет вспоминать ту боль и рев женщин
и будет говорить, что  на трубах, скорее  всего, образовались спайки, потому
что вещество  против образованиЯ этих спаек нужно было вводить в трубы очень
осторожно,  а  его  всем  вводили  кое-как,  и  девки выли, и делала все это
женщина, а женщины-гинекологи -  ужасно грубые, садюги, и лучше, если врач -
мужчина; он все делает осторожно, нежно и очень сочувствует.
     Ђ Я  тогда гладил ее по  голове, как  ребенка, целовал куда-то,  скорее
всего, за ухо, и она, какаЯ-то  совершенно потерЯннаЯ,  говорила  тогда, что
врачи  настоЯтельно   рекомендуют  через   несколько   дней  после  операции
заниматьсЯ любовью, потому что именно в это времЯ, скорее всего,  и возможно
зачатие.
     € мы, конечно же, сейчас же посвЯтили себЯ этому занЯтию, стараЯсь  при
этом как можно меньше беспокоить рапу, а когда это было особенно больно, она
кусала  губы,  как-то  по-особенному выгибалась,  застывала,  выгнувшись,  и
сильно сжимала мне кисть левой руки, а Я замирал, чтоб продолжить по первому
же ее призыву.
     €  еще  ЊайЯ  старалась  принЯть   какие-то  особенные  позы,  наиболее
благоприЯтные  длЯ  беременности,  которые,  как  оказалось,  ей  советовали
принимать подруги по несчастью, которым тоже  где-то советовали,  и  все это
происходило у нас очень серьезно, и так же серьезно ожидалсЯ результат.
     ѓосподи!  Љакие  же  мы   все-таки   были   идиоты!  Њаленькие  глупцы,
сражавшиесЯ с природой, не верующие  в то, что она никогда  не менЯет своего
решениЯ,  в то, что раз она обмолвилась:  "Ќет!", - то это уже навсегда, что
между нами и ребенком уже  возведена ЉитайскаЯ стена, и можно битьсЯ в нее с
одинаковым  успехом хоть тысЯчу раз,  а можно  не  битьсЯ, можно с последним
ударом прижатьсЯ щекой к безразличной многотонной кладке и  почувствовать то
бездонное отчуждение всего этого мира, какое можно еще испытать разве только
в безводной пустыне,  припав щекой  к  гладкому морскому голышу,  неизвестно
откуда взЯвшемусЯ в этой местности, перевернув его, конечно же той стороной,
что обращена к песку и помнит все еще все приметы  ночи** Њетафора все времЯ
ускользает, вернее было бы сказать,  она все времЯ использует свое  основное
качество - таЯть, истончатьсЯ, на лету  истлевать в воздухе. “ нее тоненький
серебристый хвостик, за который  не ухватитьсЯ, а может быть, подспудно и не
хочетсЯ   ухватитьсЯ,  поскольку  невольно  не   хочетсЯ  достичь  точности,
страшновато ее достичь..
     Ќо Ѓоже мой!  Људа же  теперь девать бездну  нежности, просто груды той
самой нежности,  что  была  заготовлена уже давным-давно,  еще  тогда, когда
рЯдом со мной ощущалсЯ сквозь тонкую ткань халатика теплый бок  моей матери,
и  таилась   она   до  времени  в  каких-то  удивительно   емких,   глубоких
пространствах души, предназначеннаЯ тому будущему маленькому зЯбкому тельцу.
Љак мне  с ней  теперь совладать?  Људа же  теперь ее деть?  “  нее же такаЯ
огромнаЯ температура. ќто же как коробочек спичек, в котором зажглась одна и
сразу же вспыхивают все остальные, и страшно все это держать в руках.
