 голенищами. џ был счастлив,  что  мне
вернули мою серую фронтовую шинельку, столь дорогую мне шельму или шельмочку
--  Я  ее иначе не  называл  и по-другому к ней не обращалсЯ  -- старенькую,
потертую,  с полевыми петличками и  пуговицами защитного цвета, в нескольких
местах  пробитую  пулЯми  и   двумЯ  осколками  и  старательно  заштопанную,
побывавшую в …вропе на Ќемане, на ‚исле, на Ћдере и на ќльбе, а в Ђзии -- на
Ђмуре и  ‘унгари и  обманувшую всех: полтора  года  она  не только  верой  и
правдой служила мне, но и была поистине бесценным талисманом -- полтора года
Я  фанатично верил, чти пока она  на мне или  со мной, менЯ не убьют, и менЯ
ведь действительно не убили;  при выписке  Я обрадовалсЯ  ее возвращению  и,
понЯтно,  не пожелал бы  никакой другой, однако представительного  вида  она
опЯть же не имела  и  защитить менЯ в кригере от властной ведомственной воли
кадровиков никак не могла. …стественно, внешне, по обмундированию Я выглЯдел
не  ротным   командиром,   прошедшим  Џольшу,  ѓерманию  и   Њаньчжурию,  не
благополучным трофейно-состоЯтельным  офицером-победителем,  а  скорее всего
захудалым  ‚анькой-взводным  из  тыловой, провинциальной  или  даже  таежной
гарнизы.
     Њонетка  вращалась на  ребре все  медленнее и в  любое  мгновение могла
улечьсЯ вверх решкой, а Я был  бессилен  овладеть ситуацией,  хотЯ говорил и
делал  все  возможное  и насчет академии  ничуть  не обманывал. џ стоЯл  без
преувеличениЯ насмерть, но  менЯ дожимали, вытеснЯли с занимаемой позиции, и
надо было срочно от обороны переходить к наступлению, надо было атаковать --
немедленно!
     --  ’оварищ  подполковник, разрешите... -- сделав  волевое  решительное
лицо, громко, пожалуй излишне громко, проговорил,  а точнее, выкрикнул Я. --
ЊенЯ  ждут в академии,  в Њоскве!.. џ не могу!!! џ должен туда прибыть!!!  џ
ведь зачислен -- честное офицерское!..
     -- ‚ы что здесь себе позволЯете?!! -- вдруг  возмущенно и  оглушительно
закричал обгорелый майор. -- ”ордыбачничать?! ‚ы кому здесь  рожи корчите?!.
Ља-каЯ академиЯ?!!  ‚ы что -- ох.ели?!! ‚ам объЯснили,  а вы  опЯть?!!  -- в
сильнейшей Ярости проорал он. -- ‚ы что, на базаре?!! —уфырло!!!
     Џри  этом  у  него дергалось лицо и  дико  вытаращились глаза, он делал
судорожные  подсекающие движениЯ нижней челюстью слева направо, и  мне стало
Ясно, что он не  только  обгоревший, но и  тЯжело  контуженный,  или, как их
называли в госпиталЯх и медсанбатах, "слабый на голову", "чокнутый", "хромой
на голову",  "стукнутый"  или  даже  "свободный от головы", что означало уже
полную свободу от здравого  мышлениЯ и любой ответственности. џ видел и знал
таких   сдвинутых,  особенно   менЯ  впечатлил   и  запомнилсЯ  •ристинин  в
костромском  госпитале,  старшина-сапер,  подорвавшийсЯ  в  бою  на  мине  и
потерЯвший зрение и  рассудок. Ќезадолго до  моей выписки, где-то в середине
декабрЯ, при раннем замере температуры  перед побудкой, еще в предрассветной
полутьме, молоденькаЯ медсестренка ставила  ему  градусник, нагнулась, а он,
спросонок,  возможно, принЯв  ее за  немца и дико заорав,  обхватил намертво
обеими  руками  за  голову  и  напрочь откусил кончик носа. ’аких,  как этот
гвардии майор, Я видел  не раз  и в медсанбатах, -- Я сразу сообразил, с кем
имею дело, и потому внутренне сгруппировалсЯ и был наготове увернутьсЯ, если
бы он по невменЯемости запустил бы в менЯ стакан с горЯчим чаем. џ знал, что
длЯ таких, как он, откусить кому-нибудь  нос или проломить без всЯких к тому
причин и оснований голову -- пустЯшка... все равно, что два пальца обоссать.
     Ћн заорал на  менЯ с такой  ошеломительной Яростью, что  в кригере вмиг
наступила тишина, затем  плащ-палатки посредине раздвинулись и оттуда, с той
половины на эту, шагнул  саженного роста,  амбального телосложениЯ капитан с
орденами  Ђлександра  Ќевского и Љрасной  ‡везды  и гвардейским  значком над
правым  карманом кителЯ. …го властное,  красивое,  с темными густыми бровЯми
лицо дышало решимостью  и готовностью  действовать, и посмотрел он на менЯ с
неприЯзнью, угрожающе и  с невыразимым презрением. Џодполковник, уловив  или
услышав  движение за спиной, повернул голову, увидел и  легким  жестом левой
целой   руки   сделал   отмашку  --  капитан,  помедлЯ   секунды,  исчез  за
плащ-палатками, не сказав  и слова, но одарив  менЯ напоследок испепелЯющим,
полным неистовой гадливости или отвращениЯ взглЯдом.  Ќа менЯ, награжденного
четырьмЯ  боевыми  орденами,  офицера  армии-победительницы,  поставившей на
колени две сильнейшие  мировые державы -- ѓерманию  и џпонию, он  посмотрел,
без преувеличениЯ, как на лобковую вошь...
     Џозднее, вспоминаЯ, Я предположил -- и  эта догадка сохранилась  в моей
памЯти, -- что именно этот офицер столь напористо разговаривал повелительным
хриплым баритоном в  другой половине  кригера с командирами взводов,  заЯвив
одному,  что  на  нем  "пахать  можно", а  другого  уличив,  что  тот  Якобы
прикидываетсЯ  "хер-р-рувимой,   прынцессой   на  горошине"  и  настороженно
осведомлЯлсЯ: "‚ы что  -- стюдентка?.." -- а затем впрЯмую навЯзывал  сугубо
женскую физиологию...
     Њеж тем подполковник, допив  чай, отодвинул стакан и с удоволенным, как
мне показалось, видом посмотрел в лежавшую перед ним на столе мою анкету.
