из которых нарисуетсЯ одна  принцесса такаЯ ли распрекраснаЯ, такаЯ ли
умнаЯ, пылкаЯ и преданнаЯ, что образ непобедимый ее на всю жизнь затаитсЯ на
задворках  памЯти, сохранЯетсЯ  там в целости, в сохранности, не  стареЯ, не
дурнеЯ, не портЯсь, -- этакаЯ нетленнаЯ мумиЯ памЯти.

     Ѓыл и у менЯ секретный клад, и суждено  было моему  книжному прообразу,
пышно выражаЯсь, претворитьсЯ в наглЯдный образ. ‘мотрел Я однажды  какой-то
журнал и наткнулсЯ на  рассказ о  борьбе французского  ‘опротивлениЯ,  среди
которого было много  русских эмигрантов и  их  детей, воспитанных в  любви к
своей далекой родине. ЃольшаЯ часть отважных людей сложила головы в неравной
и страшной борьбе. ‘реди них и кнЯгинЯ  ЋболенскаЯ. „остославнаЯ ли, звучнаЯ
русскаЯ фамилиЯ или какие высшие силы заставили  мое  сердце дрогнуть и  мне
захотелось взглЯнуть на портрет кнЯгини Ћболенской.

     џ нашел  портрет, глЯнул, и, хотЯ портрет был  шибко "французист" и имЯ
ее писано  на французский манер  -- ‚ики, Я все-таки узнал  ее. ќто был  мой
юношеский книжный идеал, "моЯ" принцесса.

     Љакой великий дар даден человеку! ЏамЯть! ‚оображение! Љак хорошо,  что
они   были  и  остаютсЯ   свободными,  только   тебе  и  никому   более   не
принадлежащими,  и  ты,  деревенский,  лапотный  мужик,  можешь  выдумать  и
полюбить  царицу, принцессу или кнЯгиню, и ни хрена никто с этим не сделает.
Њое -- и все!

     ‘мешно.  Љонечно, смешно! „а не  очень.  …сть,  есть что-то в  природе,
соединЯющее  души или дух помимо чьей-то  воли, чьих-то намерений и тем паче
указаний.

     Џо указке жить -- скотом быть!

     ‘ловом,  стал Я потихоньку  страдать  по  кнЯгине Ћболенской --  и  как
представлю  башкой  своей удалой,  как это  ее  нежную  кнЯжескую  шейку под
чудовищно острый нож  гильотины поместили в  тюрьме  Џл…тцензе под Ѓерлином,
как отсекли  ее прекрасную голову,  -- и нехорошо  мне сделаетсЯ,  больно  и
страшно за людей. € ладно, думаю, и справедливо поступил французский король,
послав   самого   изобретателЯ   под   нож  этой   устарелой,  но  все   еще
чудовищно-страшной машины,  дожившей до наших  дней и работающей в застенках
просвещенной …вропы.

     ЉнЯгинюшка-то  ЋболенскаЯ, урожденнаЯ Њакарова, могла, кстати, остатьсЯ
живой, длЯ этого ей надо было сделать малую малость -- отказатьсЯ от родства
своего,  написать  на тюремной доносной бумажке, что к  ђоссии и к россиЯнам
она никакого  отношениЯ  не имеет, кнЯгинЯ она, дворЯнского роду она,  дитем
вывезена гонимыми  родителЯми за кордон. Ќе написала,  ни  людей,  ни родину
далекую, злобной мачехой обернувшейсЯ к детЯм  своим, очутившимсЯ на чужбине
не по своей воле, не предала,  легла под холодный нож,  похожий на увесистый
российский дровокольный колун. Ќа тридцать третьем году отлетело ее светлое,
теплое дыхание, отделилась  русскаЯ головушка от женского тела,  знавшего  и
негу, и ласку.  "Ќалейте, налейте стакан  мне вина, рассказывать  нет больше
мочи..." -- пел  Я в юности звонко, со  слезою, до  неба  высоко  голос  мой
поднималсЯ...

     ‡наю,  знаю,  ведаю  --  половина,  если  не  больше, молодых читателей
буркнут: "Ќу и  дура была!", а то и вовсе небылью всю эту историю  посчитают
-- до кнЯгинюшки-то, до духа ее высокого тЯнись  -- не дотЯнешьсЯ, а до себЯ
самого рукой подать...

     ѓод прошел, два, пЯть, десЯть лет  прошло, а  Я все Явственно вижу, как
нож  гильотины  спокойно,  деловито,  без скрипа  опускаетсЯ на  белую шейку
кнЯгини,  остраЯ сталь  касаетсЯ теплой кожи, надрезает  жилки, в судорожном
стоне сжавшеесЯ горлышко...

     € не дрогнула,  не дрогнула ведь рука палача, как не дрогнуло сердце  у
пламенных парижских революционеров, ударно эксплуатировавших сей инструмент!
Џосле  себЯ они, кажетсЯ, и  оставили лишь  боевую  песню  "Њарсельезу",  да
гильотину, и горсть исторической вони.

     Џрошло еще сколько-то лет, может, пЯть, может, десЯть -- движетсЯ жизнь
и Я с нею вместе двигаюсь, чаще всего не по своей воле и охоте.

     Ќо  на кладбище ‘ен-†еневьев де  Ѓуа  --  сам поехал  мечту свою давнюю
исполнЯть.  Џривез  менЯ сюда Љирилл Џривалов,  корреспондент  "‹итературной
газеты", человек,  умеющий держать слово, сказал: "џ вас туда  повезу", -- и
повез,  хотЯ и машина  у него поломалась, и  сын Џетруха заболел в тот день,
как нам ехать, да и другие мелкие препЯтствиЯ были, -- Љирилл уверЯл менЯ --
он хорошо знает знаменитое русское кладбище.

     џ скоро убедилсЯ в том, что он в самом деле досконально изучил кладбище
‘ен-†еневьев де Ѓуа.

     ѓлавное мне  было:  посетить могилу  великого  русского  писателЯ €вана
Ѓунина, там уж на что сил  и времени хватит, то и посмотрю. "Љ Ѓунину" менЯ,
как и многих русских людей, особенно литераторов, гонит необъЯснимое чувство
вины, потребность в покаЯнии.

     ‚о ”ранцию  Я прилетел нездоровый, у менЯ болели ноги. Ћт беспрерывного
хождениЯ  по  Џарижу они  заболели  еще  больше, и хотЯ купил Я себе  мЯгкие
парижские туфли, мало это мне помогло.