     Ђ главное, у менЯ все уже было как бы заранее придумано, расписано, как
Я  с  ним буду гулЯть,  или нет: сначала, как Я  буду бережно держать его на
руках, какие  у  него при этом будут мЯгкие и одновременно упругие, округлые
ножки и ручки, как Я осторожно буду  прижимать к себе его голову,  памЯтуЯ о
том, что у него еще не зарос пугающе пульсирующий родничок, а потом он будет
узнавать менЯ, улыбатьсЯ  беззубым  ротиком, брать  с серьезнейшим видом мой
палец  и  пытатьсЯ его проглотить, а Я буду  придумывать специально длЯ него
сказки,  Я так хорошо рассказываю сказки, Я бы рассказывал  их  каждому  его
пальчику.  € еще мы с ним  будем гулЯть. џ бы сажал его себе на шею, а он бы
охватывал ладошками  мои колючие щеки - чисто выбритые  щеки длЯ менЯ всегда
почему-то  проблема,  -  а ладошки у  него  маленькие-маленькие, обЯзательно
растопыренные, похожие на листики молодой осины и тепленькие; и он привык бы
ездить на мне верхом и все времЯ просилсЯ бы "на шейку", а Я бы притворЯлсЯ,
что менЯ это ужасно раздражает, ворчал, а на самом деле млел бы от счастьЯ.
     Љак  же так?  ЌельзЯ же по  всему этому...  так...  ќто  же  все  такое
тоненькое,  нежное, словно  голос только  что  очнувшейсЯ  ото сна маленькой
птички, придуманное с такой тщательностью, с  таким  бережением, вынЯнченное
так, что в какой-то  момент  начинает  казатьсЯ, что и  не ты вовсе  все это
выдумал, а кто-то тебе все это очень-очень давно очень клЯтвенно пообещал.
     € тут вдруг Я обнаружил,  что Я думаю только о себе, о своих чувствах и
совершенно  не думаю  о том, что  существуют  еще  чувства  матери,  котораЯ
обречена уже никогда не стать матерью, что есть  еще ЊайЯ  и  длЯ  нее -  то
нежное  томление девочки, а вернее,  только  его  первые толчки, которые  по
степени   соприкосновениЯ  с  собственной  плотью  более  всего   напоминают
прислушивание к  горному  эхо или  же к любому  другому  чужеродному  звуку,
вторгшемусЯ, но не оскорбившему слух, а скорее возбудившему  надежду  на его
повторение  и осмысление; то томление,  как и та нежность,  мешающаЯ сделать
вдох полной грудью, и поэтому получаетсЯ не один вдох, а несколько  глотков,
а нежность  - она находитсЯ где-то в середине твоего существа, словно бы там
висит  нечто,  скорее  всего,  сыраЯ  весеннЯЯ веточка,  на кончике  которой
трепещет капелька, и  этот трепет у капельки, возможно, от того, что страшно
сорватьсЯ, так как за этим срывом прЯчутсЯ настоЯщие слезы; и вот все это: и
томленье, и нежность, и  слезы, и мечты - закончилось "вероЯтностью двадцать
процентов", дрожанием век, рук, губ - рухнул мир.
     Љак же ей  теперь, наверное, хочетсЯ  забитьсЯ  в угол или  забратьсЯ с
ногами в огромное мЯгкое кресло, ‘жатьсЯ в нем и чтоб сверху накрыли чем-то,
ну  вот  хоть  этим  нашим  мЯгким,  пушистым декадентским пледом,  вовсе не
подходЯщим  длЯ этой цели,  но  дорогим,  купленным в свое времЯ  за большие
деньги;  и  чтоб  оставили  в покое,  забыли,  позволили забытьсЯ,  дали  бы
выплакатьсЯ и уснуть.
     "€ в то же времЯ ей страшно остатьсЯ одной, и она не садитсЯ ни в какое
кресло, она ходит  за  мной,  словно,  прости ѓосподи,  маленькаЯ собачонка,
котораЯ не оправдала надежд хозЯина, - подумал Я,  - а потом она  берет менЯ
за  плечо  или,  проходЯ  мимо,  касаетсЯ  случайно рукой,  но  в  следующее
мгновение она уже отстранЯетсЯ, а еще через какое-то времЯ  снова касаетсЯ и
прижимаетсЯ. …й сейчас так нужен Я..."
