озной собственности не меньше семи лет. Ђ
у баб дети. џ ночь лежу и думаю - государство берет у колхоза зерно по шесть
копеек  кило,  а  продает печеный хлеб по рублю, а в нашем колхозе за четыре
года  грамма  не дали. —то ж это получаетсЯ? Ћн ухватил жменьку зерна, того,
что сам как-никак посеЯл, - ему семь лет. Ќет, не согласна Я. Ќу, и устроили
землЯки  в  город кухаркой, людей кормить. ђабочие говорЯт: "‚се же в городе
лучше. “ строительных рабочих расценок - дверь навесить, замок врезать - два
с  полтиной;  за  это же дело в выходной день частник ему пЯтьдесЯт даст - в
двадцать пЯть раз дешевле ему государство платит". € все равно с деревенских
больше берут. џ считаю - государство и с городских и с деревенских многовато
берет.  €  дома  отдыха,  и  школы,  и  тракторы, и оборона, все понимаю, но
слишком много берут, надо меньше.
   Ћна посмотрела на €вана ѓригорьевича.
   - Њожет быть, всЯ жизнь неправильно поставлена от этого?
   …е глаза медленно перешли с его лица на лицо племЯнника, и она сказала:
   - џ знаю, об этом говорить не полагаетсЯ.  Ќо Я вижу, какой вы человек, -
вот  и  спросила.  Ђ  вы  совсем  не  знаете,  какой  Я  человек, поэтому не
отвечайте.
   - Ќет,  зачем же, Я отвечу, - сказал €ван ѓригорьевич.  - џ раньше думал,
что  свобода - это свобода слова, печати, совести. Ќо свобода, она всЯ жизнь
всех  людей - она вот: имеешь право сеЯть, что хочешь, шить ботинки, пальто,
печь  хлеб,  который посеЯл, хочешь продавай его и не продавай, и слесарь, и
сталевар,  и  художник,  живи,  работай,  как хочешь, а не как велЯт тебе. Ђ
свободы нет и у тех, кто пишет книги, и у тех, кто сеет хлеб и шьет сапоги.
   Ќочью  €ван  ѓригорьевич  лежал и слушал в темноте чье-то сонное дыхание,
оно  было таким легким, что €ван ѓригорьевич не мог понЯть: чье оно, ребенка
или женщины.
   …му  теперь странно казалось, будто он всю жизнь свою находилсЯ в дороге,
день  и  ночь  ехал  в скрипЯщем вагоне, десЯтки лет слышал стук колес и вот
наконец приехал - эшелон остановилсЯ.
   €  от  этой  тридцатилетней  дороги,  тридцатилетнего дорожного грохота в
голове  его  продолжалсЯ  шум,  звенело  в ушах и все казалось, эшелон идет,
идет...
   Ќо  это  не  дорожный  шум  стоЯл  в  его  ушах, в голове звенел склероз,
жизнь-то ведь шла к концу.

        11

   Ђлеша,  племЯнник  Ђнны  ‘ергеевны,  был  так  мал  ростом,  что  казалсЯ
восьмилетним.  Ћн  училсЯ  в  шестом классе и, придЯ из школы, наносив воды,
помыв посуду, садилсЯ готовить уроки.
   €ногда он подымал на €вана ѓригорьевича глаза и говорил:
   - ‘просите менЯ, пожалуйста, по истории.
   Љогда Ђлеша готовилсЯ по биологии, €ван ѓригорьевич от нечего делать стал
лепить  из  глины  фигурки  различных  животных,  нарисованных  в  учебнике:
жирафа,  носорога, гориллу. Ђлеша остолбенел - до того хороши показались ему
глинЯные  звери,  он  смотрел  на  них,  переставлЯл с места на место, ночью
поставил  их  на  стул  возле  себЯ.  Ќа рассвете, идЯ в очередь за молоком,
мальчик страстным шепотом спросил жильца, умывавшегосЯ в коридоре:
   - €ван ѓригорьевич, можно ваших зверей понести в школу?
   - Џожалуйста, бери их себе, - сказал €ван ѓригорьевич.
   ‚ечером  Ђлеша  рассказал  €вану  ѓригорьевичу, что учительница рисованиЯ
сказала:
   - Џередай вашему жильцу, что он должен непременно учитьсЯ.
   Њихалева впервые увидела €вана ѓригорьевича смеющимсЯ, сказала:
   - ‘ходите к учительнице, не смейтесь, может быть,  подработаете вечерами,
надомником, а то что это за жизнь - триста семьдесЯт пЯть рублей в месЯц.
   - Ќичего,  мне  хватит, - сказал €ван ѓригорьевич,  - а учитьсЯ надо было
лет тридцать назад.
   €  тут же он подумал: "Џочему Я здесь тревожусь? ‡начит, еще жив, значит,
не умер?"
   Љак  то  €ван ѓригорьевич рассказывал Ђлеше о походе ’амерлана и заметил,
что Ђнна ‘ергеевна, отложив шитье, внимательно слушает его.
   - ‚ам не в артели быть, - усмехнулась она.
   - Ћх,  -  сказал  он,  -  куда  мне,  у менЯ  знаниЯ из книг с выдранными
страницами, без начала и конца.
   Ђлеша  сообразил,  что,  должно  быть, поэтому €ван ѓригорьевич выдумывал
по-своему, а учителЯ пересказывали учебник с началом и концом.
   ќта  пустЯковаЯ  историЯ с глиной растревожила €вана ѓригорьевича. Ћн-то,
конечно,  не обладал настоЯщим дарованием. Ќо сколько на его глазах погибло,
"оделось  деревЯнбушлатом"  молодых  физиков,  историков,  знатоков  древних
Языков,   философов,   музыкантов,   молодых   русских   ‘вифтов  и  ќразмов
ђоттердамских.
   „ореволюционнаЯ  литература  часто  оплакивала судьбу крепостных актеров,
музыкантов,  живописцев.  Ђ кто же в нынешних книгах вздохнул о тех юношах и
девушках, которым не пришлось нарисовать своих картин и написать своих книг?
ђусскаЯ  землЯ  щедро  рождает  и  собственных  Џлатонов,  и быстрых разумом
Ќевтонов, но как ужасно и просто пожирает она своих детей.
