        ‚иктор Ђстафьев. ‚еселый солдат

---------------------------------------------------------------
     Џовесть
     "Ќовый Њир", Nn 5,6 1998
     Origin: http://novosti.online.ru/magazine/novyi_mi/n5-98/astaf.htm і http://novosti.online.ru/magazine/novyi_mi/n5-98/astaf.htm
     Origin: http://novosti.online.ru/magazine/novyi_mi/n6-98/astaf.htm і http://novosti.online.ru/magazine/novyi_mi/n6-98/astaf.htm
---------------------------------------------------------------

                           ‘ветлой и горькой
                           памЯти дочерей
                           моих ‹идии и
                           €рины.

                           Ѓоже! пусто и страшно становитсЯ в ’воем мире!
                                Ќ. ‚. ѓоголь.


        —асть перваЯ. ‘Ћ‹„Ђ’ ‹…—€’‘џ

     —етырнадцатого сентЯбрЯ одна тысЯча  девЯтьсот  сорок четвертого года Я
убил человека. Ќемца. ”ашиста. Ќа войне.
     ‘лучилось  это  на  восточном  склоне „уклинского перевала,  в  Џольше.
Ќаблюдательный   пункт  артиллерийского  дивизиона,   во  взводе  управлениЯ
которого Я, сменив по ранениЯм несколько военных профессий, воевал свЯзистом
переднего краЯ, располагалсЯ на  опушке довольно-таки дремучего и дикого длЯ
…вропы  соснового  леса, стекавшего с большой горы  к плешинкам  малоуродных
полей,  на  которых  оставалась  неубранной   только  картошка,   свекла  и,
проломаннаЯ  ветром,  трЯпично  болтала жухлыми  лохмотьЯми  кукуруза с  уже
обломанными початками, местами  черно и плешисто выгоревшаЯ от зажигательных
бомб и снарЯдов.
     ѓора,  подле которой мы стали, была так высока и крутоподъемна, что лес
редел  к  вершине ее, под самым небом  вершина  была  и  вовсе голаЯ,  скалы
напоминали нам, поскольку попали мы  в древнюю страну,  развалины старинного
замка, к вымоинам и щелЯм  которого там и сЯм прицепились  корнЯми деревца и
боЯзно, скрытно  росли в тени и заветрии, заморенные, кривые, вроде бы всего
-- ветра, бурь и даже самих себЯ -- боЯщиесЯ.
     ‘клон  горы,  спускаЯсь  от  гольцов,  раскатившийсЯ  понизу громадными
замшелыми каменьЯми, как  бы  сдавил  оподолье  горы, и по  этому  оподолью,
цеплЯЯсь за камни  и кореньЯ, путаЯсь  в  глушине смородины, лещины и всЯкой
древесной  и  травЯной  дури,  выклюнувшись из камней ключом, бежала в овраг
речка,  и  чем  дальше  она бежала,  тем  резвей, полноводней  и  говорливей
становилась.
     ‡а речкой, на ближнем поле,  половина которого уже освобождена и зелено
светилась отавой, покропленной  повсюду капельками шишечек белого и розового
клевера, в самой середине  был сметан  осевший  и тронутый чернью на прогибе
стог, из которого торчали  две остро обрубленные жерди. ‚тораЯ половина полЯ
была  всЯ в  почти уже пониклой  картофельной  ботве, где  подсолнушкой, где
Ястребинкой взбодреннаЯ и по меже густо сорЯщими лохмами осота.
     ‘делав крутой разворот к  оврагу,  что  был справа  от  наблюдательного
пункта, речка рушилась в глубину, в  гущу дурмана, разросшегосЯ и непролазно
сплетенного  в нем. ‘ловно угорелаЯ, речка с шумом вылетала из тьмы к полЯм,
угодливо вилЯла меж холмов  и  устремлЯлась к деревне, что была за полем  со
стогом  и  холмом,  на  котором  он  высилсЯ  и  просыхал  от  ветров,   его
продуваемых.
     „еревушку  за  холмом  нам  было  видно  плохо --  лишь несколько крыш,
несколько деревьев,  востренький  шпиль костела да кладбище на дальнем конце
селеньЯ, все ту  же речку,  сделавшую  еще  одно колено и побежавшую,  можно
сказать,  назад, к  какому-то хмурому,  по-сибирски  темному  хутору,  тесом
крытому, из  толстых бревен  рубленному, пристройками,  амбарами и банЯми по
задам и огородам обсыпанному. ’ам уже много чего сгорело и еще что-то вЯло и
сонно дымилось, наносило оттуда гарью и смолевым чадом.
     ‚ хутор ночью  вошла наша пехота, но сельцо впереди нас надо  было  еще
отбивать, сколько  там противника,  чего  он думает  --  воевать дальше  или
отходить подобру-поздорову, -- никто пока не знал.
     Ќаши части окапывались под горой, по опушке леса, за  речкой, метрах от
нас в двухстах шевелилась на поле пехота и делала вид, что тоже окапываетсЯ,
на самом же деле пехотинцы ходили в лес за сухими сучьЯми и варили на пылких
костерках да жрали  от пуза картошку. ‚ деревЯнном  хуторе  еще  утром в два
голоса, до самого  неба оглашаЯ лес, взревели и с мучительным стоном умолкли
свиньи.  Џехотинцы  выслали туда дозор  и  поживились свежатиной.  Ќаши тоже
хотели  было отрЯдить  на подмогу пехоте двух-трех  человек -- был тут у нас
один с  †итомирщины  и говорил,  что лучше его  никто  на  свете  соломой не
осмолит хрюшку, только спортит. Ќо не выгорело.
     Ћбстановка  была  неЯснаЯ.  Џосле того  как по  нашему  наблюдательному
пункту из села,  из-за холма,  довольно-таки  густо  и пристрелЯнно попужали
разика два минометами и потом начали поливать из пулеметов, а когда пули, да
еще  разрывные,  идут по лесу,  ударЯютсЯ  в  стволы, то  это уж сдаетсЯ  за
сплошной огонь  и  кошмар,  обстановка  сделалась  не  просто сложной, но  и
тревожной.
     “  нас все  сразу  заработали дружнее,  пошли  в глубь земли быстрее, к
пехоте  побежал  по склону полЯ офицер с пистолетом в  руке  и все  костры с
картошкой распинал,  разок-другой привесил  сапогом кому-то из  подчиненных,
заставлЯЯ заливать огни. „о нас доносило: "ђаздолбаи! ђазмундЯи! ђаз...", ну
и  тому подобное,  привычное нашему  брату, если он  давно пребывает на поле
брани.
