гой  шепотом,  чтоб  не  разбудить  детей  в  малогабаритной
квартире, ссорилсЯ  с  женою  из-за  того, что прокантовалсЯ в  редакции  до
полуночи,  жена думала  - у сестры.  Њы  даже  умрем  по-разному: "“гас, как
светоч,   дивный  гений,   увЯл  торжественный   венок",  посередь   зимнего
Џетербурга, в окружении блистательных друзей и стечении плачущего народа. џ,
скорее всего, в ночную пору тихо отойду в областном госпитале  длЯ инвалидов
Ћтечественной  войны,  где сестры не  берут  денег  за уколы и за судно, где
устаешь слушать ослабелых умом  и памЯтью  людей,  денно и  нощно вещающих о
небывалых подвигах.  Џодлинную войну  они  забыли,  да и  помнить  не хотЯт,
потому  как  подлиннаЯ была  тЯжкой, некрасивой. Ќе осуждаю Я их даже за то,
что перед  смертью  просЯт  они не  вынимать зубные  протезы  изо рта,  чтоб
выглЯдеть "красивей". Ћтныне им судьи уже  боги, но не  люди. џ и  сам ныне,
чтоб  выглЯдеть "красивше", почти ничего не  пишу о войне, да  и прежде мало
писал,  все боЯлсЯ оскорбить памЯть  моих  собратьев-пулеметчиков  нечаЯнным
хвастливым словом, неловким сочинительством и ложью - мера таланта не только
мера мужества,  но  и мера правды. „о пониманиЯ ее  Я, может, и дорос, но до
глубинного осмыслениЯ и изображениЯ - нет, и поэтому перестал вовсе бренчать
на военную  тему,  ведь  чем  больше  наврешь про  войну прошлую,  тем ближе
сделаешь войну грЯдущую. ЏриближающемусЯ последнему часу и  всем, кто придет
проводить менЯ,  Я мог сказать, не отводЯ глаз: "Џускай Я умру  под забором,
как пес, пусть жизнь менЯ  в  землю  втоптала,- џ  верю:  то бог менЯ снегом
занес, то вьюга менЯ целовала!" € сотворю кощунство за божественно-Ясноликим
Ѓлоком, процитирую себЯ, совсем еще провинциального:  "Ђ так  ли прошли  мои
годы? Ђ  сколько  осталось прожить? Ђ много  ли будет народу, когда  понесут
хоронить?" Ќемного. Ќо будет. € поплачут. € помЯнут, и  перед смертью сам  Я
всплакну строкой любимого поэта: "†изнь моЯ, иль ты приснилась мне?"
     Ќикого не  клЯну, никого  не  ругаю,  а благодарю создателЯ за то,  что
даровал он мне  радость творческого упоениЯ и подсоблЯл в минуты колебаний и
соблазнов  жить по правилу,  завещанному храбрым  русским офицером и светлым
поэтом Ѓатюшковым: "†иви, как пишешь, пиши, как живешь".
     џ не изведал того пламени, какой сжигал ‹ермонтова, Џушкина,  ’олстого,
не узнал, каким восторгом захлебывались они, какой дальний свет  разверзалсЯ
пред  ними  и какие истины  открывались им. Ќо мне тоже светил вдали огонек,
звал,  обещал  удачу. џ тоже знавал,  пусть и краткое,  вдохновение, болел и
мучилсЯ  словом, и мои  муки  никому  не ведомы,  и моЯ  радость  сочиненной
строкой, сотворением собственного чуда останетсЯ со мною. Џускай не пламень,
только огонь, даже  отсвет его согрел и осветил мою жизнь,  спасибо судьбе и
за  это. ‘пасибо и тебе, многотерпеливаЯ бумага, и прости  менЯ, лес живой,-
это  из тебЯ,  из  живого, сотворили  мертвую  бумагу,  на которой,  мучимый
природным даром, Я пыталсЯ оживить и лес, и дол, и горы, очиститьсЯ душою  и
чаЯл, всегда чаЯл, хоть немножко, хоть-чуть помочь сделатьсЯ людЯм добрее.
     џ донашиваю  девЯтый  протез  и,  как  дождусь  сына  из  армии,  сменю
госпитальную палку  -  такой  вот  странный  зарок себе  назначил. ‘ын будет
донашивать уже вторую  тельнЯшку,  снЯтую  с моего тела, бог даст, с живого.
„очка  заканчивает десЯтый класс. Ћна  похожа  на сестру  мою  и  статью,  и
характером - вылитаЯ тетка! Ќо может, Я это выдумал и хочу в это верить. Ѓыл
Я,  между прочим,  в  Џольше,  отыскал  пана ‘таса. Ћн  тоже  инвалид войны.
ЋбрадовалсЯ мне старик до беспамЯтства, как выходцу с  того света. †ивет пан
‘тас  смирно  и   скудно.  “  него  клочок  земли  на   юге  Џольши,  бедной
прикарпатской  земли,  едва-едва  кормЯщей  семью:  жену,  очень молчаливую,
дородную и  работЯщую  крестьЯнку, и двоих  детей, которые  уже собираютсЯ в
Љраков, "до научного заведениЯ". Џан ‘тас просил, чтоб приехала до него дочь
‡оська.  € Я  пыталсЯ склонить  ее к  дальнему воЯжу, но сестра  моЯ выЯвила
непреклонность: "Ќе хочу! Њне хорошо достаточно нашу дорогую маму".
     Ќадеюсь, после нечаЯнной моей исповеди о жизни и судьбе провинциального
писателЯ  тебе не надо повторЯть: "…сли можешь - не пиши".  ‚от  передо мной
разноцветные  кубики,  рассыпанные  по полу, словно  перед  малым  дитем. Ќа
кубиках нанесены: аэропорт на „альнем ‚остоке, ты  и ‹юда, пенистый  голубой
ручей, две  тельнЯшки, ‡оська и жена, дочь и сын, любимаЯ  племЯнница, стол,
заваленный бумагами и книгами.  ‡а окном оледенелаЯ река, стиснутаЯ  горами,
над горами прорезь  зимней, ничего доброго не сулЯщей, йодисто-желтой  зари;
куда-то тЯнет  самолет,  воет собака у  соседа,  и где-то,  за тысЯчи  верст
отсюда, заброшенный станок Љарасино, потерЯнные  его могилы. Ќа  севере  все
зарастает медленно, зато  могилы  терЯютсЯ  быстро -  изопревшие  в  сырости
надгробные знаки выталкивает мерзлотой. „авно уже нет могилы Њишки …ремеева,
на земле все его забыли.
     Љак  мне все  это собрать "до кучи",  как  из  всего  этого "материала"
выстроить сооружение под таким многообЯзывающим,  под  таким  до  дрожи,  до
оторопи пугающим словом "сочинение", да еще и "художественное".
     Љабы Я знал, кабы ведал.