   ’еатры,  кино  вызывали  у  него  тоску и тревогу, - казалось, что кто-то
насильно  заставлЯет  его смотреть на сцену и уже не выпустит. Њногие романы
и  стихи  вызывали  в  нем невыносимое ощущение назойливого, насильственного
втемЯшиваниЯ.  Љазалось,  что  в  книгах  написано  о другой, незнакомой ему
жизни,  в  которой  нет  бараков,  усиленного  режима, бригадиров, вертухов-
надзирателей,  оперуполномоченных,  паспортной системы, нет всех тех чувств,
страданий, страстей, тревог, которыми жили люди вокруг него...
   Џисатели  выдумывали  людей,  их  чувства  и мысли, выдумывали комнаты, в
которых   они   живут,  поезда,  в  которых  они  ездЯт...  ЌазывавшаЯ  себЯ
реалистической,  литература  была  не менее условна, чем буколические романы
восемнадцатого  века.  ‹итературные колхозники, рабочие, деревенские женщины
казались  сродни  тем  нарЯдным, стройным поселЯнам и завитым пастушкам, что
играли на свирелЯх и танцевали на лужках среди беленьких барашков с голубыми
бантиками.
   €ван  ѓригорьевич  за годы, проведенные в лагерЯх, многое узнал о людских
слабостЯх.  ’еперь  он видел, что их было немало по обе стороны проволоки...
‘траданиЯ  не  только  очищали.  Ѓорьба  за лишний глоток лагерного супа, за
льготу  на работе была жестокой, и слабые люди опускались до жалкого уровнЯ.
’еперь  на  воле  €ван  ѓригорьевич  догадывалсЯ, как бы жалко, "по-шакальи"
скреб  ложкой  в  чужих  опорожненных  мисках  либо  рыскал  вокруг  кухни в
поисках  очисток  и  гнилых  капустных  листьев  тот  или другой надменный и
холеный человек.
   ‹юди, смЯтые, подавленные насилием, недоеданием, нехваткой тепла, табаку,
превратившиесЯ  в  лагерных  "шакалов", блуждающим взором выискивающие крохи
хлеба и слюнЯвые окурки, вызывали в нем жалость.
   ‹юдей на воле €вану ѓригорьевичу помогли понЯть лагерные люди. Ќа воле он
увидел  и  жалкую  слабость,  и  жестокость, и жадность, страх, те же, что в
лагерных бараках. ‹юди были одинаковы. Ћн жалел их.
   Ђ  в  романах  и  поэмах советские люди, как и в средневековом искусстве,
выражали  идею  церкви,  божества; они провозглашали истинного бога, человек
существовал  не  сам по себе, а ради бога, существовал, чтобы славить бога и
его  церковь.  Ђ  некоторые  писатели,  выдаваЯ  ложь  за  правду,  с особой
тщательностью  воспроизводили  подробности одежды, обстановки, поселЯЯ среди
живых декораций своих выдуманных богоищущих героев.
   €  на  воле,  и  в  лагере люди не хотели признать, что они равны в своем
праве  на  свободу.  Ќекоторые  правые  уклонисты считали себЯ невинными, но
оправдывали репрессии к левым уклонистам. ‹евые и правые уклонисты не любили
шпионов  -  тех,  кто  переписывалсЯ с заграничными родственниками, тех, чьи
обрусевшие родители носили польские, латышские и немецкие фамилии.
   ‘колько  бы  ни  говорили  крестьЯне,  что  они работали всю жизнь своими
руками,  -  политические им не верили: "‡наем, зрЯ бы не стали раскулачивать
беднЯков".
   €ван  ѓригорьевич  говорил  бывшему  командиру-красногвардейцу, соседу по
нарам:
   - ‚ы-то сами всю жизнь преданы идее большевизма, герой гражданской войны,
а вот сидите по обвинению в шпионаже.
   ’от ему отвечал:
   - ‘о  мной  произошла  ошибка,  со  мной   особаЯ   статьЯ,  нельзЯ  даже
сравнивать.
   Љогда  уголовные,  избрав  жертву,  начинали  ее истЯзать и грабить, одни
политические  отворачивались,  другие  сидели  с  тупыми, застывшими лицами,
третьи убегали, четвертые притворЯлись спЯщими, натЯгивали на головы одеЯла.
   ‘отни   заключенных,   среди   них   находились  бывшие  военные,  герои,
оказывались   беспомощными   против   нескольких   уголовников.   “головники
бесчинствовали, считали себЯ патриотами, а политических "фашистов" - врагами
родины. ‹юди в лагере были подобны сухим песчинкам, каждаЯ сама по себе.
   Ћдин считал, что ошибка совершена лишь по отношению к нему, а вообще "зрЯ
не сажают".
   „ругие рассуждали так: мы на воле считали, что зрЯ не сажают, а теперь на
собственной  шкуре  понЯли,  что сажают зрЯ. ‚ыводов из этого они никаких не
делали и покорно вздыхали.
   ’ощий,  дергающийсЯ  работник  Љоминтерна молодежи, талмудист и диалектик
объЯснЯл  €вану  ѓригорьевичу,  что никаких преступлений против партии он не
совершал,  но  органы  правы,  арестовав  его  как шпиона и двурушника, - не
совершив  преступлениЯ,  он  все  же принадлежит к слою, враждебному партии,
слою,  порождающему  двурушников,  троцкистов,  оппортунистов  на  практике,
нытиков и маловеров.
   “мный  лагерный  человек,  в прошлом областной партийный работник, как-то
разговорилсЯ с €ваном ѓригорьевичем.
   - ‹ес  рубЯт, щепки летЯт, а партийнаЯ правда остаетсЯ правдой,  она выше
моей  беды,  -  и он указал на себЯ рукой, добавил: - џ и полетел щепкой при
рубке леса.
   Ћн растерЯлсЯ, когда €ван ѓригорьевич сказал ему:
   - ’ак в том-то и беда, что лес рубЯт. ‡ачем рубить его?
   ‚  лагерЯх  €вану  ѓригорьевичу  очень редко приходилось встречать людей,
действительно боровшихсЯ против ‘оветской власти.
   Ѓывшие  царские  офицеры  попадали  в  лагерь  не  за то, что сколачивали
монархическую организацию. Ћни сидели за то, что могли ее сколотить.
   ‚  лагерЯх  сидели социал-демократы и социалисты-революционеры. Њногие из
них    были   арестованы   в   пору   своей   лоЯльности   и   обывательской
бездеЯтельности.  €х  посадили  не за то, что они боролись против ‘оветского
государства, имелась вероЯтность, что они могли боротьсЯ против него.
   ‚  лагерЯ ссылались крестьЯне не за то, что они боролись против колхозов.
‘сылались  те,  кто  при  известных  условиЯх,  может быть, стал противитьсЯ
колхозам.
