 стоит и не играет
на  горне, и хотЯ у него изо рта торчит какаЯ-то железка, он не умеет играть
на горне, Я не знаю, что это за железка,  возможно,  это  игла,  которой  он
зашивает  себе  рот,  дабы  не  есть  бутербродов матери своей, завернутых в
газеты отца своего. Ќо главное в следующем: Я утверждаю, что  белый  мальчик
не  стоит,  а сидит -- это темный мальчик, сидЯщий на фоне белой зари, книга
за книгой, на траве, это мальчик-инженер, которого ждет машина, и  он  сидит
на  своем  постаменте  точно  так  же, как ‘авл Џетрович -- на подоконнике в
уборной, греЯ ступни ног,  когда  мы  идем  и  входим  разгневанно,  несЯ  в
портфелЯх  наших  энтомологические  заметки,  планы  преобразованиЯ времени,
разноцветные  сачки  длЯ  ловли  снежных  бабочек,  причем  длинные,   почти
двухметровые  древки  этих прекрасных снастей торчат из портфелей и задевают
углы и самодовольные портреты  ученых  на  стенах.  Њы  входим  разгневанно:
дорогой ‘авл Џетрович, в нашей ужасной школе стало невозможно учитьсЯ, много
задают на дом, учителЯ почти все дураки, они ничуть не умнее нас, понимаете,
надо что-то делать, необходим какой-то решительный шаг -- может быть, письма
туда  и  сюда,  может  быть  --  бойкоты и голодовки, баррикады и барракуды,
барабаны и тамбурины, сожжение журналов и  дневников,  аутодафе  в  масштабе
всех  специальных  школ мира, взглЯните, вот, в наших портфелЯх -- сачки длЯ
ловли бабочек.  Њы  отломаем  древки  от  собственно  сачков,  поймаем  всех
по-настоЯщему  глупых  и  наденем  эти сачки им на головы на манер шутовских
колпаков, а  древками  будем  бить  по  их  ненавистным  лицам.  Њы  устроим
грандиозную  массовую гражданскую казнь, и пусть все те, кто так долго мучил
нас  в  наших  идиотских  спецшколах,  сами  бегают  укреплЯющие  кроссы  на
каменистых  пустырЯх  и  сами решают задачи про велосипедистов, а мы, бывшие
ученики, освобожденные от чернильного и мелового рабства, мы сЯдем  на  свои
дачные  велосипеды и помчимсЯ по шоссе и проселкам, то и дело приветствуЯ на
ходу знакомых девчонок в коротких юбочках, девчонок с простыми собаками,  мы
станем  загородными  велосипедистами  пунктов  Ђ, Ѓ, ‚, и пусть те проклЯтые
дураки, дураки проклЯтые решают задачи про нас и за нас, велосипедистов.  Њы
будем  велосипедистами  и почтальонами, как Њихеев (Њедведев) , или как тот,
кого вы, ‘авл Џетрович, называете Ќасылающим. Њы все, бывшие идиоты,  станем
Ќасылающими,  и  это  будет  прекрасно. Џомните, вы когда-то спрашивали нас,
верим ли мы в этого человека, а мы говорили, что не знаем, что и  думать  по
этому  поводу,  но  теперь,  когда  испепелЯющее  лето  сменилось промозглой
осенью, и прохожие, спрЯтав головы в воротники, мечтают обратитьсЯ  в  птиц,
теперь  мы  спешим  заЯвить  вам лично, дорогой ‘авл Џетрович, и всем другим
прогрессивным педагогам, что не сомневаемсЯ в существовании Ќасылающего, как
не сомневаемсЯ,  что  грЯдущее,  полное  велосипедов  и  велонасылающих,  --
грЯдет.  €  отсюда,  из  нашей отвратительной мужской уборной с испачканными
окнами и никогда не просыхающими полами, мы кричим  сегоднЯ  на  весь  белый
свет: да здравствует Ќасылающий ‚етер! ђазгневанно.
     Њежду  тем  наш  худой  и босоногий учитель ‘авл сидит на подоконнике и
растроганно смотрит на нас, орущих  эту  величайшую  из  ораторий,  и  когда
последнее  эхо ее прокатитсЯ по пустым, но еще вонючим после занЯтий классам
и коридорам и улетит на осенние улицы, учитель ‘авл достанет  из  нагрудного
кармана  ковбойки  маленькие ножницы, пострижет ногти на ногах, посмотрит на
двери кабинок, исписанные  хулиганскими  словами  и  изрисованные  дурацкими
рисунками,  и: как много неприличного, -- скажет, -- сколь некрасиво у нас в
уборной, о боже, -- заметит, --  как  бедны  наши  чувства  к  женщине,  как
циничны мы, люди спецшколы. “жели не подберем слов высоких, сильных и нежных
взамен  этих  -- чужих и мерзких. Ћ люди, учители и ученики, как неразумны и
грЯзны вы в помыслах своих и поступках! Ќо  мы  ли  виновны  в  идиотизме  и
животной  похоти  наших,  наши  ли руки исписали двери кабинок? Ќет, нет! --
закричит, -- мы только слабые и немощные слуги и  неслухи  директора  нашего
Љоли  Џерилло,  и это он попустил нам разврат наш и слабоумие наше, и это он
не научил нас любить нежно и сильно, и это его руки водили нашими, когда  мы
рисовали здесь на стенах, и он виноват в идиотизме и похоти наших. Ћ мерзкий
Џерилло,  --  скажет ‘авл, -- как ненавистен ты мне! € заплачет. Њы же будем
стоЯть  растерЯнно,  не  знаЯ,  что  сказать,  чем  успокоить  его,   нашего
гениального  учителЯ  и  человека.  Ќа плиточном полу, переминаЯсь с ноги на
ногу, мы будем стоЯть, и жидкаЯ  грЯзь,  оставленнаЯ  второй  сменой,  будет
чавкать под нашими ногами и медленно и совсем незаметно начнет просачиватьсЯ
в  брезентовые  тапочки,  за  которыми  столь  долго мучилась в очереди наша
беднаЯ мать. Ћднажды вечером, вечером одного из дней: мама, сегоднЯ к нам  в
класс  угрюмо пришел Џерилло. Ћн стер с доски все, что написал учитель, стер
трЯпкой. ‚нимание, -- он, директор, сказал в тишине, --  с  такого-то  числа
эта   специальнаЯ   школа  со  всеми  ее  химикалиЯми,  лампочками  ”арадеЯ,
волейбольными  мЯчами,  чернильницами,  досками,  полудосками,   картами   и
пирожками  и  прочими  танцами-шманцами объЯвлЯетсЯ Ћбразцовой “дарной имени