     Ѓй нужен Я, а мне нужен ребенок. Њальчик, девочка - все равно. ѓосподи,
Я  с ума  сойду!  Џочему  Я  должен быть  заложником чьей-то немощи, чьей-то
природной неспособности?  џ  -  молодой,  здоровый,  с упругими  мышцами,  с
гладкой кожей.  џ должен,  Я  имею  право быть отцом! †изнь, та самаЯ жизнь,
заключена  в мою  собственную телесную оболочку, настойчиво требует этого. џ
просто физически это чувствую -  это теснение, нытье в груди, эту почти боль
в средостении, џ хочу, Я очень хочу носить на  руках  по  комнате  маленькое
существо и хочу,  чтоб оно  держалось за  менЯ, цеплЯлось за менЯ ручонками,
чтоб с серьезнейшим  видом залезало мне в  ухо, пыталось потрогать глаз, а Я
чтоб перехватывал его ручонки и говорил строго: "ЌельзЯ! Ђй-Яй-Яй!"
     •очу, чтоб от его волосиков пахло маленькой птичкой - именно так пахнут
головки у соседских детей, - да, хочу!
     •очу вскакивать по ночам десЯтки раз,  вздрагивать  от того только, что
он засопел, завозилсЯ в кроватке, заерзал или повернулсЯ; хочу укрывать  его
одеЯльцем,  если он во  сне раскрылсЯ,  кормить его  с  ложечки,  купать,  а
главное  -  хочу прижатьсЯ к  нему,  чтоб  в  полной мере испытать  щемЯщую,
натуральную, живую,  а не воображаемую, почти  звериную нежность, от которой
рот сам  наполнЯетсЯ  слюной, которой внутри в тот  момент столько, что,  не
найдЯ выхода, она способна  измучить, измотать, от нее больно, она  источник
тех внезапных вспышек ненависти, которые случаютсЯ иногда со мной, когда сам
ужасаешьсЯ  этому  ее  поЯвлению,  когда ты словно раздваиваешьсЯ  и из тебЯ
вылезает какой-то  другой человек,  и  ты  - существующий  где-то  здесь же,
рЯдом,  - в  панике от того, что он говорит, и, более того, от того, что  он
делает.
     Ђ еще  он  способен  какое-то времЯ думать от твоего имени. Ћн  великий
разрушитель.  …му  никого  не  жаль.  ‚  нем  Явно  и  внЯтно  глаголет  его
собственнаЯ  чуждаЯ  тебе  натура.  Ћн  может  разъЯть  все,  все  измучить,
изувечить. Ћн излучает ненависть.

     „а,  иногда  Я ненавидел Њайю. ‚о всЯком случае, до операции мне именно
так и казалось, а потом от нее, от ненависти, ничего не осталось, словно эта
рана, в  памЯть о которой  осталсЯ  шрам  - маленький, розовый, с  неровными
краЯми,  послужила искупительной жертвой, которую  она принесла материнству,
заплатив и за  себЯ, и  за менЯ тоже,  выкупив у кого-то мою ненависть своей
мукой, мукой роженицы,  предметом  родов которой,  условно  говорЯ, и ЯвилсЯ
этот шрам.

     ‚от и все. Ђ теперь вам остаетсЯ только старатьсЯ -  как сказали врачи,
- чтоб у вас ну хоть что-нибудь получилось, и при этом вы должны торопитьсЯ:
ворота закрываютсЯ,  пути заказываютсЯ, а на трубах образуютсЯ  спайки, и за
это старание снова и снова платит она - прокушенными губами, бусинками пота,
взмокшими,  спутанными волосами, которые во  времЯ  наших  попыток словно бы
оживают, жалобно цеплЯЯсь за подушку, а скользкие наши тела  потом  укроютсЯ
сырым одеЯлом и  затихнут беззвучно. €ногда вовсе  не обЯзательно о чем-либо
говорить.

     Ќочью Я вижу ее глаза. џ часто просыпаюсь  от того, что чувствую - ЊайЯ
не спит. Ћна лежит, подложив  под голову руку, опираЯсь локтем  в подушку, и
смотрит на менЯ. ‘корее всего, она менЯ не видит, она смотрит сквозь менЯ, Я
длЯ  нее  вроде  бы прозрачен, как  бы призрачен,  а она  сама сейчас где-то
далеко, глубоко в своих мыслЯх;  и Я, чтоб ей не  помешать, чуть-чуть только
смотрю сквозь  ресницы.  Њне ужасно  хочетсЯ обнЯть ее,  ободрить,  прижать,
поймать  губами ускользающую, беззащитную  мочку  уха, но Я  не делаю этого;
страннаЯ  мной  владеет робость,  которую  Я объЯснЯю лишь  тем, что  всЯкий
человек имеет право побыть  наедине  со своими  мыслЯми,  пусть  даже от них
перехватывает, першит в горле.
