 ее  не  бужу, а свечечку  (специально у менЯ была в  тумбочке припасена)
зажгу  и  тихохонько  на ее  личико  наслаждаюсь.  ‚ыразительное было  очень
личико: белое, нежное, оно  легко содрогалось, как  будто змеи там под кожей
ползали. ‘трашно ей, видно, было... Џотом, когда все кончалось, Я будил ‡ину
и, нашептываЯ переходы, тайные мечты, разжигаЯ в ней патологическую  жалость
к самой себе, неистово брал ее.
     ‚  агонии,  в драме полового  акта  искал Я выход и убежище от ‚ластных
‘ил, создавших нас не по нашей воле. ‡а  все эти минуты  мысли  мои и слова,
обращенные  к  ‡ине,  были  творениЯми  „уха   в  самой  потайности   его  и
подло-оголенной интимности.
     "‘плетенности,  сплетенности",   -  визжал  Я  теперь  в   ее  ушко.  ‚
нарастающем визге  полового акта заставлЯл Я  видеть  ее и  всю человеческую
жизнь, обреченную и  хрупкую, как  сперма,  гаденькую, маразматическую, с.ее
взлетом, сладострастным цеплЯнием за  наслажденьице  и падением  в  ничто. џ
заставлЯл  ее  представлЯть, что пот сладострастиЯ - предсмертный пот и  что
истомленный  конец  полового  акта -  это  и  есть символический конец нашей
человеческой  жизни, жизни такой же гаденько-родной  и обреченной на быструю
гибель, как извержение семени.
     ‚  конце  концов  она доходила  до того, что болезненно-нежно  целовала
остатки разбрызганной моей  спермы, бормоча, что это слезы расколотой жизни.
"“пьюсь, упьюсь", - надрывно стонала она.
     €  все  эти  актики Я заставлЯл ее совершать в  глубоком подполье,  при
свечах, под одеЯлом, как что-то глубоко-подленькое, родное и неотказное...
     ‚ы  думаете,  когда  мы  не  дрожали  в  физической  дрожи,  а  были  в
покойненько-удовлетворенном, духовном состоЯньице, мы меньше маразмировали?!
Ќичуть. ’олько по-своему. ‚едь состоЯньице было тихое, умственное, как будто
у нас не было тел.
     ’ел-то  не  было,  зато глазенки  были...  Џлакала она  много, конечно.
Њеталась по моим одиноким, шизофренным  комнатам, где каждое пЯтно пугало ее
и  казалось  миром.  Њорил Я ее также  голодом. ѓолод ведь вообще  усиливает
потусторонность и  хрупкость  тела; вызывает потоки причудливых  сублимаций,
чудесных  желаний. ‚едь интеллигентный человек никогда  не признаетсЯ  себе,
что  хочет  есть,   а  подумает:  чего-то  мне  не  хватает,  непонЯтного  и
таинственного.  ’аким  образом Я и будировал ее высшие качества. „уховности,
духовности - Я хотел как можно больше духовности.
     „ругой  мой способ заключалсЯ в том, что  Я  разжигал у нее страх перед
смертью.  џ  сам до патологичности, до  судорог  боюсь  смерти и считаю, что
’ворец  должен еще передо мной ответ на коленЯх держать  за  то, что  Я  так
гнойно смертен и каждую минуту - хотЯ бы теоретически - могу умереть.
     Ќу-с, а тут были пустЯковые болезни, у менЯ и  у нее, так что почва длЯ
страхов была прЯмо-таки благодатнаЯ.
     Ќежно  подольстившись к  ней  в смЯтенном полумраке  нашей  комнаты,  Я
целовал ее  левую  пухленько-родненькую  грудку  с  умилительной родинкой  -
место, которое она сама очень  любила в себе и на которое не могла без  слез
смотреть в зеркале - и говорил: "это умрет"; прильнув губами к ее блаженному
горлу,  пришептывал:  "и   это  умрет";  и  заглЯнув  -  надрывно  заглЯнув,
мистически - в ее чистые,  бездонные глаза, произносил: "и  то, что там,  за
этими глазками, тоже - умрет..." €  она понимала, что душонка умрет, беднаЯ,
нежнаЯ и  затерЯннаЯ, как  маленькаЯ лодка в глухом лесном пруду. ЏостоЯнным
подчеркиванием  реальности и  в то  же времЯ  ужаса, абсурдности смерти  как
окончательного  конца   "Я",   при   одновременном   аккуратном   разжигании
безудержной любви к этому своему обреченному "Я" -  доводил Я  ее до  дикого
состоЯниЯ, подобно тому, когда снитсЯ,  что тебЯ преследуют, а ты  не можешь
проснутьсЯ  и никогда  не проснешьсЯ. Џод конец  при  мысли  о смерти, точно
подстегиваемаЯ страхом, она  начинала бросатьсЯ  посудой, стонать и лезть на
стены, особенно когда Я, томимый ужасом перед гибелью, одиноко, не требуЯ ни
на что ответа, забивалсЯ в темный, паутинный угол и плача целовал  свои руки
и ноги.
     ЊаленькаЯ, как это она все  мне прощала. Ћт нежности, конечно, прощала,
Я уже говорил, что нежности. ‚ы ведь понимаете, что среди всего этого мрака,
патологического ужаса  и шараханьЯ  мыслей была  неземнаЯ, болезненнаЯ  нить
нежности. Ќежности, котораЯ соединЯет двух людей в смертной камере. Ќежности
во взглЯде человека, которого ведут по улицам на гильотину  и который  видит
среди толпы …е - котораЯ могла бы быть его …динственной и котораЯ не знает и
никогда  не узнает  об  этом. €  наконец, нежности, с которой  мать дает  Яд
своему сыну,  чтобы  спасти  его  душу  от смертоносного  греха и  дать  ему
–арствие Ќебесное.
     ’ак протекали наши дни, но ведь не все измерЯют свою жизнь днЯми  - длЯ
менЯ  это был  единый  духовный  порыв,  бесконечный  ветер,  устремленный в
Ќеизвестность.
     Џонимала  ли  она  менЯ?  —то  было  в  ее  глазах, ослабленных  легким
безумием? Ћна была  длЯ менЯ то, что Я  о ней  думал, но  что думала она обо
мне?
     Ќо  Я всем  потом своим,  всеми  неврастенично-гнойными ранками душонки
своей,  перепачканными  идеальностью,  любил   и  жалел   ее,   видЯ  в  ней
живехонький, маленький клочочек  своего "Я", обиженный, задерганный и одетый
в эстетически-женскую форму. ЏоглаживаЯ ее  властительно-белую кожу на бедре
(и тихо  маразмируЯ при  этом), Я точно гладил собственное сердце.  Њне было
так  приЯтно  видеть себЯ  вовне себЯ и в  то же времЯ хотелось пожрать этот
комочек моего "Я", вобрать его в себЯ.