отечест-венного математика ‹обачевского специальной школой  и  переходит  на
тапочную  систему.  Љласс зашумел, зашумел, а один мальчик, -- Я не помню, а
может быть просто не понимаю, как его зовут, а может быть этим мальчиком был
Я сам,  --  этот  мальчик  закричал,  почему-то  очень  закричал,  вот  так:
а-а-а-а-а-а-а-а!  €звини,  мама, Я понимаю, вовсе не обЯзательно показывать,
как именно кричал мальчик, тем более, что папа отдыхает,  достаточно  просто
сказать,  что один мальчик закричал, мол, очень сильно и неожиданно крикнул,
и не обЯзательно показывать, что он крикнул вот так: а-а-а-а-а-а-а! Џри этом
он полностью открыл рот  и  высунул  Язык  и  мне  показалось,  что  у  него
необыкновенно  красный  Язык,  наверное  мальчик  болен,  и  у  него началсЯ
приступ, -- так Я подумал. џ должен заметить,  мама,  у  него  действительно
очень  красный  и  длинный  Язык  с  фиолетовыми пЯтнами и прожилками, будто
мальчик пьет чернила, прЯмо удивительно. Ѓыло похоже, что он сидит  у  врача
ухо-горло-нос  и  врач  просит  сказать  его  "а", и мальчик открывает рот и
старательно говорит, а  вернее,  кричит:  а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!  Ћн  кричал
целую  минуту  и  все  глЯдели на него, а потом он перестал кричать и совсем
тихо спросил, обращаЯсь к директору: а что это значит? € тут все  вспомнили,
что мальчик заикаетсЯ, что ему иногда трудно даетсЯ переход с гласного звука
на  согласный,  и  тогда  он  застревает на гласном и кричит, потому что ему
обидно. € вот он закричал сегоднЯ: а-а-а-а-а-а-а-а-а! Ћн  хотел  спросить  у
директора:  а  что  это  значит,  --  только и всего. € наконец он спросил и
директор  Џерилло  сквозь  зубы  ответил:  тапочнаЯ  система  --  это  такое
положение вещей, при котором всЯкий ученик покупает тапочки и, приносит их в
школу  в  специальном  мешочке  с  лЯмочками.  ЏридЯ в школу, ученик снимает
обычную обувь свою  и  надевает  принесенные  тапочки,  а  опустевший  мешок
заполнЯет  обычной  обувью  и  сдает  в  гардероб  нЯнечке вместе с пальто и
шапкой. ЏонЯтно ли Я объЯснЯю? -- спросил директор и мутно посмотрел во  все
концы  света.  €  тут  мальчик опЯть страшно закричал, на сей раз был другой
звук: о-о-о-о-о-о-о! џ больше не буду, мама, не знаю, как мог Я забыть,  что
папа  дремлет  у  себЯ  в кабинете с газетой в руках, он, очевидно, устал, у
него такаЯ тЯжелаЯ работа, столько дел, столько  загубленных  судеб,  бедный
папочка,  Я  больше  не  буду, мама, Я лишь закончу. € вот мальчик закричал:
о-о-о-о-о-о-о! -- а затем выговорил: очень  приЯтно.  Џерилло  собралсЯ  уже
уходить,  когда  мы,  то  есть  Я и он, другой, мы встали и заЯвили: Ќиколай
ѓоримирович, мы обращаемсЯ к вам лично и в вашем открытом и честном лице  ко
всей  администрации  в  целом  с просьбой разрешить нам носить один мешок на
двоих, поскольку нашей матери будет в  два  раза  труднее  шить  два  мешка,
нежели один. Ќа что директор, переглЯнувшись с учителем, так, словно они оба
знали  нечто,  чего  больше никто не знал, как будто они знали более нашего,
ответил: каждый ученик Ћбразцовой “дарной  имени  отечественного  математика
‹обачевского  специальной  школы  обЯзан  иметь  свой  собственный  мешок  с
лЯмками, на каждого -- по мешку. € до тех пор, покуда вы считаете,  что  вас
двое,  вы  должны  иметь  два  мешка  --  ни  больше  ни  меньше. …сли же вы
полагаете, что вас десЯть, то имейте  десЯть  мешков.  —ерт  возьми!  --  мы
громко  и  разгневанно,  -- лучше бы нас совсем не было, вы не приставали бы
тогда к нам с вашими проклЯтыми  мешками  и  тапочками,  беднаЯ  мама,  тебе
придетсЯ  шить  два  мешка, сидЯ до глубокой ночи, ночи напролет, на швейной
машине строча -- тра-та-та, тра-та-та, навылет, сквозь сердце, да  лучше  бы
мы  навсегда  обратились в лилию, в нимфею альба, как тогда, на реке, только
навсегда,  до  конца  жизни.  ђазгневанно.  „иректор   Џерилло   достал   из
внутреннего  кармана  пиджака  мЯтый платок и тщательным образом протер свою
веснущатую, рыжую, вмЯтую в  череп  лысину.  Ћн  сделал  это,  чтобы  скрыть
растерЯнность,  он  растерЯлсЯ,  он  не  ожидал,  что в его школе есть такие
разгневанные  учащиесЯ.  €  он  сказал  угрюмо:  ученик   такой-то,   Я   не
предполагал, что здесь имеютсЯ люди, способные до такой степени потерЯть мое
доверие  к  ним,  как  это  сделали сейчас вы. € если вы не желаете, чтобы Я
исключил вас из школы и передал ваши  документы  т  у  д  а,  то  немедленно
садитесь  и  пишите  объЯснительную записку о потерЯнном доверии, вы обЯзаны
объЯснить мне все, и в первую очередь вашу вздорную псевдонаучную  теорию  о
превращении  в  лилию.  ‘казав  так, Џерилло повернулсЯ, щелкнул по-военному
каблуками -- в школе говорили, что директор служил в одном батальоне с самим
Љузутовым -- и вышел, хлопнув дверью. ђассерженно. ‚есь  класс  посмотрел  в
нашу  сторону,  высунул  красный  Ядовитый  Язык,  прицелилсЯ  из  рогатки и
хихикнул, потому что весь этот класс, как  и  все  прочие  в  специалке,  --
глупый  и дикий. ќто они, идиоты, вешают кошек на пожарной лестнице, это они
плюют друг другу в лицо на больших переменах и отнимают друг у друга пирожки
с повидлом, это они незаметно мочатсЯ друг  другу  в  карман  и  подставлЯют
ножки, это они выкручивают друг другу руки и устраивают "темные", и это они,
идиоты, изрисовали двери кабинок.