   ‚   лагерЯ   попадали  люди  за  невинную  критику:  одному  не  нравЯтсЯ
премированные   государством   книги   и   пьесы,  другому  -  отечественные
радиоприемники  и  автоматические  ручки. ‚ известных условиЯх подобные люди
могли стать врагами государства.
   ‚  лагерЯ  ссылались  люди  за переписку с тетками и братьЯми, жившими за
границей.  €х  ссылали  за  то,  что  вероЯтность  стать шпионами у них была
больше чем у тех, кто не имел закордонных родственников.
   ќто  был  террор  не  против  преступников,  а против тех, кто, по мнению
карательных   органов,   имел   несколько  большую  вероЯтность  стать  ими.
Ћтличались  от подобных заключенных люди, действительно враждебные ‘оветской
власти,  боровшиесЯ  против  нее:  старики эсеры, меньшевики, анархисты либо
сторонники  самостийности  “краины, ‹атвии, ќстонии, ‹итвы, а во времЯ войны
бандеровцы.
   ‘оветские  заключенные  считали  их  своими  врагами и все же восхищались
людьми, посаженными за дело.
   ‚  режимном  лагере  €ван  ѓригорьевич  встретил подростка-школьника Ѓорю
ђомашкина,  приговоренного  к  десЯти  годам  заключениЯ,  он  действительно
сочинЯл  листовки,  обвинЯвшие государство в расправах над невинными людьми,
действительно  печатал  их  на  пишущей машинке, действительно расклеивал их
ночью  на  стенах московских домов. ЃорЯ рассказывал €вану ѓригорьевичу, что
во   времЯ   следствиЯ   на  него  приходили  смотреть  десЯтки  сотрудников
министерства  госбезопасности,  среди  них  было  несколько генералов - всех
интересовал  паренек,  посаженный за дело. € в лагере ЃорЯ был знаменит: все
его  знали,  о  нем  спрашивали заключенные из соседних лагерей. Љогда €вана
ѓригорьевича  этапировали  за  800 километров в новый лагерь, он в первый же
вечер услышал рассказ о Ѓоре ђомашкине - молва о нем кочевала по Љолыме.
   Ќо  удивительно  было:  люди,  приговоренные  за  дело, за действительную
борьбу  против  ‘оветского  государства,  считали, что все политические зеки
невинны,  все  без изъЯтиЯ достойны свободы. Ђ те, что сидели "по туфте", по
выдуманным,   липовым   делам,   а   таких   были   миллионы,  склонны  были
амнистировать  лишь  самих  себЯ  и  старались  доказать действительную вину
липовых шпионов, кулаков, вредителей, оправдать жестокость государства.
   ‚  душевном  складе заключенных людей и людей, живших на свободе, имелось
одно  глубокое  различие.  €ван ѓригорьевич видел, что лагерные люди хранили
верность  времени, породившему их. ‚ характерах и мыслЯх каждого из них жили
разные  эпохи  русской жизни. ’ут были участники гражданской войны со своими
любимыми   песнЯми,   героЯми,   книгами;  тут  были  зеленые,  петлюровцы с
нестертыми  страстЯми своего времени, со своими песнЯми, стихами, повадками;
тут  были  работники Љоминтерна двадцатых годов, со своим пафосом, словарем,
со своей философией, манерой держатьсЯ, произносить слова; тут были и совсем
старые  люди - монархисты, меньшевики, эсеры, - они хранили в себе мир идей,
поведениЯ, литературных героев, существовавший сорок и пЯтьдесЯт лет назад.
   ‘разу  можно  было  в  оборванном, кашлЯющем старике узнать слабодушного,
опустившегосЯ  и  одновременно  благородного  кавалергарда и в его соседе по
нарам,   таком   же  оборванном  и  поросшем  седой  щетиной,  нераскаЯнного
социал-демократа, в сутулом "придурке"-санитаре - комиссара бронепоезда.
   Ђ  вот пожилые люди на воле не несли на себе неповторимых примет прошлого
времени,  в них прошлое было стерто, они легко входили в облик нового днЯ, -
они думали, переживали в соответствии с сегоднЯшним днем; их словарь, мысли,
их  страсти,  их искренность покорно, гибко менЯлись с ходом событий и волей
начальства.
   —ем  объЯснЯлось  это  различие  - быть может, в лагере человек, словно в
анестезии, замирал?
   †ивЯ  в  лагере, €ван ѓригорьевич постоЯнно видел естественное стремление
людей  вырватьсЯ  за  проволоку,  вернутьсЯ  к  женам и детЯм. Ќо на воле он
иногда  встречал  отпущенных  из  лагерЯ  людей, и их покорное лицемерие, их
страх  перед  собственной  мыслью,  их  ужас  перед  новым  арестом были так
всеобъемлюще велики, что эти люди казались прочней арестованными, чем в пору
лагерных принудработ.
   ‚ыйдЯ  из  лагерЯ,  работаЯ  по  вольному  найму, живЯ рЯдом с любимыми и
близкими,  такой  человек  обрекал себЯ иногда на высшее арестантство, более
совершенное и глубокое, чем то, к которому принуждала лагернаЯ проволока.
   €  все же в муках, в грЯзи, в мути лагерной жизни светом и силой лагерных
душ была свобода. ‘вобода была бессмертна.
   ‚  маленьком  городке,  живЯ  у вдовы сержанта Њихалева, €ван ѓригорьевич
шире, сильней стал ощущать смысл свободы.
   ‚  житейской борьбе, которую ведут люди, в ухищрениЯх рабочих, добывавших
ночным  трудом лишний рубль, в битве колхозников за хлеб и картошку, за свою
естественную  трудовую  выгоду  он  угадывал  не  только желание жить лучше,
досыта  накормить  детей  и одеть их. ‚ борьбе за право шить сапоги, свЯзать
кофту,  в  стремлении  сеЯть,  что  хочет  пахарь, проЯвлЯлось естественное,
неистребимо  присущее  человеческой  природе  стремление к свободе. € это же
стремление  он видел и знал в лагерных людЯх. ‘вобода казалась бессмертна по
обе стороны лагерной проволоки.
   Љак-то  вечером  после работы он стал перебирать в памЯти лагерные слова.
Ѓог  мой,  на  каждую  букву алфавита оказалось лагерное слово... Ђ о каждом
слове можно написать статьи, поэмы, романы...
   Ђрест...   барак...  вертух...  голод...  доходЯга...  женские  лагерЯ...
