ьсЯ  все  угрюмей,  словно  наполнЯешьсЯ
битым,  колючим стеклом, тЯжелеешь, какаЯ-то лениваЯ дурость охватывает мозг
и сердце, вЯжет руки, ноги.
  € вот в таких случаЯх пьешь много,  все хочешь прорватьсЯ в рай, выбратьсЯ
из лап тоски,  из жгучей  обиды  к  самым  близким  людЯм,  из  беспричинной
тревоги, из предчувствиЯ беды...
  Ђ уж когда человек понимает,  что в рай ему не  попасть,  он  снова  пьет.
’еперь  уже  длЯ  того,  чтобы  одуреть,  заснуть,  дойти до того состоЯниЯ,
которое дамы определЯют словами: "ЌажралсЯ, как свиньЯ".
  Ћбратный путь мы совершаем на закате. ‚еликаЯ вечернЯЯ тишина ощущаетсЯ не
на слух, а зрительно ее видишь через стекла автобуса, она океан, и маленькаЯ
дребезжащаЯ   машина   движетсЯ  в  океане  тишины,  едва-едва  баламутЯ  ее
поверхность.
  ‡аходЯщее солнце, когда мы стали подниматьсЯ по асфальтовым виткам дороги,
осветило десЯтки снежных вершин,  и  четкаЯ  белизна  дневного  света  вдруг
сменилась  совершенно невероЯтным богатством цветов и оттенков.  ќто было до
того изумительно,  до  того  чудно:  тихий  вечер,  тень  в  долине,  сосны,
кажущиесЯ  в  сумраке черными,  а склоны и вершины гор голубые и фиолетовые,
медные,  розовые и красные,  каждаЯ вершина  имеет  свой  свет,  и  все  они
соединены   в   широкое,   единое   чудо,  такое  прекрасное,  что  спокойно
всматриватьсЯ в него было невозможно.  ќта чрезмернаЯ,  невероЯтнаЯ  красота
гор  вызывала  чувство  большее,  чем волнение,  она вызывала смЯтение души,
почти страх.  ‘неговые вершины казались совершенными в своих округлых мЯгких
очертаниЯх, на фоне бледного голубого неба цвет их, живой и чистый, нежный и
одновременно Яркий,  как африканские  цветы,  жаркий,  но  рожденный  зимним
солнцем на холодном снегу,  казалось,  наполнЯл воздух музыкой, и музыка эта
звучала,  не нарушаЯ великой тишины.  ‚ такие минуты должно произойти  нечто
невероЯтное,   какое-то   душевное  преображение  людей,  какое-то  коренное
изменение всего,  что есть внутри человека, и всего, что есть вокруг него. €
странно, горько, но это ожидание преображениЯ, рождаЯ нестерпимое счастливое
воление,  одновременно вызывало прЯмо противоположное чувство:  пусть скорей
погаснет  эта  невыносимаЯ  картина,  пусть придут спокойные сумерки,  милый
привычный  пепел,  умрут  краски;  пусть  все  станет  как  было,  не  нужно
нестерпимого   изменениЯ,   пусть   останетсЯ   обычное,   знакомое,   а  не
освобождающаЯ, ломающаЯ кости, раздирающаЯ в кровь новизна...
  Ќу что ж, мое жалкое желание совершилось:
африканские цветы увЯли,  пришли сумерки.  Њы въехали в поселок,  Я попросил
остановить машину перед дверью закусочной.
  џ подошел к стойке, где галдели выпивохи, дождалсЯ своей очереди и сказал:
  - ‘то пЯтьдесЯт грамм, три звездочки.
  Ѓуфетчик-армЯнин, не знающий по-русски,  конечно, понЯл мои слова. Љогда Я
выпил,  он вопросительно посмотрел на менЯ,  и Я провел пальцем  по  пустому
стакану, совсем невысоко от дна, и буфетчик вновь понЯл менЯ - налил мне еще
пЯтьдесЯт граммов.
  ‚ общем,  Я добилсЯ  своего.  „обравшись  до  дома,  добравшись  до  своей
комнаты, торопливо разделсЯ, чтобы не уснуть одетым, торопливо лег, чтобы не
уснуть на стуле.  Ћбычно перед сном Я открывал окно - очень уж  жарко  топил
наш  €ван;  хорошо спалось в прохладе,  иногда сквозь сон Я слышал негромкий
плеск бегущего под окном ручьЯ. Ќо на этот раз Я не открыл окна. Њожет быть,
из-за  духоты,  а  может  быть,  потому,  что  мое сердце уже не годитсЯ длЯ
большого спирта, ночью Я проснулсЯ.
  Џьющие и выпивающие братьЯ средних и пожилых лет,  вы,  наверное,  знаете,
каково это, проснутьсЯ после тЯжелой выпивки среди ночи!
  ’ихо. ‘ердце бьетсЯ сильно, тревожно, но не болит, вот только тело покрыто
прохладной испариной.  Љругом все тихо. Ќо именно потому, что пробуждение не
вызвано  болью,  оно  пугает,  настораживает.  —то-то случилось,  но что же?
•очетсЯ вскочить,  двигатьсЯ, зажечь свет, открыть окно, и почему-то страшно
пошевельнутьсЯ,  страшно кашлЯнуть,  поглЯдеть на лежащие на стуле,  рЯдом с
изголовьем,  часы.  ЉакаЯ-то незримаЯ беда заполнила ночную духоту.  —увство
необычайного  одиночества  охватывает  человека,  слышитсЯ  ли рЯдом дыхание
спЯщей  жены,  либо  человек  один  в  комнате  -  он  совершенно  одинок  и
беспомощен.
  џ проснулсЯ среди ночи и  понЯл,  что  умираю.  ‘ердце,  казалось,  билось
отдельно от менЯ, Я дышал ровно, но воздуха в легких не было, словно Я дышал
одним лишь бесполезным азотом. —увство предсмертной тоски охватило менЯ. Њне
казалось,  что  тело  покидало менЯ,  бросало менЯ - менЯ покидали мои руки,
ноги,  мои легкие,  сердце,  моего "Я" уже не было в них,  Я не ощущал своих
пальцев изнутри,  как привык их ощущать с первого мига своего рождениЯ,  - а
извне; Я становилсЯ сам по себе, а тело становитсЯ само, отдельно от менЯ. џ
щупал  свой  пульс,  Я ощущал ладонЯми лоб в холодном поту,  но менЯ,  менЯ,
моего "Я" уже почти не было ни в этих пальцах,  ни в этом  пульсе,  бившемсЯ
под нажимом пальцев,  отказавших моему "Я" в убежище; и в холодной ладони, и
в холодном лбу под ладонью менЯ было все меньше,  с каждой секундой  мы  все
больше расставались.