     -- ‚асилий... ‘тепанович... -- негромко проговорил он, слегка  улыбаЯсь
стеснительно  и  вроде даже виновато, --  тут возникли  элементы  некоторого
взаимного  недопониманиЯ,  и мне  хотелось бы  внести  Ясность...  ЂкадемиЯ,
поверьте,  никуда не уйдет,  и  шансы попасть  в нее у вас преимущественные!
Ќабор  будет и  в следующем  году,  но  сегоднЯ... „авайте оценим обстановку
объективно, учитываЯ не только личные интересы, но и  государственные, как и
положено офицеру... ЂрмиЯ сейчас переживает ответственнейший период перехода
на  штаты  мирного времени.  Ћтветственный  и архисложный!..  Љ  лицу ли нам
оставить  ее,  бросить  фактически  на произвол  судьбы  в такой  труднейший
момент?.. ‘делать это даже мне, --  он приподнЯл от  бумаг  обтЯнутый черной
лайкой  протез на правой руке, напоминаЯ о своей физической неполноценности,
-- не позволЯют ни убеждениЯ, ни совесть, ни честь! € вам, надеюсь, тоже!
     Ћн  говорил спокойно, мЯгко,  благожелательно или даже  дружелюбно, чем
тут же  снЯл,  вернее, ослабил  клешнившее менЯ внутреннее напрЯжение,  хотЯ
куда он клонит и что  за этим может  последовать, Я еще  не сообразил. Њежду
тем подполковник после недолгой паузы спросил:
     -- ‘кажите, старший лейтенант... ‚аше понЯтие о чести офицера?
     --  —есть офицера -- это готовность  в  любую минуту  отдать  жизнь  за
Ћтечество! -- немедлЯ ответил Я.
     ...‘колько  раз  и  в своей  дальнейшей офицерской  жизни  Я с  великой
благодарностью  вспоминал  старика Ђрнаутова,  еще осенью  сорок третьего  в
полевой   землЯнке   на    ЃрЯнщине    просветившего    менЯ...   соплегона,
семнадцатилетнего ‚аньку-взводного, -- с его  слов Я исписал  тогда половину
самодельного карманного  блокнотика разными  мудрыми мыслЯми и потом  выучил
все наизусть. € позднее, в послевоенной службе Я неоднократно убеждалсЯ, что
не только младшие, но и старшие офицеры, в том числе  и полковники, не знали
и  слыхом не слыхивали  даже основных первостепенных  положений нравственных
устоев, правил и законов старой русской армии, хотЯ обычно любили поговорить
о  преемственности и  "славных боевых традициЯх". ‘колько раз  знание истин,
известных когда-то  каждому поручику  или даже прапорщикам,  выделЯло  менЯ,
возвышало в глазах начальников и офицеров-однополчан...
     --  ѓотовность  в  любую минуту  отдать  жизнь  за  Ћтечество...  --  с
просветленным значительным лицом повторил подполковник и снова приподнЯл над
столом обтЯнутый черной лайкой протез. -- Ћтлично сказано! Ћткуда это?
     -- ќто перваЯ из семи основных заповедей кодекса чести старого русского
офицерства.
     -- Ћт-лично!.. Џервую вы  знаете,  ну а,  к примеру, третью? ''  --  Ќе
угодничай, не заискивай: ты служишь Ћтечеству,  делу, а не  отдельным лицам!
-- также без промедлениЯ и без малейшей запинки отвечал Я.
     --  Џо-ра-зительно!..  -- не  без  удивлениЯ  протЯнул  подполковник  и
посмотрел  на  шепелЯвого  капитана;  как Я  осмыслил или  предположил,  его
взглЯд, наверное, должен  был сказать: "Ђ ведь он не пальцем деланный!.." --
€звечнаЯ  мудрость  русского  офицерства! -- приподнЯтым голосом  сообщил он
капитану и повернул лицо ко  мне. -- ‚ы что, и пЯтую  или, к примеру, шестую
заповедь тоже помните?
     -- ’ак точно!.. ЋбманываЯ начальников или подчиненных, ты унижаешь себЯ
и весь офицерский корпус и тем самым наносишь вред армии и государству!
     --  Ћт-лично!..  --  Џодполковник смотрел  на менЯ  с  Явным интересом,
словно только теперь увидел и оценил, и Я подумал, что он выделил менЯ среди
других,  и  хотЯ выглЯдел Я непредставительно,  однако дела  мои не так уж и
плохи. -- Ћтлично! -- в задумчивости повторил он.  --  ‚есьма!.. Џо счастью,
сегоднЯ ђодине требуетсЯ не ваша жизнь, а всего лишь честное выполнение вами
воинского долга. ‚ы это понимаете?
     --  ’ак  точно!  --  џ  тЯнулсЯ  перед ним до хруста  в  позвоночнике и
преданно смотрел ему в глаза.
     --  Ѓолее всего армиЯ сейчас нуждаетсЯ  в офицерах, прошедших войну, --
продолжал он.  --  ‚  первую  очередь как  воздух необходимы командиры рот и
батальонов с  хорошим боевым опытом.  €  потому ваше настойчивое  стремление
поехать в академию может быть расценено сегоднЯ даже как дезертирство, пусть
замаскированное, но -- будем называть вещи своими именами -- дезертирство!..
-- сокрушенно проговорил он, и  лицо его  выразило такое огорчение, что  мне
стало  его жаль; вместе  с  тем Я ощутил к нему чувство  признательности  за
столь своевременное  предостережение: еще не хватало, чтобы менЯ заподозрили
в  дезертирстве...  --  ‘  другой  стороны,  и  ваш  бесценный  боевой  опыт
необходимо  осмыслить  и  закрепить  хотЯ бы годом  службы и  командованиЯ в
послевоенной  армий. Џрежде всего длЯ  того, чтобы полностью раскрылись ваши
офицерские способности и ваш,  мне думаетсЯ, незаурЯдный воинский потенциал!
Ђ  весной  подадите рапорт  и  с  чувством выполненного долга  отправитесь в
академию...
     --  ‚ыть  может,  с  должности не  ротного, а  командира батальона, его
заместителЯ или  начальника штаба, что длЯ дальнейшей службы весьма и весьма
существенно!   --  с  приветливо-радостным   оживлением  внезапно  вступилсЯ
шепелЯвый капитан  со  шрамом, всего  лишь минуты  назад удивлЯвшийсЯ, как Я
командовал  ротой,  и  в  раздумье определивший, сколь узок мой  кругозор --
"полметра, не шире"...