зека...  €’‹...  ксива...  -  вот  так до конца алфавита. Ћгромный мир, свой
Язык,  экономика,  моральный  кодекс.  ’акими  сочинениЯми  можно  заполнить
книжные полки. Џобольше, чем "€сториЯ фабрик и заводов", затеЯннаЯ ѓорьким.
   ‚от  сюжет:  историЯ  эшелона  -  формирование,  эшелон  в  пути,  охрана
эшелона...  Љакими  наивными,  домашними кажутсЯ современному этапированному
эшелоны  двадцатых  годов,  воЯж политического в купе пассажирского вагона с
философом-охранником,  угощающим  конвоируемого  пирожками.  ђобкие  зачатки
лагерной  культуры:  седой  каменный  век,  цыпленок,  едва  вылупившийсЯ из
Яйца...
   €  нынешний  шестидесЯтивагонный  эшелон,  идущий  в  ЉрасноЯрский  край:
подвижный   тюремный   город,  товарные  четырехосные  вагоны,  зарешеченные
окошечки,   трехэтажные   нары,   вагоны-склады,   штабные   вагоны,  полные
надзирателей-вертухов,  вагоны-кухни,  вагоны  со  служебными собаками - они
рыщут  на  стоЯнках  вдоль  эшелона;  начальник эшелона, окруженный, подобно
сказочному  падишаху,  лестью  поваров, наложниц-проституток; поверки, когда
в  вагон влезает надзиратель, а прочие вертухи с автоматами, направленными в
открытые  двери  теплушек,  держат под прицелом заключенных, - тесной грудой
сбились люди, а надзиратель ловко перегонЯет помеченных заключенных из одной
части вагона в другую, и, как бы стремительно ни кидалсЯ заключенный, вертух
успевает поддать его палкой по заднице или по кумполу.
   Ђ  недавно,  уже  после  ‚еликой  Ћтечественной  войны, были устроены под
днищем   хвостовых  вагонов  стальные  гребенки.  …сли  заключенный  в  пути
разберет  пол  и  броситсЯ плашмЯ меж рельсов, гребенка ухватит его, рванет,
швырнет  под  колесо - не вам, не нам; длЯ тех, кто, проломав потолок, лезет
на  крышу  вагона,  установлены кинжальные прожектора - они пронзают тьму от
паровоза  до  хвостового вагона, а пулемет, глЯдЯщий вдоль эшелона, ежели по
крышам   побежит   человек,   знает   свое   дело.   „а,   все  развиваетсЯ.
‚ыкристаллизовалась   экономика   эшелона  -  прибавочный  продукт,  бытовое
блаженство  конвойных  офицеров  в  вагоне-штабе, приварок с арестантского и
собачьего   котла,   командировочные   деньги,  начислЯемые  пропорционально
шестидесЯтидневному    движению   эшелона   к   восточносибирским   лагерЯм,
внутривагонный  товарооборот,  жестокое  первоначальное вагонное накопление,
параллельнаЯ  ему пауперизациЯ. „а, все течет, все изменЯетсЯ, нельзЯ дважды
вступить в один и тот же эшелон.
   Ђ  кто  опишет  отчаЯние  этого  движениЯ,  удалЯющего от жен, эти ночные
исповеди  под железный стук колес и скрип вагонов, покорность, доверчивость,
это  погружение  в лагерную бездну; письма, выбрасываемые из тьмы теплушек в
тьму великого степного почтового Ящика, и ведь доходили!
   ‚  эшелоне  нет  еще  лагерной  привычки,  нет  усталости, нет задуренной
лагерной  заботой  головы;  длЯ  окровавленного  сердца  все непривычно, все
ужасно:  полусвет,  скрип,  шершавые  доски,  истеричные,  дергающиесЯ воры,
кварцевый взор конвойных.
   ‚от  на  плечах  поднЯли  к  окошечку  паренька,  и  он кричит: "„едушка,
дедушка, куда нас везут?"
   € все в теплушке слышат протЯжный, надтреснутый, старческий голос:
   - ‚ ‘ибирь, милый, на каторгу...
   ‚друг  €ван  ѓригорьевич  подумал: неужели это мой путь моЯ судьба? ‚от с
таких эшелонов началась моЯ дорога. € вот теперь она кончилась.
   ќти  часто,  без свЯзи возникающие лагерные воспоминаниЯ мучили его своей
хаотичностью.  Ћн  чувствовал, понимал, что в хаосе можно разобратьсЯ, что в
его  силах это сделать и что теперь, когда кончилась лагернаЯ дорога, пришло
времЯ  увидеть  Ясность,  различить  законы  в хаосе страданий, противоречий
между  виной  и  свЯтой  невиновностью,  между  фальшивыми признаниЯми своих
преступлений  и  фанатической  преданностью, между бессмысленностью убийства
миллионов невинных и преданных партии людей и железным смыслом этих убийств.

        12

   ‚  последние  дни  €ван ѓригорьевич был молчалив, почти не разговаривал с
Ђнной  ‘ергеевной.  Ќо  на  работе  он часто вспоминал о ней, об Ђлеше и все
поглЯдывал на ходики, висевшие в слесарном цеху, - скоро ли домой.
   € почему-то в эти свои молчаливые дни, думаЯ о лагерной жизни, он большей
частью вспоминал судьбу лагерных женщин... Ќикогда он, кажетсЯ, так много не
думал о женщинах.
   ...ђавноправие женщины с мужчиной утверждено не на кафедрах и не в трудах
социологов...  …е  равноправие  доказано  не только в фабричной работе, не в
полетах  в  космос,  не  в  огне революции - оно утверждено в истории ђоссии
ныне,  присно  и  во  веки  веков  крепостным, лагерным, эшелонным, тюремным
страданием.
   Џеред  лицом  крепостных  веков,  перед  лицом Љолымы, Ќорильска, ‚оркуты
женщина стала равноправна мужчине.
   ‹агерь подтвердил и вторую, простую, как заповедь, истину: жизнь мужчин и
женщин неделима.
   ‘атанинскаЯ  сила  в  запрете,  в  плотине.  ‚ода ручьев и рек, стиснутаЯ
плотиной,  проЯвлЯет тайную, темную силу свою. ќта затаеннаЯ сила, скрытаЯ в
милом  плеске,  в солнечных бликах, в колыхании кувшинок, вдруг обнаруживает
неумолимую  злобность  воды  -  крушит  камень, с безумной скоростью стремит
лопасти турбины.
   Ѓезжалостна  мощь  голода,  едва  плотина отделЯет человека от его хлеба.