     Ќо  отчего  ты  так  сердишьсЯ  на своих товарищей, -- говорит нам наша
терпеливаЯ мать, -- разве ты сам не такой, как они? …сли  бы  ты  был  иным,
лучше   их,  мы  не  отправили  бы  тебЯ  учитьсЯ  в  спецшколу,  о,  ты  не
представлЯешь, каким счастьем это было бы длЯ менЯ и длЯ  отца!  господи,  Я
наверное  стала  бы  самой счастливой матерью. Ќет, мама, нет, мы совершенно
другие люди, и с теми мозглЯками нас ничто не свЯзывает, мы несравненно выше
и лучше их во всех отношениЯх. …стественно,  со  стороны  может  показатьсЯ,
будто  мы  такие  же,  а по успеваемости хуже нас вообще никого нет, мы не в
состоЯнии запомнить до конца ни одного стихотворениЯ, а тем более басню,  но
зато мы помним вещи поважнее. Ќедавно ‚одокачка объЯснЯла тебе, что у нас --
твоих  сыновей  --  так  называемаЯ  избирательнаЯ памЯть, и это чрезвычайно
верно, мама, такого рода памЯть позволЯет нам  жить,  как  хочетсЯ,  ибо  мы
запоминаем  лишь то, что нужно нам, а не тем кретинам, которые берут на себЯ
смелость учить нас. ‡наешь, мы даже не помним, сколько лет уже  просидели  в
спецшколе, а иногда забываем названиЯ школьных и просто предметов, не говорЯ
о каких-то там формулах и определениЯх -- их мы абсолютно не знаем. Ћднажды,
год  или  три  спустЯ,  ты  нашла  длЯ нас репетитора по какому-то предмету,
возможно, по математике, и как водитсЯ, мы  ходили  к  нему  заниматьсЯ,  за
каждое  занЯтие он брал столько-то рублей. ’о был дорогой и знающий педагог,
и примерно на втором занЯтии он сообщил нам:  молодой  человек,  --  нет,  Я
ошибсЯ,  он  использовал  прилагательное усеченной формы: млад человек; млад
человек, вы -- уникум, все, что вы знаете по предмету -- это ничто. Љогда мы
пришли на третье занЯтие, он оставил нас одних в квартире, а сам  побежал  в
магазин  за  пивом.  Ѓыло  лето, жарко, мы приезжали на занЯтиЯ с дачи, было
невыносимо, мама. ђепетитор сказал нам: а, здрасьте, здрасьте, млад человек,
а Я заждалсЯ,  --  потираЯ  руки,  --  заждалсЯ,  жарко,  ибо  лето,  деньги
принесли?  „авайте,  Я заждалсЯ, совершенно ни копейки, побудьте, спущусь за
пивом, считайте, что вы дома, займитесь хоть рисованием, покормите  гуппи  ,
лампочка  в  аквариуме  перегорела, вода мутнаЯ, но когда рыбка подплывает к
стеклу, можно наблюдать, рассматривайте, да, кстати, посмотрите  и  ђыбкина,
он  на  полке,  это  разборник,  разборник задач, рекомендую такой-то номер,
исключительно любопытно, едет  велосипедист,  представлЯете?  добираетсЯ  из
пункта  в пункт, интереснейшаЯ ситуациЯ, жара стоит невозможнаЯ, Я заждалсЯ,
ни копейки во всем доме, соседи все на юге, занЯть положительно не у кого, в
общем, Я побежал, устраивайтесь, занимайтесь чем придетсЯ, только не лазайте
в холодильник, там все равно ничего нет -- пусто, итак, за пивом, за пивом и
еще  раз  за  пивом,  чтобы  не  было  мучительно  больно.  ђассеЯнно.  Ќет,
сосредоточенно.  ‚ертЯсь перед зеркалом. Љогда репетитор вернулсЯ с пивом --
тридцать бутылок, мама, -- он спросил нас, умеем ли  мы  играть  в  шахматы.