     Њогила Ѓунина недалеко от входа на кладбище. џ видел ее на фотографиЯх,
читал о ней и не удивилсЯ строгой ее  скромности, даже бедности по сравнению
с захоронением, скажем,  генерала-экзекутора или карателЯ, как его именуют в
наших книгах -- „роздовского,  расположенного почти рЯдом. Џохоронен генерал
в  окружении офицеров  своего корпуса,  и на  мраморном постаменте,  золотом
писаннаЯ, красуетсЯ, между прочим, всем нам  хорошо знакомаЯ надпись: "‘лава
героЯм,  павшим в  борьбе за свободу и независимость своей ђодины". Ќо это к
слову.

     Ќемножко корЯбнуло сердце и глаз на могиле Ѓунина тЯжелым серым крестом
лютеранского фасона,  отлитым по стандарту из бетона, и обод могилы  из того
же  равнодушного материала  цвета  русской солдатской шинели,  материала, ни
глаз, ни тело не греющего. ЊаленькаЯ мраморнаЯ пластинка у подножиЯ  креста,
на ней значатсЯ имена великого русского писателЯ и его многотерпеливой жены.
‚  четыре рЯда посажены неприхотливые,  холода не боЯщиесЯ  цветы -- анютины
глазки -- вот и всЯ "роскошь", все украшение на чистой, ухоженной могиле.

     џ положил  цветочки на могилу, приложилсЯ губами  к шершавому кресту --
холоден был чужой камень.

     Ћбошли мы  с  Љириллом старую часть кладбища ‘ен-†еневьев  де Ѓуа,  где
сплошь  почти росли ели, березы, кедры, и хотЯ никакой Я не историк,  все же
видел,  что  здесь покоитсЯ значительнаЯ, если не большаЯ часть  современной
российской истории.

     Ќоги мои носили менЯ все труднее. Њы часто присаживались передохнуть, и
во  времЯ такого  вот  "перекура"  Я  спросил  у Љирилла,  где  же  покоЯтсЯ
участники  ‘опротивлениЯ?  Ћн  сообщил,  что  российские повстанцы  покоЯтсЯ
здесь.  € тогда Я рассказал о моей блажи -- о  неизбывном  и  вечном, должно
быть, наваждении и попросил свести менЯ к  могиле кнЯгини Ћболенской. Љирилл
с удивлением поглЯдел  на менЯ,  затем  с грустью  заметил,  что сделать это
невозможно  --  участников ‘опротивлениЯ  хоронили  за  казенный счет или на
благотворительные  средства, в  общих могилах, кои зовутсЯ у нас  братскими.
‘тавилсЯ над теми захоронениЯми общий  знак, воздвигалась вокруг стенка  или
ограда,  в  стенки вмуровывались  мраморные плиточки  с  фамилией  и  именем
покойного, с датой его рождениЯ и смерти. Њогилы те почти забыты, об русских
участниках ‘опротивлениЯ, как и о наших солдатах-страдальцах, вспоминают  по
торжественным  днЯм  да  и  по  круглым датам. Љонечно,  можно  найти  и эту
братскую  могилку, где покоитсЯ знатнаЯ кнЯгинЯ, но длЯ этого надо проходить
день, может, и не  один. „лЯ того  же, чтоб так долго и много ходить -- ведь
мы осмотрели лишь частицу старого кладбища, -- надо иметь здоровые ноги.

     --  ‹адно,  --  согласилсЯ Я со  вздохом.  ЏонимаЯ,  что  сердце  моего
спутника болит о  Џетрухе -- сыне и жене,  в  машине оставшихсЯ, сказал ему,
чтоб он сбегал,  попроведал их и,  если терпимо, мы еще побудем на кладбище.
…сли же Џетруха совсем расхворалсЯ, тогда надо будет возвращатьсЯ в Џариж.

     Љирилл стриганул по аллее в сторону ворот кладбища. џ присел  на первую
попавшуюсЯ скамейку и дал покой  своим худым,  с детства простуженным ногам.
ЏокоЯ, который всегда присутствует в сердце  человека, посетившего кладбище,
не  было.  ’ихаЯ боль угнетала его, было жаль всех живых и мертвых, хотелось
заплакать  просто так, "длЯ себЯ" -- душа жаждала облегчениЯ. Ќо ни слез, ни
облегчениЯ Ѓог не  посылал, стало  быть, так надо -- мучитьсЯ мне за всех за
нас, терпеть телесную и всЯкую иную боль.
     Ѓыла  втораЯ  половина  октЯбрЯ  --  по французской  погоде это  выйдет
половина нашего сибирского сентЯбрЯ, разгар российского бабьего лета. €менно
разгар,  когда горы за …нисеем бездымно и ало горЯт,  обагренные осинниками,
желтопенной  листвой  берез,  стекает  осень  по  всем распадкам  и  речкам,
клубитсЯ по извилинам ущелий солнцезарный  лист кустарников и  только-только
тронуло в горах  нежным увЯданием  хвою на лиственницах.  „о больших холодов
будет алеть  лиственница  в  голом  лесу, млеЯ от своей  уединенной  таежной
красоты, и последнюю,  неслышную опадь лиственницы уронЯт к своему  подножию
уже  на снег.  „о  зимних  заметей стоЯть будут  гордые,  высокие деревьЯ  в
закатно догорающей сердцевине хвойного кружева.

     € здесь, на чужой сторонушке, реЯла листом русскаЯ осень. †елто было от
листа березового, плавно и осторожно опадающего. џрко, пламенно,  раскаленно
было на дорожках от листа кленового и Ясеневого.

     Ќа присыпанных  сухих  аллейках,  слоем  смешанное,  стелилось  осеннее
пестрое  диво.  ‚  оградках  могил  и на  надгробьЯх тоже  было нарЯдно.  Ќа
оградке, почти глухо  забранной  легкой алебастровой или  каменной  стенкой,
против которой Я сидел, лист лежал пластами, увЯдаЯ, горько  и прЯно  пахнул
он  родной российской  или сибирской  тайгою. ќто оттого, что  вокруг  росли
сплошные березы и ели, уже взрослые, но отчего-то грустные, и  хотЯ ветру не
было,  светило неназойливое солнце, катилсЯ  и  катилсЯ лист с чуть слышным,
как и всюду на земле, печальным шорохом, устилаЯ ограду, в центре которой из
плиток, похожих на мраморные, может из крошки мрамора, было сооружено что-то
отдаленно похожее на одну из кремлевских башенок. Џо ребрам и стокам башенки
игрушечно  и любовно  налеплены гладкие камешки.  € еще  там  были нехитрые,
вроде бы игрушечные вензелЯ из  тех же камешков --  кто-то пыталсЯ  прикрыть
бедность захоронениЯ, облагородить последний приют русских людей.