     --   €   это  не  исключено!  --  доверительно   улыбаЯсь,   подтвердил
подполковник.   --  ‚асилий...   --  он  снова  глЯнул  в   мою  анкету,  --
‘тепанович...  ‚ам  предлагаетсЯ  должность  командира  роты  автоматчиков в
прославленном  трижды  орденоносном  соединении...  ѓээ‘Ља,  -- посмотрев на
капитана, поЯснил он.
     "ѓээ‘Ља"! џ  сразу  определил, что речь  идет  об известном гвардейском
стрелковом корпусе, воевавшем на ‡ападе  и  в  Њаньчжурии и  дислоцированном
теперь  в  Џриморье,  неподалеку  от ‚ладивостока,  в старых,  обустроенных,
обжитых гарнизонах, где, как Я слышал, даже младшие офицеры-холостЯки жили в
отменных  условиЯх:  всего  по  два-три  человека  в  отдельной  общежитской
комнате.  Ћ  таком  назначении -- если нельзЯ сейчас  поехать в  академию  и
требовалось  еще месЯцев десЯть  прослужить на „альнем ‚остоке -- можно было
только мечтать.
     -- ‚ы согласны? -- спросил подполковник.
     -- ’ак точно!!! -- щелкаЯ  каблуками и донельзЯ выпЯтив грудь, поспешно
подтвердил  Я;  при  этом,  сдерживаЯ  охватившую  менЯ радость,  Я преданно
смотрел в глаза подполковнику и тЯнулсЯ перед ним на разрыв хребта.
     -- ѓээ‘Ља, -- сказал он капитану, тотчас сделавшему какую-то  пометку в
лежавшем  перед  ним  большом  листе  бумаги, и  снова с  Явным  дружелюбием
посмотрел на  менЯ. -- †елаю  дальнейших успехов в службе  и личной жизни!..
џвитесь за предписанием завтра к семнадцати ноль-ноль! €дите!..
     Љозырнув и ловко "погасив" приветствие -- мгновенно кинув правую ладонь
по  вертикали  пальцами  вниз, к  лЯжке,  что  выглЯдело весьма  эффектно  и
считалось в молодом офицерстве особым шиком,  Я четко по уставу повернулсЯ и
даже  умудрилсЯ "дать ножку" -- отошел если  и не строевым,  то полустроевым
шагом.  Ћт  радости  во  мне  все пело и плЯсало,  Я был переполнен  теплыми
чувствами   и   прежде   всего   безмерной   благодарностью   к   однорукому
подполковнику,   этому  замечательному  боевому   офицеру,  истинному   отцу
командиру,  понЯвшему  менЯ и оставившему  перед  академией на девЯть-десЯть
месЯцев в  Џриморье,  вблизи  ‚ладивостока,  города,  сразу  ставшего  таким
желанным. џ уже  поравнЯлсЯ с  висевшим влево от прохода на видном месте под
стеклом  портретом  ‚ерховного  ѓлавнокомандующего  ѓенералиссимуса  €.   ‚.
‘талина  и  приближалсЯ к двери  --  позади  менЯ  кадровик  с  искалеченной
челюстью  шепелЯвой  скороговоркой  зачитывал  анкетные   данные   мордатого
капитана с припудренным  фингалом под левым глазом, когда в той половине, за
плащ-палатками, снова послышалось громко и возмущенно:
     -- ќто  муде на сковороде!!! ‚ы  кому  здесь мозги е..те?!.  ‚ы  что --
мымоза?!. Њожет, вам со  склада бузгальтер выписать,  напиз.ник  и полпакета
ваты?.. Ѓудем публично мэнструировать или честно выполнЯть свой  долг  перед
ђодиной?!.
     ‚змокший потом от пережитых волнений, Я вывалилсЯ из кригера с чувством
величайшего облегчениЯ -- словно тЯжеленную ношу наконец донес и сбросил, --
слетел из тамбура, как на крыльЯх... Ћфицеры, ожидавшие  своей очереди внизу
у ступенек, засыпали менЯ вопросами: "Ќу что?", "Љак там, старшой?..", "Људа
запсЯрили?.."; от нетерпениЯ один уже немолодой капитан даже ухватил менЯ за
рукав. Њне очень хотелось этак  небрежно,  как бы  между прочим, сообщить им
всем,  что лично  менЯ  не  запсЯрили,  а  назначили, причем  поблизости,  в
отличное место и  к  тому же -- в гвардию, но  Я  не  стал  рассусоливать и,
легким  движением  высвободив  локоть  и  уходЯ,  сдержанно,  с достоинством
проговорил:
     -- Ђллес нормалес!
     џ  ощущал   сочувствие  и  некоторое  превосходство.  ‚сем  этим  людЯм
предстоЯло толковище с  кадровиками, тЯгостно-мучительное  отстаивание своих
интересов, выслушивание неприЯтных  и оскорбительных слов и  выражений, а  у
менЯ все  было уже позади. €м светили ‘ахалин и  Љамчатка, Љурилы и —укотка,
морозы  и  пурги,  белые медведицы и  ездовые  собаки,  а  мне  --  Џриморье
неподалеку от ‚ладивостока,  большого культурного  города, куда, в какой  бы
полк гвардейского стрелкового  корпуса менЯ ни определили, Я смогу приезжать
по  воскресеньЯм  или  в  свободные  дни  --  каждую  неделю!..  Ќедаром  же
подполковник, навернЯка  со значением, а может, и с прЯмым намеком,  пожелал
мне успехов не только  в  службе,  но и в  личной жизни,  что  менЯ особенно
впечатлило,  как,  впрочем, и его  слова о  моем  бесценном боевом  опыте, о
перспективности моей биографии и моем "незаурЯдном воинском потенциале".
     Џо рассказам  Ђрнаутова  Я знал,  что удачное  назначение,  так  же как
награду  или получение очередного воинского  званиЯ, необходимо  обмыть или,
как говорили в старой русской  армии, "забутылить", это было делом  чести, и
чем щедрее оказывалось угощение, тем достойнее выглЯдел офицер.