  Ђ Я  в  темной  ночной  духоте,   почти   уже   брошенный   своим   телом,
выскальзывавшим,  выползавшим из менЯ, думал с ужасной стеклЯнной Ясностью о
том, что происходит. џ умирал. ‚ отказе от менЯ моей холодной, потной груди,
моих  жалких  влажных  пальцев  был  мой  конец,  моЯ  амба,  моЯ хана,  моЯ
смертушка,  мое невиданное истребление дотла.  ‚ них-то,  в этих пальцах,  в
этих ногтЯх,  в этих подмышках,  оказалось, и был Я. Ђ вот тут-то и затаилсЯ
ужас: Я был не в подмышках своих, не в сопЯщем носе, а в моем бесплотном "Я"
с ‚еликим океаном,  с Ѓольшой Њедведицей,  с цветущими в апреле ЯблонЯми,  с
любовью к маме,  со страстной  привЯзанностью  к  близким  мне,  с  тревогой
совести,   с   книгами,   прочитанными  мной,  с  грехами  и  слабостЯми,  с
бетховенской музыкой и песенками ‚ертинского и ‹ещенко,  с  горькой  обидой,
стыдом, с жалостью к животным, с ненавистью к истребительной силе фашизма, с
восторгом перед впервые  увиденным  мною  пЯтьдесЯт  лет  назад  морем  и  с
восторгом  перед увиденными восемь часов назад снеговыми горами,  с обидами,
которые Я вольно и невольно причинил людЯм...
  € этот  бесплотный мир,  бесплотнаЯ вселеннаЯ,  бывшаЯ моим "Я",  погибала
потому,  что мои  пальцы,  череп,  сердечнаЯ  мышца  отслаивались  от  менЯ,
выскальзывали из моего "Я".  ‚ темной комнате,  в душной темноте происходила
космическаЯ катастрофа,  умирал пожилой человек,  далеко от  близких  людей,
где-то у турецкой границы.  “мираЯ, он и об одиночестве своем тосковал - нет
близкого рЯдом с ним,  в чьем отчаЯнии,  может быть,  он нашел бы  утешение:
бесплотный мир его оставит горестный отпечаток в чьей-то душе, в заплаканных
глазах.
  ’ак лежал Я в поту, безбилетный пассажир, выброшенный на ходу из поезда со
своим громоздким багажом,  следил, как вылетали в вечный зимний мрак из моих
набитых  чемоданов  и  корзин  десЯтки  тысЯч  ставших  вдруг  бесполезными,
дурацкими мыслей, чувств, воспоминаний.
  џ умирал, и Я не сразу заметил и ощутил, что пальцы снова стали моими, что
Я вновь был внутри них,  что сердце стало во мне,  Я  в  нем,  что  мое  "Я"
вернулось в легкие,  дышащие кислородом.  џ не был вне их.  —ереп,  покрытый
холодной потной кожей, стал по-привычному моим теплым, сухим лбом... џ и тело
мое  не  расслаивались больше,  снова слились в одно - в ‚ас.  ѓроссмана.  €
по-прежнему было тихо и темно,  не произошло ни малейшего шума,  движениЯ, Я
не изменил положениЯ тела, не зажигал огнЯ. Ќо страха, тоски уже не было, во
мраке вместо смерти стала жизнь. Њне захотелось спать, и Я уснул.
  ‚от Я и думаю - мир противоречий,  длиннот,  опечаток,  безводных пустынь,
мудрых мыслей  и  дураков,  мир  страданий,  нужды,  труда,  мир  окрашенных
вечерним солнцем горных вершин прекрасен.  Ќе будь он так прекрасен, не было
бы страшной,  ни с чем не  сравнимой  смертной  тоски  умирающего  человека.
Џоэтому Я так волнуюсь,  радуюсь,  плачу,  читаЯ и рассматриваЯ созданиЯ тех
людей,  что соединЯют,  скреплЯют воедино своей любовью и истинность вечного
мира, и истинность своего смертного "Я".

        8

  ‚ Ђрмении много древних церквей,  часовен,  монастырей.  ‚ Ђрмении имеетсЯ
храм ѓехард,  он вырублен внутри скалы - чудо,  рожденное внутри камнЯ.  ќто
чудо   совершено  тридцатилетним  трудом  человека,  обладавшего  не  только
титаническим талантом,  но и титанической верой.  —еловек, вырубивший внутри
горы  гармоничный,  грандиозный,  грациозный  храм,  высек на грабаре слова:
"ЏомЯните менЯ в молитве своей".
  Ћбсаженное цветами  шоссе  проложено от …ревана к ќчмиадзину - городку,  в
котором находитсЯ резеденциЯ католикоса  всех  армЯн  ‚азгена  Џервого,  где
находитсЯ прекрасный собор, монастырь, семинариЯ.
  —еловек долгие тысЯчелетиЯ неустанно трудитсЯ на земле, создает предметы и
духовные  ценности.  Њногое  созданное  человеком  изумлЯет  потомков  своим
изЯществом,  грандиозностью,  богатством,  сложностью,  смелостью,  блеском,
грацией, умом, поэзией.
  Ќо лишь некоторые созданиЯ человека совершенны, и их не так уж много - эти
истинно совершенные созданиЯ не отмечены ни грандиозностью, ни пышностью, ни
чрезмерным изЯществом.  €ногда совершенство проЯвлЯетсЯ  в  стихах  великого
поэта,  не во всех стихах его, хотЯ все стихи его отмечены гением; но лишь о
двух,  трех можно сказать:  эти стихи поистине совершенны.  Ќичего  не  надо
добавлЯть  к  этим  словам.  ‘овершенной  может  быть музыка,  часть музыки.
‘овершенным  может  быть  математическое  рассуждение,  физический  опыт   и
физическаЯ   теориЯ,   винт  самолета,  выточеннаЯ  токарем  деталь,  работа
стеклодува, кувшин, созданный гончаром.
  Њне кажетсЯ,  что древние армЯнские церкви и часовни построены совершенно.
‘овершенство всегда просто,  всегда  естественно,  совершенство  есть  самое
глубокое понимание сути и самое полное выражение ее, совершенство есть самый
краткий путь к цели,  самое простое доказательство,  самое Ясное  выражение.
‘овершенство всегда отмечено демократичностью, совершенство общедоступно.