     џ  догадалсЯ,  что  передо  мною  и  есть  братскаЯ  могила  участников
‘опротивлениЯ, о которых сказывал Љирилл. ‘ пробуждающимсЯ интересом смотрел
на карточки,  читал  даты рождениЯ и  смерти покойных,  начав озревать их от
самого угла, с краю -- торопитьсЯ-то  мне было  некуда. ђодились русские эти
люди  все в разное времЯ, большей частью уже здесь,  во  ”ранции, но  умерли
или, как писано на мраморных плитках -- "казнены в 1941-- 45 годах".

     ’ак Я скользил глазами по табличкам и наконец уперсЯ взглЯдом в ту, что
была прЯмо против менЯ: с фотографии, чуть больше нашей паспортной, смотрела
на  менЯ  открыто  и прЯмо  красавица, причесаннаЯ  по-русски --  гладко, на
пробор.  ѓлаза ее были доверительно,  даже удивленно распахнуты, приоткрытый
рот как бы вопрошал: "Ќу, узнаешь?"

     џ, конечно  же, сразу узнал ее,  и сердце  во  мне,  как и полагаетсЯ в
такую торжественную  минуту,  дрогнуло, куда-то покатилось  так  быстро, что
менЯ маленько и  шатнуло даже со скамьи. џ уже говорил, что видел,  встречал
ее фотографии, но все они были слишком  "французисты". Љосметика, наиграннаЯ
поза, поворот головы, затемненный,  где и томный взглЯд придавали чужеземный
ей вид,  имЯ, и  вовсе  чужестранное, как-то уж сильно отдалЯло ее от людей,
привыкших по-тюремному  бранно обращатьсЯ друг к  другу. €менем ‚ики могли у
нас назвать разве что комнатную собачонку. Ќо на этой карточке жила девушка,
похожаЯ  на  всех  песенных  русских  красавиц,  с которых русский  художник
‚енецианов  срисовывал единый дивный портрет с вилками  сочной  капусты  под
мышками.

     Ќа мраморной табличке величиной с  тетрадный листок  было писано: "‚ера
Ђполлоновна ЋболенскаЯ, урожденнаЯ Њакарова" и далее год рождениЯ и казни --
все-все это и, прежде всего, маленькаЯ фотка совпадали с тем, что было снЯто
в  кино, написано в  книгах, и сама  оградка  с окружением русских  фамилий,
русских  лиц,  с  этим  почти игрушечным  подобием российской  свЯтыни, этой
бедной приплюснутой башенки ЉремлЯ, которую большинство  из покоЯщихсЯ здесь
видели  лишь в  тоскливых снах, в  горьких мечтаниЯх да на страничках старых
книг,  затасканных  в чемоданах  и  солдатских  мешках,  но  всегда  готовых
пострадать за Ћтечество свое. “мерли русские люди, умерли за нее, за далекую
ђоссию, вместе с пресветлой кнЯгиней ‚ерой.

     Ќа мраморной  плитке и на карточке кнЯгини легла  сыпь  от пыли  или от
сыпких  капель  дождЯ.  џ  ладонью  отирал  пластинку,  как бы  издолбленную
птичьими  клювами, неосознанно  надеЯсь, что  она через  руку мою в глубокой
земле  почувствует  тепло  своей  российской  земли,  такой  далекой,  такой
недосЯгаемой и  единственной. ‚спомнил  как что-то совсем  необЯзательное  к
этому  тихому месту, осененному добрым солнцем и заботливо укрываемому перед
холодами листом, имеющее отдаленное отношение -- из нашей  людской суеты, из
честолюбиЯ,  из   дешевого  греховодного   откупа,  называемого  благодарной
памЯтью.

     Џосмертно  награждена  орденом  Џочетного легиона,  военным  крестом  и
медалью участников ‘опротивлениЯ и... орденом Ћтечественной войны --  это уж
как всегда у нас -- с большим опозданием -- аж в 1965 году! -- равнодушно, в
порЯдке  начавшейсЯ   кампании  всемилостивейшего   российского  прощениЯ  и
отмечаниЯ заслуг.

     Ђ кнЯгинюшка того списка не читала и орденов  не видела, да и не за них
она умерла, не за них на небо улетела.

     —итал Я позднее, что была  ‚ера Ђполлоновна от природы щедро одарена не
только женской  красотой, но  и редкой памЯтью, образованностью и  тем,  что
зоветсЯ   внутренней  культурой   --   будучи   создательницей   организации
‘опротивле-  ниЯ  с  длинным  и причудливым  длЯ русского  уха  названием --
"Ћрганизасьон ‘ивиль  Њилитэр",  --  все  она  --  Явки,  телефоны,  адреса,
подпольные  клички,  истинные имена -- держала в  памЯти, в  квартире  своей
хранила  секретные  документы, копии планов, схемы  вражеских оборонительных
сооружений  -- природа щедра была к  ней, Ѓог несомненно примет ее в –арство
Ќебесное,  и пусть ей землЯ  эта будет пухом, а землЯ-то у нас одна, и жизнь
тоже одна.

     Џочаще бы вспоминать нам об этом.

     ‚се книжные выдумки, романтические идеалы рушатсЯ перед насильственными
смертЯми --  Я много похоронил близких мне людей, двух  дочерей похоронил --
горем и слезами отмечен мой горький опыт.  € до "принцесс" ли мне, седому  и
старому, -- просто  Ѓог и времЯ подарили мне красивую мечту. ‘пасибо им и за
это. Ѓеден и  убог  тот, кто  ничего за душой  своею не имеет. €  за то, что
предан  человек своей  мечте, "идеалу" своему,  он вознаграждаетсЯ счастьем,
пусть и таких вот  запоздалых, пусть и  печальных встреч.  Ђ  кнЯгинюшка-то,
между прочим, еще и с юмором была: несла чемодан с секретными бумагами, ее и
заграчь немецкий  патруль:  "—то у вас  в  чемодане?"  --  "ЊаленькаЯ бомба,
месье". Џатруль  захохотал  и  отпустил ее  -- значит, было отпущено ей  еще
жить.

     Ђх ты, ах ты! —то-то все в голову лезет  не то. —то-то на свете не так,
и сердцу все больно, больно...

     Џо хрусткой  рыжей крошке раздались шаги. ‚ернулсЯ Љирилл и сказал, что
Џетруха  ничего, спит,  жена  успокоилась, так что  мы  можем  еще погулЯть,
посмотреть:

     -- „ень-то, день -- чудо!

     -- Ђ он и не мог быть иным. Љирилл воззрилсЯ на менЯ.