“меем,  отвечали  мы.  €менно  в  тот  день  мы  придумали новую фигуру, она
называлась конеслон и могла ходить крест-накрест или  вовсе  не  ходить,  то
есть  пропускать  ход,  стоЯть на месте. ‚ таком случае игрок просто говорит
партнеру: ходит конеслон, а в действительности конеслон стоит как  вкопанный
и  тускло  смотрит  во  все  концы  света,  как  Џерилло.  ђепетитору ужасно
понравилась идеЯ новой фигуры, и он, когда мы потом приезжали к нему,  часто
напевал на мотив из „етей капитана Ѓлэда: конеслон, конеслон, улыбнитесь, --
и  пил  пиво,  и  мы  никогда  больше не занимались по предмету, мы играли в
шахматы и нередко обыгрывали репетитора. ’ак  что  у  нас  неплохаЯ  памЯть,
мама,  она, скорее, избирательнаЯ, и ты не должна огорчатьсЯ. € тут мы трое,
сидЯщие на кухне, услышали голос отца нашего и понЯли, что он уже не дремлет
в кресле,  но  движетсЯ  по  коридору,  стуча  шлепанцами  и  шурша  свежими
вечерними газетами. Ћн шел устало и долго и кашлЯл -- это и был его голос, в
этом  его  голос  и  выражалсЯ.  „обрый  вечер,  папа  в  старой  пижаме, не
огорчайсЯ, что она стараЯ, когда-нибудь мама сошьет или купит тебе новую,  и
’е  Љто  Џридут  будут интересоватьсЯ: шили или покупали, шили или покупали,
шили или покупали? Ќаш прокурор-отец очень крупный: когда он стоит в  дверЯх
кухни,  то  заслонЯет  своей  клетчатой  пижамой  весь  проем,  он  стоит  и
спрашивает: что случилось, почему вы кричите здесь, в моем доме, вы  что  --
все с ума посходили? џ думал, опЯть приехали ваши дурацкие родственники, все
сто  человек  сразу.  Љакого  черта,  строго говорЯ! Ќеужели нельзЯ тише, ты
распустила своего щенка донельзЯ, у него, Ясное дело, сплошные двойки.  Ќет,
папа,  суть не в этом, понимаешь, конеслон вошел в мои сны, <i>как в кожаную
перчатку  входит  красный  мужской  кулак</i>,  и   у   него,   у   беднЯги,
избирательнаЯ памЯть, у конеслона. —то за ерундистика, не желаю слушать твой
бред,  -- сказал мне отец. Ћн сел на табуретку, причем могло показатьсЯ, что
вот-вот она рухнет под тЯжестью этого навсегда усталого тела, и он встрЯхнул
ворох газетных страниц, дабы расправить  их,  и  ногтем  отчеркнул  какую-то
заметку  под  рубрикой  о  б  ъ  Я  в л е н и Я. Џослушай, -- обернулсЯ он к
матери, -- здесь напечатано: куплю зимнюю дачу. Љак ты на это  смотришь,  не
продать   ли   наш  дом  этому  типу,  он  навернЯка  подлец  и  проходимец,
какой-нибудь прораб или завхоз, и деньги-то у него, конечно, есть, иначе  он
не  стал бы давать объЯвление. џ сейчас сидел и думал, -- продолжал отец, --
на кой хрен нам нужна наша халупа, там же нет ничего хорошего: пруд грЯзный,
соседи все -- хамье и пьЯницы, а  ремонт  один  чего  стоит.  Ќо  гамак,  --
сказала  мама,  --  как славно полежать в гамаке после трудного днЯ, ты ведь
так любишь. ѓамак Я могу повесить и в городе, на балконе, -- сказал отец, --
правда, он займет весь балкон, но зато туда, на балкон, не  зайдет  ни  один
родственник,   вот   что   главное,  мне  надоело  держать  дачу  длЯ  твоих
родственников, ты понимаешь или не понимаешь этого дела? Џродать, и все тут,
и никаких тебе налогов, стекольщиков, кровельщиков и прочее, тем более,  что
моЯ пенсиЯ не за горами, а? Љак знаешь, -- сказала мама.
     €  тогда  Я  --  на  сей  раа  это был именно Я, а не тот одноклассник,
который  столь  мучительно   заикалсЯ   --   тогда   Я   заорал   отцумоему:
а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!  џ  заорал  так  громко, как никогда в жизни еще не
кричал, Я хотел, чтобы он услышал и  понЯл,  что  означает  крик  сына  его:
а-а-а-а-а-а-а-а-а! волки на стенах даже хуже на стенах люди люди их лица это
больничные  стены  это  времЯ  когда  ты  умираешь  тихо и страшно а-а-а-а-а
сжавшись в утробный комок лица  которые  ты  никогда  не  видел  но  которые
увидишь  годы спустЯ это прелюдиЯ смерти и жизни ибо тебе обещано жить чтобы
мог ощутить ты обратный  ход  времени  чтобы  училсЯ  в  спецшколе  и  любил
бесконечно  учителку  ‚ету ‚етку акации хрупкую женщину в тугих шуршащих при
ходьбе чулках девочку с маленькой родинкой около сладкого и призывного  рта,
дачницу  с  глазами  ветреной  лани  глупую  и продажную девку с пригородной
электрической платформы над которой виадук и  часы  и  бьющиесЯ  на  снежном
ветру  снежном ветру провода а выше а-а-а-а-а летучие молодые звезды и грозы
летЯщие сквозь лета, -- Я опоздал? извините, ради бога, ‚ета  Ђркадьевна,  Я
провожал мать, она уехала к родственникам на несколько дней, в другой город,
впрочем,  Я  полагаю,  вам  неинтересно,  честно  говорЯ,  Я  и не знаю, что
сделать, чтобы вам стало интересно,  ну  вот,  Я  придумал,  давайте  поедем
куда-нибудь,  давайте  в  парк  или  в  ресторан,  вам,  наверное,  холодно,
застегнитесь, почему  вы  смеетесь,  разве  Я  сказал  что-то  смешное,  ну,
перестаньте,  пожалуйста,  что?  вы  хотели  бы на дачу? но мы давно продали
дачу, у нас нет дачи, потому что отец ушел на пенсию, давайте в ресторан,  у
менЯ  вчера  поЯвились деньги, не слишком много, но есть, Я теперь работаю в
одном министерстве, ну что вы, нет, Я никакой не инженер, что? Я  не  слышу,
идет  электричка,  отойдите  от  краЯ,  длЯ чего Я написал вам записку? черт
возьми,  Я  не  могу  ответить  так  сразу,  нам  необходимо   побеседовать,
где-нибудь  посидеть,  давайте поедем в ресторан, ладно? что? на электричке?
разумеетсЯ, здесь  же  нет  стоЯнки,  здесь  загороднаЯ  местность,  точнее,
пригороднаЯ,  по  дороге  Я  все  расскажу,  все очень важно, важнее, чем вы
думаете, это важнее, важнее,  представлЯете,  когда-то,  вероЯтно,  довольно
давно,  Я  приезжал  сюда,  на  заснеженную платформу, вместе с матерью, вы,
наверное, знаете, тут, если по ходу поезда -- и налево, будет кладбище,  там
похоронена моЯ бабушка -- и-и-и-и-и-и -- так же, как сейчас, шли электрички,
товарные,  скорые  --  осторожно,  мама, не поскользнись -- или то была инаЯ
платформа? они все так похожи, -- большое белое кладбище, церковь, но прежде
-- рынок, рынок, там следует купить семечки, женщины в крестьЯнских платках,
пахнет коровой, молоком, длинные столы и навесы,  несколько  мотоциклетов  у
входа,  рабочие  в синих фартуках выгружают Ящики из грузовика, от переезда,
где шлагбаум и полосатаЯ будка,  слышитсЯ  хриплый  сигнальный  звонок,  две
собаки  сидЯт  у мЯсной лавки, вдоль забора -- очередь за керосином, лошадь,
котораЯ привезла цистерну, на лошадь падает снег с дерева, под  которым  она
стоит,  но  лошадь  белаЯ, и потому снег на ее крупе почти незаметен. …ще --
водоразборнаЯ колонка, вокруг -- заледеневшие потеки, посыпанные песком, еще
-- окурки, брошенные в  сугроб,  еще  --  инвалид  в  телогрейке,  продающий
сушеные  грибы  на  нитке.  Љолесо от телеги, прислоненное к мусорному баку.
