птицы петь перестают..."
     Ќо все это в прошлое откатило.
     ЋбзавелсЯ таежный человек мотором, дюралевой лодкой.  Ќадо на  промысел
-- два-три днЯ, и он на месте, в старой своей, потаенной избушке. ‘емьЯ же в
поселке —уш, на берегу …нисеЯ, можно сказать, в центре культурной жизни, где
ходЯт пароходы,  самолеты летают, ревет бесплатно радио день и ночь, в клубе
каждый вечер кино  показывают, вино  в  магазинах хоть  какое. €зба -- не то
лесное горе,  слепое, под  еловой корой.  €зба, как  у  всех добрых людей, с
окнами  на три стороны,  с верандой,  с холодильником,  с  диваном и ковром.
ѓоворЯт, к концу пЯтилетки и телевизор в —уш проведут.  ‚от бы дожить. ‘амый
бы  дорогой  телевизор купил и каждый  день  кино бесплатно  смотрел.  ’ЯтЯ,
поди-ко,  в гробу переворачиваетсЯ -- не зрЯ  же он во сне  ЯвлЯетсЯ, черным
перстом  грозит, губами  синими  шевелит  -- проклинает. Ђж в поту  холодном
проснетсЯ старообрЯдец, осенит себЯ двуперстным крестом да и живет во грехах
и  мирском смраде  дальше. "—то поделаш, культура наступат. Ќе можно  дальше
дикарЯми в лесу жить. Џусть хоть дети свет увидают..."
     Љатит промысловик по  ‘ыму в глубь  тайги, орешки пощелкивает, скорлупу
за  борт  плюет.  ‚се  переулки  и  закоулки  на  реке  он знает. ‚  кармане
завЯзанный в  целлофановый  мешочек  договор на  промысел  у него хранитсЯ и
всЯкий прочий документ. ‚ лодке припасы, харчи, одежонка на  зиму и, прости,
господи,  прегрешениЯ  вольные и невольные,  этот, как его,  понеси  лешаки,
мудрено называетсЯ  --  транзистор! „орогущий, холера!  „евЯносто с  лишним!
ЉонЯ в старое времЯ на  экие деньги купить можно было.  Ђ что делать? Љак ни
рыпайсЯ, не устоишь против культуры, хуже чумы навалилась, окаЯннаЯ!
     ‘таровер и всЯкий другой таежный  промысловик идет на  ‘ым, как  домой,
хозЯином идет, никакой пакости и  разбоЯ он в тайге не учинит. Ђ вот  мухота
эта, "шыкалы" -- как их ѓрохотало именует, пьЯницы,  барыги, почуЯв дармовую
наживу,  лиха  длЯ  прут  на  ‘ым.  ‚се  они  работают,  деньги получают  на
производстве,  да норовЯт  еще и от природы урвать, что возможно, выкусить с
мЯсом кусок -- валЯт бензопилой кедры, бьют круглый год соболЯ, увечат зверЯ
и  птицу.  ‚он  впереди  грохот  открылсЯ,  торопливый,  заполошный  --  так
промысловик никогда не стрелЯет. ’ак разбойник стрелЯет, ворюга!
     Ћсень --  бедствие боровой птице, особенно глухарю. Ћт  людей бедствие,
от самых разумных существ, как  их  назвал  радиотранзистор. Ћсенью  бороваЯ
птица,  глухарь  в  первую  голову, вылетает на  берега  рек собирать мелкую
гальку, которой перетираетсЯ  хвоЯ, почки  и другаЯ леснаЯ  пища.  Ѓез этого
"струмента" птице не перезимовать. Ќа притоках ‘ыма, в глубине тайги и болот
камешничок  редок.  ‘лучалось, в зобу  птицы и  в  пупке  золотишко находили
вместо гальки, и потому жены  охотников никогда не выбросЯт пупок и зоб "без
интересу", непременно его распластнут и посмотрЯт, чего в нем?  Љамешник, да
еще особый какой-то, глухарю, видать,  самый подходЯщий, белеет на обмысках,
косах, осыпЯх по ‘ыму. „есЯтками собираютсЯ глухари -- таежные отшельники по
берегам.  ѓлухарь  здесь  крупный,  осанистый.  "Љак  страусы!"  --  говорЯт
чушанцы,  видевшие страуса только  на  картинках и в кино.  Ѓьют  глухарЯ не
только на ’ыме и ‘ыме, по  всем  большим и малым  рекам нашей страны бьют, и
вот результат: на “рале и северо-западе ђоссии его, считай, уже  прикончили.
‚ центре же  ђоссии,  где еще  великий наш  песнопевец  слышал, как за  Ћкою
"плачут глухари", -- их давным-давно нет.
     —то уж говорить про ‘евер?!
     "Њеньше  сотни  птиц  за выезд не берем!" -- хвасталсЯ  мне  охотник на
Ќижней  ’унгуске,   вполне  нормальный  охотник-любитель,  вполне  нормально
хвасталсЯ, ну, как мы,  городские рыбаки, иной раз  загибаем безгрешно: "’ри
окунЯ -- лапти и десЯток сорог по полкило!.."
     €дет лодка, приглушив мотор, нагло идет, прЯмо на мыс, на птиц. ‚ытЯнув
шеи, стоЯт  бестолковые птицы,  глазеют. •лесь! •лесь -- по  ним из  четырех
стволов.  ђаз-другой  успеют охотники перезарЯдить ружьЯ. ‘тволы  дымЯтсЯ от
пальбы,  горЯчими делаютсЯ, птица не опасаетсЯ,  не  улетает.  €ной  глухарь
подпрыгнет  на  камнЯх  от  хлесткой дроби,  иной на  сук  взлетит,  но чаще
бегством спасаютсЯ. ’ех, что убегают и зажердь или в кусты валЯтсЯ, охотники
не преследуют, не  подбирают  -- некогда, на  следующем мыске вон  еще табун
глухарей темнеет! ‚от если соболишко обозначитсЯ, в урман мотанет  -- другой
вопрос,  за  тем и побегать  можно.  ‘оболЯ развелось  много  --  браконьеры
распустили слух: "‘оболь белку приел. Ѓаланец нарушилсЯ", -- и вроде бы  как
дозволение самим себе выдали -- бить соболЯ  в любое времЯ года, выкуневший,
невыкуневший -- хлещи!
     ѓоворилось уже, что здешние охотники зарЯжают патроны  по  старинке, на
глазок. Џыжи бумажные, моховые, редко войлочные. ‘отни рублей просаживают на
вине, копейки экономЯт на припасе. Ћт плохих зарЯдов ружьЯ живЯт, рон худой,
птица уходит  подранками в лес и в муках гибнет. •орошо, если осень выдастсЯ
непогожаЯ,  стремительнаЯ.  „екада-полторы  --  и  убирайсЯ  с  реки,  иначе
вмерзнешь в лед. Ќо и за короткий налет "охотники" тучами гробЯт птицу.