  Њне кажетсЯ,  что совершенную теорию воспримет школьник,  что  совершеннаЯ
музыка  доступна  не  только  восприЯтию  людей,  но  и  восприЯтию  волков,
дельфинов,  ужей,  лЯгушек,  что совершенные стихи могут запасть в сердце  и
сварливой стервы бабы.
  ЂрмЯнскаЯ церковь выражает своим простым обликом,  что в ее  стенах  живет
бог пастухов,  красавиц,  ученых,  старух,  богатырей, каменотесов, бог всех
людей.
  ќто понимаешь  сразу же,  едва в прозрачном горном воздухе издали завидишь
ее, стоЯщую на горе, простую, как мысль Ќьютона, молодую, как будто она лишь
вчера,  а  не  полторы тысЯчи лет назад возникла здесь,  по-человечьи божью,
по-божьи человечную.  ЉажетсЯ,  ребенок сложил эту  церковь  из  базальтовых
кубиков, так по-детски проста и естественна она. –еркви эти совершенны, но у
менЯ сложилось ощущение,  что в армЯнах, построивших эти совершенные церкви,
живет дух Язычества.
  ’ак мне кажетсЯ, Я не видел верующих ни в деревне, ни в городе, но Я видел
исполнЯющих  обрЯд.  ‚ерующих ощущают,  а не видЯт и слышат.  џ видел многих
деревенских стариков и старух - и в них Я не ощутил веры.
  ‚ Ђрмении  много развалин Языческих храмов,  ни один из них не сохранилсЯ,
не выдержал испытаниЯ двух тысЯчелетий.  Ќо дух  Язычества  сохранилсЯ,  дух
Язычества не обратилсЯ в развалины,  он выдержал испытание тысЯчелетий. ќтот
дух ощущаешь так же, как и дух христианства, его ощущаешь не в проповеди, не
в слове,  не в молитве.  € вот в том, как армЯне пьют вино, едЯт мЯсо, пекут
хлеб,  справлЯют обрЯды,  в их походке, в их песнЯх, в их смехе Я ощутил дух
Язычества,  хотЯ  армЯнские  церкви  прекрасны,  а  Языческие  храмы лежат в
развалинах.
  Џод алтарем  эчмиадзинского  собора несколько лет тому назад был обнаружен
древний Языческий храм. ђаскопки раскрыли огромный жертвенник, высеченный из
цельной  глыбы  базальта.  ќто  угрюмый  плоский  котел с грубо просеченными
желобами длЯ стока крови.  ђазмеры жертвенника очень велики; кажетсЯ, его не
сдвинет  с  места  самый  мощный современный тЯгач,  танк.  ‚ каменном мраке
подземельЯ все дышит древней жестокостью.  Љакие жертвы приносились на  этом
темном  камне,  чьЯ  кровь  бежала  по этому желобу?  Њолодой просвещенный и
образованный монах,  тайно приведший нас в Языческое капище,  лукаво и  умно
улыбалсЯ. “дивительнаЯ символика: христианский собор, выросший над Языческим
храмом.  Љогда мы поднЯлись наверх, в собор, в алтаре полнотелый черноглазый
свЯщенник крестил ребенка. „ержа в левой руке евангелие, он погрузил кропило
в  массивную  серебрЯную  купель,  правой  рукой  он  брызгал  свЯтой  водой
новорожденного.  ‘вЯщенник  быстро,  невнЯтно,  нараспев  читал слова свЯтой
книги. Ќоги его стоЯли над черным Языческим жертвенником - набычившийсЯ свод
Языческого храма стал подошвой христианского алтарЯ.  ЏоколениЯ католикосов,
чьи тела похоронены под мрамором у входа в собор,  служили церковную службу,
славЯ  •риста,  не ведаЯ того,  что под их ногами угрюмо затаилсЯ жертвенный
Языческий камень...
  Ќо дух Язычества не затаилсЯ,  не умер,  он живет в армЯнских деревнЯх,  в
пьЯных старинных рассказах и песнЯх,  в скептической  мудрости  стариков,  в
бешенных вспышках ревнивцев,  в безумстве влюбленных, в простодушных соленых
суждениЯх старух,  в прославлении виноградной лозы и персикового  дерева,  в
плотоЯдной верности ножу,  режущему барашка, в народной мудрости, накопившей
свой тысЯчелетний опыт не в свЯщенной книге,  а в тЯжелой жизни,  в  веселой
чарке, в объЯтиЯх женщины.
  „ух Язычества проЯвлЯет себЯ не только на виноградниках и пастбищах.  Ћн и
в  деревенских  домах,  где никогда не увидишь икон,  где нет смирениЯ,  где
старики пьют крепкий виноградный самогон,  каштановое  золото  коньЯка.  „ух
Язычества подступает к самым дверЯм божьего дома,  куда в праздники приводЯт
овечек,  приносЯт петушков и кур,  режут их,  бедных, у врат церкви во славу
христианского бога.  Џочти на всех церковных дворах, у действующих церквей и
у  тех,  что  превращены  в  заповедники,  землЯ  залита  кровью  жертвенных
животных,  валЯютсЯ  куриные  головы,  перьЯ  и  пух.  Џринесенных  в жертву
животных тут же неподалеку от церкви варЯт, жарЯт на угольЯх, тут же угощают
жертвенным мЯсом прохожих людей.
  „ух Язычества  живет  в  старых,  написанных  на  тысЯчелетнем  пергаменте
книгах,  трактующих  о  гелиоцентризме,  о шарообразности земли,  о прелести
любви.  ќти книги написаны на Языке народа,  прожившего на  земле  несколько
тысЯчелетий,  принЯвшего  христианство  на  шестьсот лет раньше русских,  но
сохранившего памЯть о мудрости,  благородстве,  доброте  Языческих  народов,
существовавших  задолго до рождества •риста.  ќта памЯть освободила армЯн от
религиозной нетерпимости, от жестокости фанатизма.
  €стинное добро  чуждо  форме и формальному,  безразлично к овеществлению в
обрЯде,  в образе,  не ищет подкреплениЯ себе в догме;  оно  там,  где  есть
доброе человеческое сердце.
  Њы осматривали   эчмиадзинский   собор,    дары,    преподнесенные    богу
армЯнами-миллионщиками, живущими за границей.
  Џри выходе  из  собора  мы  увидели  секретарЯ  католикоса,   провожавшего
очередного  американского  гостЯ.  ‘екретарь,  невзрачный  молодой человек в
цивильном пиджачке,  усадил американца в интуристскую "‚олгу"  и  подошел  к
нам.