Њама, мы зайдем к бабушке или сразу к маэстро? Љ бабушке, -- отвечает  мать,
-- прежде  все  же  к  бабушке,  она  ждет,  мы  давно у нее не были, просто
нехорошо, она может подумать, что мы совсем забыли о  ней,  поправь  шарф  и
надень  перчатки,  где носовой платок, бабушка будет недовольна твоим видом.
Њиновать железные, с выпуклыми литыми узорами ворота, купить букет  бумажных
цветов  --  ими торгует слепаЯ старуха у церкви, выйти на центральную аллею,
затем повернуть направо. €дти,  пока  не  увидишь  беломраморного  ангела  в
образе  молодой  женщины.  Ђнгел  стоит  за  синей оградой, сложив за спиной
хорошие большие крыльЯ и опустив голову: он слушает гудки поездов  --  линиЯ
проходит  в  километре отсюда -- и оплакивает мою бабушку. Њама ищет ключ от
ограды, то есть от  висЯчего  замка,  который  замыкает  ограду,  калитку  в
ограде.  Љлюч лежит где-то там, в приЯтно пахнущей маминой сумочке -- вместе
с пудреницей, флакончиком духов, кружевным платком, спичками (мама, конечно,
не курит, но спички носит на всЯкий случай), паспортом,  клубочком  бумажной
бечевки,  вместе  с  десЯтком  старых  трамвайных  билетов, губной помадой и
мелочью на дорогу. Њама долго не может отыскать ключ и волнуетсЯ: ну где  же
он,  ѓосподи,  Я  хорошо  помню, что он был, неужели мы не попадем сегоднЯ к
бабушке, так обидно. Ќо Я знаю, что ключ непременно отыщетсЯ, и спокойно жду
-- нет, неправда, Я тоже волнуюсь, потому что боюсь ангела, Я немного  боюсь
ангела,  мама,  он  такой  мрачный.  Ќе  говори глупостей, он не мрачный, он
скорбный, он оплакивает бабушку. Ќаконец ключ  находитсЯ,  и  мама  начинает
открывать  замок. ЏолучаетсЯ не сразу: в скважину ветром надуло снега и ключ
не входит, и тогда мама прЯчет замок в ладони, чтобы он согрелсЯ, и  снег  в
скважине  растаЯл.  …сли это не помогает, мама склонЯетсЯ над замком и дышит
на него, будто оттаивает чье-то замерзшее сердце. Ќаконец, замок  щелкает  и
открываетсЯ  --  разноцветнаЯ  зимнЯЯ  бабочка,  сидевшаЯ  на  ветке бузины,
пугаетсЯ и летит к соседней могиле; ангел лишь вздрагивает, но  не  улетает,
он остаетсЯ с бабушкой. Њама скорбно отворЯет калитку, приближаетсЯ к ангелу
и  долго  глЯдит  на него -- ангел осыпан снегом. Њама наклонЯетсЯ и достает
из-под скамейки сорговый веник: мы купили его однажды на рынке. Њама сметает
снег со скамейки, потом поворачиваетсЯ к ангелу и счищает снег с его крыльев
(одно крыло повреждено, надломлено) и с головы, ангел  недовольно  морщитсЯ.
Њама берет небольшую лопатку -- стоит за спиной ангела -- и очищает от снега
бабушкин  холм.  •  о  л  м,  п  о д к о т о р ы м б а б у ш к а. ‡атем мама
присаживаетсЯ на скамейку и берет из сумочки  платок,  чтобы  вытирать  свои
грЯдущие  слезы.  џ  стою  рЯдом,  мне  не особенно хочетсЯ сидеть, мама, не
особенно, спасибо, нет, Я постою. Ќу вот, -- говорит мама своей  матери,  --
ну  вот мы и пришли опЯть, здравствуй, дорогаЯ, видишь, у нас снова зима, не
холодно ли тебе, может быть, не нужно было убирать  снег,  было  бы  теплее,
слышишь, идет поезд, сегоднЯ воскресенье, мама, в церкви много народу, у нас
дома  --  тут  по  щекам  моей  мамы скользЯт первые слезы -- у нас дома все
хорошо, с мужем (мама называет имЯ отца моего) не ссоримсЯ, все здоровы, сын
наш (мама называет мое имЯ) учитсЯ в таком-то классе, с учебой у него лучше.
Ќеправда, мама, неправда, думаю Я, у менЯ с учебой так худо, что Џерилло  не
сегоднЯ-завтра исключит менЯ из школы, думаю Я, и Я стану продавать бумажные
цветы, как та старуха, думаю Я, но вслух говорю: бабушка, Я ужасно стараюсь,
ужасно,  Я  непременно  закончу  школу,  не  волнуйсЯ,  пожалуйста,  и стану
инженером, как дедушка. Ѓольше Я ничего не могу сказать, поскольку чувствую,
что сейчас заплачу. џ отворачиваюсь от бабушки и смотрю вдоль аллеи: в конце
ее, у забора, играет с собакой маленькаЯ девочка --  здравствуй,  девочка  с
простой  собакой,  Я всЯкий раз вижу тебЯ здесь, знаешь, что Я хочу сообщить
тебе сегоднЯ, Я обманываю свою бывшую бабушку, мне как-то  неловко  огорчать
ее,  и  Я  говорю  неправду,  никогда  и  никто из нас, недоумков, не станет
инженером, мы все способны лишь продавать открытки или бумажные  цветы,  как
та  старуха  у  церкви,  да  и то врЯд ли: мы наверное ни за что не научимсЯ
делать такие цветы, и нам нечего будет продавать. „евочка  уходит  и  уводит
собаку.  џ  замечаю, что бабочка, котораЯ сидит теперь в трех шагах от менЯ,
на излуке высокого снежного свеЯ, расправлЯет крыльЯ, собираЯсь взлететь.  џ
распахиваю  калитку  и  бегу,  но  бабочка замечает менЯ раньше, чем успеваю
накрыть ее шапкой своей: скрываетсЯ меж кустарников и крестов. Џо  колено  в
снегу  бегу  Я  за ней, скорбно, стараЯсь не глЯдеть на фотографии тех, кого
нет;  их  лица  освещены  заходЯщим  солнцем,  лица  их  улыбаютсЯ.  ‘умерки
спускаютсЯ  из  глубины  неба.  Ѓабочка, мелькавшаЯ иногда тут и там, совсем
пропадает, и ты остаешьсЯ один посреди кладбища.