     Ќо -  и  здесь  открывалсЯ последний  акт  драмы наших отношений  - чем
больше  Я  желал вобрать ее в  себЯ, сделать  своей,  как  обнаруживал,  что
натыкалсЯ на что-то твердое, непроницаемое длЯ менЯ, какое-то чужое духовное
Ядрышко.  ќто было нечто враждебное, упругое, какое-то "не Я", от которого Я
отталкивалсЯ и уходил в себЯ.
     Џостепенно,  сначала только  в  некоторые  дни, Я, точно  очнувшись  от
творческого вихрЯ любви, с ужасом стал смотреть на нее другими глазами.
     ‚   ее   странной  склонности  к  домашнему  уюту  и  в  стремлении   к
обеспеченности  Я  вдруг усмотрел материализм.  џ и сам  не  отказывалсЯ  от
этого, но  мне показалось,  что она придает  внешнему не последнее значение.
‚ыЯвилось также, что очень многое  Я не мог  ей  высказать и  многие, многие
потаенно-безумные   мыслишки  мои   звучали  гораздо   космичнее   в  чистом
Ћдиночестве моей души.
     ‡ина тонко уловила мое остывание и сначала почувствовала облегчение:  Я
уже   не  так   мучил  ее.  Ћна  стала  по-детски  радостней,  как  бабочка,
выпорхнувшаЯ из мрака. € еще больше  привЯзалась ко мне,  в благодарность за
покой.  Ѓыло  что-то  странное  и  дико-фантастическое  в  том,   как  среди
загробности  наших  комнат,  среди  заброшенности  наших  шкафов  и  кресел,
хранЯщих   следы   моих   снов    и   падений,   щебетал   ее    оживленный,
идиотически-радостный  голосок, словно она только что спаслась от  бездны  в
самой себе и в любимом.
     „а,  первое времЯ мое молчание - страшный  призрак  конца любви - точно
воскресило  ее... ЃедненькаЯ... Љак  ей  хотелось элементарной  человеческой
радости, теплоты и животности... ‡ачем же тогда она полюбила менЯ?..
     ‚се чаще  атрибутом  наших отношений стало  не холодеющее  заглЯдывание
друг в друга, а пузатенький  чайничек и, хотЯ  весело-уютный чайник  в нашей
обстановке выглЯдел слегка с  сумасшедшинкой,  ‡иночка и этим была довольна.
“вы  - ее счастьице продолжалось недолго. Ћна с  ужасом начала  чувствовать,
что вместе  с  уходом  кошмаров и видений ухожу от нее и Я - Я, которого она
так любила, - и что расплатой за здравый смысл становитсЯ конец любви. ’огда
она     страшно,     по-истерически    заволновалась.    Џомню     одинокие,
непонЯтно-оторванные от окружающего мира дни, когда мы сидели вдвоем в наших
комнатах  в чистом, дневном свете, который разъединЯл нас теперь больше, чем
самый глубокий мрак; она металась по комнатам и выла: "‘аша, ‘аша,  где ты?"
Ђ Я, одиноко приютившись рЯдом с  ней в  кресле, у  окна, отвечал: "Я ушел в
свой мир".
     Ќа  ее  глаза навертывались больные,  точно  разорванные  слезы,  но  Я
холодно и жутко  молчал: в отрешенно-живительном круге моего Ћдиночества мой
мирок  становилсЯ  и глубже, и  роднее,  и  потаеннее, и слаще, чем  когда Я
выносил его на свет.
     ‘ каждым  днем  Я уходил все дальше и  дальше от  нее  и от поверхности
жизни; это  можно было сравнить  с невидимым полетом, ездой куда-то  вглубь;
сначала еще видны легкие и дымные очертаниЯ действительности; потом, по мере
ускорениЯ  движениЯ,  они мелькают  все  чаще  и  чаще,  пока,  наконец,  не
сливаютсЯ в одну далекую,  безразличную  черту тумана... ѓде мир, где ‡ина?!
Ћна стала казатьсЯ  мне  совсем обычной, простой и понЯтной; Я ловил себЯ на
том, что не видел различиЯ между ней и деревом, глЯдЯщим на нас в окно.
     ‚месте с потерей к ней духовного интереса Я терЯл интерес и к ее плоти;
ее тело стало казатьсЯ мне странным:  оно было - по воспоминаниЯм - и родное
и близкое и в то  же времЯ становилось далеким. ‚ечерами в спутанном мирочке
наших комнат, в разгар моих бдений, продолжающихсЯ по инерции, Я, похлопываЯ
по ее оголенной, прозрачно-белой спине, часто вдруг недоумевал: не по стенке
ли Я хлопаю. …е тело уходило от менЯ в призрачную даль не моего мира.
     ‘тараЯсь    физически    возбудитьсЯ,   Я    визжал:   "таинственности,
таинственности, побольше  таинственности" -  и клал ее  тело, перед тем  как
брать, в различные дикие,  нелепые  положениЯ;  тайны  - вот еще чего мне не
хватало.
     ‚идЯ, что  со мной  уже невозможно наладить духовный  контакт,  ‡иночка
впала в какую-то слабоумную решительность: иногда в отчаЯнном,  лживом бреду
поцелуев  она вдруг начинала  кусать менЯ, полоумно  и настойчиво, как будто
желала прокусить мою  внешнюю оболочку  и  заглЯнуть  в  душу.  ЉусаетсЯ,  а
глазенки заволокутсЯ быстрыми, бегающими слезами. ‚едь все понимает.
     €ли  вдруг  начнет  бормотать  про  себЯ  стихи, перемешанные со своими
нелепыми мыслЯми, да так загаллюцинирует себЯ, как будто  всЯ пропасть стоит
перед ослабевшими глазами.
     ’акаЯ,  жалкаЯ,  обреченно-оторваннаЯ,  всЯ  обращеннаЯ  в себЯ, в свои
мучениЯ,  она  опЯть сладостно-тревожно возбуждала  менЯ: мне  казалось, что
снова в  ней проснулась духовность, и Я  радостно впивалсЯ в  ее исчезающее,
нежное плечо.
     Ќо это были только истеричные взвизги, лишь оттенЯвшие ужас истины.
     џ уже чувствовал, что отношусь к ней, как  к вещи, как к чашке, которую
можно разбить и не пошевельнетсЯ в сердце.
     ’упой холод был у менЯ в душе.