     -- Ѓог есть!

     Љирилл  забормотал что-то расплывчатое, модно-интеллек- туальное,  мол,
да,  несомненно в мире  и  природе присутствуют  какие-то силы, возможно,  и
высшие, но...

     џ сказал, что Я  не спрашиваю, Я  утверждаю, и  показал  ему фотографию
русской кнЯгини ‚еры Ђполлоновны Ћболенской.

     ‚сю дорогу до самого Џарижа мы молчали.  Џотом "пили  чай" по-русски во
французской квартире.  Љирилл  во весь вечер ни разу не упомЯнул  о кладбище
‘ен-†е-невьев де Ѓуа. Ћ  могиле участников ‘опротивлениЯ тоже не говорил. Ќо
нет-нет  и  взглЯдывал  он   на  менЯ  со   скрытой  значительностью,  ровно
прикидывал: могла ли чувствовать русскаЯ кнЯгинЯ,  знатный  человек, героинЯ
‘опротивлениЯ такого  вот  сибирского лаптЯ с побитыми в походах, порченными
застарелой болезнью ногами, далее окопного солдата, так и  не выбившегосЯ ни
в какие чины? „а еще на таком беспредельном земном расстоЯнии и пространстве
чувствовать?

     Ќо вопрос этот задал сам ѓосподь, сам же на него и ответил.
     Џоэты поют

     ђассказ продавщицы ларька

     -- ‹арек-от  мой стоЯл на  песчаной косе, в Ѓело озеро котораЯ вдаетсЯ,
плЯж  на ей  был летом вселюдной. ‡имой ларек  запертой. Ђ летом хорошо в ем
дело  шло. Ќа  озере завсегда народу  много бывало,  и приезжего,  и нашего,
здешнего. ‚от как-то  иду Я наутро ларек  свой отпирать и замечаю, вроде как
он боком  стоит. ‹арек-от башенкой строен был, о две  краски,  синей и белой
крашеный, издалЯ  заметный.  € вот вроде пошатнулась  башнЯ-то, падат.  "Ћй,
мамочки  мои!"  -- ахнула Я и  побежала бегом к  своей торговой точке  -- не
злодеЯние ли?

     Ѓегу и слышу, с озера  песнЯ  доноситсЯ,  дружнаЯ такаЯ: "‚от вспыхнуло
утро,  румЯнЯтсЯ  воды-ы..."  Џодбегаю  и  вижу: в самом  деле ларек-то  мой
нарушен,  только  не  взломан,  а  подважен.  ‹арек-от,  лавка-то  моЯ,   на
бревенчатой крестовине строена, и вот два мужика подважили сооружение, камни
под крестовины подложили, в киоску  поднырнули, ч… имЯ надо  -- взЯли: вино,
бутельброды с колбасой да с сыром, два стакана, пачку  печеньЯ -- тогда ишшо
в нашей торговле товары велись, все необходимое, почитай, из продуктов было.
Ќу вот,  два  мужика-злодеЯ, оба хорошо  одетые, в модных  рубахах, один и с
бородкой, другой тощой такой,  в чесучевом дорогом пиджаке. ‘идЯт оне на той
же ваге, которой ларек подломили, обнЯвшись, и поют во всю головушку. џ было
рот  открыла орать  на них, на  взломщиков-то, а  оно  мне: "’иха,  женщына,
тихаЏоэты поют!"

     "‚ы вот у менЯ счас запоете, голубчики! ‘час Я милицию вызову..."

     Ђ  оне, не прекращаЯ пеньЯ, тычут  в  замок, отпирай, мол,  действуй. џ
отперла, поглЯдела: товару в меру взЯто, нич… не потревожено, только две еще
бутылки с полки свалились и разбились.

     Џоэты мои все поют, и про чеку, и про любовь, и про танкистов на войне.
џ стою и думаю, ч… же мне с имЯ, со взломщиками-то, делать?!

     Ћне  допели   песню,  приказали  мне  из  ларька  выйти,  камни  из-под
крестовины выкатили,  вагой  заведение  мое на место  водрузили  и  говорЯт:
"’оргуй,  тетЯ. € на  нас  сильно-от не обижайсЯ. Љрай надо было  выпить, за
встречу  с родиной. Ђ ночь.  —…  делать? ‚от  мы и  сообразили, изловчились.
Џодсчитай, сколько мы урону нанесли, сколько бою сделали?"

     џ посчитала  честь по  чести. ‡а  потраву и  за  бой посуды оне мне все
выплатили и еще сверху десЯтку прибросили,  за  то, говорЯт,  что хороший ты
человек.  € пошли вдоль  озера  по бережку, обнЯвшись,  и  все  поют,  поют:
"“ймитесь, волнениЯ страсти", -- поют горемышные.

     џ вот с тех пор  поэтов люблю и почитаю. ‹ехкай оне народ. € не жаднай,
может, оттого, что  денег  у их много. Ћдин-от, который наш-от, белозерскай,
уж  неживой, говорЯт, другой-от часто по телевизору выступат,  значит, живой
ишшо, красиво эдак ручкой  машет и говорит,  говорит, про всЯкое  говорит, и
про Џушкина,  и  про  друзей своих,  и про  гласность  тоже  говорит, и  про
перестройку. ‹юди слушают его и не подумают, што он ларек мой на Ѓелом озере
злодейски  зорил. Ђ Я глЯжу на его  в телевизор-от  и плачу, плачу. ѓосподи!
‘тарой-то какой сделалсЯ! Ќе пьет,  родимай, и  не  поет,  даже стихов своих
боле не читат, все  про  недостатки  да  про заботы  говорит,  и  об  нуждах
народных печалитсЯ. Ђ Я об ем печалюсь... ‚от  ведь  ч… времЯ делат, вот оно
как  в умственность человека  подвигает. †алко мне  его, ох, как жалко. „а и
всех нас жалко -- че-то совсем мы заговорились, загоношились -- ни песен, ни
стихов не слыхать, в магазинах  шаром  покати, ларек  мой  давно запертый --
нечем  торговать сделалось, голым-голо, и подламывать торговые точки незачем
-- ничем там не разживешьсЯ.
     Њинистр и поэт

     Ћни никогда не встречались, друг друга не знали -- министр всего нашего
культурного союза  и провинциальный  поэт.  ’ем  не менее  неисповедимы пути
ѓосподни  --  судьбы  их  однажды пересеклись самым что  ни на есть  роковым
образом.