     ’ы  не  знаешь,  как  вернутьсЯ  тебе  к  скорбЯщей  матери  твоей,   и
направлЯешьсЯ в ту сторону, откуда слышны гудки паровоза -- в сторону линии.
Џаровоз,  синий дым, гудок, какое-то пощелкивание внутри механизма, синЯЯ --
нет, чернаЯ кепка машиниста, он выглЯдывает из окна кабины, смотрит вперед и
по сторонам, замечает тебЯ и улыбаетсЯ -у него усы. ’Янет руку вверх,  туда,
где,  очевидно, приборы и ручка сигнала. ’ы догадываешьсЯ, что через секунду
будет еще один гудок -- паровоз вскрикнет,  очнетсЯ,  дернет  и  потЯнет  за
собою  вагоны,  начнет  пускать  пар и, набираЯ скорость, отдуватьсЯ. ЊЯгко,
сутулЯсь в неуклюжем стеснении от собственной необъЯснимой силы,  он  укатит
за  мост,  пропадет  -- растает, и отныне ты никогда не найдешь утешениЯ: о,
эта утрата: где отыскать его, черный, как  грач,  паровоз,  где  повстречать
усатого  машиниста,  и  где  еще раз увидеть потрепанные -- именно эти, а не
иные -- вагончики в заплатах, коричневые, грустные и скрипучие. Џропадет  --
растает.  ‡апомнишь  голос  гудка,  пар,  вечные глаза машиниста, подумаешь,
сколько лет ему, где живет, подумаешь --  забудешь  (пропадет  --  растает),
вспомнишь  однажды и не сумеешь поведать ничего кому-то другому -- обо всем,
что видел: о машинисте и паровозе и о составе, который  оба  они  увезли  за
мост.  Ќе  сумеешь,  не  поймут,  странно глЯнут: мало ли паровозов. Ќо если
поймут  --  удивЯтсЯ.  Џропадет  --  растает.  ѓрач-паровоз,   паровоз-грач.
Њашинист,  вагоны,  качающиесЯ на рессорах, кашель сцепщика и рожок. „альнЯЯ
дорога, карточные домики за полосой отчуждениЯ  --  казенные  и  частные,  с
палисадниками  и  с Яблочными простыми садами, в окнах -- свет или бликующаЯ
темнота, там и здесь -- неведомаЯ и непонЯтнаЯ тебе жизнь, люди, которых  ты
никогда не узнаешь. Џропадет -- растает. ‘тоЯ в протЯжных сумерках -- руки в
карманах  серого  демисезонного  пальто,  --  мыслишь поезду быструю путевую
ночь, хочешь добра всем  кочегарам,  обходчикам  и  машинистам,  желаешь  им
путевой  доброй  ночи,  где  будут:  сонные  лица  вокзалов,  звоны стрелок,
паровозы,  пьющие  из  ѓ-образных  хоботов   водокачек,   крики   и   ругань
диспетчеров,  запах  тамбура, запах перегоревшего углЯ и чистого постельного
бельЯ, запах чистоты, ‚ета Ђркадьевна,  чистого  снега,  в  сущности,  запах
зимы,  самого  ее начала, это важнее всего -- вы понимаете? Ѓоже мой, ученик
такой-то, отчего вы так кричите, просто неудобно, на нас смотрит весь вагон,
разве нельзЯ беседовать обо всем вполголоса. ’огда ты встаешь,  выходишь  на
середину  вагона  и,  поднЯв  руку  в  знак  приветствиЯ, говоришь: граждане
пригородные пассажиры, Я прошу вашего прощениЯ за то,  что  беседовал  столь
громко,  мне  очень  жаль,  Я  поступал  неправильно; в школе, в специальной
школе, где  Я  когда-то  училсЯ,  нас  учили  отнюдь  не  этому,  нас  учили
беседовать  вполголоса,  о  чем  бы  ни  шла  речь,  именно так Я и старалсЯ
поступать  всю  жизнь.  Ќо  сегоднЯ  Я  необыкновенно  взволнован,   сегоднЯ
исключительный  случай,  сегоднЯ  Я,  вернее, на сегоднЯ Я назначил свидание
моей бывшей учительнице, написав ей взволнованную записку, и вот учительница
пришла на заснеженную платформу, дабы увидетьсЯ со  мной  спустЯ  столько-то
лет,   вот  она  сидит  здесь,  в  нашем  электрическом  вагоне,  на  желтой
электрической скамейке, и все, что Я говорю ей сейчас и скажу еще -- все  на
редкость  важно,  поверьте,  вот  почему  мой  голос звучит несколько громче
обычного, спасибо за внимание. ‚зволнованно. ’ы хочешь вернутьсЯ к ‚ете,  но
тут  кто-то  кладет  тебе  на  плечо руку. ’ы оборачиваешьсЯ: перед тобой --
строгаЯ  женщина  сорока  с  лишним  лет,  чуть  седаЯ,  в  очках  в  тонкой
позолоченной  оправе,  у  женщины  зеленые глаза и вертикальные и мучительно
знакомые складки у рта. ‚глЯдись -- это твоЯ терпеливаЯ мать. Ћна уже  битый
час  ищет  тебЯ по всему кладбищу: где ты пропадал, противный мальчик, зачем
ты опЯть уставилсЯ на паровозы, она думала, с тобой  что-то  случилось,  уже
совсем темно. Ћтвечай просто и с достоинством: дорогаЯ мама, Я увидел зимнюю
бабочку,  побежал  за  ней и потому заблудилсЯ. €дем немедленно, -- сердитсЯ
мать, -- бабушка зовет тебЯ, она просит показать, как ты научилсЯ играть  на
аккордеоне,  сыграй  ей что-нибудь скорбное, печальное -- ты слышишь менЯ? и
не смей отказыватьсЯ. Ѓабушка, ты слышишь менЯ? џ сыграю тебе пьесу  Ѓрамса,
называетсЯ  Љартошка, но Я не уверен, хорошо ли разучил ее. џ беру аккордеон
-- инструмент в черном чехле стоит на снегу аллеи, снимаю чехол и сажусь  на
скамейку. Ќа кладбище вечер, но белый ангел -- он рЯдом -- хорошо виден мне,
сидЯщему  с  аккордеоном  три четверти. Ђнгел расправил крыльЯ свои и осенил
менЯ скорбным вдохновением: и-и-и -- раз-два-три, раз-два-три,  раз-два-три,
во   саду   ли,  в  огороде  ль  девушки  гулЯли,  гулЯ-Я-Яли,  раз-два-три,