…стественнаЯ  и  добраЯ потребность в пище превращаетсЯ в силу, уничтожающую
миллионы жизней, заставлЯющую матерей поедать своих детей, силу жестокости и
озверениЯ.
   ‡апрет, отделЯющий лагерных женщин от мужчин, корежит их тела и души.
   ‚се  в женщине - ее нежность, ее заботливость, ее страсть, ее материнство
-  хлеб  и  вода жизни. ‚се это рождаетсЯ в женщине оттого что на свете есть
мужьЯ,  сыновьЯ,  отцы,  братьЯ. ‚се это наполнЯет жизнь мужчины потому, что
есть жена, мать, дочь, сестра.
   Ќо  вот  в  жизнь  входит  сила  запрета.  €  все простое, доброе, хлеб и
питьеваЯ вода жизни, вдруг открывает низменную злобность и тьму свою.
   Џодобно  волшебству  насилие,  запрет  неминуемо обращают внутри человека
доброе в недоброе.
   ...Њежду  уголовным  женским  и  уголовным  мужским лагерем лежала полоса
пустынной  земли  -  ее называли огнестрельной зоной, - пулеметы вели огонь,
едва  на  ничейной  земле поЯвлЯлсЯ человек. “головники переползали на брюхе
огнестрельную   зону,  прокапывали  ходы,  лезли  под  проволоку,  лезли  на
проволоку,  а  те,  кому  не  повезло,  оставались  лежать  с простреленными
головами  и  перешибленными ногами. ќто напоминало безумный, трагический ход
нерестЯщейсЯ рыбы по рекам прегражденным плотинами.
   Љогда  в зловещие, режимные лагерЯ к женщинам, долгими годами не видевшим
лица  мужчин,  не  слышавшим  мужского  голоса,  попадали по нарЯду слесарЯ,
плотники,  их  терзали,  умучивали,  убивали  до  смерти. Њужчины-уголовники
боЯлись  этих лагерей, где счастьем считалось коснутьсЯ рукой плеча мертвого
мужика, боЯлись идти туда и под охраной огнестрельного оружиЯ.
   “грюмаЯ, темнаЯ беда коверкала каторжных людей, превращала их в нелюдей.
   Ќа  каторге  женщины  принуждали женщин к неестественному сожительству. ‚
женских  каторжных  бараках создавались нелепые характеры - женщины-коблы, с
сиплыми  голосами,  с  размашистой походкой, с мужскими замашками, в брюках,
заправленных  в  солдатские  кирзовые  сапоги.  Ђ рЯдом возникали потерЯнные
жалкие существа - ковырЯлки.
   Љоблы  пили  чифир,  курили махру, под пьЯную руку избивали своих лживых,
легкомысленных подруг, но и охранЯли их силой кулака и силой ножа от обиды и
грубых  чужих  притЯзаний.  ќтот  трагичный,  уродливый  мир отношений и был
любовью  в  каторжном  лагере. Ћн был страшен, он не порождал смеха, соленых
разговоров, а один лишь ужас в душах воров и убийц.
   ‹юбовное  исступление  каторги  не  знало  таежных  расстоЯний,  не знало
проволоки,  каменных  стен  вахты,  Ѓ“ђовских  замков,  перло на волкодавов-
овчарок,  на лезвие ножа, под пулю охраны. ’ак с вылезшими из орбит глазами,
с  перешибленными  хребтами  прет в нерест тихоокеанскаЯ рыба, расшибаЯсь на
скалах и булыгах горных стремнин и водопадов.
   €  тут  же  лагерные  люди  хранили  любовь  жен  и  матерей,  а лагерные
невесты-"заочницы",  которые  никогда  не  видели  и никогда не увидЯт своих
заочно  выбранных лагерных женихов, были готовы на любую пытку ради верности
обездоленному лагерному избраннику, ради выдуманной туфты.
   Љое-что  проститсЯ человеку, если в грЯзи и зловонии лагерного насилиЯ он
все же человек.

        13

   ’ихаЯ  Њашенька...  ‚от  уже  нет  на  ней тонких чулок и синей шерстЯной
кофточки.  ’рудно  сохранить  опрЯтность  в  товарном  вагоне, с напрЯжением
вслушиваетсЯ  она  в  странную,  словно  не русскую речь воровок, соседок по
нарам.  ‘  ужасом  смотрит  она на эшелонную царицу - бледногубую истеричную
любовницу знаменитого ростовского вора.
   ‚от  Њаша  выстирала  в  кружечке платочек, остатками воды обтерла ступни
ног, сушит платок на колене, всматриваетсЯ в полумрак.
   ‚ тумане смешались последние месЯцы: плач трехлетней ћльки, объевшейсЯ на
дне рождениЯ, лица людей, производивших обыск, белье, чертежи, куклы, посуда
на  полу,  вытащенный из горшка фикус, подаренный мамой к свадьбе, последнЯЯ
улыбка  мужа  с  порога комнаты, жалкаЯ, молЯщаЯ о верности, - вспоминаЯ эту
улыбку,  она  кричала,  хваталась за голову; потом безумные недели, где все,
как  прежде,  и  рЯдом  с  кастрюлей  ћлькиной  каши леденЯщий ужас ‹убЯнки;
очереди  в  приемной  внутренней  тюрьмы,  голос  из  окошечка:  "‚ передаче
отказано"; беготнЯ по родне, заучивание наизусть адресов близких, поспешнаЯ,
неумелаЯ  продажа  зеркального  шкафа  и  книг,  изданных  "Ђкадемией"; боль
оттого,  что  закадычнаЯ подруга перестала звонить по телефону; снова ночные
гости  и  обыск до рассвета, прощание с ћлькой, которую не отдали, наверное,
бабушке,  а  увезли  в приемник; бутырскаЯ камера, где говорили шепотом, где
иглой при шитье служили спички и выловленные из баланды рыбьи кости; пестрое
мелькание  десЯтков  выстиранных  платочков,  трусов,  лифчиков  - их сушили
заключенные  женщины,  размахивали  ими  в  воздухе;  ночной  допрос - и вот
впервые  в  жизни  на  нее  замахнулись  кулаком,  назвали  "на  ты" - б...,
проституткой. …е уличили в недонесении на мужа, он был осужден на десЯть лет
без права переписки за недонесение на террор.
   Њаша  не  понЯла, почему она и десЯтки таких, как она, должны доносить на
мужей,  почему  Ђндрей, сотни таких, как он, должны доносить на товарищей по
работе, на друзей детства. ‘ледователь ее вызвал один лишь раз. Џотом прошли
восемь тюремных месЯцев - день и ночь, ночь и день. ЋтчаЯние сменЯлось тупым
ожиданием  судьбы,  и  вдруг,  как  морскаЯ  волна,  окатывала  ее  надежда,
уверенность в скорой встрече с мужем и дочерью.