     Љак звали  у министра  жену -- Я не знаю, у поэта жену звали Ќастасьей,
она работала продавщицей на окраине огромного промышленного города, денег на
выпивку мужу не давала, но всЯчески презирала и поносила его за безделье, за
предосудительное поведение, вредное  направление  в  жизни.  Ќарод,  однако,
любил поэта, особенно народ пролетарского толка, который вместе с поэтом жил
в  бараке. Џоэт  одаривал  стишками всех, кто жаждал  слова, сочинЯл денно и
нощно  по  любому поводу  и  без повода,  кроме того,  он  привез  с  фронта
трофейный аккордеон и играл на нем "длЯ  себЯ", так же на свадьбах, именинах
и во всЯкие праздники, как в старые, так и в новые.

     Љончилось  это  все  худо.  Џоэт,  хотЯ  и  был могуч  телом, работал в
молодости  кузнецом, любил показать свой кулачище,  декламируЯ при этом: "Њы
кузнецы  и дух  наш --  молот",  однако  ж  заболел  туберкулезом,  запустил
болезнь, и ему  сделали операцию, перерезали  горло. Џеть под аккордеон поэт
уже не мог, но стихи со сцены читал, хотЯ и с напрЯжением, хрипло, по читал.

     Ќадо  заметить,  что  к  званию  поэта  и  к  литературе провинциальный
сочинитель  относилсЯ почтительно, может, даже благоговейно, любил говорить:
"Њы, писатели", "наша литература", "творческие замыслы".

     Ќадевши галстук  через  голову  и  бережно  хранимый костюм,  аккуратно
посещал он все писательские собраниЯ, семинары, совещаниЯ, обожал аудитории,
особенно   рабочие.  Ђудитории  его  тоже   любили  потому,   что  он  писал
обличительного характера басни  и  хлесткие  эпиграммы.  ’рудЯщиесЯ,  крепко
поджатые в  ту пору  насчет критики и  всЯкого там свободомыслиЯ, с радостью
узнавали   в  басенных  баранах  ближнее  начальство,  в  свиньЯх   торговых
работников, в попугаЯх -- руководителей местной культуры.

     Џоэт,  балуЯсь,  сорил  поэтическими  перлами,  сочинЯл их  на  ходу  в
пивнушках, банЯх,  на  природе,  но перед  торжественными  датами капитально
усаживалсЯ за стол, переставал  пить и на день  8 Њарта, 1 ЊаЯ, 7 ЌоЯбрЯ, ко
„ню Џарижской  коммуны,  Љонституции, именинам ‘талина,  Њолотова,  к  датам
гибели  пламенных  революционеров --  с  натугой  кропал и печатал в местных
газетах стихотворение, когда  и  подборку стихотворений, лишенных какой-либо
мысли  и  Ѓожьей   искры.  Ќабор   штампованных  трескучих  фраз,  одышливаЯ
духоподъемность, многословный патриотизм,  утомительнаЯ идейность, но именно
этими  стихами  гордилсЯ поэт, именно  их  он  хрипло  выкрикивал  со сцены.
ЋбладаЯ превосходной памЯтью, все свои хохмы и басни в  трезвом, в пьЯном ли
виде читал он наизусть, идейные же свои стихи он не мог запомнить, сбивалсЯ,
выхрипываЯ  их,  заглЯдывал в скомканные  бумаги, отыскиваЯ нужную  строчку,
потел от напрЯжениЯ и все ловил ручищей в воздухе  очки, опадающие с волглых
ушей.

     Њежду тем со здоровьем  у поэта  становилось  все хуже  и хуже.  ЃойкаЯ
торговаЯ  жена  его  все  чаще  "по  блату"  сдавала  мужа  в  туберкулезный
диспансер, иногда ей удавалось задвинуть его туда аж на полгода. "’убики" --
так называли себЯ больные  местного заведениЯ --  обживались тут капитально.
‡анимались ремеслами, ходили  на пристань разгружать арбузы,  приторговывали
на базаре, кое-что по мелочи крали,  играли в шахматы и пинг-понг, в городки
и беспробудно пьЯнствовали.

     Џоэту  нашему  тут  было  полное раздолье.  ђаботой  его  не  неволили,
берегли,  как  ценный культурный кадр, предоставлЯЯ ему все  возможности длЯ
плодотворного творческого труда.  Њестные литераторы,  жалостливый  и чуткий
народ, считали своим долгом со всЯкого гонорара отнести болезному собрату по
перу бутылку.

     ‚рачи тубдиспансера сквозь пальцы смотрели на эти действиЯ -- что с них
возьмешь? Џоэты!

     ‚от залез однажды в родной пенат наш поэт и, конечно, по привычке повел
там предосудительный  образ  жизни, того  не ведаЯ, что по  стране  началась
очереднаЯ  кампаниЯ за  чистоту  нравов  советского  человека, борьба  пошла
беспощаднаЯ,  целенаправленнаЯ и набирала такую силу, что тогдашний  министр
культуры самолично указал на безнравственность, угнездившуюсЯ аж среди самой
столицы --  „олгоруков-кнЯзь восседал на коне с  Яйцами. Њинистр, побледнев,
спрашивал у творцов,  топаЯ ногой: "Љак советские женщины  будут смотреть на
такой натурализм?"

     € действительно как? „а ведь и немецкие, и английские, и шведские могут
посмотреть? ‘ловом, борЯсь за всеобщую, поголовную нравственность, чуть было
не выложили каменного жеребца.

     Ђ тут еще и выставка. ”отографическаЯ. Ѓывший танцовщик Ѓольшого театра
любил снимать  балет и лошадей,  потому  любил, что не любить не мог.  €з-за
любви к  лошадЯм  и к фото  из театра  рано  ушел,  хотЯ и  танцевал ведущие
партии, имел звание народного артиста.

     € вот среди лошадей, давно снЯтых  балетных сцен и фигур министр увидел
голые женские  ножки.  „ивные ножки  на  дивном снимке. Ћчень целомудренном,
кстати,  и  "ракурс-то" взЯт  всего чуть  выше колен, однако  министр  снова
затопал  ногами:  "ђазвращение!  Џохабство‘оветский  народ!  ‹учшую  в  мире
молодежь портите!"

     Ќо бывший танцовщик и нынешний фотограф не из робких был, резко заметил
министру,  что ножки эти во времЯ  первых, грандиозных  гастролей по Ђмерике
вытанцевали нашей державе целый нефтеперерабатывающий завод.

     -- Љак это? -- не усек министр.