     “ Њайи хорошие глаза. Ћ  них хочетсЯ сказать,  что они дрожащие,  хотЯ,
наверное,  это  неточное  определение,  ‘корее  всего,  они  какое-то  времЯ
неподвижны, а потом по ним  неожиданно пробегает некотораЯ рЯбь (хоть "рЯбь"
- невкусное  слово, как сказал бы  мой друг, очень-очень большой филолог), и
тогда  они оживают  чудеснейшим  образом, как, должно быть, оживает озеро от
утреннего ветерка.
     џ могу часами смотреть ей в глаза. ‚ ее взглЯде утопаешь, он неожиданно
мЯгкий-мЯгкий, и возникает такое безволие и одновременно такаЯ горечь, вроде
как крупными квадратиками  морской соли  обметало губы;  и в этой горечи,  в
этой робости, в этом безволии  почему-то хочетсЯ затаитьсЯ, остатьсЯ, осесть
на  дно  своего  собственного  редкого   дыханиЯ,  как  в   детстве,  когда,
наплакавшись, Я забивалсЯ в угол и желал только своей скорейшей смерти. "‚от
тогда  они увидЯт, -  думал Я  обо всех своих родственниках, - вот тогда они
поймут", - и становилось хорошо на душе, и перед мысленным взором немедленно
возникало траурное шествие и всеобщаЯ скорбь, и  было почему-то очень сладко
об этом думать.
     Ђ  еще так же, как  в детстве, хочетсЯ закутатьсЯ  в одеЯло, и чтоб оно
возвышалось над тобой этаким шалашиком, а внутри чтоб было живое, подвижное,
почти  осЯзаемое  тепло;  хочетсЯ  сохранить это  тепло,  хочетсЯ, чтоб  оно
приютилось  там  навсегда.  Њожет  быть, длЯ  этого  следует  подержать  его
как-нибудь в ладонЯх.
     Ќо, конечно  же,  это невозможно,  и тепло  уходит в  окружающий голый,
простуженный мир, непрочный мир различных непрочностей, обмана и ожиданий, а
потом  в очах поселитсЯ безвременье. "‚се мы из породы фей. ѓоре нас старит,
а радость молодит", - говоритсЯ в одной очень старой и очень детской сказке,
а  за стеклом у нас беременные сугробы, и когда окончательно  рассветет, они
будут смотреть нам в окна, потому что живем мы на первом этаже далеко-далеко
за  ЏолЯрным  кругом,  в   маленьком  поселочке,  в  самой  середине  белого
безмолвиЯ, где сопки, березки-карлицы и вьюги распускают по ветру свои седые
волосы.
     Ђ еще,  когда рассветет, то окажетсЯ, что  вокруг множество следов, и Я
всегда ловлю себЯ  на  том,  что  ищу  среди  них  свой.  ‘вой и Њайи.  ЊенЯ
почему-то всегда очень радует, если Я их нахожу.
     Ђ  следы за  день оплывут под солнцем, а ночью  подмерзнут,  и их - эти
маленькие свидетельства того, что  в недалеком прошлом  мы  все-таки были на
этом свете, - прикроет колючий снег.

     ѓосподи Ѓоже  ты  мой!  ‘колько  мы  с  ней  еще  упражнЯлись  на  ниве
детозачатиЯ!  Ќевозможно представить  себе, сколько мы  упражнЯлись, сколько
было ночей, лекарств, каких-то непонЯтных, немыслимых  процедур! € ничего не
осталось, кроме надежды.
     “ надежды  шагреневаЯ  кожа. Ћна  тает, вернее, жизнь обкусывает  ее по
краЯм. ‘ловно мышка.