  Љак и всегда, Я ничего не понЯл из разговора ЊартиросЯна с секретарем. Њне
казалось законным,  что переводчик с армЯнского ждет,  пока автор,  которого
он переводит,  растолкует ему по-русски,  о чем шла армЯнскаЯ речь.  џ  ведь
переводил по подстрочнику. Ђ речь шла о том, что ЊартиросЯн просил секретарЯ
доложить католикосу о своем и моем приезде,  узнать, не сможет ли он принЯть
нас.
  Њы ожидали ответа, стоЯ посреди церковного двора. џ почувствовал волнение.
Ќикогда  в  жизни  мне  не  приходилось встречатьсЯ с высшим духовным лицом,
патриархом церкви.  Ђ все увиденное впервые в жизни всегда волнует;  будь то
новый город,  новое море,  по-новому особый человек. Љатоликос, конечно, был
длЯ менЯ  человеком  по-новому,  по-особому  необычным.  Ќо  так  как  людЯм
почему-то  свойственно  стеснЯтьсЯ  и  даже  стыдитьсЯ  своего естественного
волнениЯ,  да и многих простых и естественных чувств,  Я в ожидании  прихода
патриаршего   секретарЯ   шутил  и  смеЯлсЯ,  лживо  показываЯ  ЊартиросЯну,
насколько привычны длЯ менЯ беседы с вождЯми церкви.  Ђ ЊартиросЯн хмурилсЯ:
не  прими нас ‚азген Џервый,  ЊартиросЯну было бы неприЯтно передо мной;  он
мне раза два говорил о своих добрых отношениЯх с  кЯтоликосом  -  получилось
бы, что он прихвастнул.
  Ќо вот  из-под  красной  арки,  ведущей  в  патриаршью  резиденцию,  вышел
секретарь и журчащим,  лишенным оттенков голосом сказал о том, что католикос
ждет нас.
  ЊартиросЯн перестал   хмуритьсЯ   и  улыбнулсЯ,  Я  перестал  улыбатьсЯ  и
нахмурилсЯ.
  Њы прошли  под аркой и увидели большой и милый сад.  ‘реди высоких осенних
цветов стоЯла беседка. џ представил себе, как в вечерний час здесь пьет кофе
и "гутарит" духовенство.  Ќо Я не успел подумать, о чем духовенство гутарит,
мы вошли в приемную католикоса.  џ потерЯл после гриппа обонЯние и потому, к
сожалению,  лишь зрительно воспринЯл эту комнату с довольно низким потолком,
со стенами, украшенными гравюрами, со старинной мебелью, которую современные
молодые   люди,  получив  в  наследство,  тотчас  вышвыривают  вон,  заменЯЯ
обтекаемой  и  компактной.  Ђ  в  приемкой,  наверное,  стоЯл  милый   запах
кипарисового  дерева,  ладана,  нагретого воска и сухих васильков.  џ ожидал
этих запахов так же,  как  чеховский  мальчик  полагал,  что  чемоданы  дЯди
генерала набиты порохом и пулЯми.  Ќо Я не успел спросить,  действительно ли
ощущалсЯ в приемной запах кипарисового  дерева,  нас  пригласили  к  ‚азгену
Џервому, католикосу всех армЯн.
  ‚ просторном,  светлом  кабинете,  полном  прекрасных  драгоценных  вещей,
картин,  роскошно изданных книг,  за огромным письменным столом,  заваленным
рукописЯми и книгами,  сидел полнотелый  человек  лет  пЯтидесЯти  с  черной
седеющей  бородой,  в  черной  шелковой  рЯсе.  ‹ицо  католикоса  улыбалось,
улыбались его очень добрые темные  глаза,  улыбались  влажные  полные  губы.
Џростота его рЯсы свидетельствовала не об аскетизме, а об изысканности.
  Њы познакомились,  смеЯсь и улыбаЯсь друг другу.  ЊартиросЯн и Я уселись в
креслах у столика, приставленного перпендикулЯрно к письменному столу.
  Ќаверное, Я смеЯлсЯ несколько громче,  чем следует,  и улыбалсЯ  чрезмерно
радостно.  „ействительно,  непонЯтно было, почему Я декларировал своим видом
такую радость от встречи с католикосом.
  Ѓледный прислужник, одетый в мышиного цвета пиджачок и брючки, принес кофе
в маленьких чашечках,  коньЯк в тоненьких  символических  рюмочках,  коробку
шоколадных конфет.
  Њы несколько мгновений  молча  следили,  как  прислужник  ставит  на  стол
угощение,  и  могло  показатьсЯ,  что  моЯ  продолжавшаЯсЯ  радостнаЯ улыбка
относитсЯ к коньЯку и шоколадным конфетам.
  “ кресла  католикоса  стоЯл  монах  в черной рЯсе и в черном остроконечном
капюшоне,  прикрывающем лоб.  џ  слышал,  что  многие  монахи  в  ќчмиадзине
необычайно красивы, но, видимо, Я не представлЯл себе до того, как посмотрел
на этого монаха,  что такое мужскаЯ красота.  Њонах этот  был  действительно
потрЯсающе красив!
  Ћн не  был  красив  конфетной,   ложной   красотой,   красота   его   была
демонической.  …го желто-карие сиЯющие глаза,  нос, губы, бледные щеки и лоб
соединЯлись в рисунок необычайно прекрасный,  но надменный, гордый. Љакое-то
резкое   противоречие  было  между  принЯтой  им  позой  смирениЯ  у  кресла
католикоса и недоброй красотой его.
  Љатоликос приветливо  приподнЯл  свою  рюмочку  и произнес несколько слов,
пригубил  коньЯк.  џ  добросовестно  выпил.  ЊартиросЯн  перевел  мне  слова
патриарха: он пил за мое здоровье, он рад был со мной познакомитьсЯ.
  Ќачалась беседа.  Њы говорили о литературе.  Љатоликос сказал мне,  что не
только  читал,  но и изучал „остоевского,  что серьезное и глубокое познание
человеческой души,  человековедение немыслимо без изучениЯ „остоевского.  Ћн
сказал,  что  опубликовал работу о „остоевском,  но,  к сожалению,  не может
просить менЯ прочесть ее - она написана на румынском  Языке  в  пору,  когда
‚азген был епископом бухарестским.
  Џотом католикос сказал мне, что самый любимый им писатель ‹ев ’олстой. Њне
не  показалось  странным,  что  все  проходит,  -  ведь церковь в свое времЯ
предала ’олстого анафеме.