     Њинистру на ушко, так, мол, и так, ваше сиЯтельство, наш балет и прежде
всего прима-балерина не только потрЯсли Ђмерику, но заработали много валюты,
и хватило той  валюты аж на целый до зарезу нам необходимый завод, поскольку
тюменскую  нефть  открыли,  забурили  и льют в  тундру, в Ћбь,  в  озера  --
неожиданнаЯ нефть-то, не готовы мы к ее приему, как оказалось, не готовы и к
приему целинного хлеба, сожгли, сгноили его...

     --  Ќу ладно, хорошо,  -- недовольно пробурчал министр.  -- Ћднако ж не
всЯкий разврат снимать, да еще и на стенки вешать...

     ќх министр!  Њинистр! ‘казал,  брЯкнул и  удалилсЯ, не думаЯ  о  дурных
последствиЯх длЯ себЯ.

     Ѓуквально  через недели  две открылось, что  борец  этот за  целомудрие
советских граждан, и за нравственность, и за чистоту рЯдов самой передовой в
мире молодежи  содержал в Џодмосковье платный бардачок длЯ себЯ и длЯ  своих
приближенных. •рущев Ќикита ногами топал на министра, крыл  его, не подбираЯ
выражений, и с работы выгнал.

     Ќу выгнал бы и выгнал. Ќе первый министр и не последний.

     ѓнев наших вождей  не  только  грозен, но  и целителен.  Њоли Ѓога, что
живым ноги унес.

     Ђ  тут бурЯ грохнула,  борьба за идейную чистоту наших рЯдов покатилась
по стране, волна борьбы за нравственность взнЯлась. Љаждый областной деЯтель
самолично спешил  доложить на  верха  и на  низа, что под  его  руководством
вычищаетсЯ духовнаЯ грЯзь, особенно Яростно вычищаетсЯ она  из рЯдов партии.
Ѓардаков никаких нету,  есть  резиденции длЯ приемов почетных гостей, но там
официантками  работают  доброволки-комсомолки   идейно   выдержанные,  всеми
проверенные, и они ни-ни...

     Ќа  “рале  вон повальный  гомосексуализм в  хореографичес-  ком училище
открылсЯ, перетрЯхнули училище и  театр. Љонцы в  редакцию областной  газеты
потЯнулись -- педераста там изловили, так на восемь лет  его, злодеЯ, в леса
упрЯтали.

     Ќаш поэт тем временем  в  тубдиспансере  басенки сочинЯл  и  ничего про
министра  и  очистительную кампанию  не  ведал.  ЌаловчилсЯ  змей-пиит  и  в
тубдиспансере  гонораришко вымарщивать --  про кого  стих  составит,  с того
пол-литра,  ежели же  из  персонала кто в строку угодил  -- с  того мензурка
спирта.

     Ћднажды  в  недобрую минуту и  говорит нашему поэту дежурнаЯ медсестра,
которую тоже  Ќастасьей  звали: "Ђ чей-то  вы все  про всех сочинЯете, а про
менЯ  дак  нет?  "  -- "’ак  ведь  Я и  хохмы  сочинЯю,  слова  в них всЯкие
попадаютсЯ,  еще  обидишьсЯ?" -- "Ќичего  Я не обижусь. џ понЯтливаЯ. „есЯть
классов и курсы медсестер кончила". -- "Ќу ладно, коли так, к завтрему заказ
будет готов..."

     Џрибегла  назавтра ЌастасьЯ  в  тубдиспансер  и  сразу  к  поэту.  Џоэт
говорит,  все  готово,  слушай:  "‚  палату  каждый  день  с  утра  приходит
ЌастЯ-медсестра, больного  жмет  она в углу и тычет в задницу иглу,  вливает
грамм стрептомицина -- ну хули сделашь? Ње-ди-цин-на!"

     ’ут  же, немедленно,  за  оскорбление самой  гуманной  в  мире медицины
вылетел наш поэт  из тубдиспансера. €дти домой он боЯлсЯ, там ЌастасьЯ-жена,
похлеще  этой медицинской стрикулистки. € пошел поэт по городу долю искать и
забралсЯ  к знакомому художнику в мастерскую. Ќапились они там, голубчики, с
горЯ до того, что  художник пал на дырЯвую кушетку, поэт же поплелсЯ дальше.
Њожет, и с намерением попасть домой. Ќо не дотЯнул до дому, свалилсЯ в самом
центре  города, прЯмо напротив редакции  областной  газеты, того ни сном  ни
духом  не  ведаЯ,  что  по  городу  бдительные  партищейки  рыщут,  морально
разложившихсЯ ищут и... вот он, голубчик, лежит‘ам! Џришел! € лег!..

     ђешили нашего поэта  из партии исключить. Ђ  вступил  он в  партию  еще
тогда, когда кузнецом  был, и  понимал,  что  надо каЯтьсЯ. € каЯлсЯ, горЯчо
каЯлсЯ. Ѓеспартийные творческие массы тем временем в приемной переживали, на
всЯкой случай за поллитрой сбегали.

     ‚ышел идейно-порочный тип в приемную весь красный, лицо от слез мокрое,
носище отчего-то набок своротилсЯ,  хотЯ кулаками его  никто  и не бил.  "Ќу
как?" -- бросились к нему сочувствующие творческие массы.

     Џоэт  прикрыл мокрые  глаза,  пошаталсЯ, утвердилсЯ  среди  приемной на
ногах и продекламировал: "Ќас бьют,  работников  литературы, всыпают  крепко
мудакам за то, что сам министр культуры ходил по тайным бардакам".

     ...Ѓрошенный  и   забытый   всеми,  в   том   числе  женой  и  дочерью,
провинциальный  поэт умер  от  модной  среди российских писателей болезни  и
несколько суток, пока не запахло, валЯлсЯ в своей квартирке.

     Љак кончил  свои дни министр  нашей замечательной культуры, не знаю, не
ведаю, а то бы дальше писал.
     Џечален лик поэта

     €тальЯнец, он поет как бы сердЯсь. —то за жизнь такаЯ?! Љрутом песни! ‚
сердце песни, в небе, в воздухе, в воде, в вине, в женщинах, и не  хочешь --
все равно запоешь. …шь макароны и пой, раз ты итальЯнец. ‚от и поет о пьЯном
солдате, о море, о солнце, о Њари и вообще обо всем, что глаз его горЯщий  и
озорной  видит.  Џоет  все  выше,  все душевнее,  все  неистовей  и  доведет
слушателЯ до того, что плюнет  он, покачает головой  и скажет: "Ђ пропади ты
пропадом!",  и самому  запеть захочетсЯ  либо обнЯть  кого-нибудь и сказать:
"Ѓрат! Ќе пропадем, значит, покудова..."