     Џомню, как ЊайЯ впервые предложила мне взЯть  ребенка. Џомню, как у нее
при этом исказилсЯ голос и некоторые звуки едва-едва были слышны. ’ак бывает
с музыкальным инструментом,  в котором в самый нужный и ответственный момент
западает клавиша и пропадает  самый  нужный, самый  важный  звук и  слышитсЯ
только  трогательное  -  ти-и!  Љлавиша  сделала  все  что  могла, почему-то
чувствуешь себЯ на стороне этой клавиши - .ценишь ее последнее усилие. Ђ еще
у нее, у Њайи, подрагивали кончики ресниц - пушистые кисточки.
     Џомню  свое возмущение  этим предложением, которое Я,  впрочем, тут  же
подавил, и вместо него в душе сейчас же народилась тоска, апатиЯ, меланхолиЯ
и еще что-то подобное - так бывает, когда одной тоски уже Явно не хватает, -
и  Я  уже  как  о свершившемсЯ  подумал о  том, что Я  - умный, красивый,  с
выразительным лицом  - никогда не  буду иметь ребенка, очень-очень  на  себЯ
похожего, такого же умного, красивого и выразительного.
     € Я - у менЯ тогда что-то сделалось  с голосом: пришлось перед тем, как
начать говорить,  сделать  несколько сухих глотков  -  медленно  выговариваЯ
слова, попросил ее попытатьсЯ еще раз.
     € мы попытались еще много-много  раз, и все это  довольно тЯжелаЯ, надо
сказать, работа.
     €ногда мне приходила мысль бросить Њайю  - ведь  бросают же мужьЯ своих
жен. Ѓросить, развестись, сойтись с  другой -  уж  она-то мне точно родит; а
потом Я  вспомнил тот шрамик-лесенку, и то, как Я его трогал, и то, как  она
при  этом  дышала,  эта лесенка, этот шрамик, под  моей рукой,  - эта памЯть
останетсЯ у менЯ навсегда, на кончиках пальцев, на подушечках, - и сейчас же
Я ощутил всю свою несвободу. Љонечно же, Я  не брошу Њайю. Њы с  ней свЯзаны
очень прочной  ниточкой,  а  может быть, не  одной, а  множеством  ниточек -
серебристых,  звонких паутинок: по ним передаетсЯ боль. “бери  боль - станет
не хватать боли. ‘транное ощущение.

     - Ќу,  а все-таки - спрашивал Я ее тогда, - возьмем мы  ребенка, а  что
если ты родишь?
     -  ‡начит,  будет  два ребенка,  - сказала  она тихо,  твердо, глЯдЯ  в
сторону, и Я понЯл, что это уже все, что  она уже не родит, и она  сейчас же
сделалась  маленькой-маленькой, и  ее  захотелось взЯть  на руки,  покачать,
утешить, сказать; "„а-да-да, пусть их будет двое".
     Ђ потом мы с ней долго ходили по различным  инстанциЯм -  не правда ли,
какое  неприЯтное,  металлическое  слово,  оно  вполне   соответствует  тому
неприЯтному ощущению какой-то почти физиологической неопрЯтности, возникшему
от всей этой процедуры, словно  бы внутрь тебЯ вставили скользкий, холодный,
кисловатый никелированный стерженек, и тот, кто вставил,  всегда вправе безо
всЯких уведомлений проверить, на месте ли  он, вправе залезть, ощупать, а ты
при  этом просто присутствуешь  как некий статист,  чьими чувствами помыкают
походЯ, которого словно бы не существует вовсе, о котором говорЯт в  третьем
лице,  что  лучше  бы  ему  встать  здесь  или  же  пройтись  туда.  "Ќу-ка,
пройдитесь,  - вспоминают о  нем  наконец,  но только лишь  длЯ  того,  чтоб
добавить: - Ќу кто же так ходит, поглЯдите-ка, он совсем не умеет ходить".
     ‚  этих   инстанциЯх  на  какое-то   времЯ   действительно   перестаешь
принадлежать самому себе и смотришь на себЯ как бы  со стороны, отмечаЯ, что
у тебЯ  очень напрЯжена  спина,  рот, право же,  несколько  кривоват, а руки
должны быть не здесь, а, скорее всего, вот тут, где ты их на самом-то деле и
ощущаешь.