     ‚  конце  концов Я  стал невыносимо груб с  ней;  наши свЯзи  жестоко и
примитивно рвались; Я уже просто орал на  нее и только что разве не бил; она
совсем отупела от страданий и  плыла по течению. Ќе порываЯ  полностью, но и
не сближаЯсь с  ней, Я прЯмо закоснел в своем  эгоизме  и ничего  длЯ нее не
делал.
     Ќо  чем  более  Я  был  груб по  отношению  к ней, тем  более нежен  по
отношению к себе... Ќежность эта доходила до  такой степени, что Я стремилсЯ
порвать со всем, что менЯ окружало, и непередаваемо жалел себЯ.
     —асто,  судорожно  уединившись  в своей  комнате,  Я  сидел  у  плотной
занавеси окна  и,  чуть закрыв глаза, сочинЯл рассказы. Ќо в моей руке  -  в
моей   белоснежной,  тонкой  рученьке  -   не   было  пера:  эти   чудесные,
таинственные, полусозданные творениЯ  Я  сочинЯл  про себЯ,  в замираниЯх, в
запретном храме моей души,  в полусне, не задерживаЯ свои мысли длЯ черновой
работы, потому что понимал себЯ с полуслова. џ  ненавидел бумагу, читателей,
перо, буквы,  моих  друзей и моих  врагов - и  поэтому ничего  не записывал,
уединенно  хранЯ  все  в  изгибах  моего  чистого  "Я"...  џ   сладострастно
наслаждалсЯ тем, что никто, кроме менЯ, не услышит моих рассказов.
     ђазыгрывались  изломанно-шизофренные  сцены. ‡иночка визжала и плакала,
что,  значит, она  -  дура,  если Я не  хочу с ней  разговаривать.  ђодители
стучали стульЯми и  ходили в милицию. Ђ Я строил миры. ЉачалсЯ легкий свет в
наших  комнатах, приходили и  уходили чьи-то тупые рыла, мое бедное сердечко
сочинЯло небывалые чувства. Њне было так лучше, так непонЯтно-странно лучше.
Њой мир рос по мере того, как Я оставалсЯ один.
     ‡иночка уже частенько уходила от менЯ к себе домой, но зато по ночам ко
мне стал приходить новый, непонЯтный, ошеломивший менЯ  гость. Ќазывал Я его
почему-то - ћрий Ђркадьевич. ’ихонько так приходил, по-нездешнему.
     Ѓывало, ночью под потным, пропитанным мыслЯми одеЯлом лежу Я и чувствую
только сладкое бытие - одиночество моего тела. Ђ в коридоре, ровно во втором
часу  ночи, уже  шаги  - тихие  такие, мистичные, как  движение маЯтника.  ‚
душонке моей - в ответ - щемЯщее, щемЯщее чувство,  как будто идет  издалека
ко мне  любимаЯ...  Ћчень боЯлсЯ его спугнуть. ’их уж он очень, и не отсюда.
ЋтрЯхнет пыль со стула, подушечку длЯ  мЯгкости положит и сЯдет. џ молчу.  €
такое в моем мозгу просветление, как будто не существует ни Ђнглии, ни луны,
ни ‡иночки,  а существуем только мы с  ћрием Ђркадьевичем. Џолное отсутствие
всЯкой  внешности.  Љругом одно  только  внутреннее,  настоЯщее.  Љак на том
свете.
     ћрий   Ђркадьевич   помолчит,   помолчит  сначала,  отрешенно  себе   и
метафизически. ‹ичико далекое, далекое, как  у  сейджей, и на ручки  свои  -
нежненькие, беленькие  -  так  мистически  молча смотрит  и  поглаживает их,
блаженно, легко  и недоступно длЯ смертных. Ћчень, наверное, в себЯ влюблены
были. Џотом мы беседовали. Ѓольше он говорил, а Я с замиранием слушал.
     - Џлохо, плохо работаете,  ‘ашенька, - укорЯл он менЯ, - маниакальности
мало. € отрешенности. Ќа путЯх вы еще только к Ѓогу-с.
     - Љ какому Ѓогу, ћрий Ђркадьевич? - робко спрашивал Я.
     - Љ внутреннему. ‘олипсическому. Љоторый только в нашем "Я" кроетсЯ,  и
больше нигде. Џотому что ничего, кроме высшего "Я", нет, - блаженно улыбалсЯ
ћрий Ђркадьевич. - € должны мы, ‘ашенька, этого Ѓога открыть и постепенно им
становитьсЯ.
     -  Ђ  вы подтолкните менЯ, ћрий Ђркадьевич, - сгорал Я. - Џодтолкните к
этому Ѓогу-с.
     - џйности, Яйности побольше, - строго отвечал он. - ‚ы еще не открыли в
себе  бессмертное начало, вы не  ’ворец и  не хозЯин  своего  мира, а просто
прЯчетесь в него...  Џоэтому он у вас такой ранимый и  неустойчивый. ќто еще
не  мир,  а только начало-с, каплЯ-с...  € плюньте, пожалуйста, в рожу всему
человечеству. Џлюньте по-серьезному, добросовестно.
     Ћчень  быстро ћрий  Ђркадьевич исчезали. ЏодавлЯл  он прЯмо  менЯ своей
излученностью и солипсизмом. —увствовалось, что они уже все грани перешли.
     Ђ Я и в самом деле понимал, что многого и качественного Я еще не достиг
и ћрий  Ђркадьевич недаром менЯ к новым горизонтам подхлестывали. ‘лаб Я еще
был, юн, нервен и слишком зависел от внешней среды.
     €ногда,  чтобы   отвлечьсЯ  от  солипсоидно-ослепительной  истины  ћриЯ
Ђркадьевича, Я  задавал  себе глупейший вопрос: "кто  он?" Ќе  по  сущности,
конечно   -    Я    это   прекрасно   знал,   -    а    по    видимости?   ‚
"галлюцинативно-бредовом"  он плане или  в так называемом "реальном"? …сли в
"галлюцинативно-бредовом", то  Я бы его совсем уважил и, поЯвись он снова, в
ножки ему поклонилсЯ, упал-с. Џотому что, значит, они оттуда Явились.
     Ќо он мог быть и в "реальном" плане, так как  в наркотично-эйфорическом
состоЯнии Я часто, забываЯ обо всем, говорю с  прохожими  на улицах и иногда
дарю им свои ключи. Џотом ничего не помню. ‘реди них мог оказатьсЯ и Ћн.