     --  „о того дострелЯлись осенесь, пана,  что озверели,  верис  --  нет,
озверели! -- ахал Ђким, вспоминаЯ прошлогоднюю охоту.  -- ђовно змеевец всех
поразил, кости  у всех поточил.  €з-за рузьЯ, из-за лодки,  из-за  припасов,
из-за  харчей  могли  убить!  ‚от  как разошлись!  -- и  добавил  совсем уже
пораженно:  -- џ сам, понимас, наблюдать за собой начал: сють  сто, хватаюсь
за рузье...
     Ђким запамЯтовал, что Я на войне был, в пекле окопов  насмотрелсЯ всего
и знаю,  ох как  знаю,  что она,  кровь-то,  с человеком  делает!  Ћттого  и
страшусь, когда  люди  распоЯсываютсЯ в  стрельбе,  пусть даже по  зверю, по
птице, и мимоходом,  играючи, проливают кровь. Ќе  ведают они, что, перестав
боЯтьсЯ  крови,  не  почитаЯ  ее,  горЯчую, живую, сами  длЯ  себЯ незаметно
переступают ту  роковую черту,  за  которой кончаетсЯ человек и  из дальних,
наполненных  пещерной  жутью   времен  выставлЯетсЯ  и  глЯдит,  не  моргаЯ,
низколобое, клыкастое мурло первобытного дикарЯ.
     ‚ыла уже  середина  лета, а  вокруг  чушанского пруда  с прошлого  года
траурным  венком лежало черное перо -- осенью местнаЯ заготконтора принимала
глухарей  по  три  рублЯ за штуку,  потом  по  рублю, потом  вовсе перестала
принимать: не  было холодильника,  стоЯло тепло  и морось, перестали  летать
самолеты.
     Џтица сопрела  на складе. ‚онь плыла по всему поселку. "’овар" списали,
убытки   отнесли   на   счет  стихии,  повесили  кругленькую  сумму  на  шею
государству,  а  глухарей навозными вилами грузили в кузова машин и возили в
местный пруд, на свалку.
     ‚сю  зиму  и  весну пировали  вороны,  сороки,  собаки,  кошки;  и  как
вздымалсЯ  ветер,  сажею  летало  над поселком —уш черное  перо, поднЯтое  с
берегов обсохшего пруда,  летало,  кружило, застЯ белый свет, рЯбЯ отгорелым
порохом и мертвым прахом на лике очумелого солнца.

         * —Ђ‘’њ ‚’ЋђЂџ * 

        “ха на Ѓоганиде


     ‚есна в  изломе. ‚от-вот перейти  ей в короткое быстротечное заполЯрное
лето, да отчего-то медлила, тЯнулась весна, и, когда истаЯла, утекла в озера
и реки, людей шатало от голода.
     Џо  дымЯщейсЯ  сизым  паром,  мокрой  тундре брел  парнишка  в  больших
изодранных броднЯх, часто  наклонЯлсЯ,  обираЯ  с  кочек  и со  мха-волосца,
зеленого  зимой  и  летом,  прошлогоднюю,  перемерзлую   клюкву,  почти  уже
вытекшую. ‹ишь кожица осталась да тлелые семечки  в клопом  смЯвшейсЯ Ягоде.
Џарнишка распрЯмлЯлсЯ, чтобы сунуть  в рот клейко слипшийсЯ в ладони катышек
Ягод, и стоЯл  какое-то времЯ зажмурившись. €з глаз сыпались  искры,  голову
обносило, перед  лицом,  не потухаЯ, Яркими, разноцветными  кругами каталась
радуга, на  уши  давило, и  под грудью,  в клубок  свитаЯ, путалась,  душила
липкаЯ нитка тошноты.
     Ќа обогретом, с боков заголенном серебристой мерзлотою холмике парнишка
увидел мокрое перо, хотел побежать скорее -- может, сова  или песец задавили
линЯлого гусЯ, косточки,  да остались от него, но сапоги,  хоть в них и было
толсто  подвернуто,  хлЯбали,  вЯзали ноги.  Џарнишка упал, отдышалсЯ,  стал
подниматьсЯ на руках и замер, увидев перед  носом  цветок на мохнатой ножке.
‚место листьев у  цветка были крылышки, тоже мохнатые два крылышка в слабом,
дитЯчьем  пере,  и  мохнатый, точно куржаком  охваченный, стебелек  подпирал
чашечку цветка, в чашечке мерцала тоненькаЯ, прозрачнаЯ ледышка.
     ‘олнце, выпутавшеесЯ из густого меха зимы и  поднЯвшеесЯ уже высоко над
тундрой, вдавливало всЯкое растение в мЯгкий ворс тундры, загонЯло в заросли
стлаников, смахивало к озерам, в  поймы рек. Ђ  этот цветок  дерзко стоЯл на
обдувном холме, где не отошла еще, лишь отпотела тонкаЯ корочка земли, питаЯ
робкие, паутинно тонкие всходы мхов, нити  сухоросной травки, сереньких, как
бы вымороженных до  погибельной  сухости кустиков голубики. Ћдин лишь цветок
жил  на холме уверенно, вызывающе, не  прЯчась в  благостное затишье, дерзко
выйдЯ навстречу зазимкам, ветрам и  студеным  мокромозготникам, таким частым
тут в весеннюю пору.

     –веток караулил солнце. Љоснувшись ледышки, солнечные лучи собирались в
пучок, будто в линзе, и грели маковку, тоже укутанную в мохнатую паутинку на
дне  чашечки цветка.  ‹ьдинка подтаивала, оседала,  шире распираЯ празднично
сиЯющие  лепестки  цветка,  будто  створка  ворот,  и тогда  чашечка,  почти
выворачиваЯсь   живым   зевом,   подставлЯла   маковку  солнцу,   а  льдинка
оборачивалась в светлую каплю, освежаЯ и питаЯ собою цветок и  назревающее в
нем семЯ. „о  ухода солнца, до  самой последней секунды  заката цветок дышит
теплом светила, поворачиваЯ вслед ему Яркую головку,  после чего лепестки, с
исподу  отепленные  шерстью,  сразу  плотно  закрываютсЯ,   грустно  опадает
головка, но внутри цветка, под лепестками, не кончаетсЯ  неприметнаЯ работа.
†илкой  вонзившегосЯ в  мерзлоту  корешка цветок вытЯгивает  влагу,  дышит и
обращает свое дыхание в зеркально-тонкую, прозрачную  льдинку, котораЯ утром
снова поймает и соберет в пучок лучи солнца.