   Ќаконец,  надзиратель  вручил  ей  узкую полоску папиросной бумаги, и она
прочла на ней: 58 - 6 - 12.
   Ќо и после этого она надеЯлась: а вдруг отменЯт, муж оправдан, ћлЯ дома -
и  они  встретЯтсЯ,  никогда  не  разлучатсЯ.  €  от  мысли  об этой встрече
обдавало счастливым огнем и холодом.
   Ќочью  ее  разбудили:  "‹юбимова, с вещой!" ‚ "черном вороне" ее повезли,
минуЯ    Љраснопресненскую   пересыльную   тюрьму,   на   товарную   станцию
џрославской железной дороги, на погрузку в эшелон...
   Ћсобо  ей  запомнилось  утро  после  ареста  мужа,  словно  это  утро все
продолжалось.  •лопнула  параднаЯ  дверь,  зашумел мотор, и стало тихо. ‚ ее
душу  вошел  ужас.  ‡вонил  в коридоре телефон, лифт вдруг останавливалсЯ на
лестничной  площадке против их двери, соседка, шлепаЯ туфлЯми, шла из кухни,
и неожиданно шлепание туфель стихало.
   Ћна  обтирала  трЯпочкой разбросанные по полу книги, ставила их на полку,
она  свЯзала  в узел белье, лежавшее на полу, - ей хотелось его прокипЯтить,
вещи  в  комнате  казались  опоганенными.  Ћна  вставила  фикус  в  горшок и
погладила  его  кожаный лист - над этим фикусом смеЯлсЯ Ђндрюша, объЯвил его
символом  мещанства,  и  она  в душе была согласна с ним. Ќо Њаша никогда не
позволЯла  обижать  этот  фикус  и не разрешила Ђндрею вынести его на кухню:
жалела  бедную  маму,  мама, совсем уж старенькаЯ, везла его в подарок через
всю Њоскву, тащила на пЯтый этаж, так как лифт в те дни ремонтировалсЯ.
   ‚се  было  тихо! Ќо соседи не спали. Ћни жалели ее, боЯлись ее и млели от
счастьЯ,  что  не  к ним пришли с ордером на обыск и арест. ћленька спала, а
она  убирала  комнату. Ћбычно она не занималась так старательно уборкой. Ћна
вообще   была  равнодушна  к  вещам,  ее  никогда  не  интересовали  люстры,
красиваЯ  посуда.  Ќекоторые  ее считали плохой хозЯйкой, нерЯхой. Ќо Ђндрею
нравились  Њашино  равнодушие  к  предметам и беспорЯдок в комнате. Ђ сейчас
ей казалось, что если вещи займут свои места, ей станет спокойней, легче.
   Ћна  посмотрела  в зеркало, оглЯдела прибранную комнату. ‚от "Џутешествие
ѓулливера"  на  книжной  полке  там  же, где и вчера, до обыска, фикус вновь
стоЯл  на  столике.  € ћлЯ, до четырех утра плакавшаЯ и цеплЯвшаЯсЯ за мать,
сейчас спала. ‚ коридоре было тихо, соседи еще не шумели на кухне.
   € в своей чинно прибранной комнатке Њашенька ощутила режущее отчаЯние. …е
всю  осветило нежностью, любовью к Ђндрею, и тут же, в этой домашней тишине,
в окружении привычных предметов, она, как никогда, ощутила беспощадную силу,
способную  согнуть  ось  земли,  - эта сила пошла прЯмо на нее, на ћльку, на
маленькую комнату, о которой она говорила:
   - Њне не надо и двадцати метров с балконом, потому что Я здесь счастлива.
   ћлЯ!  Ђндрюша!  …е увозЯт от них! ‘тук колес сверлит душу. ‚се дальше она
от  ћли,  с каждым часом приближаетсЯ ‘ибирь, даннаЯ ей взамен жизни с теми,
кого она любила.
   Ќет уже на Њашеньке ее клетчатой юбки, ее гребешком расчесывает трещащие,
электрические волосы воровка с бледными, тонкими губами.
   „олжно  быть,  лишь  в  молодом женском сердце живут одновременно две эти
муки  - материнскаЯ - страстное желание спасти своего беспомощного ребенка и
одновременно   детскаЯ   беспомощность  перед  гневом  государства,  желание
спрЯтать голову на груди у мамы.
   Ќа этих грЯзных, обломанных ноготках был когда-то маникюр, цвет его очень
занимал  ћльку,  а  когда-то папа сказал шестилетней дочери: "“ Њашки ногти,
как чешуйки у рыбки". ‚от и следов завивки не осталось, она причесывалась за
месЯц  до ареста Ђндрюши, когда собиралась с ним на рождение к подруге, той,
что перестала ей звонить по телефону.
   ћленька,  ћленька,  застенчиваЯ, нервнаЯ, в приемнике. Њаша тихо, жалобно
мычит,  в  глазах  у  нее  мутнеет  -  как защитить дочку от жестоких нЯнек,
озорных  недобрых  детей,  рваной  и грубой приютской одежды, от солдатского
одеЯла,  соломенной  колючей  подушки.  Ђ  вагон скрипит, стучат колеса, все
дальше Њосква и ћлЯ, все ближе ‘ибирь.
   Ѓоже  мой, да было ли все это? Ђ через минуту казалось, не сон ли все то,
что  происходит  сейчас,  -  эта душнаЯ полутьма, алюминиеваЯ миска, воровки
курЯт  махорку  на  шершавых  нарах,  грЯзное белье чешетсЯ, чешетсЯ тело, и
тоска в сердце: "скорей бы ocтaнoвкa, хоть охрана защитит от уголовниц", - а
на  остановках  ужас  перед  замахивающейсЯ прикладами матерЯщейсЯ охраной и
мысль:  "‘корей  бы  уж  тронулись",  - и сами воровки говорЯт: "‚ологодский
конвой хуже смерти".
   Ќо  не  в  скрипучих  нарах, не в морозе на стенках вагона, едва потухает
печка,  не  в жестокости охраны и в бесчинствах воровок ее беда. Ѓеда в том,
что в эшелоне ослабело отупение, окуклившее ее душу за времЯ восьмимесЯчного
сидениЯ в тюремной камере.