     Љроме того, однажды  видел  Я ћриЯ Ђркадьевича в магазине, в очереди за
галошами.   ’ерпеливо   так  стоЯл,  тихо,  как  все,   точно  скрывалсЯ.  €
солипсического сиЯниЯ вокруг головки никому не показывал, хитрец.
     Ќо  это  тоже могла быть  "галлюцинациЯ". ‚ конце  концов Я  решил, что
"галлюцинативно-бредовый" план и так называемый "реальный" - почти одно и то
же, и глупо их отличать.
     ‡иночка от  менЯ, кажетсЯ, совсем ушла.  Џотому что ћрий  Ђркадьевич ее
сильно напугали. ‚о  времЯ одного из визитов она ночевала в смежной комнате,
все слышала и раза два-три дико закричала.
     “  менЯ же от посещений ћриЯ  Ђркадьевича  оставалась некотораЯ грусть:
тоскливо мне было, что еще только на путЯх Я  к внутреннему Ѓогу, что слаб Я
еще,  визглив  и слишком верю  в  реальность  окружающего;  чувствовал,  что
настоЯщее, кондовое - у менЯ еще впереди, а покамест одни цветочки.
     ћрий  Ђркадьевич тоже прекрасно  это видели и, не торопЯ событиЯ, стали
очень и очень редко менЯ посещать.
     †изнь между тем по-прежнему терзала менЯ; Я уже почти не мог поЯвлЯтьсЯ
на  улице; редко выходил на кухню,  в коридор; Я чувствовал больное унижение
оттого, что вынужден  общатьсЯ с людьми, быть с ними  в метро, просто стоЯть
около них.  ‚ид города,  автобусов, светлых  фонарей унижал менЯ.  "‚есь мир
должен припасть  к моим галошам, а не  существовать  сам по  себе", - выл  Я
истерически мыслЯми, ласкаЯ свою душу.
     "Џочему все не замечают, как Я велик?", - злобно взвизгнул Я один раз в
подушку. ћрий Ђркадьевич - хорошо помню - сразу тут как тут поЯвились.
     - ‚ымаливаете вы  у мира признаниЯ,  молодой человек, - сердито  сказал
он. -  Ќу как  можно вымаливать признание у того, что само нуждаетсЯ в вашем
признании? Ќе вы у мира, а мир у вас должен вымаливать право на реальность.
     “мом Я его уже тогда  понимал, но до шкуры моей - нежной, изрубцованной
окружающими менЯ людьми - эти великолепные идеи еще не доходили.
     €  бегал  Я, и скулил,  и в небесах парил,  и грозилсЯ - но  тЯжело мне
все-таки было.
     Ћднако вскоре поЯвилась у менЯ отрада. Љак Я раньше об этом не вспомнил
-  ума  не приложу. ђечь  идет о гробиках и покойничках. Ќачну  с того,  что
смерть  вошла  в  мою душу вместе  с  первым поцелуем  матери. Џричем смерть
жестокаЯ, "атеистическаЯ" - обрыв в ничто.
     ‚ детских снах своих, в  ужасах, в исковерканных очертаниЯх предметов в
темноте видел Я это немыслимое, все отрицающее ничто.
     Џотненьким, дрожащим своим тельцем и бьющейсЯ жалкой, родной жилочкой -
самосознанием своим - ощущал Я разлитое во всем мире, от исчезающих звезд до
придавленных    мух,    холодное,    неотразимое,   знающее    свой   черед,
подкарауливающее ничто.
     Љазалось, что если  после смерти, хоть раз в миллион лет, хоть  на одну
минуточку,  выглЯнуть опЯть на каком-нибудь свете, ощутить свое "Я" - то уже
этим уничтожитсЯ этот безграничный ужас холодной вечности полного отрицаниЯ.
‚едь никогда, никогда менЯ уже не будет.
     Њного было потом теорий, книг, диссертаций,  как будто бы победоносно и
навсегда освобождающих  от этого тупого  кошмара, но - не забудьте! -  такое
представление о смерти впустили в наши души вместе с первым поцелуем матери,
вместе  с первым утренним светом -  с  детства. € поэтому в глубине души оно
жило во мне, как жуткое притаившеесЯ чудовище.
     Ћднако  это  только   одна   сторона.  ‚едь  смерть-то   была   хоть  и
атеистическаЯ,  но  все-таки тайна. ’айну они  не смогли убить. €  поэтому с
детства  в  душонке  моей  жило  молитвенное  благоговение  и  трепет  перед
застывшим лицом мертвеца.
     Ќикаких сказок, никаких песен мне не нужно было,  только бы смотреть на
покойничков.
     €  тот глубокий ужас перед ничто уходил куда-то в сторону, и, наоборот,
сознание  гибели лишь  возбуждало ощущение  тайны. Ћблегчалось  это тем, что
видел  Я  не  себЯ мертвым, а чужих, в то  времЯ  как  тот ужас перед  ничто
возникал всегда впотьмах, в одиночестве.
     ‚от  эта-то  сторона  смерти и захватила менЯ сейчас  по-серьезному, до
кишок.
     †изнь была настолько мрачна своей безысходностью и материализмом, своей
животной тупостью и Ясностью, что ‘мерть - единственнаЯ, видимаЯ и ощущаемаЯ
всеми, ‚еликаЯ ’айна, причем тайна,  бьющаЯ  по зубам  -  ЯвлЯлась настоЯщим
оазисом  среди  этого   потока   декретов,  овсЯной  крупы,  телевизоров   и
непробиваемой "логики".
     ‚ наблюдении за смертью было что-то  глубоко интимное, мистичное, что Я
мог сделать своим,  принадлежащим только  мне... Ћдним словом, сплелось  тут
воедино много комплексов: отрешенных и сладострастных, диких и затаенных...
     ‚ремЯ  шло уже  к осени.  Ћблюбовал Я  себе  грЯзненькое,  забрызганное
кладбище  на  краю Њосквы.  ђЯдом стоЯла  берущаЯ  за душу своей мистической
обыденностью полу-столоваЯ, полу-пивнаЯ. Џриходил Я туда еще поутру - всегда
с томлением: будут ли сейчас покойнички? —тобы уточнить, перед тем как зайти
в пивнушку,  Я звонил  по телефону  кладбищенскому начальству. Ќачальство  -
хмурый,  полупьЯненький старичок неизменно узнавал  мой  голос и отвечал мне
долго и назойливо, кто будет захоронен, в каком возрасте, отчего помер и где
нашли  точку  длЯ  Ямы.  Ћн  был  убежден,  что  Я  интересуюсь  этим  из-за
какого-нибудь важного,  недоступного длЯ  его  глупого ума дела.  Џоэтому он
очень менЯ побаивалсЯ.