     €з утра  в утро,  изо днЯ  в  день идет  невиднаЯ миру  работа, пока не
созреет маковка. € когда  поблекнут,  трЯпично свернутсЯ и  опадут лепестки,
сухо треснет, обломитсЯ былка стебелька, уронит наземь  погремушку-маковицу,
ветром ее покатит по тундре, сорЯ черненькой пыльцой семЯн.


     Џосле Ђким не мог вспомнить, нашел он изорванного гусЯ или какую другую
еду?  ‚роде  бы  нашел, глодал сырую  кость, облепленную пером и  мохом, да,
может, это было совсем в другую весну  -- почти ежегодно  в  опарно набухшую
тундру,  по которой не пройдешь, не проедешь, на реку, запЯтнанную раскисшим
льдом, не  выплывешь, голод  гнал  его на  поиски хоть какой-нибудь  пищи, и
случалось подбирать поедь песца, сов и лис, случалось и отбирать ее у них --
и  все  это  забылось,  смололось  в  памЯти,  слилось  с  другими  детскими
воспоминаниЯми,  стало  кусочком жизни, однако цветок,  тот  стойкий  цветок
тундры,  приручивший само  солнце,  жил  и цвел  в  памЯти отдельно  от всех
воспоминаний,  потому  что где-то и в чем-то оказалась схожей  жизнь Ђкима и
северного цветка с трудно запоминающимсЯ,  из-за морЯ привезенным названием.
„альше на север, ближе к морю росло таких цветков столь много, что пустынные
равнины после первого теплодува охватывало кратким, но  таким Ярким заревом,
что слепла  всЯкаЯ  другаЯ  растительность и сама  землЯ  недели две  сиЯла,
зажмурившись от собственной красы.
     ђодилсЯ и  рос  Ђким на  берегу  …нисеЯ  в  поселке  Ѓоганида.  „есЯток
кособоких,  до зольной  плоти  выветренных избушек,  сплошь  однооконных,  с
амбарными  крышами,  затЯнутыми  толем, хлопающим на ветру; среди избушек --
плавающий в болотине дородным гусаком барак -- вот, пожалуй, и весь поселок,
если  не  считать еще в  берег всунутую, закопченную баню  с испростреленной
дверью;  за нею тисовый сарай на  песчаном приплеске, с  надписью, сделанной
мелом  по  двустворчатым  воротам:  "ђыб. пр.  пункт",  за  бараком в наклон
стоЯщую желтую  будку  без  дверей; пару  дровЯников,  забытого  кем-то  или
выброшенного  волною  железного  корпуса катера, выводка дощаных и долбленых
лодок, болтающихсЯ  возле берега на  ЯкорЯх;  стола  длинного,  дощаного, на
стоЯках и тагана под артельные котлы.
     …сть еще  пароходнаЯ  свистулька над бараком, приспособ-  леннаЯ вместо
радиоантенны, градусник,  прибитый  высоко  над  окошком,  чтоб  не  достали
ребЯтишки,  обломок ЯкорЯ, подвешенный ко  второй,  забитой длЯ тепла, двери
барака, в сердечко которого бьют, если пожар, или на собрание надо, или  кто
заблудилсЯ в тундре; и еще  турник стоит  между бараком и желтой будкой. „лЯ
ребЯтишек он высоковат, а мужики до того упехтывались на рыбачьих тонЯх, что
едва добирались до нар, и никакой им турник не надобен был.
     Ѓольше  ничего приметного  в  Ѓоганиде  не  было,  ни деревца,  ни даже
зарослей  кустов;  мох  содран  и  вытоптан,  по  весне  проткнетсЯ  там-сЯм
серенькаЯ  осока,  котораЯ на озерном  лове  сильно  царапает  мужикам ноги,
особенно тем, что с клЯчем лазЯт по прибрежной шехре, аремникам и кочкам. Ќо
всходы осоки -- еще мелкие, беловатые -- выедают  захудавшие за зиму собаки,
так  что выживали в поселке лишь пушица, реденькаЯ жалкаЯ лебеда, коневник с
кисточкой ржавых семечек, гусЯтник, обмирающий от заморозков, да наползающий
из тундры багульничек, и застенчивым, больным  румЯнцем  розовели по  кочкам
звездочки дивной Ягоды -- кнЯженицы.
     Њесто  длЯ поселка  выбирали люди,  которые жить в  нем не  собирались.
“видели  на  бассейновой  карте удобные длЯ  рыбной ловли  плесы,  разведали
богатые  тони  и  заслали  сюда  людей.  ’е  тоже  не  морочили себе  голову
житейскими  заботами.  Ћни  вообще  были  свободны от каких-либо  забот: что
сказано делать -- делают, где велено жить -- живут, что выдано есть -- едЯт.
€ название поселку никто не придумывал,  оно произошло само собою, от речки,
котораЯ  впадала  в  …нисей,  и  от  рыбацких  песков,  что  от веку звались
боганидинскими.
     Њетрах  в двухстах  от  поселка, не дальше,  чтобы  лишка с тЯжестью не
таскатьсЯ,  возникло кладбище --  спутник всЯкого  человеческого  прибежища.
Ћткрыл его безвестный человек, по весне выброшенный половодьем  на  берег. €
поначалу  бойко  шло  тут дело,  споро  густела  чаща  пирамидок и  крестов,
тесанных из  плавника. Ќо  скоро люди научились  боротьсЯ с цингой, наторели
плавать  на лодках  и кунгасах, реже выпадали  за  борт, не лазили  дуром по
тундре,  в  бараке  извелась пьЯнь  и блатнЯки. ЂртельнаЯ работа  объединила
людей, заставила  приспособитьсЯ к жизни, сообща питатьсЯ, стирать и  сушить
одежду,  мытьсЯ,  починЯтьсЯ, обогреватьсЯ и даже развлекать  себЯ. Љладбище
заметно   хирело,  зарастало,  пирамидки  и   кресты  выталкивало  из  земли
мерзлотой, и не  валЯтьсЯ же им  зрЯ! ‚ыпали, значит, не нужны они больше ни
земле, ни тем, чей прах стерегли, в печку их -- хорошо горЯт, выветрились до
звона.
     ‚зъерошенной  пеной со всех  сторон катились  на кладбище  волны белого
мха,   облепленного  листьЯми   морошки,  хрустЯщими  клубками  багульников,
окрашенного сеЯнцем  брусники  и сизой гонобобелью. Њеж низких бугорков и по
закраинам  кладбища  путалась, извивалась мелколистнаЯ  карликоваЯ  березка,
таловый стланик, зимами  у этих зарослей кормилась  куропатка. Ђкимка ставил
силки, и  попавшие  в  петлю птицы громко колотились о фанерные  с надписЯми
дощечки от Ящиков из-под папирос, прЯников, вермишели.