     —тобы  устроить  небольшой  праздник  пребывавшим  в  хмельной  тоске и
сильнейшем  душевном  раздрызге соседЯм по  палатке,  Я  отправилсЯ в  центр
города  и  в  особторговском  гастрономе  на  ‹енинской улице по  диковинным
коммерческим ценам купил четыре бутылки водки, по килограмму  свежей розовой
ветчины  и  нарезанной  тонкими  ровными  ломтиками  нежнейшей  лососины  --
невиданный,  истинно генеральский харч! -- а также три длинных батона белого
хлеба,  на что  ушла почти всЯ сумма полученного мною за  сентЯбрь и октЯбрь
денежного  содержаниЯ,  но  это менЯ  ничуть  не заботило  -- в  гвардии мне
предстоЯло получать пЯтидесЯтипроцентную надбавку, почему бы ее не пропить с
товарищами  авансом за  несколько  месЯцев  вперед?..  ‘  увесистым, красиво
увЯзанным свертком Я, как новогодний „ед Њороз,  и, во всЯком случае, ощущаЯ
себЯ победителем,  прибыл на  Ђртиллерийскую  сопку,  где мое назначение  до
полуночи обмывалось соседЯми по палатке, дважды  бегавшими вниз к  питомнику
служебных  собак  ЌЉ‚„  близ  ‹уговой,  чтобы  достать  у барыг  и  добавить
спиртного. ‘олдат-дневальный,  подтапливавший  и нашу  железную печурку, был
сразу отпущен до утра, и в зимней, поставленной внапрЯг походной шестиклинке
с внутренним пристЯжным наметом из ткани родного защитного цвета с шерстЯным
начесом  царила  атмосфера офицерского  товарищества,  непосредственности  и
откровениЯ. ‚се четверо сопалаточников, не скрываЯ, завидовали мне и  спьЯна
кричали,  что  Я "родилсЯ  в  рубашке" и  что  мне "бабушка  ворожит", хотЯ,
разумеетсЯ,  мне  никто не ворожил, Я и сам  не  мог понЯть, почему все  так
удачно  сложилось. Џолучив назначениЯ, они,  продаваЯ что возможно, и прежде
всего трофейные  трЯпки,  в безысходной  тоске  пили  уже  вторую  неделю  в
ожидании парохода: трем из  них предстоЯло отправитьсЯ в дивизию на северный
курильский остров Џарамушир, а четвертому -- в отдельный стрелковый батальон
на мысе ‹опатка, и Я не мог им не сочувствовать.
     Ќазначенный  командиром  роты  на  ‹опатку  старший  лейтенант ‚енедикт
Ћкаемов,  самый  из  нас  образованный  и  культурный,  -- до  войны  артист
областного театра  в  Љурске или в  Ћрле, как он  не раз  повторЯл, "русский
актер в  третьем поколении", -- невысокий, но  ладный  и красивый,  неуемный
бабник,  прозванный за мохнатые усы и  бакенбарды  „енисом „авыдовым, поднЯв
стакан,  после  каждого   тоста  строгим  трагически-проникновенным  голосом
возглашал: "‡а  вас,  друзьЯ, за дружбу нашу мне все равно, что жизнь отдать
или портки пропить!" -- и при этом всЯкий раз на глазах  у него от  волнениЯ
выступали слезы. Џод  конец он свалилсЯ, но и лежа  на спальном мешке, времЯ
от времени продолжал  выкрикивать эту фразу, рвал  на себе нательную рубаху,
ожесточенно  сучил ногами, словно стараЯсь  оторвать болтавшиесЯ у щиколоток
матерчатые завЯзки  кальсон,  и  горько, неутешно плакал. Њне было его  жаль
прежде всего как жертву чудовищной несправедливости: выпив он обычно, давЯсь
слезами,  чистосердечно рассказывал  об открытых  им темпоритмах,  о системе
перевоплощениЯ актера,  которую в юношеские  годы, еще  до  войны, именно он
придумал,   разработал  и  по  доверчивости  показал   известному  режиссеру
‘таниславскому  -- тот пустил ее  в  дело  и  "сорвал бешеные аплодисменты",
прославилсЯ на весь мир, а о жившем в провинции ‚енедикте Ћкаемове никто  не
вспомнил  и  словом даже  не  упомЯнули,  хотЯ, разумеетсЯ, знали, кто начал
перевоплощатьсЯ первым, а кто эту систему и темпоритмы попросту присвоил.
     Ћткровенно предупредив о дурной наследственности, Я выпил  меньше всех,
граммов  двести пЯтьдесЯт за вечер, но тоже был растроган до слез и счастлив
своей  принадлежностью   к   лучшей   части   человечества  --   офицерскому
товариществу  -- и во всем  мире, на всей земле самыми  близкими людьми  мне
казались  эти четверо офицеров, с которыми в одной  палатке  Я  провел около
двух недель. ‚ радостном обалдении Я повторЯл про себЯ высказанное по поводу
моего назначениЯ старшим  из  нас, майором  Љарюкиным, замечательное в своей
истинности  и  простоте суждение: "‚ладивосток  --  это вам  не  —укотка, не
Њухосранск  и  даже  не  —ухлома!"  -- и  от  умилениЯ  все во  мне  пело  и
приплЯсывало. ЏомнитсЯ, Я с кем-то обнималсЯ, а ‚енедикт обслюнЯвил мне щеку
и затылок, затем, ухватив сзади за плечо и, быть может, вообразив, что мы на
сцене театра,  или же находЯсь уже в полной невменухе, называл ‹юбкой, жарко
дышал мне в ухо: "‹юбанЯ... ‘олнышко мое!.. ћбку сними... € трусы!  †иво!.."
--  а  затем  уже  в  голос,  с долгими  выразительными  паузами  произносил
руководительные,  разные, в  том числе и непонЯтные  --  заграничные  или со
скрытым  смыслом  --  слова:  "Ќожки  пошире... Џа-аехали!..  ’эм-пера-мэнто
выдай!..  Њанжетку!.. ѓолос!..  ЋттЯни на ось!..  …ще!.. Њазочек!.. Џэз-дуто
модерато!!! Њассажец!..  ’ики-так!.. Џо  рубцу!.. ире  мах!..  ’емпоритм!..
„ержи манжетку!.. Ћсаживай!.. ‹юксовка!.. ”орсаж!.. ‚олчок!.. ’эмпера-менто,
сучка, тэмпсра-менто!.. ѓолос!.. Њанжетка!.. Џодсос!.. Џэз-дуто  модерато!!!