     Џолучив благополучный ответ, Я поначалу  забивалсЯ в грЯзный, темнеющий
угол  столовой  у  низенького  окошка,  из которого видны были покосившиесЯ,
готовые  рухнуть ворота  погоста.  ‡аказывал  себе  кружечку пива  и две-три
килечки. ‡акрывал глазки и отключалсЯ.
     Њиры входили  в менЯ потихонечку, вместе  с  острыми  каплЯми алкоголЯ,
теплыми своими спонтанными мыслЯми  и тихими далекими шагами  приближающейсЯ
похоронной процессии. ЏерваЯ фаза моего  духовного  откровениЯ проходила еще
целиком в пивнушечке, в грЯзной теплоте, в ожидании, среди мух, жующих рож и
полупомешанных от сытости кошек.
     ‘тук надвигающегосЯ  мертвеца Я предчувствовал всей  дрожью  своей: и в
душонку  мою входила  непонЯтнаЯ, замкнутаЯ в себе,  обреченнаЯ  радость.  џ
вдруг начинал тупо хихикать, что Я вот-де живой, а он - мертвый.
     ќта мысль  необычайно,  до  нестерпимых  высот  поднимала самоценность,
близость  и блаженство моего бытиЯ. џ тихонько гладил  свои колени, упивалсЯ
своим существованием,  и все вокруг: потолок, кошки,  стульЯ, жирные  бабы -
казались  мне  мертвыми  и  неподвижными,  окружившими своей  бессмысленной,
враждебной стеной сладостное, одинокое трепыхание моего "Я" и плоти.
     Ќа  вершине  экстаза  Я  так  погружалсЯ  в  чистоту  этой  мысли,  что
чувствовал себЯ - и это было самое приЯтное - совсем слабоумным.
     џ хихикал, обливал себЯ пивом, дергал кошек за хвост.
     Џотом  начиналась  следующаЯ  фаза.  “миленный, слегка  пошатываЯсь  от
мыслей,   Я   выходил  навстречу   похоронной  процессии.  ЏрежнЯЯ   радость
улетучивалась, и  Я  теперь целиком отдавалсЯ  порыву  потусторонней  тайны.
‘легка подпрыгиваЯ, Я трусил за гробом,  и мне всегда казалось,  что хоронЯт
какую-нибудь мою частицу: полноги, каплю моей душонки или просто палец.
     Џоэтому  неподражаемо таинственный гробовой путь  до Ямы  Я  ощущал как
собственный  болезненно-родной путь  где-то  в  пространстве  между  нашим и
загробным  миром, когда  душа уже отходит, но еще не отошла. „ушонка еще  не
может расстатьсЯ  со  снами,  взвизгами, плачами  и  видениЯми  этого  мира,
который  принЯл  сейчас,  в момент  расставаниЯ,  какой-то иной,  ирреальный
смысл;  и  Я совсем по-новому смотрел  на  высокие деревьЯ по  кладбищенским
аллеЯм,  шум  ветра в которых превращалсЯ длЯ менЯ в прощальные, неслыханные
песни земного мира, открывающего свой скрытый лик только  перед  смертью; но
издалека  в эту же душонку  уже входил черный,  непонЯтный  ритм - загробной
бездны.
     ќта фаза кончалась у самой гробовой точки. Љогда мертвеца ставили около
Ямы,  Я  перво-наперво старалсЯ заглЯнуть в его  лицо. €ногда  в  противовес
великому  и драматическому во мне просыпались хохотливые, идиотические силы.
Њне  вдруг  хотелось  плюнуть  в лицо покойничка, иногда поднималось нелепое
ожидание,  что покойник вот-вот проснетсЯ и вскочит: Я  зажмуривал  глаза  и
открывал: а вдруг скачет?
     Ќо основным  содержанием этой фазы была  сама  смерть и созерцание лица
покойника.
     џ упивалсЯ холодно-застывшими чертами мертвеца; мне казалось,  что если
Я буду  долго, долго  до  безумиЯ  взглЯдыватьсЯ в  его  лицо,  то сорву эту
неподвижно-кошмарную, мертвую маску и  увижу за ней разгадку жизни, разгадку
самого  себЯ.  ‘ердце  мое  екало,  природа  вокруг  принимала   утонченную,
болезненно-фантастическую  форму;  каждый  кустик  становилсЯ  чертиком  или
”аустом.   „аже   толстые,  нелепые   родственники  около   гроба   казались
многозначительными. Ѓезгранично возносилсЯ Я к  Џрестолу ‚еликой ’айны  и  в
извивах  дорог  к  ней  еще  с  большей  душераздирательностью  любил  себЯ,
обреченного.  Џосле  захоронениЯ,  бредЯ по  молчаливым тропинкам  кладбища,
визгливо  припадал Я с  мольбой  о жалости  к зеленым деревцам,  собачкам  и
Ядреным нищим, попадающимсЯ мне по пути.
     †алеют  кого-нибудь оттого, что у  него чего-нибудь нет: денег, ума или
женщины.   Ќо   Я   выл    не   о   такой    жалости;    теплой,   безумной,
сексуально-маразматической  жалости к  своему  чистому,  обреченному  "Я", к
своему  дрожащему,  погибельному бытию, такому родному и такому заброшенному
перед  лицом  непонЯтного мира  -  такой  неистовой, патологической  жалости
просил Я; но  деревца одиноко молчали в ответ, собаки лаЯли и разбегались, а
нищие крестились и шарахались в сторону... € Я понЯл, что эту жалость Я могу
получить только от  самого  себЯ и  что  из  этой жалости должно  возникнуть
что-то великое...
     ’ак и живу Я сейчас, пустынно и одиноко. Џочти  через день хожу на свое
милое кладбище. Ћбедаю  тут  же,  около  тайны.  ЊенЯ уже  все  здесь знают.
ђодственников  очередных  покойников предупреждают обо мне.  Ќекоторые очень
дружелюбны и после похорон угощают менЯ водкой; некоторые шарахаютсЯ; другие
думают, что Я шпик, и отказываютсЯ хоронить.
     Ќесколько раз бывали  экстазы,  когда  Я в слабоумненьком  отупении,  в
вихре, уже за гранью миров, лез, расталкиваЯ всех, целоватьсЯ с покойниками.
Ћдин старичок запустил тогда в менЯ галошей...
     ‡иночка  раза  два  ко   мне  в  кладбищенскую  пивнушечку   прибегала.
Џосмотрит, посмотрит, раскроет глаза, ахнет и убежит... џ с ней уже ни о чем
не разговариваю...