     ‹етами  по кладбищу высыпала сильнаЯ морошка, будто  рыба какаЯ, заплыв
сюда в половодье,  выметывала комочки желтой икры;  продолговатаЯ,  в ноготь
величиной, голубика зазрЯ осыпалась на могилы, џгоды на свежеземье вызревали
раньше,  чем  во  всей  округе. Ђкимка крепилсЯ,  крепилсЯ  и,  не  выдержав
соблазна, поел однажды могильных  Ягод, после целый день пугливо вслушивалсЯ
в себЯ --  скоро ли  помирать начнет?  —то-то  даже ныло и остро кололось  в
середке. Ќо скоро он ввЯзалсЯ в домашнюю работу и про смерть забыл.
     Џосле  без страха  кормилсЯ  Ягодами с кладбища  вместе  с  поселковыми
собаками. Њать пугала Ђкимку, страсти ему всЯкие про кладбище сказывала,  но
парнишка ничего уж не боЯлсЯ, он и братишек с сестренками таскал за собой на
кладбище. „етЯм так  полюбилось чистое, всхолмленное место, что они выводком
паслись здесь, ползаЯ меж могил до поздней осени, до первых стуж.
     ‘  кладбищенского бугорка  далеко  вокруг видно: песчаные  приплески  у
воды,  полого расстеленные;  выше  -- чуть  подбитые валом, ближе к подмытым
Ярам -- сплошь в ступеньках. ЏесчанаЯ коса отлога, до блеска промытаЯ водой,
зализаннаЯ волнами, сплошь  утыканнаЯ  вешалами длЯ сушки неводов, спокойно,
лениво  вытЯгиваетсЯ от мыса реки. Џо  вешалам, будто  нанизанные на  рожень
белые  комьЯ -- то рЯдами сидели и  дремали чайки; по косе бегали, кормились
кулики, пурхались  в песке щуры, гуси выползали из крепей  тундры, сторожкой
стаей рассаживались в отдалении, ходили валко возле воды, выбираЯ подбитую к
обмыску рыбью мелочь, козЯвок каких и нежные травЯные корешки.
     Ќикакой  другой  земли,  никаких  других  станков  и  жилищ  Ђкимка  до
поступлениЯ  в школу не видел. Ћн родилсЯ  в Ѓоганиде и нигде  не крестилсЯ,
даже записан  ни в какую книгу не был. ‚ольно родилсЯ  от русского человека,
который поколотилсЯ на ‘евере, подзашиб деньжонок и исчез  навсегда, оставив
матери Ђкима еще одного ребенка, как потом выЯснилось, ЉасьЯнку. Ћтца ихнего
ЉасьЯном звали -- поЯснила мать. ‡аписываЯсь в школу, Ђкимка  повеличал себЯ
ЉасьЯнычем,  но  говорил  он  неразборчиво,  зажимаЯ звуки, и  его  записали
•асьЯнычем. •асьЯныч так •асьЯныч -- какаЯ разница?
     Њать,  узнав об этом, закококала  болотной курочкой,  руками захлопала,
будто школьница  на  празднике,  и  повторЯла свое любимое:  "Ё-ка-лэ-мэ-нэ!
Ё-ка-лэ-мэ-нэ!"
     Њать  рано  стала  носить  детей.  …го,  первенца  Ђкимку,  прижила  на
шестнадцатом  году. Њужик  ЉасьЯн, рассказывала она, подарил чулки и платок,
сладкими прЯниками угощал, красным вином. Ќу как такого хорошего человека не
полюбишь? Ћна и  полюбила его, приголубила, совсем не думаЯ  о том,  что  из
приЯтной такой шалости получитсЯ ребенок,  человек! €  когда  опросталась  в
бараке  и  ей показали  завЯзанного  в  узелок,  сморщенного,  извивающегосЯ
дитенка с  голыми  деснами, слепо  склеенными чем-то  белесым  глазами,  она
недоверчиво,   даже   как  бы  и  брезгливо  фыркнула:  "”у,  какой  џкимка,
е-ка-лэ-мэ-нэ! Њой, сто ли? Ќе мо-озет быть!.."
     Џочему не  может быть, почему -- џкимка?  ѓде  она такое  имЯ  слышала,
отчего  оно  ей в голову  пришло?  Џоди  у  нее узнай! Њать была  и осталась
девчонкой-подростком по уму и  сердцу. Ћбижать  пробовали бабы,  прозвать ее
ветренкой -- не прилипло, потому что мать не понимала  обидного смысла этого
слова, и ее обзывать перестали, и вообще ее никто потом и никогда не обижал,
бабы  помогали  ей  чем  могли, мужики тоже  помогали и  ласкали. Ѓыстренько
образовалсЯ  табунок детей в Ѓоганиде. "—ьи?" -- спрашивали мимоезжие  люди.
"ђыбацкие", -- смеЯлась мать. "Ќаши!" -- подтверждали рыбаки.
     Ђртель, обеспечивающаЯ рыбой  большую  северную  стройку,  не  оседлаЯ.
Ќарод  в  ней  почти  каждую  путину менЯлсЯ. Ћставались постоЯнно на  месте
бригадир,  приемщик, радист и пекариха, она  же кастелЯнша, завхоз, ворожеЯ,
акушерка, всем мать  по возрасту и  нраву, матерщинница и  плакса --  ЂфимьЯ
ЊозглЯкова. ‡а что-то еще до войны она отбыла срок, застрЯла на ‘евере и все
грозилась куда-то податьсЯ, плюнуть тут на все. Ќо ‘евер, он вЯжет человека,
пожалуй, еще  крепче, чем  юг.  ’ам люди,  как бы все разом  получив: тепло,
блага,  человеческую  скученность,  лениво  мнут  свои  дни   в  тесноте   и
довольстве. ‡десь,  отравленные  волей, редколюдьем, самовластьем, все времЯ
ждут  каких-то  перемен,  томЯтсЯ сердцем  по другой  жизни,  и всегда  есть
возможность капризно  подразнить  себЯ  и других тем, что  вот  возьмет  он,
вольный человек, и  махнет туда,  на  юг, к  фруктам,  к теплому  морю;  эта
возможнаЯ, но чаще всего так  в мечтах и изношеннаЯ, втораЯ благостнаЯ жизнь
шибко поддерживает северных людей в их нелегкой текучей жизни, крепит их дух
и стойкости им добавлЯет.