     ’ам нам рассказали  о документах - их оказалось ужасающее количество. Ђ
потом, после незначительных  провалов  в  памЯти, когда взор твой,  подмечаЯ
какие-то  мелкие, незначительные предметы;  соринки, пылинки,  задерживаЯсь,
например,  на усатой родинке говорЯщего  с тобой чиновника,  приютившейсЯ  у
него на верхней губе  и более всего напоминающей голову моржа, высунувшегосЯ
из  лунки, да  так и  уснувшего  в этой  неудобной  позе,  - с  удивительной
легкостью  минует некоторые очень нужные событиЯ, следуЯ  которым можно было
бы постичь ускользающую логику  этого томительно долгого днЯ, - мы очутились
в доме  ребенка,  где заведующаЯ -  знакомаЯ наших  знакомых  - показала нам
помещениЯ и детей. Џо коридорам  бегала  одинаково плохо выстриженнаЯ ватага
двухлеток,  и  нЯнечки  с   младенцами  на  руках  при  виде  нас  пришли  в
неистово-птичье   возбуждение   и  немедленно  принЯлись  тараторить,  ловко
перебрасываЯ  младенцев  с руки на руку, и заведующаЯ  в конце концов  увела
нас, находившихсЯ, несколько не  в себе, в свой кабинет, где она говорила не
умолкаЯ,  рассказываЯ  о  том,  что  совсем недавно  одна  женщина  забирала
девочку,  а девочка уже  большаЯ, двухлетнЯЯ, и она так обвила ручонками шею
женщины и так  кричала: "ќто моЯ мамочка за мной пришла!", - что всем у  них
сделалось дурно,  и заведующаЯ еще долго что-то говорила,  а мне  уже  очень
хотелось  на свежий воздух,  подальше от этих мест,  но  ее лицо  все  времЯ
попадало  в  фокус  моего  зрениЯ,  а  слух  заполнЯлсЯ  ее "‚ы  знаете,  вы
знаете..." - она все рассказывала  о том, что даже  грудные понимают  все  -
улыбаютсЯ своим будущим родителЯм, ну, то есть не родителЯм, конечно, а тем,
кто их будет забирать, - они все понимают и сразу же их отмечают.
     џ не помню, как мы оттуда  выбрались, только  ночью у Њайи  была жуткаЯ
истерика,  с  рыданьЯми,  с  причитаньЯми,  с  детской  неуемной  икотой,  с
какими-то дикими совершенно обвинениЯми в мой адрес и тут же с объЯтьЯми и с
затиханием в такт своим всхлипываниЯм,
     Ќаверное, так женщина прощаетсЯ с матерью, котораЯ умирает в ней самой,
так и не родившись,
     Ќечто подобное случалось с Њайей  и раньше, но  никогда прежде  это  не
проЯвлЯлось  с  такой  силой, и тогда  Я,  помнитсЯ,  тоже ей  что-то кричал
изменившимсЯ  до  неузнаваемости  голосом, какой-то одной голосовой свЯзкой,
котораЯ натЯгивалась у  менЯ в горле, как ремешок,  - Я слышал  ее как бы со
стороны  и в то же времЯ  чувствовал, как сильно она натЯгиваетсЯ, -  кричал
что-то,  наверное невероЯтно обидное,  потому что в какой-то  момент  у Њайи
прекратились рыданиЯ и она, широко  раскрыв глаза, буквально  вглЯдывалась в
каждое  мое  слово; после чего Я сразу же ослабел  - руки мои повисли, и под
коленЯми ощущалась отвратительнаЯ  слабость,  а еще  через какое-то времЯ мы
уже согревали друг друга в объЯтиЯх - "ничего, ничего, все будет хорошо..."
     Ђ потом Я ушел в море - Я тогда, как у нас говорили, "работал на море",
- а через несколько месЯцев пришла телеграмма: "ЏоздравлЯю, родилсЯ сын".
     € друзьЯ очень, помнитсЯ, тогда  обрадовались, пихали менЯ, ошалевшего,
со всех сторон и говорили:
     "Ќу вот, видишь, операциЯ помогла", -  и откуда они узнали об операции?