     ...‡ато ћрий Ђркадьевич  -  слава богам! -  опЯть стали  менЯ посещать,
теперь уже, правда, по утрам.
     Џодмигнул мне  последний раз и,  пристально  так глЯдЯ,  сказал:  "а не
кончаетсЯ ли у  вас,  ‘ашенька,  юность, и  не пора  ли  вам  отправлЯтьсЯ в
решающее, мистическое путешествие?.."
     ...Ќа этом обрываетсЯ тетрадь индивидуалиста.


        ’итаны

     ‘плошнаЯ чернаЯ ночь опустилась над нами.
     Ќиколай ‘еменович прилетел.
     Љак  тих  и развратен его лик,  когда он смотрит в окно  нашего  жильЯ!
Џочему он  не  свалитсЯ  с этой  ветки, а  вечно поет?! Љак холоден его зад,
который уже давно отвалилсЯ!
     Њы так любили играть на нем в чудики.
     ‚от  и  ‚алерий вышел  опЯть. €  захохотал. Ќочью  нам еще виднее.  Ћни
начинают  играть в прЯтки.  ‘начала Ќиколай ‘еменович  бьет  ‚алериЯ,  потом
‚алерий бьет ЌиколаЯ ‘еменовича. € оба снимают друг  с друга короны, похожие
на листы.
     ‚алерий уже оказалсЯ за  двести верст от ЌиколаЯ ‘еменовича. ’ам присел
‚асилий,  которому трут уши. ќтими ушами можно слушать самого ’ворца,  но из
ушей  его  сыпЯтсЯ   вши.  ђазмножаЯсь,   они  покидают   города...  ‚алерий
прикоснулсЯ. ‡ад его потемнел от скорби. ‘коро, скоро будет конец.
     “летел!  Љак он любил летать над городом, разрушаЯ  его своей мочой! Ќа
сей раз гулЯла мирнаЯ девочка лет одиннадцати. ‚еснушчатым шаром - без рта -
упал ей в передник.
     - Љыш-кыш-кыш! - закричала девочка. - “ходи, мышонок!
     €  она  побежала  навстречу  солнцу,  которое  уже   давным-давно  было
черное-пречерное. € словно опускалось в огненные лапы.
     ‚алерий облобызалсЯ с Ќиколаем ‘еменовичем, стоЯщим рЯдом.
     - ѓи-го-го! - закричал ‚алерий.
     ‡везды меркли от этой тишины. Ђ у Ђрины ‚арваровны было три лика: один,
несуществующий, превратилсЯ в  камень,  который годами  облюбовывал  Ќиколай
‘еменович;  второй  - тонкий, змеевидный - был до того отчужден от  нее, что
напоминал ее зад, если б таковой был; третий уже принадлежал другому миру.
     ‚ыпили. Ќиколай ‘еменович, когда пил, всегда умирал,  на времЯ; да и до
смерти ли ему  было,  когда он  глЯдел  красными, раскаленными,  как  уголь,
глазами на этот черный мир?!
     ‚алерий  же,  когда пил, скрючивалсЯ от боли, как поломанный  чайник, и
выпускал из себЯ нехороший свист.
     Ћдна Ђрина  ‚арваровна была  тиха: она все думала  о том, что у нее  на
сине-белом животе должен прорезатьсЯ близкий ей лик, которым она  не боЯлась
бы смотретьсЯ в зеркало. ’рогаЯ  живот своими  скрюченными длинно-медленными
пальцами, она пыталась выдавить-проЯвить там лицо, напеваЯ пальцами песенку.
"•и-хи-хи! •и-хи-хи!" - вилсЯ  у нее между  ног белокурый мальчик, обливаЯсь
ее потом, как молоком.
     Ђ кругом было много,  много, как планет, песен! Џравда, неслышных. „аже
‚асилий  -  у  себЯ,  за  двести верст - не слышал  ничего. €бо  голос  Ѓога
превратилсЯ у него в тиканье часов. Ќо что слышали другие?!
     ‚се повернули головы к ‘амойлову, виднеющемусЯ на горизонте, как скала.
Џочему  еще  не  проходили  мимо него  тучи? Ќо  городские любили лазить  по
‘амойлову, считаЯ его самой высокой горой. € вывешивали на его вершине флаг.
Ќа самом деле ‘амойлов так очерствел,  потому что  весь был  покрыт гробами.
ѓоворили, что в этих гробах хоронились его прошлые жизни.
     - Љ ‘амойлову, к ‘амойлову! - завизжала Ђрина ‚арваровна так, что у нее
чуть не отвалилась змеевиднаЯ голова. - Љ ‘амойлову!
     …е не смущал даже пар, исходЯщий из гробов...
     ‘амойлов сузил свои закрытые глазки. Ќачалось пиршество. Ђ как тосковал
‚асилий,  слушаЯ тиканье часов!  Ћ,  если бы  они  были  боги!!.  Џочему так
странно  отражаетсЯ  в небе лик Ђрины ‚арваровны,  ушедший в  другой  мир?!.
‡везды улетают прочь  от  этого  видениЯ. Ђ вот  и приполз  ‡агоскин.  Ђрина
‚арваровна обычно щекотала тогда свое брюхо хвостом, вырастающим из земли...
‡агоскин не  любил эти картины. Ћн так искал странные лики Ђрины ‚арваровны,
точно хотел стать полотенцем,  стирающим с них грЯзь. ‚олосы вставали  дыбом
от такого удовольствиЯ.
     ‘амойлов  любил их всех принимать. Ћн суживал свои глазки, так  что они
выкатывались внутрь, в свое пространство, чтоб не видеть гостей. Љак смеЯлсЯ
тогда  ‘амойлов,  любуЯсь их тенЯми! ќто было  его тихое развлечение,  почти
отдых, потому что, хотЯ жизнь его была скована гробами, в ней был непомерный
свет, отрицающий  все живое. €  ‘амойлов всегда улыбалсЯ этому свету  в себе
такой улыбкой, что многое  зачеркивалось в  мире. Ћн никогда  не  искал лики
Ђрины ‚арваровны, считаЯ, что это не длЯ него.
     Ћн думал, правда, о высшем, верхнем  лике, но его не было. Ђ когда  его
не было,  тиканье часов  в  ушах  ‚асилиЯ превращалось в  звон. ќтот звон не
напоминал о душах умерших.
     "‘орвать,  сорвать гробы, - думал ‚алерий, отлетаЯ  то в сторону, то  к
югу. - ’ьфу, тьфу, чтоб не сглазить!"
     € от его плевков смывались города.
     Ћн любил превращать проклЯтие в акт благодати.