     Ќа всполье, в урез берега,  мужики вкопали низкую однооконную  избушку,
мало  чем отличающуюсЯ  от бани.  ‚  этой, всегда  почти темной избушке,  на
обширных  нарах и топчане, приткнутом к печи,  сваренной из толстого  железа
"пароходными людьми", копошились, ревели, питались, играли и росли ребЯтишки
-- Ђкимкины  братьЯ  и сестры. Њужики  приносили стирать  белье,  что-нибудь
упочинить или зашить. Џоначалу мать ничего не умела -- ни стирать, ни  шить,
ни варить. Ќо  "заставит нужда калачик  есть", говорили ей пословицу, и хотЯ
она не знала, что такое калачики,  помаленьку  да потихоньку захомуталась  в
семейную упрЯжь, однако так и  не  смогла до конца одолеть трудную  науку --
боротьсЯ с  нуждой. —ему учить ее не надо было, так это легко, беззаботно  и
весело любить ребЯтишек и всех  живых  людей. „аже в самые голодные зимы она
не желала  смерти детЯм, да  и  сама мысль о смерти, как  избавлении от бед,
мучений  и  нужды, не приходила  ей в голову, оттого, наверное,  и  падежа в
семье не было.
     ђебЯтишки,  прозванные  касьЯшками,  росли   вольно,  без  утеснений  и
досмотра. ‘амой длЯ них большой  заботой и радостью было дожить до весны, до
солнца,  до  тепла, до рыбы, до Ягод,  да и всЯ Ѓоганида  ждала  весну,  как
милосердие божье. ‡апертое  в сырой, удушливой избушке, до  трубы  скрытой в
забоЯх,  отшибленной от остального  мира  снегом,  много  месЯцев зимогорило
семейство, ребЯтишкам казалось -- годов! €  наконец-то! Љоторые в лохмотьЯх,
которые и вовсе голопупые, грЯзные, выбирались детишки на свет из пропрелой,
вонькой норы.
     Ћслепленный  Ярким светом,  задохнувшийсЯ обжигающе-  свежим  воздухом,
выводок ребЯтни не прыгал, не ликовал.  ЏротираЯ  красные, слезЯщиесЯ  глаза
кулачишками,  дети недоверчиво осматривались, открыв рты с кровоточащими  от
цинги  деснами,  подставлЯли  живительному  теплу  блеклые лица,  вытЯгивали
ладошки под солнце. ѓоловы  у них кружились, Ярким светом  резало глаза, они
лепились  на завалинке,  подобрав  под себЯ  ноги,  чуЯ  ослабелым  темечком
живительное тепло, улыбались и подремывали;  которые покрепче, тоже бледные,
с засохшей  на губах кровью,  ковылЯли на ослабелых ногах  к  высокому  еще,
первой,  вольной  водой  вздутому  …нисею  и  не  умывались,  а  щупали  его
ладошками,  и  от  живой,  целительной  воды  начинало  трепыхатьсЯ   в  них
сердчишко, они, повизгиваЯ, брызгались и пробовали смеЯтьсЯ.
     Њать  приносила  ножницы,  стригла ребЯт, будто овец,  прЯмо на берегу.
‚етром подхватывало и уносило в воду  сплошь почти смолЯные, черные волосьЯ.
‹ишь двое первенцев -- Ђкимка и ЉасьЯнка волосом удались в отца -- неведомый
ЉасьЯн  гнул  северный, проволочно  толстый  волос  своей  крепкой,  видать,
породой.
     Ќагрев бочку  воды, мать мыла  ребЯтишек. Ћни боЯзно ахали,  ревели  от
мыла,  царапали  сами себЯ ногтЯми. Њать,  сверкаЯ  белозубым, широким ртом,
только  и  успевала повторЯть:  "Ё-ка-лэ-мэ-нэ!  Ќу  да,  е-ка-лэ-мэ-нэ!"  Ђ
обиходив ребЯтишек, и сама залезала в  бочку, взвизгивала,  коснувшись голым
телом воды, похохатывала  от щекотки, когда ЉасьЯнка терла ей таловым вехтем
спину.  Ћбобрав с себЯ накопившуюсЯ  за зиму грЯзь, касьЯшки потом смело уже
ходили в артельную баню.


     Џричесав  на  пробор  коротко стриженные волосы, мать доставала с полки
наперсток  красной  помады, слюнЯвила  ее,  подводила  губы,  надевала мЯтое
платье морошкового  цвета,  коричневые  чулки,  туфли на  высоких  каблуках,
косынку с голубЯми и нерусскими буквами -- и становилась такаЯ нарЯднаЯ, что
и не верилось, будто эта вот беспечнаЯ, чем-то  и в чем-то чужеватой ставшаЯ
девушка -- их, касьЯшек, мать! Ђ она, дурачась, еще и на каблуках крутнетсЯ:
"•оросо?"
     Љак не хорошо! Џромытые волосы отливали воронью, перышки бровей, как бы
вдавленные  в   лоб,  придавали  лицу  какую-то  детскую  незавершенность  и
безвинность;  круглое плоское  лицо  оживлЯли  две  надщечные  продолговатые
косточки  со  слабым  румЯнцем,  и глаза с  вечной  тихой печалью  северного
человека, всегда погруженные в себЯ  и в какую-то застарелую тоску, о землЯх
ли благостных, с которых вытеснили их завоеватели в далекий полуночный край,
о  людЯх  ли, которые  жили до них и будут  жить  после  них. Ќикому  еще не
удалось объЯснить эту вечную печаль  северЯн, да и сами они  объЯснить ее не
умеют,  она  живет в  них, томит  их,  делает кроткими  добрЯками,  которые,
однако, при всей простоте и кротости никогда  и никому до конца открытыми не
бывают  и жизнь  свою,  особенно  в тайге,  на промысле,  обставлЯют если не
таинством,  то  загадочными,  наезжему  человеку   непонЯтными   обычаЯми  и
ритуалами.
     “  матери  мать  была  долганка,  отец  русский,  но  вот  поди  ж  ты,
переселилась в нее материнскаЯ тайна,  печалит глубь  ее взора,  хотЯ  глаза
глЯдЯт -- смеютсЯ. Њать ощупывает ребЯтишек, щекочет их, барабу всЯкую несет
-- всем в избушке весело -- перезимовали!
     Ќепривычных  самим  себе,  легких, чистых, несколько  даже чинных  мать
выпускала  ребЯт на волю, и,  взЯвшись  за  руки,  во  главе  с  белоголовой
ЉасьЯнкой,  брели   дети  за  поселок  и   речку  Ѓоганиду,  рассыпались  по
коричневому  от прошлогодней гнили  берегу и  в  истлевших ворохах  намытого
мусора,  в валиках  скатанного  мха,  старой осоки отыскивали  едомую траву,
острые  всходы дикого  лука, бледные листики щавелЯ,  выпрыски  тальников и,
морщась от боли, шатающимисЯ, кровоточащими зубами  жевали,  жевали  зелень.
€ногда им везло,  они находили гнезда куликов, чаек, трЯсогузок, выбирали из
них Яйца  и тут  же  пили их,  не утаиваЯ друг  от дружки добычу.  „омой они
ЯвлЯлись не с пустыми руками, каждый нес зажатый в кулачишко  пучок мЯгких и
жидких  еще перьев лука  и отдавали старшей женщине,  хранительнице очага --
матери -- с застенчивой и гордой молчаливостью добытчика.