раз-два-три, не плачь, мама, а то Я перестану играть; бабусе хорошо, не надо
расстраиватьсЯ,  раз-два-три,  раз-два-три,  гулЯ-Я-Яли,  у  нее  тоже  была
избирательнаЯ   памЯть,  у  бабушки,  гулЯ-Я-Яли.  ’ы  помнишь,  как  звучит
аккордеон на морозном воздухе кладбища  ранним  вечером,  когда  со  стороны
железной  дороги  доносЯтсЯ  звуки железной дороги, когда с далекого моста у
самой черты города сыплютсЯ и сквозЯт в оголенных ветвЯх  бузины  фиолетовые
трамвайные  искры,  а  из  магазина  у  рынка  -- ты хорошо слышишь и это --
разнорабочие  увозЯт  на  телеге  Ящики   с   пустыми   бутылками;   бутылки
металлически   лЯзгают   и  звенЯт,  лошадь  стучит  подковами  по  ледЯному
булыжнику, а рабочие кричат и смеютсЯ -- ты ничего не  узнаешь  и  про  этих
рабочих,  и  они  тоже  ничего  о  тебе не узнают, -- так помнишь ли ты, как
звучит твоЯ Ѓаркаролла на морозном воздухе кладбища ранним вечером? ‡ачем ты
спрашиваешь менЯ об этом, мне так неприЯтно вспоминать  то  времЯ,  Я  устал
вспоминать  его, но если ты настаиваешь, Я отвечу спокойно и с достоинством:
мой аккордеон звучит в те минуты одиноко. Њогу ли Я  задать  тебе  следующий
вопрос,  менЯ интересует одна деталь, Я собираюсь проверить твою, а заодно и
свою памЯть: в те годы, когда ты или Я, когда мы навещали вместе  с  матерью
нашу  бабушку,  чтобы  сыграть  ей на аккордеоне новую пьесу или пересказать
коротко содержание новой прочитанной нами повести из серии книга за  книгой,
-- в те годы наш учитель Ќорвегов был еще жив или уже умер?
     ‚идишь  ли,  годы,  о  которых  мы теперь беседуем вполголоса, тЯнулись
довольно долго, они тЯнулись и тЯнулись, за это времЯ наставник ‘авл успел и
пожить и умереть. ’ы имеешь в виду, что он сначала жил,  а  затем  умер?  Ќе
знаю, во всЯком случае он умер как раз посреди этих долгих растЯнутых лет, и
лишь  в  конце  их  мы  повстречались с учителем на деревЯнном перроне нашей
станции, и в ведре у Ќорвегова плескались какие-то водЯные животные. Ќо Я не
понимаю, в каком именно конце указанных лет произошла наша встреча -- в  том
или другом. џ объЯсню тебе, когда-то в каком-то научном журнале (Я показывал
отцу нашему эту статью, он полистал и тут же выбросил весь журнал с балкона,
причем,  выбрасываЯ,  несколько  раз  выкрикнул слово а к а т о в щ и н а) Я
прочитал теорию  одного  философа.  Љ  ней  было  предисловие,  мол,  статьЯ
печатаетсЯ  в  беспорЯдке  дискуссии. ”илософ писал там, что, по его мнению,
времЯ имеет обратный счет, то есть, движетсЯ не в те сторону, в  какую,  как
мы  полагаем,  оно  должно  двигатьсЯ, а в обратную, назад, поэтому все, что
было -- это все еще только будет, мол, истинное будущее --  это  прошлое,  а
то, что мы называем будущим -- то уже прошло и никогда не повторитсЯ, и если
мы  не  в  состоЯнии  вспомнить  минувшего,  если  оно скрыто от нас пеленою
мнимого будущего, то это не вина, но беда  наша,  поскольку  у  всех  у  нас
поразительно  слабаЯ  памЯть,  иначе  говорЯ, подумал Я, читаЯ статью, как у
менЯ и у тебЯ, как у нас с тобой и у нашей бабушки -- избирательнаЯ. € еще Я
подумал: но если времЯ стремитсЯ вспЯть, значит все нормально, следовательно
‘авл,  который  как  раз  умер  к  тому  времени,  когда  Я  читал   статью,
следовательно  ‘авл  еще  б  у  д  е  т, то есть придет, вернетсЯ -- он весь
впереди, как бывает  впереди  непочатое  лето,  полное  великолепных  речных
нимфей,  лето  лодок,  велосипедов  и  лето  бабочек,  коллекцию которых ты,
наконец, собрал и отправил в большом Ящике из-под  заграничных  Яиц  в  нашу
уважаемую  Ђкадемию.  Џосылку  ты  сопроводил следующим письмом: "Њилостивые
государи! не раз и не два устно (по телефону)  и  письменно  (по  телеграфу)
просил  Я подтверждениЯ слухов о проведении академического энтомологического
конкурса имени одного из двух  меловых  стариков,  стоЯщих  во  дворе  нашей
специальной школы. “вы, Я не получил никакого ответа. Ќо, будучи страстным и
в  то  же  --  имеющее  обратный  ход  --  времЯ  беззаветно преданным науке
коллекционером, Я считаю своим долгом предложить  высокому  вниманию  вашего
ученого  совета  мою скромную коллекцию ночных и дневных бабочек, среди коих
вы  найдете  как  летних,  так  и  зимних.   ќти   последние   представлЯют,
по-видимому,  особый  интерес,  поскольку -- несмотрЯ на многочисленность --
почти не заметны в природе и в полете, о чем ваш покорный слуга уже упоминал
в беседах со специалистами,  в  частности,  с  академиком  Ђ.  Ђ.  Ђкатовым,
чрезвычайно  тепло  отозвавшимсЯ  о  настоЯщей коллекции, насчитывающей ныне
более десЯти тысЯч  экземплЯров  насекомых.  Ћ  результатах  конкурса  прошу
сообщить   по   адресу:  железнаЯ  дорога,  ветка,  станциЯ,  дача,  звонить
велосипедным звонком, пока не откроют". ’ы заклеил  конверт,  и  прежде  чем
положить его к бабочкам в Яичный Ящик, написал на обратной стороне конверта:
лети  с приветом, вернись с ответом -- крест-накрест, по диагоналЯм, крупно.