     Ќо из  гробов никто не  выходил. ’олько черно-красные тени  порой,  как
проекции демонов, восходили от гробов к звездам,  как будто  вокруг курили и
жгли костры, заклинаЯ...  Ќо уже давным-давно не было магов. „а и зачем  они
были бы здесь нужны?! ‚се и так прекрасно виднелось...
     Ђ ‘амойлов ничем не отвечал на призывы ‚алериЯ. Ћн смотрел в свой свет,
который не умирал, обнимаЯсь с тенЯми.
     € вдруг завыла Ђрина ‚арваровна.  ќто  прорезывалсЯ  новый  лик  на  ее
животе! ’от, что должен быть  ей близок. ‘воим отчужденным змеевидным  ликом
она смотрела в свое дитЯ-личико. € ей виделись там виселицы и звезды.
     - •о-хо-хо! - заливалась Ђрина ‚арваровна.
     Ќо вдруг дух ее помутнел.
     "…сть  ли  там,  за  виселицами и звездами,  родное,  мое родное?!! €ли
ничего нет и все мне кажетсЯ - и виселицы, и звезды, а есть только отражение
моего  змеиного, отчужденного лица в моих новых глазах?! -  думала она. - Ќо
почему же так сладко  на сердце?!  Њожет, наоборот, в моем  отчужденном лике
уже отражен новый лик?!"
     € все  заходили, заплЯсали  вокруг ее живота. ‚алерий,  уменьшившись до
полена, впрыгнул в  Яму на теле ЌиколаЯ ‘еменовича, где раньше была задница.
€ Ќиколай  ‘еменович  заскакал,  как  кенгуру.  ’олько  кто был  самкой, кто
детенышем?
     Ђ  далеко  на  горизонте, у полыхающего огнЯ,  куда  опускалось  черное
солнце,  провиделась  фигура   ‚асилиЯ.  Ћн  одиноко  брел,  разговариваЯ  с
воплотившимисЯ часами.
     Ћднако ‡агоскин бешено искал лики Ђрины ‚арваровны. ‡апутавшись в тенЯх
других  миров и в несуществующем, он то хохотал, изменЯЯсь  ликом, то рыдал,
отчего у него светлели волосы.
     - ѓосподи, ѓосподи! - бормотал он.
     Ќочь все чернела, и все больше виделось.
     Ќаконец, бросив все, скрючившись,  как лЯгушка,  он - на четвереньках -
присел  около  Ђрины  ‚арваровны,  пристально   всматриваЯсь   в  ее  новый,
поЯвлЯющийсЯ  лик. € Ђрина ‚арваровна  тоже  пристально  вглЯдывалась в этот
лик, застыв  непонЯтной  головой. ’ак оцепенели они на  несколько мгновений.
’ень другого лица, ушедшего в иной мир,  с неба приблизилась к ним, повиснув
близко,  как  крыльЯ птицы.  Љругом  из стороны  в  сторону  скакал  Ќиколай
‘еменович - ‚алерий. “грюмо молчал ‘амойлов.
     €  тут ‡агоскин, опередив змеевидный  лик  Ђрины,  который  мог бы  уже
оторватьсЯ  от  нее,  Яростно  исчез... Ќо  сама  Ђрина ничего  не заметила.
‡агоскин пропал, словно утонув в новом лике.
     - ѓде  родное, родное?!! - выла Ђрина ‚арваровна, всматриваЯсь в  себЯ,
как вампир.
     € вдруг вскрикнула:
     -  Ђ...  Ђ!!  - точно  что-то  увидела,  и  разгадка  мелькнула  на  ее
несуществующем  лице.  €  наверное, это  видение  было  решающим,  возможно,
утвердительным ответом, потому что она тут же забыла его не то  от ужаса, не
то от бездны.
     - Ќет, нет родного!! - закричала она потом, точно очнувшись.
     Џо существу, его и действительно не было.
     € тогда  все закричали,  завыли и полетели. Ћдного ‘амойлова  не  было.
ЏерваЯ  полетела Ђрина  ‚арваровна. ’очно ее лики смешались друг с  другом и
она смотрела на ‡емлю уже одним глазом, упоенным и настойчивым.
     ‚ стороне от нее, как веера, разлетались жирные, в  пиджаках,  дЯдьки с
крылышками   и  мЯсистыми   затылками.   ‘талкиваЯсь  задами,  они   как  бы
совокуплЯлись, отчего мелькали искры. Ќо сами  они были еще неприЯтнее  этих
искр,  хотЯ в  то же времЯ устойчивы. „вигалась тьма,  словно  совсем живаЯ.
‚алерий вылетел из тела ЌиколаЯ ‘еменовича. Ђ последний, оседлав камень, тот
камень,  который  представлЯл  несуществующий  лик   Ђрины,  летал  на  нем,
облюбовываЯ его и дивЯсь миром.
     ’ак летали они долгие дни и ночи.


        ’олько бы выжить

     „омишко,  о котором  идет речь, расположен по Џищезадумчивому переулку,
во дворе. …го давно пора внести,  ан нет - он держитсЯ. Ќа второй этаж ведет
лестница  с  шизофреническими углами  и  провалами. ‚ квартирке  под седьмым
номером  двадцатый  год  живут  четыре  семейства. “  каждого  из  них  свои
привычки, психопатии, выкрики; если бы описать все их многолетние отношениЯ,
то получилсЯ бы длинный роман  наподобие "‚ойны и мира", но с психоанализом,
чертовщиной,  мордобитием  и одиноким  заглЯдыванием  в самого себЯ.  Ќо  мы
опишем лишь один день.
     “тро начинаетсЯ  здесь  с  того,  что одинокаЯ  старушка  - Џантелеевна
выходит  умыватьсЯ.  •отЯ  в  кухне никого  нет, но она  входит туда бочком,
предусмотрительно повернувшись  задом  к  окружающему пустому  пространству.
Љогда  же поЯвлЯетсЯ народ,  то  она почти совсем встает на четвереньки, так
что квартирантам  виден только ее огромный,  в ворохе платьев, зад. „вадцать
лет назад она поЯвилась таким образом на кухне.
     -  Ќе  пужайте, мамаша, обернитесь, - сказал ей  тогда громадный, лысый
инвалид-сосед.
     Њамаша спокойно и плавно, как лебедь, обернулась и вымолвила:
     - Ђ вы,  граждане  и  лиходеи,  иное, чем мой зад, и не достойны зреть.
‹ичико мое вы никогда не увидите.
     € опЯть спрЯталась.
     ‘  тех  пор,  на  долгие  годы, она  замолкла перед  соседЯми и во  все
общественные места входила, пЯтЯсь задом к окружающему люду.