     Њы подзакопались, подали  конец  свЯзи  пехоте, послали туда свЯзиста с
аппаратом.   Ћн   сообщил,   что   сплошь  тут   дЯдьки,   стало  быть,   по
западно-украинским селам подметенные воЯки, что  они,  нажравшись  картошек,
спЯт кто где и  командир роты  весь  испсиховалсЯ, знаЯ,  какое ненадежное у
него войско, так мы чтоб были настороже и в боевой готовности.
     Љрестик  на  костеле  игрушечно мерцал,  возникаЯ из  осеннего  марева,
сельцо обозначилось  верхушками Явственней, донесло от него петушиные крики,
вышло  в  поле  пестренькое  стадо коров  и  смешанный,  букашками по холмам
рассыпавшийсЯ  табунчик овец и  коз.  ‡а селом  холмы,  переходЯщие в горки,
затем и в горы, далее -- грузно залегший на земле и синей горбиной упершийсЯ
в размытое  осенней жижей поднебесье тот самый  перевал,  который перевалить
стремились русские войска еще в прошлую, в империалистическую, войну, целЯсь
побыстрее  попасть в ‘ловакию, зайти противнику в  бок и в тыл и  с  помощью
ловкого  маневра  добыть  поскорей  по  возможности  бескровную победу.  Ќо,
положив  на  этих склонах, где  мы  сидели сейчас,  около  ста тысЯч жизней,
российские войска пошли искать удачи в другом месте.
     ‘тратегические соблазны, видимо, так живучи, военнаЯ мысль так косна  и
так неповоротлива, что вот и в эту, в "нашу" уже, войну новые наши генералы,
но  с теми  же лампасами, что и у  "старых" генералов, снова  толклись возле
„уклинского перевала, стремЯсь  перевалить  его, попасть в ‘ловакию и  таким
вот  ловким,  бескровным  маневром  отрезать гитлеровские войска от  Ѓалкан,
вывести из  войны  —ехословакию  и  все  Ѓалканские  страны, да и  завершить
поскорее всех изнурившую войну.
     Ќо немцы тоже имели  свою задачу, и  она с нашей не сходилась, она была
обратного  порЯдка: они не пускали  нас на  перевал,  сопротивлЯлись умело и
стойко.  ‚ечером из сельца, лежащего за холмом, нас пугнули минометами. Њины
рвались  в  деревах,  поскольку  ровики,  щели  и  ходы  сообщений  не  были
перекрыты, сверху осыпало нас осколками -- на нашем  и других наблюдательных
пунктах артиллеристы понесли потери, и немалые, по  такому  жиденькому,  но,
как оказалось, губительному огню. Ќочью щели и ровики были подрыты в укос, в
случае чего от осколков  закатишьсЯ под укос  --  и сам  тебе  черт не брат,
блиндажи  перекрыты бревнами  и землей, наблюдательные Ячейки замаскированы.
Џрипекло!
     Ќочью впереди нас затеплилось  несколько костерков, пришла сменнаЯ рота
пехоты и занЯлась своим основным делом -- варить  картошку, но окопатьсЯ как
следует рота не успела, и утром, только от сельца застрелЯли,  затрещали, на
холм  с гомоном взбежали россыпью немцы, наших будто корова Языком слизнула.
ЋбожравшаЯсЯ  картошкой  пехота, побрЯкиваЯ  котелками, мешковато  трусила в
овраг,  не раздражаЯ врага  ответным огнем. Љакой-то кривоногий командиришко
орал, палил из пистолета вверх  и по драпающим пальнул несколько  раз, потом
догнал  одного, другого бойца, хватал их за ворот шинели, то  по одному,  то
двоих  сразу валил наземь,  пинал. Ќо,  полежав немного,  дождавшись,  когда
неистовый командир отвалит в сторону,  солдаты бегли дальше или  неумело, да
шустро ползли в кусты, в овраг.
     Ѓоевые эти воЯки звались "западниками" -- это по селам ‡ападной “краины
заскребли их, забрили, немножко подучили и пихнули на фронт.
     €зъезженнаЯ  вдоль  и  поперек  войнами,  истерзаннаЯ   нашествиЯми   и
разрухами,  здешнЯЯ землЯ  давно  уже перестала  рожать  людей определенного
пола, бабы  здешние были храбрее  и  щедрее  мужиков, характером  они скорее
шибали на бойцов, мужики же были "ни тэ ни сэ", то есть та самаЯ нейтральнаЯ
полоска,  что  так  опасно  и ненадежно  разделЯет два женских  хода:  когда
очумелый от страсти жених или просто хахаль, не нацелЯсь как следует, угодит
в тайное  место, то так  это  и называетсЯ  попасть впросак. ‘ловом, была  и
осталась   часть   мужскаЯ   этой    нации   полумужиками,   полуукраинцами,
полуполЯками,  полумадьЯрами,  полубессарабами, полусловаками  и еще,  и еще
кем-то. Ќо кем бы они ни были, воевать они в открытую отвыкли, "всех врагов"
боЯлись, могли "бытись" только из-за угла, что  вскорости успешно и доказали
, после  войны  вырезаЯ и  выбиваЯ друг  дружку,  истреблЯЯ наше  оставшеесЯ
войско и власти битьем в затылок.
     ‚  общем,  "западники" драпанули в овраг и снова как ни в чем не бывало
начали  там варить и печь картошку, тем более что выгонЯть их из оврага было
некому: кривоногого лейтенанта, командира роты, как скоро выЯснилось, меткий
немецкий  пулеметчик снисходительной короткой очередью уложил в картошку  на
вечный покой, взводных в роте ни одного не осталось.

        x x x
     Џока мы,  взвод  артиллерийского  дивизиона,  умаЯнные ночной  работой,
просыпались, очухивались, немцы холмик перевалили, оказались у самого нашего
носа и  окапывались уже по краЯм  клеверного  и картофельного полей, ожидаЯ,
вероЯтно, подкреплениЯ.  Ќо тут со сна,  с переполоху открылсЯ такой  огонь,
такой треск поднЯлсЯ, что немцы сперва и окапыватьсЯ перестали, потом, видЯ,
что мы палим в белый свет как в копеечку, снова заработали лопатками. Љто-то
из наших командиров уже бежал вдоль опушки,  и кричал,  и  стонал: "Џрицелы!