ЋттЯгивай!..  ’ики-так!.. ”орсаж!.. Љрещендо,  сучка, крещендо!!!" --  и при
этом, не обращаЯ ни на кого вниманиЯ, левой рукой больно сжимал мне то мышцу
груди, то Ягодицу и в паузах между словами громко стонал двумЯ -- вперемежку
-- голосами: своим  и тонким, несомненно  женским, причем  стоило ему подать
команду: "ѓолос!.." -- как женщина заходилась сдавленными страстными стонами
и рыданиЯми, беднЯжка совершенно изнемогала, и  получалось так пронзительно,
так проникновенно, что в какое-то мгновение от жалости к ней мне стало не по
себе.
     џ понимал, что он --  актер и это игра, бутафориЯ, догадывалсЯ, что он,
должно быть, показывает  свою  систему в  действии.  Ћфицеры,  спьЯна  плохо
соображаЯ, что происходит, оживились только  при слове "сучка" и обрадованно
закричали: "‘учка!.. ‘учка, блЯ!.." -- ничуть не представлЯЯ, что роль сучки
в  этом  эпизоде  волею судеб  отводилась  мне.  џ пыталсЯ  улыбатьсЯ,  хотЯ
чувствовал  себЯ  весьма неловко --  ‚енедикт  все  это выкрикивал,  стонал,
брызгал слюной и даже как бы  от страсти скрипел  зубами и рычал мне прЯмо в
левое ухо, крепко  ухватив  менЯ правой  рукой сзади  за  плечо, точнее,  за
основание шеи,  а после возгласа  "Њазочек!.."  зачем-то провел указательным
пальцем у  менЯ под  носом -- будто сопли вытирал,  --  что мне особенно  не
понравилось и показалось оскорбительным. ЏроЯвлЯЯ выдержку, Я ждал, когда он
угомонитсЯ,  и, к моему облегчению,  вскоре после выкрика: "Љрещендо, сучка,
крещендо!!!" -- он наконец отпустил менЯ и  отполз в сторону, -- потЯнулсЯ к
чьей-то кружке, но водки там не оказалось, опЯть выжрали все до капельки, и,
Явно  огорченный,  он  повалилсЯ  на спальный мешок и,  закрыв глаза,  вроде
задремал, однако творческаЯ мысль в нем  не спала, вдохновение бодрствовало,
и  спустЯ минуты, надумав, он начал бурно дышать и  снова  принЯлсЯ издавать
громкие  натужные  стоны.  ‡атем, неожиданно привстав на колени,  потребовал
тишины,  выражаЯсь  его  же  словами,  "сделал  высокое  лицо",  и  строгим,
торжественно-пьЯным  голосом объЯвил: "“ильЯм  експир!.. "‡ов любви, или...
“толение  печали"...  ’р-р-рагический  этюд...  €спал-лнЯет...  ‚ене-дикт...
Ђка-емов!!!" -- какое-то времЯ  важно, значительно помолчал, и,  с нежностью
взволнованно проговорив: "‹юбанЯ... ‘олнышко мое... Љысанька ненаглЯднаЯ..."
-- он  ухватил  сзади  за  плечи  шестипудового  могучего  сибирЯка  гвардии
капитана ЉонЯхина, перевоплощаЯсь, снова выдержал некоторую паузу и, свирепо
вытаращив   глаза,  что,  видимо,   должно  было  выражать  крайнее  половое
возбуждение, с перекошенным лицом и рыданиЯми в голосе, в жалобной отчаЯнной
обреченности закричал ему в ухо: "‘-сучка, держи п...у! Ља-а-ан-чаю!" -- и в
следующее  мгновение заверещал  как резаный, вероЯтно изображаЯ кульминацию,
отчего даже на  моих пьЯных  сопалаточников напала  дрыгоножка,  а ‚енедикт,
помедлЯ, повалилсЯ на бок будто в изнеможении, но еще долго постанывал, пока
не отключилсЯ и не захрапел.
     ‚сю   сермЯжно-глобальную  философию  столь   эмоционально  выкрикнутых
‚енедиктом  четырех  слов,  выражающих  длЯ  значительной части человечества
основополагающую  суть  отношений мужчины и женщины  --  своего  рода момент
истины, -- Я тогда по молодости не понЯл  и  не оценил,  впрочем, осталсЯ  в
убеждении, что ‚енедикт только актер-исполнитель, и нисколько не усомнилсЯ в
авторстве  експира -- эту фамилию  Я  слышал не  раз или где-то читал, хотЯ
кому она конкретно принадлежит, в то времЯ не представлЯл.
     џ  был  в  меру поддатый,  но  не пьЯный,  свойственнаЯ молодости жажда
познаниЯ заставила менЯ смотреть и слушать, ничего не упускаЯ, и Я  намыслил
и предположил, что темпоритм -- это  отдельный эпизод  на  сцене,  а система
перевоплощениЯ -- это правдивое откровенное воспроизведение жизни во всех ее
проЯвлениЯх, в  том числе и  сугубо интимных. Џри такой очевидной абсолютной
достоверности менЯ, помнитсЯ, озадачила резкаЯ контрастность, некаЯ полЯрнаЯ
противоположность разных стадий в отношениЯх мужчины и женщины -- начиналось
все как бы за здравие, сугубо ласково  и  нежно: "‹юбанЯ...  ‘олнышко мое!..
Љысанька ненаглЯднаЯ...", а кончалось  поистине за упокой  -- оскорбительной
"сучкой"  и  другими грубыми и, более того, нецензурными  выражениЯми. ’акое
хамство  в  обращении с женщиной -- за что?!  -- понЯть было  невозможно. €з
рассказа сбитого  над  ‚ислой  летчика,  соседа  по  госпитальной  палате  в
Љостроме, Я  запомнил,  что форсажем называетсЯ усиленнаЯ работа мотора  при
взлете,   манжетка  и  подсос  также  относились  к  двигателЯм  внутреннего
сгораниЯ, и Я догадалсЯ или предположил, что эти  сугубо технические термины
в данном случае  употреблЯлись с другим, скрытым смыслом. ‡начениЯ  же  слов
"крещендо", "тэмперамэнто" и "пэздуто модерато" Я в те годы еще не  знал, но
без особых раздумий посчитал, что это иностранные матерные ругательства, как
были, например, в  ѓермании  "фике-фике", "шванц" или "фи-це", по-русски они
звучали  вполне  пристойно и более  того --  интеллигентно  (произносЯ такие
заграничные слова,  особенно  в  ђоссии,  невольно ощущаешь себЯ человеком с
высшим образованием), а по-немецки -- отборнаЯ матерщина.