     ’еперь ей  уже восемьдесЯт лет, она  стала выгнутаЯ, иссохшаЯ, позабыла
все слова,  кроме  детских, но ритуал свой  исполнЯет  так же  вдохновенно и
напористо. только крЯхтЯ и  опираЯсь на клюку.  ‚се к этому привыкли, и один
раз  был  даже  скандал,  когда  Џантелеевна  по  простуде  позвоночника  не
повернулась к соседЯм задницей...
     ‚след за Џантелеевной в кухню выпрыгивает шестидесЯтилетнЯЯ пенсионерка
‘онечка.  ‡авидев  старухин  зад,  она фыркает:  ‘онечка  - единственнаЯ  из
обитателей, кто до сих пор не признает права Џантелеевны.
     - џ  ‹ьва ’олстого, елки-палки,  каждую ночь  читаю, -  часто орет  она
поутру, стуча кастрюлей по плитке. - џ вам не Ќаташа ђостова... ‡апахами тут
издеватьсЯ...
     Ћгромный,  лысый  инвалид  успокаивает  ее,  лапаЯ  своими  чудовищными
руками.  ‚скоре  вылезает  и  его молодаЯ,  увесистаЯ жена.  Ћт томительных,
многолетних злоупотреблений половой жизнью у нее мертваЯ пустота под глазами
и  голодный,  опустошенный взглЯд, как у облученной кошки. Ћба они  с  мужем
ќротоманы. € врачи в  один  голос говорЯт,  что  это  кончитсЯ  только с  их
смертью.
     Џоследним на кухню втискиваетсЯ Љузьма Ђнуфриевич Џугаев, солидный отец
семейства в составе  равнодушной,  хлопающей  себЯ  по лбу  жены  и  жирной,
откормленной тринадцатилетней  дочки.  Ћ его-то состоЯнии  сегоднЯ и  пойдет
речь. ‘уть в том, что месЯц назад в мозгу Љузьмы Ђнуфриевича засела стойкаЯ,
богатаЯ, с метастазами  мысль: "только  бы выжить". ќто пришло ему  в голову
после того,  как  он  увидел на улице, что широкий,  с  окно,  лист  стекла,
упавший с пЯтого этажа, разрезал пополам дюжего дЯдю с орденами.
     Џугаев  тогда  страшно  затерЯлсЯ,  струсил  и  бегом,  оглЯдываЯсь  на
облачка,  пустилсЯ к первому попавшемусЯ трамваю.  ‘  течением  времени  эта
идеЯ: "только  бы  выжить"  - разрослась  у него и нашла применение ко всему
миру в целом, во всех его  деталЯх и нюансах. ‘начала он  даже испугал евото
равнодушную, вечно хлопающую себЯ по лбу жену тем, что часто, ни к селу ни к
городу, стал  повторЯть: "только бы  выжить!" Џойдет в уборную,  обернетсЯ и
скажет, трусливо так, переморщено: "только бы выжить!"
     ‚се окружающее у него стало  поводом к этой идее. Ћбволок он ею и  свою
дочку. Ќасильно кормил ее мЯсом, салом и щупал, раздулсЯ ли у нее живот.
     - ’о-то, дочка,-  приговаривал  он,  - самое главное,  выжить...  ЃойсЯ
мальчишек, двора и воздуха. ‹учше всего бывает под одеЯлом.
     „очка надуваетсЯ  его  мыслЯми, как  молоком, и  уже часто не  ходит, а
пробегает  мимо  людей на улице. Ќо  жена мало  реагирует  на  его  духовные
поиски.  ‡а это он иной  раз бьет ее, но, от инертного умилениЯ, оставшегосЯ
от первых лет любви, считает все же, что  она понимает его... ‘егоднЯ Џугаев
вышел на  кухню  голый, в одних  трусиках. ќто от озабоченности. ‚едь  дочка
уезжает в санаторий.
     ‘онечка  вспыхивает и выкатываетсЯ к  себе,  запершись  на ключ.  €з-за
тонких  стен  доноситсЯ  ее  голос:  "•улиганье!..   ’олстого  надо  читать.
’олстозадый!" ‹ысый  инвалид  удивлЯетсЯ про  себЯ,  почему  живот  у голого
мужчины  бывает так похож на  женский.  "Џощупать бы его", - медленно думает
он, опустив чайник на пол.
     ’олько Џантелеевна,  крЯхтЯ, пробираетсЯ мимо  всех,  задеваЯ  задницей
живот Џугаева...
     Ќаконец Љузьма  Ђнуфриевич, одетый,  выводит дочку за руку во двор. ‚се
смотрЯт на него из окон.
     Ћн положил свою тЯжелую руку  на голову девочки и  тихо внушает: "…дешь
ты,  дочка,  в санаторий... € запомни:  живьем не давайсЯ. —уть  что - бей в
морду... €ли жалуйсЯ. Џотому что самое главное - выжить".


        ’рое

     ђодимов  ЉолЯ решил, что он умер, родилсЯ второй раз, но уже где-нибудь
на иной, более пакостной планете, и  второй  раз сошел с ума, ибо твердь, на
которой он  Якобы  лежал, поехала. ’очнее,  поехало небо, а  может  быть,  и
‡емлЯ, но только в другую сторону.
     "ќто конец, - подумал он снова,  - или  начало  новому сумасшествию, но
уже после смерти... —то происходит со  мной?.. € почему такой грохот сверху?
€ сбоку что-то двигаетсЯ, накалЯетсЯ..."
     "...„а, конечно, Я умер и попал в ад... ѓосподи, Ѓоже, за что? ‡а что?"
     ЉолЯ, как  ему  показалось,  пошевелил губами, пытаЯсь  открыть  глаза.
Љогда  что-то там открылось, он увидел не бездонное синее небо над  собой, а
железную стену мрака наподобие черной крыши.
     "Њама, Я в аду!" - просиЯла нежданнаЯ мысль.
     "Ќо разве мамы могут вывести из ада? Њногие из них, поди,  сами в аду",
- мгновенно решил ЉолЯ.
     - Ќе хочу! - вдруг заорал он и выпучил глаза.
     ’о,  что  он  увидел наконец, не поддавалось никакому пониманию. ѓолова
его будто бы  ползла в одну сторону, тело вроде ехало в другую, а над ним  с
грохотом мчалсЯ мрак.
     "—то это и когда конец?" - подумал ђодимов. ‚друг стало светло. Ќад ним
Ясное утреннее небо. “далЯющийсЯ грохот.
     ђодимов одиноко лежал между рельсами, а несколько секунд  назад над ним
пронессЯ гигантск