     ђыболовецкаЯ артель прибывала в Ѓоганиду еще по снегу, готовила снасти,
конопатила  и смолила лодки, неводники,  делала  весла, чинила  рыбоприемный
пункт.  ЉирЯга-деревЯга  --  рыбоприемщик,  очнувшись  от спЯчки  и  загула,
принималсЯ  руководить,  стучал деревЯшкой,  гоголем  летаЯ  по  поселку,  и
отдавал  распорЯжение  за  распорЯжением,  но  его,  как  всегда,  никто  не
слушалсЯ.
     Џразднично   улыбаЯсь,  напеваЯ  что  на  Язык  взбредет,   нарЯженнаЯ,
напомаженнаЯ, красиваЯ мать  отправлЯлась  в  барак подписывать  "тогомент",
наниматьсЯ  на сезон  резальщицей и подручной ЉирЯги-деревЯги.  ’еперь жизнь
семейства наладитсЯ, мать станет все лето получать деньги, принимать рыбу, с
Љирькой ругатьсЯ.
     €зо  всех  избушек  незаметно проникали в  барак  ребЯтишки  и  с  ходу
взлетали  на широкущую, неуклюжую, зато жаркую  печку.  ‚  ней  пекли на всю
артель хлеб, варили еду, сушили обувь и одежду, лечили простуду.
     Ѓудут пить в бараке, на гармошке играть, плЯсать и целоватьсЯ. Ђкимка с
ЉасьЯнкой уж не пропустЯт праздника, они давно на печке. ‹ежат под потолком,
в табачном дыму  и пыльной духоте  ребЯтишки,  слушают гармошку, передразни-
вают  пьЯных, ждут, когда  им сунут прЯников или конфет, хохочут, подпевают,
подсвистывают.  Ђким   с  ЉасьЯнкой  восхищенно  наблюдают,  как,  косолапЯ,
отплЯсывает  мать,  широко открыв рот, махаЯ  руками, будто  в  лодке, когда
волна, и, не знаЯ в общем-то никаких плЯсок, дробит и  дробит  каблуками  по
замытым серым половицам, чтоб громко получалось, и, поспеваЯ за ЊозглЯчихой,
выкрикивает частушки.  Ќо частушек она  тоже ни одной не знала и потому лишь
повторЯла, ошеломленнаЯ весельем: "Њой миленок! Њой миленок!.."
     ‚ыбившись из сил, мать тыкалась на нары и доверчиво,  свойски припадала
кому-нибудь  из артельщиков  на  плечо, что-то говорила ему,  сверкаЯ  белью
зубов, обмахиваЯсь косынкой, крутила головой, притопывала ногами, высвободив
их  на короткое  времЯ из тесных туфель, и  по губам ее  можно было угадать:
"Њой   миленок!   Њой   миленок!.."   и  "Ђх,  хоросо!   Ќу  до  се  хоросо,
е-ка-лэ-мэ-нэ!.."  Ќе  знаЯ, куда  себЯ деть,  что  сделать  с  собой,  кому
раздарить  душу,  переполненную счастьем,  она  крепко-крепко  и  благодарно
обнимала за шею артельщика, целовала  его облЯпанными краской губами  и, тут
же отпрЯнув,  игриво и  застенчиво закрывала ладонЯми разгорЯченное, сиЯющее
лицо.
     „о  поздней ночи стонали и хлопали барачные половицы, сбитые с гвоздей,
хрЯпали  ладони о сапоги,  ревели  мужики кто чего мог. "‡ачем не  все времЯ
так?  --  думал Ђкимка. -- ‡ачем  зима? Љому она нужна? Њожет,  ее  не будет
больше?  Њожет, уж последний раз  она приходила? Џоди-ка  последний. ‚он как
тепло в  бараке  и на улице, как веселы, как дружны  артельщики.  ‡имой  все
по-другому. ‹юди молчаливы,  угрюмы, живут  всЯк  по  себе, думают о  своем,
ругают зиму, ‘евер, собираютсЯ уехать куда-то".
     Џод  утро,  разувшись  еще  у дверей, мать  тихонько  прокрадывалась  в
избушку. Ђкимка, что гусенок в гнезде, всегда мать слышит. ЏоднЯв голову, он
гусенком и шипел:  "’ы се  так долго?  ЋпЯть ребенков делала?"  -- "Њаленько
делала, -- хмельно смеЯлась  мать  и, сладко  зеваЯ, валилась на  топчан. --
‚есна, сыносек! ‚есна! ‚есной  и  птицы,  и звери, и люди любЯт друг дружку,
поют, ребенков делают.  ‚от  вырастес, тоже  мал-мал  погуливать  станес! ‘е
отвернулсЯ-то? ‘е отвернулсЯ? €с, какой он застенсивай! ‚есь в менЯ!" -- и с
хохотом щекотала Ђкимке брюхо.
     Ќу чего вот  ты  с ней сделаешь? ‹адно  уж, ЉасьЯнка подросла, помогает
маленько.  Ќо  самое  главное  спасение в том,  что в  Ѓоганиде еще  с войны
сохранилсЯ обычай: кормить всех ребЯт  без разбору  бригадной ухой. ‚ыжили и
выросли на той ухе многие дети,  в мужиков обратились, по свету разъехались,
но никогда им не  забыть артельного стола. „а и невозможно такое забыть. ќто
ж  праздник,  всегда  желанный,  каждодневный,  от самой ранней  весны  и до
поздней  осени продолжающийсЯ,  и,  как  всЯкий праздник, он всегда в чем-то
неповторим.


     „алеко еще до вечера, до того часа,  когда поЯвЯтсЯ из-за песчаной косы
лодки  и  круглолобый,  носатый неводник, а малый народ Ѓоганиды весь уже на
берегу,  на  изготовке,  ждет терпеливо  и молча  рыбацкую  бригаду.  €ногда
забудутсЯ  ребЯтишки,  примутсЯ  играть,  бегать  и  вдруг  разом   уймутсЯ,
притихнут  -- кабы  не  прозевать  самый  радостный миг --  поЯвление первой
лодки. Џоодаль лежат собаки. Ћни тоже ждут рыбаков, сосредоточенно, серьезно
ждут, не грызутсЯ в этот час.
     ‚ыводок  касьЯшек   как  есть  весь  печетсЯ  на  прогретом  песке  под
незакатным солнцем. ’рех братьев, которые еще ходЯт без штанов, Ђким выносил
на   закукорках,   сваливал  их  в  песок.  ‚месте  с  другими  кривоногими,
щелеглазыми ребЯтишками  пурхаютсЯ  малые в песке, сыплют  его  горстЯми  на
головы, хохочут -- щекотно им. ‚ Ѓоганиде никто никогда не прЯчетсЯ  в тень,
здесь все  лезут  на  обдув, на солнце,  и люди, и животные  -- меньше комар
донимает, греет пуще, намерзлись, наслеповались за зиму-то, хватит.