Џрицелы, растуды вашу туды!" џ глЯнул  на  прицел карабина и тоже изругалсЯ:
прицел стоЯл на "постоЯнном" -- в кого тут попадешь?! ‘двинул скобу на цифру
пЯтьсот и вложил новую обойму.
     Ќемцы  перебежками пошли  вперед, приближаЯсь  к  лесу. Њне, да и всем,
наверное, казалось, что расстоЯние между  нами и ними сокращалось  уж как-то
слишком  быстро,  но слева  от  дороги, где был  наблюдательный  пункт штаба
бригады,  заработали  два  станковых и  несколько  ручных  пулеметов.  Ќемцы
залегли,  начали  продвигатьсЯ вперед  по-пластунски, еще бросок -- и тут, в
лесу, мы или тоже драпанем, или уж  зубы в зубы  -- у  нас такое  бывало. Ќа
„непре, брошенные пехотой, мы схватывались с немцами на наблюдательном лоб в
лоб, зубы в зубы -- мне та драчка снитсЯ до сих пор.
     џ начал переводить планку на двести пЯтьдесЯт метров и услышал команды,
доносившиесЯ  из блиндажа командира  дивизиона.  "‡алечь! ‚сем  залечь!"  --
разнеслось по опушке. Џрекратив огонь, мы попадали на дно Ячеек щелей, ходов
сообщений. Ќемцы  подумали,  что  мы  тоже драпанули,  как  наша  доблестнаЯ
пехота, поднЯлись, радостно загомонили, затрещали  автоматами  -- и  тут  их
накрыло залпом гаубиц нашего и соседнего дивизионов. Ќе знали немцы, что  за
птицы  на   опушке-то  расположились,  что  не  раз  уж  этим  артиллеристам
приходилось быть открываемыми  пехотой  и  отбиватьсЯ  самим, и  никогда так
метко,  так  слаженно  не  работали  наши расчеты: ведь малейший  недоворот,
недочет --  и  мы поймаем  свои снарЯды.  Ќо  там же "наших бьют", а  многие
"наши" шли вместе от русской реки Ћки и до этой вот польской бедной землицы,
знали друг друга не только в лицо, но  и как брата знали -- брата по тЯжелым
боЯм,  по непосильной работе, по краюшке хлеба, по клочку  бинта, по затЯжке
от цигарки.
     Ќас было уже голой рукой  не взЯть, мы многому научились и  как  только
наладили прицельный огонь из личного оружиЯ, немцу пришлось залезать обратно
в  картошку,  в низко  отрытые нашей пехотой окопчики  и  оттуда  мстительно
щелкать по  соснЯку разрывными  пулЯми.  ‘нова  начали  работать  из  сельца
минометы, и снова у нас сразу же закричали  там и сЯм раненые, сообщили, что
два  линейных  свЯзиста убиты.  Ћгонь  наших батарей  перенесли за  холм, на
сельцо. „онессЯ слух, что сам комбриг велел накрыть минометы хорошим залпом.
‡алп дали, но минометы не подавили. Љомбриг заорал: "ќто не залп, а дриснЯ!"
’ут же вызвал  на  провод нашего командира дивизиона. "Ѓахтин,  а Ѓахтин, --
сдерживаЯсь  изо  всех сил, глухо  и грустно заговорил  комбриг. -- …сли  мы
будем так воевать и дальше --  к  вечеру у  нас не останетсЯ бойцов и  нам с
тобой да с моими доблестными помощниками самим придетсЯ  отбиватьсЯ  от этих
вшивиков... -- €, подышав, добавил: -- “чти,  ты -- крайний справа, у самого
оврага, заберутсЯ немцы в овраг -- несдобровать тебе первому..."
     Џошла совсем другаЯ война, организованнаЯ. Ќо, как говоритсЯ, на орудиЯ
и на командира  надейсЯ,  да сам  не  плошай.  ЋрудиЯ молотили, молотили  по
сельцу и зажгли там чего-то. Џотом корректировщик забралсЯ  на сосну, и пока
немцы в  картошке заметили его,  минометнаЯ батареЯ уже заткнулась, трубы ее
лежали на боку, обслуга кверху жопой.
     џ же лично  долго вел войну  вслепую, тужась поразить  как можно больше
врагов, и  тыкал карабином  то туда, то сюда, уже по щиколотку стоЯл в своей
щели  в пустых горЯчих гильзах, руки жгло карабином, масло в замке горело, а
уверенности, что Я ухрЯпал или зацепил хоть одного немца, не было.
     Ќаконец, уЯснив, что всех  врагов мне  одному не перебить, Я уцепил  на
прицел определенного немца. ‘удьба его  была решена. Џеребрав и перепробовав
за времЯ пребываниЯ на передовой всЯкое оружие -- как наше, так и трофейное,
-- Я остановилсЯ на  отечественном карабине как самом ловком, легком и очень
прицельном стрелковом оружии. ‘трелЯл Я из него давно и  метко. „нЯми, желаЯ
прочистить заросшую дыру в карабине, Я заметил заливающегосЯ на  вершине ели
молодого беззаботного зЯблика,  прицелилсЯ и разбил его пулей в разноцветные
клочьЯ.  ђазбил птичку -- и зареготал от удовольствиЯ. Љто-то из старых воЯк
сказал:  "Ѓолван, эт-твою  мать!" џ  еще  громче  зареготал  и  похлопал  по
заеложенной об мой зад ложе: "‚о, братишка, лупит!"
     Ќемец, мною  намеченный, чаще других поднималсЯ из картошки и бросками,
то падаЯ, то ложась, бежал за скирду  клевера.  Ќа отаве клевера, Яркой, как
бы  осыпанной комочками  манной  кашицы,  новоцветом,  он  полз, и  довольно
быстро,  потом вскакивал и опрометью бросалсЯ в укрытие, за скирду. Ќа спине
его, прицепленный к ранцу, взблескивал котелок. џ  поставил планку на триста
пЯтьдесЯт  метров и несколько  раз  выстрелил по этому котелку, когда  немец
лежал в  картошке.  Џопадало,  должно быть, близко, но не в солдата,  видать
малоопытного, иначе  давно  бы он снЯл ранец с  котелком --  мишень на спину
опытный солдат никогда себе навесить не позволит.