  Џотом католикос  заговорил  о  писателЯх,  писавших  об  армЯнах и истории
армЯнского народа. Џотом выЯснилось, что моих книг католикос не читал.
  Џотом католикос   спросил  о  моих  армЯнских  впечатлениЯх.  џ  сказал  о
прекрасных древних церквах Ђрмении.  џ сказал,  что мне хотелось  бы,  чтобы
книги  были  как  эти  церкви - построенные скупо,  выразительно - и чтобы в
каждой книге, как в церкви, жил бог.
  Ќо, кажетсЯ,  мне  единственному  понравились мои слова - католикос слушал
менЯ с равнодушной мЯгкой улыбкой.  џ поглЯдел на монаха, стоЯвшего у кресла
‚азгена.  Љазалось,  он  не  слышал нашего разговора.  џ вдруг заметил,  что
из-под его черной рЯсы видны модные туфли из  коричневой  замши,  нейлоновые
узорные носки.
  ‡атем разговор пошел между католикосом  и  ЊартиросЯном.  џ  не  понЯл  ни
слова,  разговор шел по-армЯнски.  Ќо мне кажетсЯ,  Я понимал кое-что помимо
разговора.  ќто был  разговор  двух  умных,  воспитанных,  знавших  жизнь  и
житейские  отношениЯ людей,  разговор людей,  ценивших шутку,  ценивших друг
друга и искренне хорошо,  с уважением относившихсЯ друг к другу.  џ не видел
факела горЯщего.
  џ подумал:  часто приходитсЯ читать и слышать,  что люди перед встречей  с
знаменитым  человеком волнуютсЯ,  а едва встретившись с ним,  успокаиваютсЯ;
оказываетсЯ,  знаменитый человек прост, добр, мил так же, как и все простые,
добрые и милые люди.
  Ќо с католикосом у менЯ произошло другое.  ‚едь, увидЯ, что ќйнштейн мил и
прост, собеседник не подвергает сомнению его гений.
  ‚азген Џервый был мил,  прост, добр ко мне, но мое волнение прошло потому,
что Я встретил знакомого, а мне казалось, что Я встречу незнакомого.
  џ сидел полный житейской суеты и запоминал подробности  нашего  разговора,
запоминал разные пустЯковины, сопутствующие разговору, и делал Я это, имеЯ в
виду мой рассказ московским друзьЯм о том,  как Я пил кофе,  разговаривал  о
„остоевском и ’олстом с католикосом всех армЯн - ‚азгеном Џервым.
  џ словно  бы  рецензировал  театральное  представление.   Њы   простились.
Џровожал  нас  к  машине  красавец  монах в черном капюшоне.  Ћн шел рЯдом с
ЊартиросЯном и о чем-то,  смеЯсь, говорил с ним. Ћн уже не был на сцене. Ђ Я
думал: жаль, что мы не сфотографировались с ‚азгеном, хорошо Я сказал насчет
литературы и церквей.
  Њы прошли  мимо  слепого  нищего.  ‹ицо его было печально,  лицо €ова;  мы
прошли мимо крестьЯнина,  ведущего к собору на веревке овцу, она была ужасна
в  трогательном и покорном ожидании смерти.  џ посмотрел на красавца монаха,
шедшего рЯдом,  - бог доброты и состраданиЯ не коснулсЯ его  дивного  взора:
он,  смеЯсь,  прошел  мимо  шепчущего  старика  и беспомощного,  обреченного
животного.
  ‘пустЯ полтора  месЯца  после  этой  встречи  Я  пошел в гости к истопнику
€вану, мне хотелось познакомитьсЯ с его отцом, Ђлексеем Њихайловичем.
  ‡имним вечером мы шли по засыпанным снегом, крутым улицам –ахкадзора. ‘нег
в высоких горах какой-то особый,  необычайно  пушистый,  необычайно  легкий.
€ван  молчал,  Я  молчал.  —его-то  мне стало скучновато.  агать по снежной
целине было трудно,  у менЯ началась одышка. Њы спускались по очень крутой и
очень  длинной  улице,  и  Я  затосковал:  придетсЯ  ведь  на  обратном пути
подниматьсЯ в гору по глубокому снегу.
  Ќаконец, перешагнув через полуповаленный плетень, мы вошли во двор, прошли
мимо нерешительно брехнувшей собачонки,  мимо сараюшек, кое-как сложенных из
ржавой жести и старых досок. Ќа нас дохнуло теплом овечьего закута.
  ‚ сенЯх вдруг ушло ощущение гор,  Ђрмении,  Ђракса,  турецкой границы. ‚се
было необычайно русским,  деревенским: и пол под ногами, и полутьма сеней, и
бочка длЯ воды, и жестЯнаЯ кружка на ведерке, прикрытом фанеркой.
  Џотом мы вошли в комнату.  ѓосподи боже мой,  вот она, деревенскаЯ ђоссиЯ,
курскаЯ,  орловскаЯ.  ЃольшаЯ русскаЯ печь, некрашеные лавки в углу, немЯтаЯ
кровать с немЯтыми подушками.  „еревенскаЯ ђоссиЯ, та, что чуть-чуть ощущает
на себе дыхание “краины. ђоссиЯ, что граничит на ‹ьговщине с ѓлуховщиной, на
Ћрловщине с ‘умами,  на ‚оронежщине со степЯми ‘ватова и —епелЯ. ќто дыхание
“краины сказываетсЯ в беленных крейдой стенах,  в землЯном полу,  в  узорном
рЯдне  на  стене  над кроватью,  в устройстве сеней.  Ќо это не было дыхание
“краины, то ЂрмениЯ коснулась русской избы.
  ђусскаЯ изба.  џ  не знаю,  изучены ли ее разнообразие и единообразие,  ее
эволюциЯ и ее безмерный  консерватизм.  Њне  неизвестно,  есть  ли  труды  о
русской печи - о десЯтках,  а может быть,  сотнЯх обликов ее, существующих в
ђоссии.  ‚от они,  волжские, приволжские печи, камышинские, саратовские, все
на  один  образец,  по железному математическому закону сходные.  Љто помнит
мастера,  создавшего их?  Ћн нигде не написал:  "ЏомЯните имЯ мое в  молитве
своей".  Ђ сколько хлеба, сколько щей, сколько живого тепла родили его печи.
€ вдруг обрываетсЯ царство приволжских печей,  началось царство воронежских.