     Џод  водительством  ЉасьЯнки  подружки ее, девчонки  разных возрастов и
калибров, обливают  водой длинный  тесовый  стол, поставленный на три опоры.
‘тол сооружен возле  самой  воды,  врос опорами  в  песок.  ЉасьЯнка  строго
распорЯжаетсЯ,  ведет себЯ настоЯщей  привередливой хозЯйкой и  старательней
всех трудитсЯ.  ‘перва она  скоблит  тесины бутылочным  обломком,  затем еще
веником  с  песком  шоркает,  после  уж  мокрым вехтем  драит.  ѓладок, чист
артельный стол, все черные мухи с  тесин спорхнули, никакой им тут поживы не
осталось, хочешь -- не  хочешь, лети к  избушкам. Ќо там собаки все подмели,
если муха зазеваетсЯ, они и ее, щелкнув зубами, отошлют к себе в середку, да
еще и облизнутсЯ.
     ‘тол  вымыт,  пЯтнисто   просыхает.   ЏритоптаннаЯ  подле  него   землЯ
подметена,  трЯпки и голики в воде выполосканы. „еловитаЯ ЉасьЯнка  занЯлась
ребЯтами, которому нос выдавливает,  которых со  словами: "Џогибели  на  вас
нет, окаЯнных!"  -- волокет  к  воде,  обмывает,  которому  деревЯнного конЯ
подведет, которому  чечу,  игрушку  то есть,  чаще  всего  куклу,  из  сучка
резанную,  трЯпицей  повЯжет,  которых  приласкает,  которым  поддаст  --  у
ЉасьЯнки всегда полно забот, она порЯдок любит.
     Ђкимка наколол дров. ђебЯтишки, что постарше, рЯдком их сложили или под
огромный  таган  с  двумЯ  навешанными на  него железными коваными крючьЯми,
величиной  с печную клюку.  —тобы времЯ шло скорее, Ђким  еще работу искал и
нашел. ‚ымытые  им самим еще  вчерашней  ночью котлы -- один на пЯть  ведер,
другой на три -- под чай, принЯлсЯ  еще раз протирать вехотью и песком, мало
ли  что, может,  мухи котел засидели.  ‡араза!  ЉасьЯнка, без нее уж никакое
дело не обойдетсЯ,  почти всЯ в  котел забравшись, шлепаетсЯ в нем,  наводит
блеск, напеваЯ тихонько: "„алеко-о-о-о из Љалымского краю шлю,  маруха, тебе
Я  привет..."  --  нахваталась  в  бараке  девчушка  всЯкой  всЯчины.  Љотлы
привезены с магистрали -- в баню, длЯ тех, что строЯт самую большую железную
дорогу на ‘евере. Ќо в баню котлы не попали, понадобились  в Ѓоганиде,  и их
приспособили под  варево.  € сколько вкусной еды переварено, перекипЯчено  в
этих  котлах!  Џопадали в котлы  и гуси, и утки, и олешек, случалось, в него
заныривал.  ‘кольких  людей  насытили,  оживили,  напоили,  силой  налили  и
взрастили эти котлы!
     ЉасьЯнка управилась  с делом,  вскинула лохматую голову,  котораЯ чудом
держалась на дудочке ее тонкой шеи, всмотрелась в даль, вслушиваЯсь при этом
напрЯженно. Љругом все замерли, не дышут -- ЉасьЯнка самаЯ уловчиваЯ на ухо.
     --  …-е-э-э-эду-у-ут!  --  облегченно,  со  взрослой,  бабьей  радостью
выдохнула она, расслаблЯЯсь всем телом.
     -- €дут! €дут! €дут!
     ђебЯтишки, а за ними собаки с лаем  бросались  бежать по чисто вымытому
приплеску,  оставлЯЯ на нем  следы, распугиваЯ чаек, навстречу рыбакам. „ети
запинались, падали, собаки похватывали их за ноги и рубашонки, те  с хохотом
отбивались от них.  ‘таршие ребЯта, сдерживаЯ порыв, оставались возле стана,
у них дела.
     Ќа  скорую   уж  руку  ЉасьЯнка  еще  раз  ополаскивала  свежей   водой
колокольную глубь котла. “ронив  посудину набок,  парнишки выливали воду  и,
продев  в  проушины  котла  железный  лом,  тужась, багровеЯ, перли чугунную
посудину  к  тагану,  вздевали  на крюк.  ’ем  временем  ЉасьЯнка  торопливо
обихаживала себЯ,  мыла  руки  с песком, ломаной гребенкой собирала  в кучку
беленькие жидкие  волосенки, форсисто их  подвЯзывала отцветшей  косынкой  и
снова,  ругаЯсь  и ворча на  "нестроевую  команду": "Џогибели на  вас  нету!
ЌавЯзались-то на  мою головушку!" -- той же  вехоткой,  которой  обихаживала
котлы,  оттирала руки и лица малышей. ЏоплЯсываЯ от боли и жжениЯ, малые изо
всех сил крепились, не хныкали, ЉасьЯнка делала дело, ворча, раздаваЯ шлепки
направо  и  налево,  не забывала,  однако,  вытЯгивать  шею, будто сторожкаЯ
линЯлаЯ куропатка на Ягодниках.
     --  ’око-токо  ‘терлЯжий мыс  прошли, --  с досадой ронЯла она, -- и че
скребутсЯ, спрашиваетсЯ? ‹ентЯи, ох лентЯи  пошли мужики!  €мЯ  бы токо вино
жрать да блудничать. Ќикуда оне больше не годЯтсЯ!..
     -- —е ты понимас? -- возражал ей  Ђкимка, --  ђыбы много! ’Яжело. Ђ ты:
музыки, музыки...
     -- Ќу, если рыбы  много, дак  тогда конешно... -- милостиво соглашалась
ЉасьЯнка.
     ‚ рыбоприемнике -- в нем, как в  конторе:  счеты  с костЯшками, зеленаЯ
книжка  квитанций,  даже  календарь на  стене  есть, еще  весы, Ящики, много
Ящиков, бочки с солью, носилки с железной сеткой, чаны с тузлуком, в который
бросают рыбу,  если за ней  долго  не  приходит катер  с большой  стройки; к
рыбоприемнику этому, отделенному от артельного стола  расстоЯнием,  -- иначе
мухота  одолевает  едоков,  гремЯ  ключами,  подвешенными  к  поЯсу,  гребсЯ
приемщик ЉирЯга-деревЯга -- большой человек.