     ‚енедикт Ћкаемов впечатлЯл менЯ в юности своей необычностью и показалсЯ
артистом незаурЯдного дарованиЯ, самородком сцены, и к тому же безусловно --
первопроходцем,  великим преобразователем театра,  еще в  молодости  жестоко
обездоленным одним из  сильных  мира сего, режиссером ‘таниславским, судЯ по
фамилии, полЯком или  евреем. Ѓоевой офицер,  начавший воевать на ‚олге, под
‘талинградом и  закончивший войну в Ђвстрии, получивший  кроме орденов  пЯть
ранений и тЯжелую контузию, он давилсЯ  слезами и плакал так искренне  и так
жалобно,  что не  жалеть его было  невозможно. ђазумеетсЯ, мы  не  могли  не
возмущатьсЯ, даже  майор  Љарюкин, самый из нас степенный  и немногословный,
при  упоминании  фамилии ‘таниславского от  негодованиЯ свирепо  перекатывал
желвак  на  загорелой   мускулистой  щеке  и,  помыслЯ,  тЯжело  выдавливал:
"Ћбодрал, гад, парнЯ!.. € систему, и  ритмы спи..ил!.. Љак липку ободрал!.."
‘острадаЯ,  наверное,  более  других,  Я болезненно  ощущал  свое  бессилие,
переживал,  что не в  состоЯнии  помочь  восстановить справедливость.  Џосле
двухнедельного пребываниЯ в одной с  ‚енедиктом палатке Я, весьма далекий от
мира  искусства  младший  армейский   офицер,  командир  роты  автоматчиков,
прониксЯ пиететным,  восторженным отношением к актерам,  к  этим  наделенным
искрой божьей лицедействующим чудикам или чудесникам -- хоть и штатские,  но
до чего же шухарные, занЯтные мужики, позволЯющие себе и вытворЯющие то, что
нормальному  и в  голову  вовек не  придет.  “  менЯ возникло убеждение, что
именуемаЯ  трагическим  этюдом и  разыграннаЯ  ‚енедиктом  с  таким  успехом
сценка, вызвавшаЯ приступ  дрыгоножки  у моих сопалаточников, навернЯка была
известной и популЯрной в театральной среде. Љогда позднее Я слышал  по радио
или читал о правительственных приемах в Њоскве, где среди других оказывались
и деЯтели искусства, Я сразу представлЯл себе, как там, при забутыливании на
самом  высоком  кремлевском  уровне,  кто-либо из великих  и  знаменитых  --
Љачалов, а  может,  Њосквин или Љозловский,  вот уж истинные  небожители! --
поддав до стадии непосредственности или полной алкогольной невменухи, бегает
по дворцовой  зале, перевоплощаЯсь длЯ  исполнениЯ известного шекспировского
этюда "‡ов любви,  или “толение печали" и затем, неожиданно ухватив сзади за
шею какого-нибудь  академика, генерала армии или  даже  маршала, громогласно
кричит ему  при всех: "‘учка,  держи  п...у! Љончаю!" -- и, представив  себе
такое, находЯсь  в  отдаленном  гарнизоне, за тысЯчи километров  от столицы,
обмирал  от  неловкости  и  стыда,  от  того  чудовищно  озорного, что  там,
возможно, происходило или,  по  причине  актерской  вседозволенности,  могло
происходить  --   в  подобные  минуты  этот   огромный   миллионоликий  мир,
удивительный  и с  детства  во многом  непонЯтный,  казалсЯ  мне  совершенно
непостижимым. ‡апомнилось, что, когда Я представлЯл себе знаменитых артистов
на правительственных приемах в Љремле, они почему-то бегали там по роскошным
дворцовым  паркетам  в  одних  подштанниках,  --  в  точно  таких  новеньких
хлопчатобумажных   кальсонах  с  матерчатыми   завЯзками,  какие  выдавались
офицерскому составу во времЯ войны и в первые послевоенные годы.
     ‚  памЯти  моей  ‚енедикт   Ћкаемов  осталсЯ  обаЯтельным  озорником  и
выпивохой,  человеком затейливым, заводным, с большими неуемными фантазиЯми.
Ћн   тогда    упорно    высказывал   намерение   при   первой    возможности
демобилизоватьсЯ,  чтобы  вернутьсЯ на  сцену, и спустЯ  годы  и десЯтилетиЯ
проглЯдываЯ в газетах статьи или заметки о театральных постановках, Я всЯкий
раз вспоминал и надеЯлсЯ встретить его фамилию среди актеров или режиссеров,
но не  доводилось, и  со  временем Я  склонилсЯ к мысли, что он скорее всего
спилсЯ и сгинул,  как в конце сороковых годов  в ђоссии спились  и тихо, без
огласки, ушли из жизни два с половиной или три  миллиона бывших фронтовиков,
искалеченных физически или с поврежденной психикой.
     Ќа другой день к семнадцати ноль-ноль вместе с десЯтками офицеров Я уже
мок под дождем возле кригера, потом в крохотном купе у входа в вагон все тот
же немолодой, отчужденно-строгий старшина, ткнув пальцем в раскрытую большую
канцелЯрскую книгу, предложил  мне  расписатьсЯ в получении командировочного
предписаниЯ;  в   тамбуре  Я  заглЯнул  в  него,  не  верЯ  своим  глазам  в
растерЯнности перечел еще раз, осмыслил окончательно и был без преувеличениЯ
тЯжело контужен, хотЯ сознаниЯ ни на секунду не потерЯл.
     "Ђллес нормалес!..  Ќе дрейфь!.. ЏрорвемсЯ!.. Ћдолели засуху  и сифилис
одолеем!.."  -- по  привычке, скорей всего машинально,  подбадривал Я самого
себЯ, медленно  и разбито, ватными поистине ногами  спускаЯсь  по ступенькам
кригера, -- даже в эту тЯжелейшую минуту Я не забыл о моральном обеспечении,
о необходимости непрестанного поддержаниЯ боевого духа войск. џ не сломилсЯ,
Я держал удар и пыталсЯ  держать  лицо или физиономию, однако на душе у менЯ
сделалась  целаЯ  уборнаЯ -- типовой табельный  батальонный нужник  по штату
Ќаркомата  Ћбороны ноль семь дробь пЯтьсот восемьдесЯт шесть, без крыши, без
удобств и даже без сидений, на двадцать очковых отверстий уставного диаметра
-- четверть метра, -- прорубленных над выгребной Ямой в доске сороковке...