     ‘корее всего, немец этот был свЯзным.  ’ам, за скирдой,  сидел командир
роты или взвода и посредством свЯзного отдавал распорЯжениЯ в цепи. ‡алегшие
и уже хорошо окопавшиесЯ в картошке, все более и более растЯгивающиесЯ левым
крылом  роты к оврагу, наши свЯзные уже  сбегали по оврагу и речке к хутору,
расположенному справа,  сообщили  обстановку, и  оттуда  отсекающим  от леса
огнем  били  пулеметы  и,  как  было  сообщено,  налаживалась  атака  силами
батальона да  еще  выловленных  в оврагах "западников"  и  двух  или четырех
танков.
     Ќу,  "силами батальона"  звучит громко,  в  батальоне том если осталось
человек восемьдесЯт, так и то хорошо, а "западники" -- они пройдут до полЯ и
залЯгут, ведЯ истребительный огонь. ‚от  если танки,  пусть  и два будут, да
наши ахнут из гаубиц -- тогда, пожалуй, противнику несдобровать. Ќо пока он,
немец с котелком,  залег  в картошке, припал за  бугорком,  ровно  бы кротом
нарытым, и не  шевелитсЯ  -- убил Я его уже?  €ли еще  нет? Ќа всЯкий случай
держу на мушке. € вот он, голубчик, выдал себЯ, вскочил, побежал согнувшись,
готовый  снова ткнутьсЯ за бугорочек.  Ќо Я поймал на  мушку  котелок,  опор
ложей сделал к плечу вплотную, мушку довел до среза и плавно нажал на спуск.
     Ќемец не дотЯнул до  следующего бугорка два-три метра и, раскинув руки,
словно неумелый, напуганный пловец, упал в смЯтую, уже перерытую картошку. џ
передернул затвор,  вогнал новый патрон в  патронник и  неумолимо  навис над
целью дулом карабина.
     Ќо немец не шевелилсЯ и более по полю не бегал и не ползал. џ еще и еще
палил до  обеда  и после обеда. —аса в четыре из хутора вышли  два танка, за
ними засуетились расковырЯнным  муравейником пехотинцы, ударили наши орудиЯ,
жахнули  мы  из всего и  чем могли, и немцы, минуЯ село, из  которого  утром
пошли  в  атаку,  потому  что  там  тоже  какаЯ-то  стрельба  поднЯлась,  не
перебежками, россыпью рассеЯнной, молчаливой толпой бросились бежать за холм
и  дальше, тут и скирда сырого клевера,  которую весь день зажигали пулЯми и
не могли зажечь, густо задымила, бело и сыро, потом нехотЯ занЯлась.
     џ нашел "своего" немца и обрадовалсЯ меткости.  Ѓагровое пЯтно, похожее
на разрезанную, долго  лежавшую  в  подвале  свеколку, темнело на  сереньком
пыльном  мундире, над  самым  котелком.  Џо еще  не засохшей, но  уже  вЯзко
слипшейсЯ  в отверстии крови неземным,  металлически отблескивающим  цветком
сидели синие и черные  толстые мухи, и  жуки с зеленой броней на спине почти
залезли  в  рану,  присосались  к ней, выставив неуклюжие круглые  зады, под
которыми  жадно скреблись, царапались черные, грЯзные, резиновой  перепонкой
обтЯнутые лапки с красно измазанными острыми коготками.
     џ  перевернул уже одеревенелое тело немца.  Џосле удара пули  он  еще с
полминуты, может, и  более  жил,  еще царапал  землю,  стремЯсь  уползти  за
бугорок, но ему досталась убойнаЯ пулЯ. ‚  обойме русской винтовки пЯть пуль
(карабин --  это укороченнаЯ,  модернизированнаЯ  винтовка),  четыре из пЯти
пуль  с   окрашенными   головками:  чернаЯ   --   бронебойнаЯ,  зеленаЯ   --
трассирующаЯ, краснаЯ -- зажигательнаЯ, белаЯ -- не помню, от чего  и зачем.
„олжно быть, разрывнаЯ.  ЏЯтый патрон --  обыкновенный, ничем не окрашенный,
на человека снарЯженный. ‚ бою мне было  не до  того, чтобы  смотреть, какой
патрон и на кого в патронник вгонЯю. ‚ыход на груди немца был тоже аккуратен
-- не разрывной,  обыкновенной смертельной пулей сокрушил Я врага. Ќо все же
крови  на мундире и под мундиром на  груди было больше, чем на спине, вырван
наружу клочок мундира, выдрана  с мЯсом  оловЯннаЯ  пуговица на клапане, всЯ
измазаннаЯ  загустелой кровью  и  болтавшаЯсЯ вроде  раздавленной вишенки  с
косточкой внутри.
     Ќемец был пожилой, с морщинистым худым лицом, обметанным реденькой, уже
седеющей щетиной; глаза его, неплотно закрытые, застыло смотрели мимо  менЯ,
в какую-то  недосЯгаемую высь, и весь он был уже  там где-то,  в недоступных
мне далЯх, всем  чужой,  здесь  ненужный  , от всего  свободный. Ќи зла,  ни
ненависти, ни  презрениЯ, ни жалости во  мне не  было к поверженному  врагу,
сколько Я ни старалсЯ в себе их возбудить.
     €  лишь:  "ќто  Я убил  его! --  остро протыкало  усталое, равнодушное,
привычное к мертвецам и смертЯм сознание. --  џ убил фашиста. “бил врага. Ћн
уже никого не убьет. џ убил. џ!.."
     Ќо  ночью,  после  дежурства  на  телефоне,  Я вдруг  заблажил,  что-то
страшное увидев во сне, вскочил, ударилсЯ башкой о  низкий настил-перекрытие
из сосновых сучков  на  своей  щели.  Џопив из  флЯги воды,  долго  лежал  в
холодной осенней  земле и не мог уснуть, телом  ощущаЯ, как, не глубоко мною
зарытый  в покинутом окопчике,  обустраиваетсЯ  навечно в  земле,  чтобы  со
временем  стать  землею, убитый мною человек.  …ще  течет меж пальцев рук, в
полураскрытые глаза  и в рот мертвеца прах скудного  рыхлого, прикарпатского
крестьЯнского полЯ,  осыпаетсЯ комочками  за голову, за шею, гасит последний
свет в  полусмеженных  глазах,  темно-синих  от  мгновенной  сердечной боли,
забивает в последнем крике разжатый рот, в котором не хватало многих зубов и
ни золотые, ни железные не были вставлены взамен утраченных.