     €тальЯнец, пусть и не всЯкий, слышал, конечно, что где-то на краю земли
живут  русские  люди, тоже петь  гораздые,  но петь  им некогда,  особенно в
последнее времЯ  -- они все ждут хорошего царЯ,  который подарит  им хорошую
жизнь,  и  на  всЯкий  случай ура кричат,  аплодируют  каждому  встречному и
поперечному,  потом проклинают  ими  же вознесенного  царЯ,  кипЯт, кулаками
машут в  воздухе, ищут виноватого. Ћтпелись,  голубчики,  оттого,  что  цари
часто  менЯютсЯ  и  надо их всех обсудить, осудить, анафеме предать, которых
даже из могилы вынуть да на свалку снесть...

     „о песен ли  тут?!  Ќапившись по случаю  свадьбы, поминок,  ’роицы  иль
женского Њеждународного днЯ, взревут что-то, по телевизору слышанное, совсем
новое:  "‚ понедельник в  полвторого Я уеду  в  Љомарово..."  или: "Џомогите
кенгуру,  помогите  кенгуру,  потому что  поутру  кенгуру  в  своем  кармане
обнаружила дыру...". Њолодые  в это времЯ в прихожей, если деревенские -- во
дворе,  пободаютсЯ, повихлЯютсЯ под магнитофон  и  уединЯютсЯ длЯ "кайфа" --
так это нынче называетсЯ. Џо российским селам и раньше это дело тоже коротко
звалось, но гораздо выразительней.

     „ругое  дело украинцы! ќти посмотрЯт на тебЯ, на округу, на свет белый,
глаза их  вдруг отдалЯтсЯ, лицо сделаетсЯ  строго  и  печально, весь лик,  в
особенности  жиночий, выдает  долгий  и  далекий внутренний  стон: "Ђ,  люди
добры!  Ќу Як же  нэ  заспиваты? Ђ чим ж  вас  утешить?  —им душу мою  гирку
высказать, Як любовь мою до земли, до нэба, до вас донэсты?.."

     € "ой" -- обЯзательно это "ой" -- в каждой  песне выдох  этот, причем в
озорной,  в  искрометной  он чаще  бывает,  чем  в печальной, истомной,  той
пространственной,  душу  переворачи- вающей песне,  которую  еще на  “краине
только и услышишь, да и то  не везде, там, где живо еще материнское дыхание,
жизнь не загажена отходами современной культуры и гибельного прогресса: "Ћй,
на гори, тай  жинцы жнуть.."; "Ћй, кумэ, нэ  журысь..."; "Ћй, казала  ж мэни
маты, щей наказувала...".

     € вдруг это,  сразу за душу берущее, будто  нет на тебе ни лопотины, ни
кожи,  ни ребер, никакой плоти, будто само собой оголилось сердце  длЯ боли,
восторга, любви: "Ћй, на го-ори, в зэлэний дубрави..."

     Њощно, сразу  во весь голос начала  женщина, так  обычно начинает  свою
песню самец в дикой тайге,  во времЯ дикого гона, презрев  опасность,  страх
схватки, смерть, буйно кипЯщей кровью ослепленный и оглохший от старости, но
особенно все Ясно зрЯщий, настроенный на  один  только нежный, едва  слышный
призыв,  скорее лепет  тихой и нежной самки,  весь,  всеми силами вытЯнутый,
готовый сразитьсЯ, умереть ради продлениЯ рода своего...

     Љогда, как на “краине и в Џольше, да и в ђоссии тоже, женщина взЯла всю
тЯжесть жизни  на  себЯ, как она  заступила место мужчины и подставила плечо
под  комель,  взвалила  тЯжкий  семейный  воз  на  себЯ? Ћй, боюсь, не  одна
последнЯЯ война  и не один вождь тому пособили. Њного войн,  много гетманов,
вождей земных и небесных, голода, холода, страданий и бед заставили женщину,
как в древности,  выступить вперед,  заслонить  нас  и мир сей неблагодарный
своей кормЯщей и болЯщей грудью.

     ‚се  еще  художники рисовали усатых и  брюхатых казаков-запорожцев, все
еще гайдамаки да  шлЯхтичи  поражали копьем страшного змеЯ и  рубали шашками
друг дружку,  все еще русские витЯзи с копьем в  руке, на лихом коне мчались
на  ворога,  а она, женщина,  уже  почувствовала надобность  в  укрепе,  уже
увидела пропасть  впереди огнем дышащего  конЯ и  копьем балующего всадника.
Ќадо  было  ладить переправу через  пропасть, мосток из женских  тел,  поток
женских слез, чтобы напитать, спасти всадника, напоить конЯ...

     „авно-давно душа  в душу перелилась, местом сменилась, и  дано было это
не понЯть,  нет,  лишь  почувствовать  самым  талантливым  сынам  матерей  и
благодарно изваЯть лик ее  на иконе,  на полотне, винЯсь, выпеть в кручинной
песне, стараЯсь и не  умеЯ  до  конца выразить всю любовь, всю благодарность
женщине,  не  только  вдохнувшей  в  нас  нашу  единственную  жизнь,   но  и
сохранившую ее длЯ нас.

     ѓде он? Људа запропастилсЯ тот безымЯнный казак-  каторжник, крестьЯнин
ли, что выдохнул однажды: "Њаю жинку, маю маты, тильки их нэ бачу..."

     € откликнулись, не  могли  не  откликнутьсЯ  современные  творцы на тот
давний  зов, потому  что сами  они плоть от плоти  Љармалюка, его жинки,  их
маты, из той же белой-белой хаты с садочком...

     ‚ сердце  ЌиколаЯ  Ќегоды и ЂнатолиЯ Џашкевича воскресло ответным эхом:
"Њаты, маты ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном..."

     ‚еликаЯ  песнЯ!  ‚еликий  гимн украинской матери,  всем  матерЯм  мира,
всесветлый крик, стон, выдохнутый поэтом и подхваченный музыкантом...

     “ Љоли Ќегоды  прежде всего запоминаютсЯ печальные  карие  глаза, потом
усы, все  остальное,  как у  всЯкого дЯдька  с —еркасщины,  чуть полноватое,
рыхлое  лицо, рано и вразнокось облысевшаЯ  голова. "„олго  в газети  робыв,
горилку и жинок  дуже любыв, ось и посывив, ось и облысив", -- шутит ЉолЯ, а
глаза все так же грустно куда-то в  пространство смотрЯт, "вусы" долу висЯт.
ѓоворит поэт тихо, ходит пэшка ледве-ледве -- облик человека в чем-то и пред
кем-то виноватого, но взор так и подвинут навстречу, так  и вопрошает немо и
застенчиво: "о Я могу длЯ тэбе шановного зробыть?.."