‚се то же,  и все по-новому, по-иному - и кладка, и дымоход, и лежанка. €ной
мастер создал тут свой закон,  выразил свой характер,  но и он не  осмелилсЯ
написать: "ЏомЯните имЯ мое в молитве своей". Ђ вот идут курские, орловские,
вдруг начинаютсЯ они, царЯт, правЯт, пекут и - вдруг - обрываютсЯ, иссЯкают.
Љакой-то  невидимый  атаман  объединЯет районы и области под знаменем своего
особого облика русской печи.  ‚от граница, и вот новый печной атаман создает
печи  по  образу  и  подобию своему.  Ђ пот они,  северные курени - вЯтские,
архангельские, вологодские.
  Ђ где-то в ‚осточной ‘ибири, на „альнем и самом дальнем ‚остоке неожиданно
ахнет человек:  да ведь это  наши  полтавские,  волынские  печи,  вот  же  и
припечек наш,  и лежанка наша.  Љак не задуматьсЯ:  переселенцы через тысЯчи
скрипучих тележных, медленных верст бережно пронесли образ своей печи, сотни
лет   оборонЯли   ее   от   постоЯнного  натиска  иных,  новых  влиЯний,  от
модернистских, декадентских, Языческих очагов.
  € может  быть,  в Љанаде или в украинских поселениЯх в Ѓразилии все тот же
закон печи, закон сруба, закон сеней, крыш.
  Њне рассказывал  один  наш  мининделец,  что  в  джунглЯх Ђмазонки старуха
полуиндианка вдруг прошамкала беззубым ртом,  обращаЯсь к невестке:  "‡ачини
виндовы, бо чильдринЯта заилиють".
  “стойчивость душевного мира,  характера,  устойчивость речи,  устойчивость
привычек,  обычаев, бытовых предметов противостоит мощи океанских просторов,
экваториальной  жаре,  тропическим  зарослЯм,  десЯтилетиЯми  и   столетиЯми
длЯщейсЯ, вторгающейсЯ чужой, Яркой, шумной жизни.
  ‚от и в Ђрмении увидел Я великую стойкость  русской  печи,  русской  избы,
русского крыльца, русских сеней.
  џ подумал:  не в печи тут дело, не в чугунах, а в глубинной сути людей, не
в избе сила; сила в том, что в этой избе жил €ван.
  Ђ €ван говорил  по-армЯнски  так,  что  армЯне  завидовали  его  огромному
словарю, его произношению, его знанию оттенков сельских диалектов, богатству
армЯнских словечек, присказок, прибауток, которых он знал множество.
  ЊартиросЯн сказал  мне,  что  армЯнскую речь €вана он считает совершенной.
€ван дружил лишь с армЯнами,  пил с армЯнами,  ходил на охоту с армЯнами, ел
хаш и армЯнский спас.
  Ќо вот мы вошли в избу,  и Я познакомилсЯ с приветливой и красивой  Ќюрой,
женой  €вана.  Ќа  печи  сидели  белоголовые дети €вана:  два мальчика,  две
девочки.  „ети были не шумные,  не балованные, светлые личики их повернулись
ко  мне.  Њы  заговорили  о  сказках,  и  дети толково и серьезно подхватили
разговор об  €ване-царевиче,  об  €ванушке-дурачке,  о †ар-птице,  о  братце
€ванушке и сестрице Ђленушке. € как-то по-особому трогательными были в горах
Ђрмении эти дети на печи,  их  льнЯные  белые  головки,  их  глаза  и  милый
серьезный  разговор  о  русских  сказках.  Љакие-то они были очень славные -
тихие,  но не робкие.  Ђ рЯдом с печью стоЯл €ван и смотрел на своих детей с
такой нежностью и любовью, которых Я не предполагал в нем.
  € длЯ менЯ объединились эти дети, и русские сказки, и эта изба, и живший в
ней  €ван  -  человек,  чей отец,  и дед,  и прадед провели свой век в горах
Ђрмении.
  Ќо тут  в  комнату  вошли  родители  €вана  -  старик Ђлексей Њихайлович и
старуха ЊариЯ ‘еменовна.
  ќто были деревенские старые люди - седой, плечистый, темнолицый крестьЯнин
в бедном,  бумажном, сильно заношенном пиджаке, в рубахе с белыми пуговками,
в бумажных,  залатанных на коленЯх штанах, заправленных в кирзовые сапоги. €
старуха  его,  ЊариЯ  ‘еменовна,  была  русской  деревенской  старухой,  чье
морщинистое лицо,  согнутые плечи, большие коричневые руки говорили о долгой
жизни и тЯжелой непрерывной работе.
  Њы познакомились  и сели за стол.  Ђлексей Њихайлович,  видЯ мой интерес к
себе, нахмурилсЯ и, казалось, застеснЯлсЯ.
  Ђ через  минуту  мы  уже вели разговор о том,  что интересовало его больше
всего на свете: о любви к людЯм, о правде и неправде, о добре и зле.
  € с первых слов ЂлексеЯ Њихайловича, глЯдЯ в его лицо, в его глаза, слушаЯ
его трудную,  нескладную,  малограмотную мужичью речь,  Я ощутил то, чего не
ощущал  в  покоЯх  католикоса,  -  одержимость,  желание  убедить всех людей
чувствовать и думать по-правильному.
  Ћн говорил  с горестью о том,  что люди не хотЯт следовать главному закону
жизни - желать  того,  чего  желаешь  себе,  всем  людЯм  без  изъЯтиЯ,  без
различениЯ национальности, без различиЯ веры и невериЯ... Ќе желаешь плохого
себе, не делаешь плохого себе - не желай плохого, не делай плохого людЯм.
  ‚едь ты  хочешь себе хорошего,  вот и людЯм желай хорошего.  Ћн говорил об
этом волнуЯсь,  заикаЯсь,  подыскиваЯ слова, покраснев; на его лице выступил
пот, и он несколько раз вытирал лоб платком, а пот все выступал.
  ЉакаЯ-то особаЯ сила была в этих словах - их  произносил  не  свЯщенник  в
храме,  их произносил старый мужик в замызганном пиджачке,  мужик, на плечах
которого лежал тЯжелый каждодневный труд,  мужик,  живший в  тесной,  душной
избе.  Ќо ни тЯжесть жизни,  ни тЯжесть труда не могли ничего поделать с его
душевной силой.
  ‘таруха жена  и  невестка  внимательно  слушали  его  и  времЯ  от времени
вмешивались  в  разговор:  говорили  они  с  той  же  серьезной  и  глубокой
заинтересованностью в доброте людей и в правдивости их жизни, какаЯ была и в
Ђлексее Њихайловиче.