     Ѓедный, видать, человек был -- может, крестьЯнин из дальних неродовитых
земель, может, рабочий с морского  порта. Њне почему-то все немецкие рабочие
представлЯлись из портов и горЯчих железоделательных заводов.
     ’Янет, обнимает землЯ человека, в муках и длЯ мук рожденного, мимоходом
с земли  смахнутого, человеком же убитого, истребленного. ’олстозадые жуки с
зелеными, броневыми, нездешними спинами роют  землю,  точат  камень, лезут в
его  глубь,  скорей,  скорей, к крови, к мЯсу. Џотом крестьЯне запашут всех,
кто пал на этом поле, заборонЯт и снова посадЯт картошку и  клевер. Љартошку
ту будут варить  и  есть  с  солью, запивать ее  сладким, густым от вкусного
клевера молоком; под плуг попадут гнезда тех  землЯных жуков, и захрустЯт их
броневые, фосфорической  зеленью сверкающие  крыльЯ  под копытами  конЯ, под
сапогами пана крестьЯнина.
     Ќечего сказать, мудро устроена  жизнь  на нашей  прекрасной планете, и,
кажетсЯ,  "мудрость" эта  необратима, неотмолима и неизменна: кто-то кого то
все  времЯ убивает, ест,  топчет,  и  самое главное  -- вырастил и  утвердил
человек  убеждение: только так,  убиваЯ,  поедаЯ,  топча друг  друга,  могут
сосуществовать индивидуумы земли на земле.
     Ќемец,  убитый мною, походил на кого-то из моих близких,  и  Я долго не
мог вспомнить -- на  кого,  убедил себЯ в том, что был он обыкновенный и  ни
видом своим, ни умом, наверное, не выдававшийсЯ и похож на всех обыкновенных
людей.

        x x x
     —ерез  несколько  дней,  с  почти  оторванной  рукой, выводил  менЯ мой
близкий друг с расхлестанной прикарпатской высоты, и, когда на моих глазах в
клочьЯ разнесло  целую  партию раненых, собравшихсЯ на дороге длЯ отправки в
медсанбат, окопный дружок успел столкнуть менЯ в придорожную щель  и  сверху
рухнуть   на  менЯ,  Я  подумал:  "Ќет,  "мой"  немец  оказалсЯ   не   самым
мстительным..."
     „альше, вплоть до  станции •асюринской, все  помнитсЯ пунктирно,  будто
ночнаЯ пулеметнаЯ очередь -- полет все тех же четырех бесцветных пуль, пЯтаЯ
--  трассирующаЯ,  пронзающаЯ тьму  и дальнюю  памЯть тревожным, смертельным
светом.
     Ѓезобразно  доставлЯли раненых с  передовой  в  тыл. ‚ыбыл из строЯ  --
никому  не нужен,  езжай лечись,  спасайсЯ  как  можешь. Ќо  это не раз  уже
описано в  нашей  литературе,  и мною в том числе.  Џерелистну Я эту горькую
страницу.
     ЌадеЯлись,  на  железной   дороге  будет  лучше.  Ќаш   железнодорожный
транспорт даже в дни развалов и разрух, борьбы с "врагами народа", всЯческих
прогрессивных  нововведений, перемен  вождей,  наркомов  и министров  упорно
сохранЯл  твердое, уважительное отношение к  человеку,  особенно к  человеку
военному,  раненному, нуждающемусЯ  в помощи. Ќо тут была польскаЯ  железнаЯ
дорога, расхлЯбаннаЯ, раздрызганнаЯ, растасканнаЯ,  как  и само государство,
по  переменке  драное  то тем,  то другим  соседом  и по этой причине вконец
исторговавшеесЯ. "Џридут немцы, -- говорилось в  услышанной здесь притче, --
будут  грабить и устанавливать  демократию; придут  москали  -- будут пить и
...ть  беспощадно. ’ак  Я советую паньству, -- наставлЯл свой приход опытный
пастырь, -- не отказывать москалЯм, иначе спалЯт, но делать это с гонором --
через жопу". ’ак они и поступают до сих пор --  все у них идет через, зато с
гонором. Џаровозишко тащил какой-то сброд слегка починенных, хромых вагонов.
ђаненые падали с нар и по той причине все лежали на грЯзном, щелЯстом  полу.
Ѓрал  с  места  паровозишко, дернув  состав  раз по  пЯти,  суп  из котелков
выплескивалсЯ  на колени, ошпаренные  орали  благим матом,  наконец наиболее
боеспособные взЯли костыли и пошли бить машиниста.
     Ќо он уже,  как  выЯснилось, бит, и не раз, всевозможными  оккупантами.
Ѓыстро задвинув дверь паровоза на крепкий  засов, опытный машинист высунулсЯ
в  окно  и  траванул  пламенную  речь, мешаЯ польские, украинские и  русские
слова, в том смысле, что ни в чем он не виноват, что понимает все,  но и его
должны понЯть: из этого государства, псЯ его крев, которое в  первый же день
нападениЯ  немцев  бросил  глава  его,  самонаградной   маршал  ђыдз-‘миглы,
изображавший  себЯ  на  картинах  и  в  кино  с  обнаженной  боевой  саблей,
начищенным  сапогом, попирающим  вражеское  знамЯ, смылсЯ в ђумынию вместе с
капиталами и  придворными  блЯдЯми, бросив на  произвол  судьбы  ограбленный
народ.  Љакой  в  таком  государстве,  еще  раз  псЯ его  крев,  может  быть
транспорт,  какой, сакраментска потвора  порЯдок? …сли москали хотЯт  побить
его костылЯми, то пусть бьют правительства , их сейчас в Џольше до хуЯ -- он
так и произнес нетленное слово,  четко, по-русски, только ударение сделал не
на "Я", как мы,  а на "у". Ћ-о, он уже  политически  подкован, бит немецкими
прикладами,  обманут  советскими  жидами,  заморочен  политиками и  до  того
освобожден, что поpой не знает,  в какую сторону ехать, кого и куда везти, к
кому привыкать -- все, курва-блЯдь, командуют, грозЯтсЯ, но поить и  кормить
никто не хочет. ‚от уголь и паек  дали на этот раз "радецкие" -- он и поехал
в сторону  "радецких", раньше давали все  это немцы -- он  и  ехал в сторону
немецкую.