     ‘пустЯ  минуты в  полнейшей  прострации  Я брел  по  шпалам,  удрученно
повторЯЯ  про себЯ уже совсем  иное:  "Ќедолго музыка играла, недолго  фраер
танцевал...",  что навернЯка  соответствовало  моему душевному  состоЯнию  и
свидетельствовало о начальном осознании понесенного поражениЯ.
     џ был как оглушенный, как после наркоза в  медсанбате  или в госпитале,
когда  все вокруг будто в тумане, все плывет  и слоитсЯ и  еще не можешь  до
конца осмыслить, что же произошло и что последует и будет с тобой дальше, --
вроде ты жив, а вот насколько невредим -- это  еще бабушка надвое сказала и,
как резонно  рекомендовалось  молоденьким  взводным  в известной  офицерской
рифмованной присказке: "’ы после боЯ, что  живой  --  не верь!  Џроверь,  на
месте ли конечности, и голову, и "и проверь!.."
     ...џ очнулсЯ от оглушающего  гудка,  стремительно прыгнул с  путей  под
откос и,  уже стоЯ внизу, разглЯдел в наступающих дождливых сумерках, как из
кабины  паровоза пожилой  темнолицый машинист  в черном  замасленном ватнике
что-то   зло  прокричал  мне  и  погрозил  кулаком.  Њимо  менЯ  прогрохотал
пассажирский поезд "‚ладивосток -- Њосква", на одном из вагонов Я  разглЯдел
белый эмалированный  трафарет "„лЯ  офицерского  состава"...  €менно там,  в
одном из залитых светом, за белоснежными  занавесками купе мне  бы следовало
сейчас  находитьсЯ, если бы сбылась  моЯ мечта  об  академии. €менно  там, в
мЯгком или купейном вагоне  пребывали,  направлЯЯсь  в Њоскву, счастливчики,
"баловни  судьбы,  избранные  офицеры  и  достойные  их прекрасные  нарЯдные
женщины,  обладавшие  помимо   безупречной   анкеты  внешней  и   внутренней
благовоспитанностью, выраженной линией бедра, ладными стройными ногами... да
и все остальное у них было устроено, надо полагать, несравненно лучше, чем у
женщин,  предназначенных  судьбой и  природой  длЯ  штатских...  Љак не  раз
говорил  мне  бывший  штабс-ротмистр  двенадцатого гусарского полка  капитан
Ђрнаутов: "†ена офицера  должна быть  красивей и грациозней  самой  красивой
кавалерийской  лошади!.."   --  старик  многажды  подчеркивал  значение  так
называемого экстерьера  в оценке женщины...  € пахло там в купе не махрой  и
нестираными портЯнками,  как в палатках  на  Ђртиллерийской  сопке, пахло не
казарменной  плотью -- "там дух  такой,  что конь зачахнет!"  -- а  хорошими
папиросами и сигаретами  и дорогой, навернЯка заграничной, парфюмерией.  ќто
был  особый  изысканный  мир,  элитарнаЯ часть  офицерского сообщества, куда
кадровики,  а  может, жизнь или  …го ‚семогущество  ‘лучай не захотели  менЯ
впустить.
     ‚  забытьи Я прошел  от станции  километра полтора, волею судеб или  же
движимый  подсознательным  инстинктом,  а может, профессиональной офицерской
целеустремленностью,  Я брел в направлении  Њосквы,  однако до  нее, судЯ по
цифре  на придорожном  указателе, оставалось  еще девЯть тысЯч  триста  один
километр...
     џ  был  ошарашен, раздавлен  и  оскорблен  в  своих лучших  чувствах и,
пожалуй, более всего тем, как чудовищно провел или заморочил менЯ однорукий,
по виду обаЯтельно-добродушный, благоречивый подполковник, к которому в этот
день менЯ,  естественно, уже не пригласили, а если бы по моему  требованию и
допустили, то  что бы Я мог  ему  сказать?.. —то он запудрил мне мозги и при
его участии жизнь в очередной раз жестоко и несправедливо  поставила менЯ на
четыре  кости?..  џ  прошел  войну   и  был  не  фендриком,   не  желторотым
‚анькой-взводным -- осенью сорок пЯтого,  в  девЯтнадцатилетнем  возрасте Я,
разумеетсЯ, уже знал, "сколько будет от ђостова и до ђождества •ристова", --
вопрос, на который два года назад  Я не смог ответить майору ’ундутову, -- и
знал, что жизнь непредсказуема и беспощадна, особенно к неудачникам. Љак  не
раз  напевал старик Ђрнаутов: "‘егоднЯ  ты,  а завтра Я!..  Џусть  неудачник
плачет..." Ћднако ни плакать, ни жаловатьсЯ Я, как офицер в законе, или, как
тогда еще говорилось о лучших, прошедших войну боевых командирах, "офицер во
славу русского оружиЯ",  не мог и не имел права, это было бы унизительно длЯ
моего достоинства.  Ћсенью сорок пЯтого Я  ощущал  себЯ тем, кем определил и
поименовал  менЯ в столь  памЯтный  субботний вечер  двадцать шестого  маЯ в
поселке ‹евендорф провинции Ѓранденбург,  километрах  в ста  северо-западнее
Ѓерлина,  командир   второго   отдельного  штурмового   батальона,  стальной
военачальник  ("Ќе выскочил сразу  из  окопа, замешкалсЯ, оступилсЯ -- прими
меж глаз  девЯть  грамм  и  не  кашлЯй!"), легендарный  подполковник Ђлексей
‘еменович Ѓочков, сказавший обо мне безапеллЯционно: "тык!!! ђусский боевой
штык,  выше которого ничего нет и быть не может!" € хотЯ приехал он тогда из
Љарловки --  так именовали в то времЯ Љарлхорст --  заметно поддатый и выпил
за  столом еще литра полтора водки и  трофейного  шнапса  "Ђквавит", отчего,
естественно...   (џ,  разумеетсЯ,  помнил,  как  в  минуты  отъезда  ЂлексеЯ
‘еменовича  повело на женщин,  буквально  зациклило на физиологии и как, уже
поместЯсь  на роскошное  заднее сиденье новенького  трофейного  темно-синего
"Њерседес-Ѓенца"  и  не  без  труда  ворочаЯ Языком,  он,  словно  мы  с ним
разговаривали   не  впервые,   а  были   давно  и  близко   знакомы,  совсем
по-товарищески  доверительно советовал: "’ы эту... Ќаталью...  через †итомир
на Џензу!.. ђа-аком!.. —тобы не выпендривалась и не строила из себЯ целку!..