  € во всем том,  что говорил Ђлексей Њихайлович, с чем соглашались женщины,
что внимательно слушал €ван и притихшие на печи дети,  не было  ни  душевной
экзальтации, ни религиозной одержимости, - это были простые слова о том, что
надо жалеть всех людей,  желать им того же,  чего желаешь самому  себе.  ќто
были слова из жизни, а не из проповеди, слова из той жизни, что шла в бедной
избе, в каждодневной тЯжелой работе.
  € произносились  эти  слова без поучительства и кичливости,  а с грустью о
том,  что так все кажетсЯ просто, а вот не могут люди жить хорошо, по закону
доброты и правды, то и дело срываютсЯ.
  Њне очень запомнилось,  что Ђлексей Њихайлович,  говорЯ о плохих людЯх,  о
неправде,  о  клевете,  о злобе людской,  никого не осуждал,  а лишь хмурЯсь
негромко произносил: "ќто уж напрасно, это уж лишнее".
  Џотом мы  с  €ваном пили водку,  закусывали мЯтыми солеными огурцами,  ели
армЯнский хаш,  ели вареную курицу.  Ђ Ђлексею Њихайловичу Ќюра подала чаю с
хлебом. Џил он чай и ел хлеб с каким-то виноватым видом, не кичась свЯтостью
своей, а как бы стеснЯЯсь показывать ее людЯм.
  џ спросил его, как он относитсЯ к убийству животных, и он сказал:
  - —то же поделаешь,  видно,  без этого людЯм не обойтись,  а вот на  охоту
ходить длЯ забавы - это уж напрасно, это уж лишнее.
  Ћн посмотрел на сына, вздохнул, сказал:
  - †естокий у менЯ €ван.
  € €ван ничего не сказал, тоже вздохнул.
  —ем больше говорили мы, тем сильней становилось мое волнение. џ не замечал
мелочей,  не любопытствовал,  Я был всерьез захвачен  неожиданным  длЯ  менЯ
чувством.
  “дивительно бывает  - человек знаменитый,  наделенный великим даром,  быть
может даже гением,  оказываетсЯ самым обыденным,  обыкновенным по  душевному
складу  своему.  „ар  его  отделен  от  его души.  € как-то сразу становитсЯ
безразлично,  что этот  обыкновенный,  средний  человечек  где-то  там  -  в
лаборатории, на сцене ли оперного театра, либо в хирургической операционной,
либо сочинЯЯ сочинениЯ - проЯвлЯет свою одаренность.
  Ќо бывает  и хуже - когда человек,  понимаЯ,  что от него при встрече ждут
каких-то необыкновенных внутренних черт и качеств,  и знаЯ,  что не обладает
ими, начинает позировать, изрекать пророчества, кокетничать. ќто случаетсЯ с
людьми талантливыми, но не дотЯнувшими до высшей черты.
  Ђ здесь было так - крутые улицы занесло снегом,  ходить по ним стало очень
трудно,  особенно мне было трудно с моей одышкой,  и Я досадовал на  себЯ  и
сожалел,  что  договорилсЯ пойти в гости к €вану и его отцу,  затеЯ казалась
напрасной,  скучной,  лучше бы Я  поужинал  в  „оме  писателей,  поиграл  на
бильЯрде, почитал журнал "‡а рубежом".
  ‡атем были милые,  трогательные впечатлениЯ от русской  печи,  белоголовых
ребЯтишек,  мысли о русском характере, о том, что изба выражает неизменность
русского человека, говорЯщего по-армЯнски не хуже златоустов армЯн.
  ‡атем Я  сидел за столом со старым,  плохо грамотным мужиком в замасленном
пиджачке и в кирзовых сапогах,  и то волнение сердца,  которое не состоЯлось
во многих случаЯх моей жизни, захватило менЯ.
  ’ут уж не было ни Ђрмении,  ни  ђоссии,  не  было  мыслей  о  национальном
характере,  а была душа человека,  вот та, что тревожилась, мучилась, верила
среди каменных осыпей и виноградников Џалестины, та душа, что по-человечески
хороша и в пензенской деревушке, и под небом €ндии, и в заполЯрной Яранге, -
ведь хорошее всюду есть в людЯх, потому что они люди.
  ќта душа,  эта вера жила в неграмотном старике, и она была проста, как его
жизнь,  его хлеб,  без единого пышного слова, без высокой проповеди, и глаза
мои  наполнЯлись  слезами  от  того,  что  Я  вдруг  понЯл  силу  этой души,
обращенную не к небесному богу,  а к людЯм, понЯл, что Ђлексей Њихайлович не
может жить без этой обращенной к людЯм веры в добро и доброту,  как не может
жить без хлеба и воды,  и что он не колеблЯсь пойдет  на  крестную  смертную
муку, на самую страшную бессрочную каторгу ради нее.
  …сть дар высший,  чем дар, живущий в гениЯх науки и литературы, в поэтах и
ученых.  Њного  есть  среди  одаренных,  талантливых,  а иногда и гениальных
виртуозов математической формулы,  поэтической  строки,  музыкальной  фразы,
резца  и  кисти  людей  душевно слабых,  мелких,  лакействующих,  корыстных,
завистливых,  моллюсков-слизнЯков, в которых раздражающаЯ их тревога совести
способствует  и  сопутствует рождению жемчуга.  ‚ысший дар человеческий есть
дар душевной красоты,  великодушиЯ и благородства,  личной от  ваги  во  имЯ
добра.  ќто дар безымЯнных,  застенчивых рыцарей,  солдатушек, чьим подвигом
человек не становитсЯ зверем.

        9

  ЊенЯ пригласили на свадьбу -  женилсЯ  племЯнник  ЊартиросЯна.  †ених  был
водителем,  невеста  -  продавщицей  сельмага.  …хать  надо  было далеко,  в
’алинский район, на южный склон горы Ђрагац.
  џ сомневалсЯ,  ехать  ли  мне,  - с вечера мне сильно нездоровилось,  и Я,
подобно пловцу,  не верЯщему в  свои  силы,  опасалсЯ  отплывать  далеко  от
родного берега. Ќо когда утром зазвонил телефон и ЊартиросЯн сказал мне, что
ереванскаЯ делегациЯ - он,  ‚иолетта Њинасовна и ѓортензиЯ - уже подъехала к
гостинице и ждет менЯ, Я принЯл решение.