        x x x
     „о  ‹ьвова и путь недолог,  но многие  бойцы  успели бойко поторговать,
продали  и  трофеишки,  и  с  себЯ  все,  что  можно.  ‘о  станции  ‹ьвов  в
сортировочный госпиталь  брела и ехала,  осыпаемаЯ  первой осенней  крупкой,
почти сплошь босаЯ, до поЯса, где и выше, раздетаЯ толпа, скорее  похожаЯ на
сборище паломников  иль пленных, нежели на бойцов,  только что пребывавших в
регулЯрном  сражающемсЯ  войске.  “ менЯ был тЯжелый выход  с передовой,  из
полуокружениЯ -- еще тЯжелее,  езда  в машинах по  разбитой танками  дороге,
короткаЯ  передышка  на походных  санитарных эвакопунктах  почти  не  давали
успокоениЯ и отдыха, ехал Я по Џольше в жару, торгом занЯтьсЯ не мог. “ менЯ
было две  полевых  сумки:  в одну ребЯта натолкали бумаги,  карандашей, чтоб
писал  им, позолоченные зажигалки,  часишки, еще  что-то, чтоб продал  и жил
безбедно. ќту сумку у  менЯ украли  на  первом  же  санпункте,  где  спал  Я
полубеспамЯтным сном. ‚ другой сумке были  мои  "личные" вещишки -- мародеры
из спекулЯнтов или легко раненные порылись, выбрали что "поценней" и бросили
мне  ее в  морду;  пробовали  в  потемках стЯнуть сапоги,  но  Я проснулсЯ и
засипел сожженной глоткой, что застрелю любого, кто еще дотронетсЯ до сапог.
ќто были мои первые добротно и не без некоторого даже форса сшитые сапоги.
     ‚ бою под •ристиновкой наши войска набили табун танков. џ, как свЯзист,
был  в  пехоте  с  командиром-огневиком,  на корректировке огнЯ.  Љогда  бой
прекратилсЯ  и  малость  стемнело,  Я  одним  из  первых  ворвалсЯ  в  "рЯды
противника"  и в трех несгоревших немецких  танках вырезал  кожаные сиденьЯ.
Љожу  с  сидений  Я отдал  одному  нашему огневику,  тайно  занимавшемусЯ  в
походных условиЯх  сапожным ремеслом и зарабатывающему право не  копать,  не
палить, орудие не чистить,  только обшивать  и нарЯжать артиллеристов. Ѓойцы
нашей бригады в  немалом числе  уже  щеголЯли в добротных  сапогах, а Я  все
шлепал  вперед на запад  в ботинках-скороходах. ЉакаЯ  война  в ботинках,  с
обмотками, особенно осенью? Љто воевал, тот знает. Љожи из танков хватило бы
на четверо сапог, а наш сапожник,  производивший тройной, если не четверной,
обмен кож на гвозди, подковы, шпильки, стельки и, главное, подметки -- и все
это на ходу, в движении, в битве!  -- стачал мне  такие сапоги, что весь наш
взвод ахнул. Џервый раз в моей жизни новаЯ обувь нигде не давила, не терзала
мои костлЯвые ноги, все-то было в пору, да так красиво, главное --  подметки
были из толстой, красной, лаково блестЯщей кожи!
     Љакой-то чешский эскадрон имел  неосторожность расположитьсЯ неподалеку
от наших батарей, и пока чех-поручик на расстеленной салфетке пил кофе, наши
доблестные  огневики снЯли с  его  конЯ новенькое  седло,  изготовленное  на
советском Љавказе. Џоручик долго не мог понЯть: куда исчезло седло и что это
за такое  незнакомое русское  слово  "украли"?  € тогда кто-то опЯть  же  из
огневиков  обнадеживающе похлопал чеха по плечу: "Ќичего,  ничего. Џридем  к
вам, объЯсним и научим!"
     ‚от какие  у менЯ  были  сапоги! џ под  тем же ‹ьвовом  драпал  с одной
высоты. Ќа рассвете было, в августе  месЯце. џ спал крепким сном, в два часа
ночи  сменившись с поста. Ќо спать в обуви Я не мог, и когда началась паника
и все побежали и забыли про имущество -- даже стереотрубу забыли, позорники,
-- менЯ, спЯщего  в щели на краю пшеничного полЯ, забыли.  Ћдин мой  дружок,
ныне уже  покойный,  все же вернулсЯ, растолкал  менЯ, и  Я начал  драпать с
сапогами  в одной руке, с карабином в другой. ’анки уже по пшенице колесили,
немцы строчили из хлебов, но Я сапоги не бросил и карабин не бросил.
     Ќо как Я поступил во львовский распределительный госпиталь,  сердце мое
оборвалось: тут не до сапог, тут дай бог жизни не потерЯть.
     ђаспределитель размещалсЯ  в какой-то ратуше, думе,  собрании  или ином
каком внушительном здании.  Њногоэтажный дом был  серого  цвета,  по  стенам
охваченный древней  прозеленью. Љомнаты  в нем были огромны,  каменные  залы
гулки,  с  росписЯми  по  потолку  и по стенам.  џ  угодил  в залу,  где  на
трехэтажных  деревЯнных  топчанах,  сооруженных  и расставленных  здесь  еще
немцами,  располагалось  до  двухсот раненых; и  если в углу, возле окон, на
крайних топчанах заканчивалсЯ завтрак, у дверей уже начинали раздавать обед,
и нередко, приподнЯв одеЯлишко,  прикрывающее солдатика на  нарах, санитары,
разносившие  еду,  тихо ронЯли: "ќтому уже ничего не  надо",  -- и по кем-то
установленному  закону  или  правилу  делили  меж  ранеными  пайку  угасшего
бедолаги -- на помин души.
     Ћтсюда  раненых  распределЯли в  санпоезда и  отправлЯли  на восток  --
вечный шум, гам, воровство, грЯзь, пьЯнство, драки, спекулЯциЯ.
     “  санпоездников правило:  не  принимать на  эвакуацию  тех  бойцов,  у
которых чего-либо  не хватает  из  имущества, даже если  нет  одной  ноги --
ботинки  должны  быть  парой, такова инструкциЯ санупра. Koe-что  выдавалось
здесь, со складов ахового распредгоспиталЯ, и склады  те напоминали  широкую
городскую  барахолку.  Ќа  них  артелЯми, точнее сказать  бандами, орудовали
отъевшиесЯ, злые, всегда полупьЯные  мужики без наград и  отметок о ранениЯх
на гимнастерках. Ћни не столь выдавали,  сколь менЯли барахлишко на золото в
первую  голову,  на дорогие безделушки, даже  на награды и оружие. „умаю, не
один    пистолет,   не   одна   граната   через   те   склады,   через   тех
тыловиков-грабителей  попали в руки бандеровцев.  ‡десь  можно было месЯцами
гнить  и догнивать  из-за  какой-нибудь  недостающей  пилотки,  ботинка  или
подштанников. ђанбольные бушевали, требовали начальство длЯ объЯснений.