     Ќизовской енисейский уроженец,  он в войну из снайперской винтовки  бил
фашистов  "токо  в  башку!"  -- заверЯл ЉирЯга-деревЯга.  Ћдин  раз он  ночь
напролет  просидел на железнодорожной водокачке, немчуры нащелкал  --  счету
нет! Ћднако  шибко  заколенел наверху --  ветрено и  морозно  было, шла зима
сорок  второго  года.  ’оропилсЯ утром  Љирюшка  скорее  в  землЯнку,  попер
непротоптанной  дорожкой,  напрЯмки,  через  заснеженное  поле.  …му  махали
флажком,  орали,  но  он, остЯк дурной,  упрЯмый, никого  не  слушал. ‘корее
"домой",  скорее, чтоб  отогретьсЯ и  показать винтовку,  всю в зарубках  на
прикладе -- столько с водокачки он  фашистского вороньЯ  нахрЯпал. „а увидел
проволочки в снегу, к проволочкам печатки мыла привЯзаны. ‡ачем мыло  в снег
набросали? Ѓольших денег на базаре мыло стоит. ‚ойна! "Ђ-а, -- догадалсЯ, --
немецкий самолет  мыло вез  фрицам умыватьсЯ, по нему  из зенитки  наши  как
дали, так все мыло и высыпалось".  Љирюшка решил одну печатку  мыла поднЯть,
чтоб  тоже умыватьсЯ  по утрам, да  только собралсЯ  наклонитьсЯ,  зацепилсЯ
большим валенком за проволоку, и тут ка-ак  ахнет! "ѓлаза узкие, косые, нисе
перед собою не видЯт, токо в бок широко глЯдЯт, голова совсем не  соображала
--  заколела  на  водокачке,  и  об  одном голова  только думала:  скорее до
землЯнки  добежать,  горЯчей   каши  поесть,   водки  выпить,  иначе  бы  он
остановилсЯ  и   подумал:  како  мыло?  ‡ачем  и  кто   бросит  тако  дорого
имуссество?"
     Ћторвало  Љирюшке не только ногу до колена, но и повредило то,  что  не
надо. “ Љирюшки и раньше борода  не шибко росла, а после госпиталЯ он совсем
голый лицом сделалсЯ. …ще до войны  Љирюшка училсЯ в игарской  совпартшколе,
грамоту знает.  ‘  грамотой, даже если у тебЯ  деревЯннаЯ нога и другаЯ нога
без пальцев и всЯ начинена железом,  которое ходит, шевелитсЯ в нем, не дает
спать,  -- все равно не пропадешь, начальником будешь.  „а вот беда, хворает
часто рыбный начальник,  нарывают  на побитых ногах красные шишки, и  криком
кричит тогда  Љирюшка, бабы льют ему спирт  в рот, чтобы оглушить боль. Ћдин
раз выкатилсЯ из него  осколок. Љирюшка  его всем показывал -- маленький, на
уголь  похожий  осколочек.  "Њожет,  последний?"  --  с  надеждой  в  голосе
спрашивал Љирюшка.
     Љроме того, что ЉирЯга-деревЯга ЯвлЯетсЯ завом рыбоприемного пункта, он
еще  депутат  Џлахинского  поссовета,  возит оттуда почту, показывает  кино,
когда праздники или выборы, и говорит речи на всех собраниЯх.
     -- џ се могу! -- бил себЯ в грудь кулаком ЉирЯга-деревЯга.
     -- Љое-се, да не се! -- поддразнивали его бойкие бабы- резальщицы.
     ЉирЯга-деревЯга, если пьЯный -- в слезы иль с кулаками  на народ, когда
трезвый  --  бацкал  дверью  пункта  и уходил  жаловатьсЯ ЉасьЯнке. ЉасьЯнка
больше  всех людей понимала и жалела Љирюшку. "ђебенков делать,  -- говорила
она, -- всЯк дурак сумеет! ’ут и ума никакого не надо, а вот кино показывать
или речь сказать -- пущай попробуют! ’ут их нету! Ђ орден красный! Ђ медаль,
на  которой танк нарисован, "‡а отвагу!" называетсЯ,  у них есть? Ђ значок с
красным флагом,  гвардейский, весь  в  золоте! Ћн  красивше  еще  ордена!  Ђ
грамота   --   благодарность,  самым  главным   генералом   написаннаЯ:  "‡а
уничтожение метким огнем  врагов социалистической  ђодины!" ќто у них есть?!
„а  ничего  у них  нету!  Ћне только лаЯтьсЯ, табак курить  да  водку  жрать
мастера!  Ќи  стыда,  ни   совести!  Џоучились   бы  у  грамотного  человека
уму-разуму!  Џовоевали бы с его! Љровь  попроливали  бы  за ђодину! Љак токо
Язык  поворачиваетсЯ? —ирей бы  имЯ  на  такой  поганый Язык, вот  бы  ладно
было!.."
     --  •асьЯнка! -- оглушенный  потоком собственных заслуг и добродетелей,
трЯс головой Љирюшка. -- ‘то со мной сотворили проклЯтые фасысты? џ бы твоим
отцом бы-ыл...
     ЉасьЯнка зажимала трЯпицей бывшему боевому снайперу нос, сморкатьсЯ ему
приказывала,  и  он, что  дитенок, сморкалсЯ, подставлЯл лицо,  чтоб девочка
утерла ему слезы.  ЋбихаживаЯ ЉирЯгу-деревЯгу,  ЉасьЯнка  заверЯла, что он и
так им  все равно что отец,  даже еще лучше. € она, ЉасьЯнка, никогда его не
бросит.  ‘делаетсЯ Љирюшка-фронтовик старый и совсем больной от ран, она его
обшивать, обмывать и кормить станет.
     -- Ћй,  ЉасьЯнка! Ћй, глупаЯ!  --  закатывалась мать,  тыча  пальцем  в
ЉирЯгу-деревЯгу,  -- он оте-ес?! ‘овсем ты маленькаЯ девоська,  нисе, нисе в
семейной жизни не разумес!
     ЉирЯга-деревЯга не соглашалсЯ, лез в спор:
     --  •асьЯнка  пускай  девочка,  а ума  больше,  чем  у  тебЯ,  ветренки
безголовой...


     ‘пустившись  на берег, ЉирЯга-деревЯга  уединилсЯ в рыбоприемник, где у
него было уютно; на стене, ровно в клубе, висела почетнаЯ грамота, плакаты с
нарисованной  рыбой  и  консервными  банками, стенгазета  под  названием "‡а
ударный  лов" --  нарисовал  ее  один  приблудившийсЯ  в  Ѓоганиде вертлЯвый
парень,  от коллективной  работы  он увиливал, заботилсЯ  лишь о  культурном
досуге  артели да  обжучивал  рыбаков  в  "очко",  раздеваЯ  до  порток.  ‡а
пакостное   дело:  уманил  маленькую  девочку  заезжего  охотника-эвенка  на
кладбище,  пыталсЯ  надругатьсЯ --  был люто