     ’олЯ Џашкевич --  тот весь подвижен, резок, руки, лицо, глаза -- все  и
всЯ в движении, даже если он молчит, не шевелитсЯ, чувствуетсЯ его участие в
споре, в беседе.  ‚идать,  в  детстве в  потасовке,  в  проделках и выдумках
первым был,  и  не  зрЯ  же  мать, хватаЯсь за голову,  однажды с  горестным
восторгом,  который  часто повторЯет  Ђнатолий, выдохнула: "€  чому Я тэбэ в
крапиву  не  высцЯла?!" --  Ќо  все  лучшие  слова,  все  песни,  все сердце
композитора навечно отдано  ей,  матери -- "Њамына  вышнЯ" -- песнь песней о
матери --  страдалице, самой  великой  и мудрой женщине мира из  украинского
села  с криницею и садочком, с  белой  хатой и мальвами  "пид викном". ‡десь
однажды  непоседливый  хлопчик, певун,  школьный  музыкант, обуреваемый  ему
неведомой тоской и страстью, сказал маме: "Њамо! Њузыке хочу учитьсЯ". -- "Ђ
шо ж трэба, хлопче?" -- "ЃаЯн". -- "’а вин же ж корови стоить..."

     “тром на столе средь хаты, под рушником стоЯл баЯн. Ћтец свел корову на
базар  -- это  было вскоре после  войны,  в пустой  хате одни дети,  отец --
инвалид войны...

     —то  это? Џодвиг? Ѓезумие? Ѓлагородный поступок? Ќет-нет! ќто все то же
стремление  матери усилить и улучшить  жизнь людскую, укрепить  через  своих
детей  мир этот, шатающийсЯ  уже  от всех ветров. …му нужны  самые  сильные,
самые  одаренные. €х  мало  осталось. €х  истребили раздоры,  братоубийство,
зависть серой массы, корысть и злоба.

     Њать Џашкевича была выше всего этого, она была впереди и над миром, она
знала, что хлопчик ее однажды восславит материнское величие и оплачет всю ее
скорбь...

     -- ЉолЯ, как вы сочинили эту великую и страшную песню?

     --  џк?  -- ЉолЯ молчит,  долго  смотрит вдаль и  тихим  голосом  ведет
рассказ. ‚усы все вниз, но глаза его, чем более он  бледнеет лицом, делаютсЯ
все  Ярче,  все  выразительней, смотрЯт, смотрЯт куда-то, изредка  смаргиваЯ
короткими ресницами эту всесветную печаль, как налетную муху.  „а нет мух на
—еркасщине. —ернобылем  их уморило.  -- ’олЯ работал в  черкасском  народном
хоре, нынче он называетсЯ акадэмычным.

     ’олю  есть ’олю. …го вжэ выганЯлы з хору, вжэ  руководытэль вопыв: "€ли
он,  или  Я!.."  ’олю надо было сочинить  торжественную  ораторию длЯ  хора.
Џозвали мэнэ. џ говорю: "џка ораториЯ? Ќэ вмию". ѓоворЯт -- попробуй. џ щось
поковырЯв ручкою на  бумаге.  Џрынис.  ’олЯ  на  роЯлю  бросывсЯ  Як  тигра.
‡аиграв.

     Ђ  ничь  кругом.  ѓостиница  при  „ворце  культуры,  “сих пиднЯв  ’олЯ.
•одожний руководытэль опЯть крычыть: "€ли он, или  Я!". ’олЯ  ему: "Ђ  пишов
ты!" -- и до роЯлю. ѓрэмыть! ЋраториЯ ж нэ получаетсЯ.

     "Њабудь, писню сочиным?" -- говорит ’олЯ.

     џ попробував.  „авно  щэ  жылы в мэнэ  дэсь  услышанные або прочитанные
слова:  "‘тэпом, стэпом..." џ слышал: "‘тепью, степью..." --  не то. €менно:
"‘тэпом, стэпом". ‚от от тих слов  пишло. ’олЯ пидхватыв.  ѓрэмыть. Ќо писнЯ
не получаласЯ. ™ось  нэ идэ.  ’олЯ мэнэ  клЯв, ругав, художнэго руководытэлЯ
тэж  нэ забув, бывсЯ и однажды взЯв и рэгыстр зминыв. "‘тэпом, стэпом" -- Як
бы зараз пидрозумовав бас.  ’олЯ ж длЯ  меццо-сопрано  писню начав, и нэ длЯ
кого-то  там  где-то,  а конкрэтно  -- длЯ Џавловськой. „лЯ ‹юдмылы. ‚элыкой
пэвици з вэлыкым голосом. ‚ышло! џ дописував слова. ’олЯ грэмыть, за чупрыну
сэбэ смыкае, мэни за грудкы трЯсэть. “сих  разогнав.  •удожний  руководытэль
був чоловик  вздорный, але талановытый. Ѓильш вин  нэ вопыв противу ’оли,  а
рэпэтырував и довго рэпэтирував -- писнЯ многоголосаЯ, сложнаЯ, з пэрэхидамы
вид плачу до аду. ’олЯ то вмие, трагэдию и стон объеднаты, хормэйстэр усих в
мыло загнав, Як рысакив.

     Љогда  исполнили песню  во  дворце  культуры, повисла  мертваЯ  тишина.
Њабудь,  мынуту, мабудь дви -- тыхо-тыхо  було.  Џотим взорвалось. ‚исим раз
повторЯли  тоди  "‘тэпом,  стэпом".  џ  плакав. ’олЯ  плакав. Ќарод плакав и
цилувавсЯ. •удожний руководытэль рыдав, по  лыцЯм хорыстив слезы катылысь, а
воны спивалы.

     ЉолЯ Ќегода прервалсЯ, вздохнул и совсем тихо добавил:

     --  Ђ ’олю Џашкевича всэ едно  з хору прогналы.  „о вулыци.  ‚ ‹уцк вин
въихав,  капэлою руководыв,  але оттуда  его  прогонЯють,  мабудь, вин вже у
—эрнигови, чи дэсь?.. Ћх, ’олю, ’олю!..

     € замолк  ЉолЯ Ќегода, и  совсем грустно вусы его обвисли, вовсе  глаза
опечалились -- жалко друга-композитора, народ свой, землю забедованную, всех
нас  жалко -- и что  ж  из печали той, боли  и жалости  произрастает?  ЌоваЯ
песнЯ?  Ќовое  стихотворение?  Ђ сердце  болит, болит.  €  лик поэта  тих  и
печален.
     Џриговор ”едора Ђлександровича

     …дкий  на слово, колючий  хара