     џвлЯлась дамочка, золотом объЯтаЯ, с тугими икрами, вздыбленной грудью,
кудрЯвой  прической,  блудно  и весело светЯщимисЯ  глазами, --  во всем  ее
облике, прежде всего  в том, как она стоЯла, наступательно выставив  ножку в
блестЯщем  сапоге,  Явно сквозило:  "Ќу, Я -- блЯдь!  ђуководЯщаЯ  блЯдь!  €
горжусь этим! € презираю вас, вшивоту серую..."
     -- ‘па-акойно! ‘па-акойно, товарищи! ‚сех эвакуируем. ‚сех! -- напеваЯ,
увещевала начальница и, как-то свойски, понимающе сощурив  блудный глаз,  не
то фамильЯрно подмигиваЯ, не то пронзаЯ им, добавлЯла: -- Њы-то тут при чем?
ѓоспиталь-то  наш  при  чем?  ‚ы  сами  распродали  в пути  и  пропили  свое
имущество. Ља-азенное! Ѓа-а-айевое! Ђ Я санпоездами, извините,  не командую.
џ  бы  рада  сегоднЯ,  сейчас  всех  вас,  голубчиков,   эва-акуи-и-ировать,
определить,  лечить,  но...  -- ’ут она  разводила  руками и улыбалась  нам,
обнажаЯ золотые зубы, чарующей улыбкой, дескать,  не  все в моей власти и вы
сами во всем виноваты.
     „а это у нас и по сей день так: где бы ты ни воевал, ни работал, где бы
ни служил,  ни  ехал, ни плыл,  в очереди в травмопункте  иль  на больничную
койку  ни стоЯл  --  всегда  ты  в  чем-то  виноват, всегда  чего-то  должен
опасатьсЯ и думать, как бы еще более виноватым  не сделатьсЯ, посему  должен
выслуживатьсЯ,  тЯнутьсЯ,  на всЯкий  случай прЯтать  глаза,  опускать  долу
повинную  голову --  человек  не  без  греха, сам в  себе, тем  более в  нем
начальство всегда  может найти причину  длЯ  обвинениЯ. ‚зглЯдом, словом, на
всЯкий  случай,  на  "сберкнижку",  что  ли,  держать  его,  сукиного  сына,
советского  человека,  в  вечном  ожидании  беды,   в  страхе  разоблачениЯ,
устыжениЯ, суда, если не небесного, то общественного.
     ‚ конце беседы обворожительнаЯ дама обЯзательно поправлЯла заботливо на
ком-нибудь из раненых  одеЯльце, подтыкала подушку,  и  непременно находилсЯ
доверчивый  бедолага с дальних таежных  деревень  родом, всегда  и  до конца
верЯщий молитве Ѓожьей и слову "полномочных" людей:
     -- ЊенЯ,  роднаЯ дамочка,  менЯ-то эвакуируйте  ради  Ѓога. Ћбоих ногов
нету,  а  с  минЯ  ботинки  требовают.  Џомру  ведь  Я  тут  без  молитвы  и
причастиЯ...
     --  ”-фу, какой  паникер! „а еще  и  в  Ѓога  верующий!.. Џоможем  вам,
поможем... Ќаша обЯзанность, как и у богов, х-хы, шучу, помогать страждущим,
и только  страждущим!.. -- Ђ сама  под  одеЯло  зырк, за руку человека  цап,
пульс сосчитает, за лоб его пощупает, глЯдишь, и поплыл крестЯсь, с молитвою
на  устах  суеверный  таежник на носилках. Ќа груди у него ботинки курочками
сидЯт -- не важно, какие, какого износа и размера, не важно, что на одну они
ногу, лишь бы длЯ отчета годились. ЏрижимаЯ к груди драгоценную обувь, сипит
благодарствиЯ дрожащим голосом человек. ‘была его дамочка в санпоезд, а  там
--  спасут  так  спасут. Ќо  может  путь его  оборватьсЯ,  и сдадут бедолагу
где-нибудь  ночью,  на большой станции,  похоронной спецкоманде, и  будет он
зарыт  в безвестном месте, безвестными людьми,  на  безвестном кладбище... €
тут  же всеми забыт, кроме обездоленной русской семьи, потерЯвшей кормильца,
который с носилок еще рукой пытаетсЯ помахать и плачет:
     -- „о свиданьЯ... товаришшы.  †елаю и вам поскорейча...  ѓражданочке-то
той  благодарствие  передавайте...  мол,  Џров  Џивоваров,  сапер,  на  мине
подорвавшийсЯ...  с Ђнгары родом... Ќе забудьте, товаришшы... Џростите, если
што не так, што поперед вас выпросилсЯ... Ќевмочь мне. ‘ Ѓогом!..
     --  ‘ Ѓогом!  --  прервут  винЯщегосЯ  перед  всеми, на  смертном  одре
совестЯщегосЯ человека сострадательные бойцы и, чтоб не ушибли, не уронили с
носилок бедолагу,  помогут его спустить по лестнице  донизу,  этого вот и до
вагона помогли донести.
     ‚ три-четыре днЯ ребЯта что побоевей объединЯлись в артель или в боевое
отделение,  соединЯлись койками и сиденьЯми. “ кого нож,  у кого пистолет, у
кого и кулак еще в силе  -- только так, только  боевой, организованной силой
можно  было  противостоЯть   здешней   злой   силе,  вероЯтно  спаЯвшейсЯ  и
снюхавшейсЯ  с  бандами бандеровцев  и  польских  националистов. Ќаша артель
пробилась на перевЯзки,  достала кое-что из амуниции, вина не пила, в  карты
не  играла,  бодрствовала  по  переменке.  Ћднажды  возле  менЯ  закрутилсЯ,
завертелсЯ  цивильный полЯчок  в  грЯзном  халате,  выносивший судна,  утки,
подтирающий  мокрой  шваброй полы.  ‚се времЯ  он  чего-то  менЯл, приносил,
уносил.  џ  понЯл,  что  ему  приглЯнулись  мои  сапоги.  Ѓойцы нашего вновь
сформированного, стихийного соединениЯ с надеждой глЯдели на менЯ, да и знал
Я, что  вот-вот лишусь сапог, уже  орали  тут  какие-то ухари: "‚сем, кто не
имеет офицерского званиЯ, форму и погоны  офицеров сдать, получить на складе
вместо сапог ботинки и обмотки. ‡а утаивание..."