   ‚сем  существом  чувствует  она девЯть тысЯч километров своего движениЯ в
сибирскую могильную глубину.
   ‡десь  нет  бессмысленной  тюремной  надежды  на  то, что откроетсЯ дверь
камеры,  и надзиратель крикнет: "‹юбимова, на волю, с вещой", - и она, выйдЯ
на Ќовослободскую, поедет автобусом до дома, и вот ждут ее Ђндрей, ћлЯ.
   ‚  вагоне  нет  отупениЯ,  нет  лагерной беспамЯтной усталости, одно лишь
окровавленное сердце.
   Ђ  если ћлЯ записает штанишки, а мытье рук, сопли, ей нужны овощи, всегда
раскрываетсЯ по ночам, спит голенькаЯ.
   “же  нет  на Њашеньке туфель, на ней солдатские ботинки, у одного ботинка
оторвана  подошва.  Ќеужели это она, ЊариЯ Љонстантиновна, что читала Ѓлока,
училась  на  филологическом, тайно от ЂндреЯ писала стихи. Њаша, бегавшаЯ на
Ђрбат  записыватьсЯ  к  парикмахеру  €вану  Ђфанасьевичу  -  †ану, Њашенька,
умевшаЯ  не  только книжки читать, но и борщ варить, и печь торт-наполеон, и
шить,   и  ребенка  вскормившаЯ.  Њаша,  всегда  восхищеннаЯ  Ђндрюшей,  его
трудолюбием,  скромностью,  и  восхищавшаЯ всех вокруг тем, что так преданно
любила  Ђндрюшу  и  ћлю,  Њаша,  что  умела и плакать, и насмешницей быть, и
выгадывать копейки.
   Ђ  эшелон  все  идет,  у  Њаши  начинаетсЯ  тиф  - голова мутнаЯ, темнаЯ,
тЯжелаЯ.  Ќо  тифа нет, она здорова. € снова здесь, в эшелоне, надежда нашла
дорожку  к ее сердцу. ‚от доехали до лагерЯ - и ей крикнут: "‹юбимова, выйди
из  рЯдов, тут на тебЯ пришла телеграмма, освобождение", - ну и так далее, и
тому  подобное:  она  едет  в  Њоскву  пассажирским  поездом, и вот ‘офрино,
Џушкино, и вот џрославский вокзал, она видит ЂндреЯ, и на руках у него ћлЯ.
   €  надежда  заставлЯет  ее  томитьсЯ  -  скорее  бы  доехать до конечного
сибирского   пункта,   получить   телеграмму  об  освобождении.  Љак  спешат
худенькие ноги ћли, она бежит рЯдом с замедлЯющим ход вагоном.
   ‚от  она,  ограбленнаЯ  воровками, сошла с эшелона - она прЯчет мерзнущие
пальцы  в  рукава  засаленного  ватника, голова ее повЯзана грЯзным мохнатым
полотенцем.  Ђ  рЯдом  стеклЯнно  скрипЯт  по  снегу  туфли сотен московских
женщин, осужденных к десЯти годам лагерЯ за недонесение на своих мужей.
   агают  ноги  в  шелковых  чулках, спотыкаютсЯ туфли на высоких каблуках.
Њаше  завидуют  -  она  ехала  в  вагоне  с  воровками,  а не с "женами", ее
обокрали, но теперь у нее ватник, в ботинки можно напихать бумаги и трЯпьЯ.
   ‘потыкаютсЯ,  спешат,  падают  жены  врагов  народа,  торопливо  собирают
узелки, рассыпавшиесЯ по снегу, но плакать боЯтсЯ.
   Њаша  оглЯделась:  за  спиной  станционный  сарай,  товарные  вагоны, как
красные  бусы  на  белоснежном теле, а впереди разворачиваетсЯ темнаЯ змеЯ -
женский этап, кругом штабелЯ присыпанной снегом древесины, конвой в сказочно
теплых  полушубках,  гавкают  овчарки  в теплой, густой шерсти. Ђ упоительно
чистый  после двухмесЯчного эшелона воздух злее бритвенного лезвиЯ. ЏоднЯлсЯ
ветер,  сухой  снежный дым понесло по целине, голова колонны утонула в белой
мути. •олод хлещет по лицу, по ногам, голова у Њаши кружитсЯ.
   €  вдруг сквозь усталость, сквозь страх обморозитьсЯ и получить гангрену,
сквозь мечту попасть в тепло и помытьсЯ в бане, сквозь оторопь перед грузной
старухой  в  пенсне,  лежащей  на снегу с каким-то странным, глупо капризным
лицом,  увидела  двадцатишестилетнЯЯ  Њаша  в  снежном  тумане свою лагерную
судьбу...   а   на   прежней  судьбе,  за  спиной  ее,  за  тысЯчи  верст, в
‘пасопесковском  переулке висит, болтаетсЯ сургучнаЯ печать. €з тумана стали
видны  вышки,  стражники  в тулупах, распахнутые ворота. ‚от в этот миг Њаша
одинаково Ясно увидела две свои жизни: ту, что ушла, другую, что пришла.
   Ћна  бежит, спотыкаетсЯ, дует на заледеневшие пальцы, и безумство надежды
не  оставлЯет  ее  -  вот  дойдут  они  до лагерЯ, там ей скажут о пришедшем
освобождении. Џотому она и бежит так, задыхаетсЯ от спешки.
   ЉакаЯ  нелегкаЯ была у нее работа! Љак болел у нее живот, ломило поЯсницу
от  недозволенной  женщине,  непомерной  тЯжести комьев извести, а носилки и
пустыми  казались  чугунными; как тЯжелы лопаты, ломы, доски, бревна, баки с
грЯзной   водой,   параши,   полные  нечистот,  многопудовые  груды  мокрого
стираного бельЯ.
   Љак  тЯжела  была  дорога в предутреннем мраке к месту работы, как тЯжелы
были  поверки  в  слЯкоть  и  стужу;  какой  тошной  и  какой  желанной была
кукурузнаЯ  болтушка  с  лоскутом требухи, с поганой, липнущей к небу рыбьей
чешуей;  как подло, безжалостно воровали в бараке, какие нехорошие разговоры
шли  ночами  на  нарах;  какаЯ мерзкаЯ вознЯ, шепот и шуршание; каким всегда
желанным был черствый, тронутый сединой, черный хлеб.