•отЯ,  конечно, друзьЯ  - эта та категориЯ людей,  котораЯ  каким-то образом
узнает то, что их-то как раз менее всего должно бы касатьсЯ; и  Я, помнитсЯ,
два днЯ  ходил с глуповатой улыбкой  и все спрашивал  у себЯ, по-моему  даже
вслух: "Ђ какой  он?  „а,  да,  интересно,  какой он? Њаленький, черненький,
остроносенький.  худенький  или  толстенький?"  €  еще  интересовали  всЯкие
глупости: что  он ест, например;  ах,  да, они же сосут  соску! Ѓоже мой, ну
конечно, молоко, кефир, жидкие каши. €нтересно, сколько он весит? € Я сейчас
же  помчалсЯ  к  нашему корабельному врачу  выЯснЯть, сколько  должен весить
нормальный  ребенок,  а  друзьЯ  показывали  на  менЯ  пальцем  и  говорили:
"‘мотрите, еще один сошел с  ума". Ђ Я никого не  слышал, Я уже строил планы
относительно того, как он у менЯ будет заниматьсЯ спортом и каким именно.
     -  ‘лушай,  док!  -  приставал Я к  врачу,  - Љак ты  считаешь: сначала
гимнастика, а потом плаванье или наоборот?
     - ‹учше наоборот, - улыбалсЯ док, хотЯ Я  о нем забывал в ту же минуту,
даже не дождавшись ответа.
     Њы  с ним  будем  читать,  плавать,  бегать,  ссоритьсЯ,  капризничать,
миритьсЯ.  Ћн будет обнимать менЯ за  шею,  а ночью будет требовать, чтоб  Я
положил ему "ручку" на "головку", как требует это сын наших соседей, который
без этой "ручки" отказываетсЯ засыпать.
     Њы  с  ним будем  возитьсЯ с цветами: у нас  целый  подоконник  фиалок.
Љонечно, он сначала попытаетсЯ выдирать их из горшков,  но скоро поймет, что
все это  живое и  огромности этого  живого мира  на подоконнике можно только
удивлЯтьсЯ; он узнает, что фиалки - нежные и благодарные цветы, они понимают
человеческую речь  и  очень  ждут от человека похвалы, их  нужно нахваливать
каждое утро, говорить: "Ђх, вы мои  хорошие,  как вы чудесно цветете!",  - и
тогда они потЯнутсЯ к тебе своими листиками. џ расскажу ему множество всЯких
удивительных  историй  о  ленивых  амариллисах,  величавых рододендронах,  о
скромницах гортензиЯх, неженках  глоксиниЯх, прелестницах примулах  и еще  о
кактусах-эхинопсисах, которые требуют от хозЯина, только чтоб он поместил их
на солнце и  ради Ѓога оставил в покое. Ћй, что  только Я ему не расскажу! Ђ
потом он начнет задавать вопросы: "Џочему это, почему так?", - и Я  ему буду
отвечать - вот чудесное будет времЯ!
     џ ловил себЯ  на том,  что  разговариваю сам  с собой, лукаво над собой
подтруниваю,  тихонько  смеюсь,  хитренько улыбаюсь.  Ќаверное, это  и  было
счастье. ‘частье в преддверии счастьЯ.
     ’олько иногда по ночам становилось пронзительно тоскливо на душе,  и  Я
понимал умом, что это не мой ребенок. ЊайЯ, конечно же, взЯла его в том доме
малютки, где мы с  ней побывали,  ведь  Я  оставил ей  все  документы и свою
доверенность. Ќаверное, более всего менЯ удручала мысль о том, что Я обречен
на пеповторение, на  физическое неповторение:  у него не  будет моей фигуры,
моей великолепной груди, плеч, спины, рук, ног,  ступней.  џ не  буду  в нем
узнавать себЯ маленького, и  Я  буду  застрахован  от  возгласов, услышанных
стороной: "‘мотрите, он стаптывает обувь ну совсем как отец!"
     Ќо почему-то особую горечь доставлЯла мне мысль, посвЯщеннаЯ  тому, что
Я в  течение огромного количества  времени впустую  истр