     -- ‘колько? -- спросил Я  полЯчка. € он показал мне два  пальца. Ѓоевое
соединение начало торговатьсЯ и вызудило с полЯчка еще пЯтьсот рублей.
     ‘апоги мои драгоценные, в сраженьЯх добытые и сработанные, ушли от менЯ
навечно.  ‘  выручки  уплыло  "на  дозаправку" полтыщи,  зато  через  сутки,
полностью укомплектованные, перевЯзанные, чуть выпившие на  дорожку, раненые
бойцы  нового боевого отрЯда из восьми человек были погружены в  санпоезд  и
отправлены  не куда-нибудь в  занюханный  и дымный  городишко  --  в далекий
Љазахстан, в город „жамбул направились они. Џоднатужившись, Я вспомнил слова
из песни великого акына, которые он Якобы  пропел богатому  и наглому баю, у
коего околела любимаЯ собака, а он  велел бедному акыну петь  над ее прахом,
тот прЯмо в глаза баю: "...и  Я  не желаю тебе  ничего, кроме блох. †ить  бы
собаке, а ты бы подох!.."
     ‚от в какой славный город, в  какую теплую страну должны были  привезти
менЯ и моих новых, верных товарищей мои сапоги. Ќо  все в жизни переменчиво.
ѓоворЯт,   те  слова   „жамбул   никогда  не  пел.  €   сочинил   их   Якобы
еврей-переводчик по фамилии ѓолубев, и  неграмотный  акын поставил  под  ним
одобрительную подпись -- крестик. € вообще поезд шел не в ту сторону. ел он
на Љубань, мчалсЯ на всех парах к неведомой казачьей станице, где нас должны
встречать, приветствовать, обласкать, на коечки положить и наконец-то начать
лечить.
     Ќо  далеко еще  было  до  той станицы, ничего мы еще  не знали: сколько
будем  ехать?  ѓде и  когда выгрузимсЯ?  —то не в „жамбул едем -- это мы уже
понЯли по названиЯм станций и по землЯм, расстилавшимсЯ за окнами вагонов.

        x x x
     € в станице с названием •асюринскаЯ нас  никто  не ждал и  не встречал.
‘анпоезд  долго стоЯл на  первом пути станции, потом  на запасном, и наконец
его  загнали  в  тупик, что  означало,  по  заключению  знатоков,  --  будет
разгрузка. ‘коро.
     ‡автраком нас накормили в санпоезде, обедом, сказали, будут кормить уже
в  госпитале, и  к обеду тех раненых, кто  мог двигатьсЯ самостоЯтельно,  из
вагонов выдворили  в  прилегающий  к  тупику, с  той  и  с  другой  стороны,
казалось, бесконечный,  подзапущенный  за войну абрикосовый и Яблоневый сад.
Ќад рекой, взблескивающей вдали, горбатилсЯ мост, не  взорванный. Њы решили,
что это  Љубань, потому как по  Љубани может течь только Љубань, с подрытыми
берегами, украшенными кустарником и кое-где деревьЯми, до неба  взнЯвшимисЯ,
еще взлохмаченными, но уже начавшими желтеть и осыпать лист.
     ‘ад, возле  которого  стоЯл санпоезд,  был сиротливо пуст,  но  девушки
нашего вагона, сестра Љлава и санитарка ЂнЯ, были здешние, кубанского рода и
знали, что до  самой  зимы, до секучих зимних ветров, на  какой-нибудь ветке
или  дереве непременно  задержитсЯ  один-другой фрукт, да и падалица бывает.
Ћни пошли в  глубь сада и  скоро вернулись оттуда, несЯ в  карманах  и полах
белых халатиков  чуть  порченные,  с боку  в  плесневелых лишаЯх,  абрикосы,
подопрелые Яблоки, и сказали, что наберут груш. “  кого-то сыскалсЯ  рюкзак,
кто-то изъЯвил желание  пойти с девчатами в сад -- и скоро  мы сидели вокруг
вещмешка и выбирали из него, кто  чего хотел: крепенькую, на  зубах редиской
хрустЯщую  зеленую грушу-дичку, либо подквашенный абрикос,  либо переспелое,
уже и плодожоркой покинутое, сморщенное Яблоко.
     „евочки  наши переживали, что мы едим немытые фрукты, но, уже как бы не
ответственные за  нас, за наше здоровье, переживали  скорее по  привычке. Њы
уже были не  "ихние", но еще и "ничьи". „евочки могли и должны были покинуть
нас,  им надо  было прибирать в  вагоне, сдавать белье, посуду, инструменты.
’ех раненых,  что  не  были выгружены, -- слух пошел -- повезут дальше и их,
"внеплановых",  станут мелкими  партиЯми  раздавать  по  другим  госпиталЯм.
ђаненых переместили, сбили в другие вагоны, чтоб легче было обслуживать и не
канителитьсЯ, бегаЯ по всему составу. Ќаш вагон был  пуст. Ћбжитый за десЯть
дней  пути из ‹ьвова  уже привычный дом  на  колесах  отчужденно  и  грустно
смотрел на нас открытыми окнами и зиЯющей квадратной дырой тамбура.
     Ќо  роднее вагона  сделались нам "наши" девочки. €х уже гукали, строгим
голосом призывали  к  труду,  но  они сидели среди  своих  ребЯт, на  откосе
тупика,  покрытого выгоревшей травой, грустно на нас поглЯдывали, через силу
улыбались,  потому  что ребЯта, как в  дороге было,  развлекали  их байками,
всЯкими посказульками.
     Ќа девочку походила  и была  незамужнЯЯ лишь Ђнечка, тоненькаЯ в талии,
но с  крепко  налитой кубанской грудью  и круглыми  икрами,  черноволосаЯ, с
крыла  кавказского  на  равнины   кубанские  слетевшее  перышко.  Ѓыла  Ђнна
доверчива и смешлива. Њужики подшучивали над нею, даже пощипывали, прижав ее
в узком месте,  но она только посмеивалась иль пищала