  ‚скоре наш стеклЯнный автобус бежал  по  шоссе.  ‚  автобусе  был  устроен
завтрак:  дома  ЊартиросЯны  не  успели  поесть.  џ  из  страха  потревожить
задремавшего зверЯ не прикоснулсЯ к еде, лишь сделал глоток кофе из термоса.
  ‘лева от  нас  лежала  ЂраратскаЯ  долина,  поднимались вершины Ѓольшого и
Њалого Ђрарата,  справа громоздились снеговые склоны Ђрагаца. Џо обе стороны
дороги расстелились каменные полЯ, кости умерших гор.
  „орога всегда интересна. Њне кажетсЯ, что движение делает интересной любую
дорогу.  џ  не знаю неинтересных дорог.  Ќаша дорога шла в пространстве и во
времени - мы ехали мимо  молчаливых  тысЯчелетних  храмов  и  часовен,  мимо
застывших развалин некогда шумного караван-сараЯ, мимо поселков, где торчали
антенны телевизоров, мы смотрели на гору, на которой Ќой спасалсЯ от потопа,
а  повернув  голову  вправо,  мы  смотрели  на  гору,  где  стоЯт рефлекторы
ЂмбарцумЯна, исследующие строение далеких вселенных.
  ЉаменнаЯ россыпь  в долине напоминала Ђрарату и Ђрагацу о том,  что все на
свете проходит:  когда-то эти поверженные камни были такими же  могучими,  в
белых шапках, а теперь обращены в мертвые скелеты.
  Ќигде в Ђрмении,  пожалуй,  Я не видел такой каменной безысходности, как в
горных  долинах  Ђрагаца.  џ  даже  не  знаю,  как  передать это невероЯтное
ощущение:  камень в трех измерениЯх - вширь,  вглубь,  ввысь. ’олько камень,
один  лишь камень.  Ќет,  не в трех измерениЯх был камень,  камень выражал и
четвертую  координату  мира  -  координату  времени.  Џередвижение  пародов,
Язычество,   идеи  современного  мира  были  выражены  в  камне  Ђрарата,  в
базальтовых стенах храмов,  в надгробиЯх, в стройных зданиЯх клубов, дворцов
культуры, школ-десЯтилеток, в разработках карьеров и рудных жил.
  Ќо вскоре вокруг осталсЯ лишь  поверженный,  долинный  камень  -  кости  и
скелеты гор, умерших в прошедшие геологические эпохи.
  Ќо когда сделалось Ясно, что впереди лишь одни каменные кости гор, умерших
десЯтки  миллионов лет тому назад,  мы въехали в деревню,  где молодой шофер
справлЯл свадьбу с миловидной девушкой, продавщицей из сельмага.
  ЊенЯ предупредили,  что  деревни  на  Ђрагаце  самые бедные в Ђрмении:  до
недавнего времени  бюрократы  требовали  сдачи  мЯса,  шерсти,  винограда  с
прилегавших  к  колхозам каменных полей.  Ќо ведь нельзЯ из камнЯ жать вино,
нельзЯ превращать базальт в баранье мЯсо.  ‹ишь недавно были снЯты налоги на
камень, колхозы стали отвечать лишь за плешинки удобной земли.
  ‘теклЯнный автобус медленно ехал по каменной улице каменной деревни, среди
каменных,  вросших  в  камень и выросших из камнЯ хижин.  Ћт хижины к хижине
тЯнулись каменные заборы.  „линные желоба длЯ  водопоЯ  были  выдолблены  из
массивного   камнЯ;   возле   хижин  стоЯли  выдолбленные  из  камнЯ  бочки,
базальтовые корыта длЯ стирки, базальтовые кормушки длЯ овец.
  Ћчаги были  выдолблены  в  камне.  ‘тупени,  крылечки - все было каменным.
†илье и бытоваЯ утварь были созданы из базальта. Љазалось, здесь продолжалсЯ
каменный век. ‚етер нес по улице каменную пыль.
  Ќо звуки радиомузыки говорили о том,  что век электроники наступил.  ‚доль
каменных  улиц  стоЯли  каменные  столбы,  к хижинам каменного века тЯнулись
провода электрического освещениЯ.
  Њы подъехали  к особо бедным домикам,  стоЯвшим над каменным обрывом.  Ќас
ждали.    ѓрЯнул    барабан,    заиграли    флейты.     Ћт     трогательных,
пронзительно-печальных  голосов свадебных флейт замирала душа - среди камней
жили люди.
  Њать жениха,  высокаЯ  старуха,  обнЯла  ЊартиросЯна,  они  поцеловались и
заплакали.  Ћни плакали не потому,  что сын женилсЯ и уходил от матери,  они
плакали потому,  что неисчислимы потери,  страданиЯ, выпaвшиe на долю армЯн,
потому,  что нельзЯ не плакать о страшной  гибели  близких  людей  во  времЯ
армЯнской резни,  потому, что нет в мире радости, котораЯ могла бы заставить
забыть народное страдание,  забыть  родную  землю,  лежащую  по  ту  сторону
Ђрарата.  Ђ барабан гремел победно,  оглушительно, лицо носатого барабанщика
было неумолимо весело:  что бы ни было,  жизнь продолжаетсЯ,  жизнь  народа,
идущего по каменной земле.
  ’олпа крестьЯн окружила нас.  ЊартиросЯн познакомил менЯ с сестрой и с  ее
мужем  -  стариком  в зеленой гимнастерке,  подпоЯсанной солдатским ремнем с
медной блЯхой и пЯтиконечной звездой.  Ћчень бедно  был  одет  отец  жениха,
старик  с  печальными  глазами.  Ќо  блЯха со звездой блестела на солнце,  -
видимо,  ее начистили перед свадьбой.  џ пожимал  десЯтки  рук,  все  хотели
познакомитьсЯ с другом писателЯ ЊартиросЯна.
  Џод открытым небом стоЯл стол.  Ќас подвели к нему и предложили  выпить  и
закусить.
  Ќезнакомые обрЯды и народные обычаи вызывают  всегда  уважение,  Я  всегда
испытываю страх,  даже ужас при мысли, что могу оскорбить людей, не выполнив
какого-либо их обычаЯ.  Љак посмотрит деревенский народ на мой отказ принЯть
угощение родителей жениха?
  џ выпил  стакан  виноградной  водки,  закусил  зеленым  перцем  и   куском
баранины.  ‡атем, чтобы не нарушать обычай, Я выпил второй стаканчик водки и
вновь  закусил  зеленым  моченым  помидором,  так