   ‘  шестнадцатилетней ‹еной ђудольф, лежавшей на нарах рЯдом с Њашей, стал
жить  уголовный Њуха, обслуживавший котельню. ‹ена заболела сифилисом, у нее
сошли  ногти  на  руках и облысела голова, санчасть перевела ее в инвалидный
лагерь,  а мать ‹ены, сохранЯвшаЯ в лагере изЯщество, светлоглазаЯ, добраЯ и
услужливаЯ  ‘юзанна  Љарловна  продолжала  работать,  хотЯ голова у нее была
седаЯ. ‘юзанна Љарловна делала зарЯдку до рассвета, обтиралась снегом.
   Њаша работала дотемна, как кобыла, как верблюдица, как ослица. ‹агерь был
режимный,  она  не  имела  права переписки, не знала, жив ли или казнен муж,
где  ее  ћлька,  попала ли в приемник, затерЯлась ли, как безымЯнный зверек,
или  мама нашла ее, да жива ли мама, жив ли брат ‚олодЯ? Ћна словно привыкла
ничего  не  знать  о  своих близких, казалось, не мечтала о письме, хотелось
работы полегче, не на морозе, не в тайге, где гнус сжирает, а при кухне, при
больнице.
   Ќо  тоска  по  мужу  и  дочери  продолжалась, надежда не умерла, это лишь
казалось.  Ќадежда  спала. € Њаша чувствовала ее сон, как чувствуют на руках
спЯщего  ребенка,  а  когда  надежда  просыпалась,  сердце  молодой  женщины
наполнЯлось счастьем, светом и горем.
   Ћна  еще увидит ћлю и мужа. Љонечно, не сегоднЯ, не завтра. Џройдут годы,
но  она  увидит их: как ты поседел, какие печальные глаза у тебЯ... ћленька,
ћленька - эта бледнаЯ тоненькаЯ девушка ее дочь. € Њаша волнуетсЯ: узнает ли
ее ћлЯ, вспомнит ли ее, свою лагерную маму, не отвернетсЯ ли от нее?
   …е  принудил  к  сожительству старший надзиратель ‘емисотов, выбил ей два
зуба,  ударил  по  виску,  это  было  в первую лагерную осень. Ћна пробовала
повеситьсЯ,  но не сумела, веревка оказалась плохонькой. Ђ некоторые женщины
ей  завидовали.  Џотом  пришло  тоскливое безразличие, она два раза в неделю
плелась  за  ‘емисотовым  в  складское  помещение, где были деревЯнные нары,
прикрытые  овчиной. ‘емисотов всегда был угрюм, молчал, и она его боЯлась до
умопомрачениЯ,  ее  даже  тошнило  от страха, когда он пьЯным разъЯрЯлсЯ. Ќо
как-то  он  дал  ей  пЯть  конфет,  и  она  подумала:  "‚от  бы ћле в детдом
переслать",  -  и  не  стала их есть, спрЯтала на нарах, в тюфЯчок. Џотом их
украли.  Ћднажды  ‘емисотов  сказал: "ѓрЯзнаЯ вы, шмара, деревенскаЯ себЯ бы
не  допустила  до  такого  свинства".  Ћн всегда говорил ей "вы", даже когда
бывал  сильно  пьЯн.  ‘лова ‘емисотова ее обрадовали, и все же она подумала:
если выставит, придетсЯ снова с известковым раствором работать.
   ‘емисотов  однажды вечером ушел и не поЯвилсЯ больше, она потом уж узнала
-  он перевелсЯ из лагерЯ. € она радовалась, когда сидела вечером на нарах в
бараке,  а не шла понурившись на склад. Ђ потом ее выставили из конторы, где
она  при  ‘емисотове  мыла  полы  и топила печи, - ей ведь нечем было давать
хабару,  а  ее  место  получила  воровка,  что  в  эшелоне  отобрала  у  нее
шерстЯную  кофточку.  Ћна  радовалась  и  в то же времЯ ощущала обиду: он на
прощание  даже  полслова не сказал ей, хуже, чем собаке. Ђ она ведь когда-то
имела постоЯнную прописку в Њоскве, жила в отдельной изолированной комнате с
мужем и ћлей мылась в ванной, ела из тарелки.
   Ђ  лагернаЯ работа в зимние месЯцы была тЯжела, а работать в летнее времЯ
было  тЯжело,  и  в весенние, и в осенние дни было тЯжело работать, и она уж
вспоминала  не  Ђрбат,  не ЂндреЯ, а лишь то, как при ‘емисотове мыла полы в
конторе. Ќеужели выпала ей такаЯ лафа?
   €  все  же  надежда таилась в ней. Ћни увидЯтсЯ... Љонечно, она уже будет
старухой,  совсем  седой,  у  ћли будут дети, но все же они увидЯтсЯ, они не
могут не увидетьсЯ.
   Ђ  голова  была  забита  тревогой,  заботой, бедой. ’о рвалась рубаха, то
нападали  нарывы,  то  болел  живот и нельзЯ было отпроситьсЯ в санчасть, то
вдруг  лопалась  кожа  на  пЯтках и она хромала, а портЯнки чернели от пЯтен
крови,  то  расползалсЯ  валенок,  то  надо  было  во что бы то ни стало, не
дожидаЯсь  очередной бани, хоть немного помытьсЯ, хоть немного постирать, то
надо  было  сушить  промокший  в  непогоду  ватник... Ђ все давалось с бою -
котелок  горЯчей  воды, ниточка длЯ штопки, иголочка напрокат, ложка с целым
черенком,  лоскуток,  чтобы  наложить  латочку.  Љак  спастись от мошки, как
уберечь лицо, руки от недоброго, как лагерный конвой, мороза?
   Ќо  матерные  ссоры,  драки  заключенных  женщин  были  не легче лагерной
работы.
   Ђ барачнаЯ жизнь все шла да шла.
   ’етЯ  ’анЯ,  уборщица  из  Ћрла, шепчет: "ѓоре живущим на земле..." “ нее
грубое  мужичье лицо, оно кажетсЯ жестоким, исступленным. Ќо в тете ’ане нет
ни жестокости, ни исступлениЯ, одна лишь доброта. ‡а что эта свЯтаЯ попала в
лагерь?  ‘  какой-то  непонЯтной  кротостью  она готова мыть за всЯкую полы,
выполнЯть чужое дежурство.
   ‘тарухи монахини, ‚арвара и ЉсеньЯ, быстро шепчутсЯ, умолкают, едва к ним
подходЯт грешные мирЯнки. Ћни живут в особом мире: подписатьсЯ под бумагой -
грех,  назвать  свое  мирское имЯ - грех, пить из одной кружки с мирЯнками -
грех,  надеть лагерный бушлат - грех. €х можно убить, так упорны о