Ѓери  пониже  и ты... в  Џариже!.. Ќа-а-амек Ясен?.." -- и как потом, должно
быть делЯсь жизненным  опытом, видимо,  на правах  старшего по возрасту и по
званию,  наставлЯл менЯ и  убежденно толковал совершенно непостижимое: "Ѓыла
бы  п...а  человечьЯ,  а  морда  --  хоть  овечьЯ!..  ђожу  портЯнкой  можно
прикрыть!..  Ќа-а-амек Ясен?.." џ помнил, как,  когда  возвратилсЯ  ‚олодька
Ќовиков с темной четырехгранной бутылкой немецкого "Њедведелова" и баночками
португальских  сардин  (подполковнику  --   длЯ  утренней  опохмелки),  тот,
заподозрив ‚олодьку  в угодничестве  и внезапно  ожесточась, в ультимативной
форме потребовал от нас  "обеспечить плавками  весь личный состав!" (об этом
он  озабоченно говорил  и за  столом),  чтобы,  когда  придетсЯ  купатьсЯ  в
‹а-Њанше, мы "не позорили ђоссию своими мохнатыми жопами", и как затем отдал
мне, стоЯвшему перед  ним в  полутьме  у распахнутой дверцы машины по стойке
"смирно",  и обруганному им<b>,</B>  обиженно державшемусЯ за моей спиной  ‚олодьке
категорическое,  нелепое и, по сути, абсурдное приказание, разумеЯ годЯщуюсЯ
нам в матери  госпитальную кастелЯншу, добрую  толстенную  Њатрену Џавловну:
"‚дуть тете  Њоте!..  Џо-офицерски!!!  —тобы потом полгода  заглЯдывала,  не
осталсЯ ли там конец!.. ‚дуть и доложить!.. ‚ы-пал-нЯть!!!")
     ‘ каким неуемным волнением и откровенной преданностью Я доложил тогда в
полутьме подполковнику, что лично у  менЯ плавки есть и Я готов  хоть сейчас
-- могу купатьсЯ даже  в  ‹а-Њанше и  ничем ђоссию не позорить... € как же в
тот  момент мне хотелось  внести  Ясность  и ради  истины  сообщить ему, что
вообще-то у менЯ...  не мохнатаЯ...  џ,  безусловно, понимал, что  в  минуты
отъезда Ђлексей ‘еменович находилсЯ в состоЯнии алкогольной невменухи, и тем
не менее ничуть не сомневалсЯ, что в  сказанном обо мне его устами глаголила
истина. ‚ те  годы Я был настолько высокого мнениЯ о себе как  об офицере  в
законе,  что  и  в мыслЯх  не  допускал  возможности  проЯвлениЯ  какой-либо
слабости, и мне, в очередной раз жизнью  или злым роком брошенному в кригере
на ржавые гвозди, оставалось лишь одно -- в молчании стойко выдерживать удар
судьбы и старатьсЯ на людЯх держать лицо или хотЯ бы физиономию.
     Џозднее  Я  не раз думал, почему  с такой легкостью согласилсЯ  и столь
поспешно   заЯвил,   а   вернее,   закричал:   "’ак   точно!!!",   даже   не
поинтересовавшись, куда конкретно менЯ  собираютсЯ назначить и где находитсЯ
ѓээ‘Ља...   Џочему?..   Џрежде  всего  потому,  что  однорукий  подполковник
разговаривал со мною  по-хорошему, доброжелательно  или  даже дружелюбно.  ‚
отличие от других кадровиков в обеих половинах кригера он ни разу не повысил
голос, не говорил ничего обидного, оскорбительного, не кричал: "‚ы что -- на
базаре?!."  или  "‚ам объЯснили, а вы  опЯть?!." -- не обзывал менЯ калекой,
"мымозой" или  "стюденткой"  и не унижал  предложением  выписать  со  склада
полпакета  ваты  и  другие   предметы  женского  туалета.  Ѓолее  того,   он
разговаривал со мной сугубо уважительно, дважды обращалсЯ по имени-отчеству,
как, судЯ по  рассказам, независимо от  званий было принЯто в старом русском
офицерстве, и Я не  мог себе представить, что  столь доброжелательный боевой
подполковник, потерЯвший в боЯх за Ћтечество правую руку, воспользуетсЯ моей
недостаточной осведомленностью и кинет мне такую немыслимую подлЯнку.
     ѓээ‘Ља,   что  Я  расшифровал  как   "гвардейский  стрелковый  корпус",
подразумеваЯ конкретный,  дислоцированный  тогда неподалеку от ‚ладивостока,
(казалсЯ  вовсе  не гвардейским,  как  Я  предположил,  а  "горно-стрелковым
корпусом", что сокращенно тоже обозначалось ѓээ‘Ља, так что тут менЯ вроде и
не вводили в  заблуждение, Я  сам чудовищно обманулсЯ.  …динственное  такого
рода на „альнем ‚остоке соединение, прибывшее месЯца за два до того из ћжной
ѓермании, как  раз в это времЯ, в октЯбре сорок пЯтого, в свЯзи с окончанием
навигации тринадцатью  крупнотоннажными пароходами --  по четыре  на  каждую
горно-стрелковую бригаду -- поспешно  перебрасывалось на —укотку, куда и мне
командировочным предписанием предлагалось немедленно убыть.
     Ќасчет гвардейского  корпуса Я просчиталсЯ  сам,  однако  подполковник,
вопреки кодексу чести русского  офицерства,  намеренно  обманывал менЯ. ‘вое
согласие быть назначенным в злосчастный ѓээ‘Ља Я высказал после того, как он
заЯвил, что уже  весной  Я могу написать  рапорт  и "с чувством выполненного
долга"  поехать  в академию, хотЯ, согласно  недавнего сентЯбрьского приказа
Ќаркома  Ћбороны  номер шестьдесЯт  один,  офицеру  надлежало  прослужить  в
отдаленной местности,  в данном случае на  —укотке, и, таким образом, только
там выполнЯть свой долг,  не менее  трех  лет,  и  до  истечениЯ этого срока
сколько  бы рапортов  ни  писалось,  ни в какую академию Я убыть  не мог,  и
подполковник,