’ак  учила  нас  преподаватель  русского  Языка  и  литературы  по  прозвищу
‚одокачка,  хотЯ,  если искать человека менее всего похожего на водокачку --
как внешне, так и внутренне, то лучше нашей ‚одокачки никого не отыскать. Ќо
тут дело было не в сходстве, а в том, что буквы,  составлЯющие  само  слово,
вернее  половина  букв  (читать  через  одну,  начинаЯ  с первой) -- это ее,
преподавателЯ, инициалы: ‚. „. Љ. ‚алентина „митриевна Љалн -- так ее звали.
Ќо остаютсЯ еще две буквы -- — и Ђ, -- и Я забыл,  как  расшифровать  их.  ‚
понЯтии  наших одноклассников они могли бы означать что угодно, а между тем,
не  признавалась  никакаЯ  инаЯ  расшифровка,  кроме  следующей:   ‚алентина
„митриевна  Љалн  --  человек-аркебуза.  ‡абавно, что и на человека-аркебузу
Љалн  походила  не  больше,  чем  на  водокачку,  но  если   тебЯ   попросЯт
когда-нибудь  дать  ей,  ‚одокачке,  --  хотЯ  непонЯтно, зачем и кому может
ЯвитьсЯ в голову такаЯ мысль -- более точное прозвище, ты  врЯд  ли  отыщешь
его.  Џусть  та  преподаватель  совершенно  не  была похожа на водокачку, --
скажешь ты, -- зато она необъЯснимо напоминает само слово,  сочетание  букв,
из которых оно состоит (состоЯло, будет состоЯть) -- ‚, Ћ, „, Ћ, Љ, Ђ, —, Љ,
Ђ.

        ѓ‹Ђ‚Ђ —…’‚…ђ’Ђџ. <I>‘Љ€ђ‹›</I>

     ’еперь  позволь  мне  откашлЯтьсЯ,  посмотреть  тебе  прЯмо  в  глаза и
уточнить одну деталь из твоего  сопроводительного  письма.  ‚  нем  сказано,
будто  бы  сам  Ђкатов  тепло отзывалсЯ о нашей коллекции, но Я не припомню,
чтобы мы беседовали с ним на эту тему -- мы вообще ни разу не встречались  с
ним,  мы  видели  его  лишь  издали, обычно в щели забора, но как мечтали мы
пройти однажды по дорожке акатовского сада, постучать  в  двери  дома  и  --
когда  старик  откроет  --  поздороватьсЯ  и  представить себЯ: ученик вашей
дочери -- такой-то,  начинающий  энтомолог,  хотелось  бы  обсудить  с  вами
некоторые  проблемы, etc. Ќо мы ни разу не осмелились постучать в двери дома
его, поскольку -- или по другой причине? --  в  саду  жила  большаЯ  собака.
Џослушай,  Я  не  люблю,  когда  ты  называешь  мою  коллекцию  -- н а ш е й
коллекцией, тебе никто не давал такого права, Я собирал мою коллекцию  один,
и  если мы когда-нибудь сольемсЯ в общем поступке, то поступок этот не будет
иметь никакого  отношениЯ  к  бабочкам;  ну  вот,  теперь  насчет  беседы  с
Ђкатовым:  это правда, Я не обманул Ђкадемию, Я действительно говорил с ним.
Ћднажды летом, на даче,  в  воскресенье,  когда  отец  с  утра  засадил  нас
переписывать  передовые  статьи  из  газет,  чтобы  мы  лучше  разбирались в
вопросах внешней и внутренней к а л и т и к и, Я  решил,  что  ты  прекрасно
справишьсЯ здесь и без менЯ. џ выждал момент: ты отложил ручку, отвернулсЯ к
окну  и  принЯлсЯ  рассматривать строение цветка сирени, -- Я неслышно вышел
из-за стола, надел отцовскую шлЯпу -- она висела на гвозде в прихожей,  взЯл
трость -- это была трость одного из наших родственников, забытаЯ им лет пЯть
назад.   Ќа  платформе  станции  пЯть  лет  назад,  вечером.  Ќаша  мать  --
родственнику: Я надеюсь, вы хорошо отдохнули у нас, не  раздавите  клубнику,
помойте, передавайте привет …лене Њихайловне и ‚итюше, приезжайте вместе, не
обращайте  внимание на мужа, у него это просто нервное, много работает, куча
дел, устает, но вы же знаете, он, в общем,  добрый,  да,  в  душе  мЯгкий  и
добрый, но может сорватьсЯ иногда, так что приезжайте, приезжайте, только не
спорьте  с  ним,  погодите, а где же трость, вы, кажетсЯ, были с тростью, вы
оставили трость,  ах,  какаЯ  неприЯтность,  что  же  делать.  ‚зволнованно.
„авайте  вернемсЯ,  будет  еще  одна  электричка. ђодственник: помилуйте, не
стоит, не беспокойтесь,  если  бы  зонт  --  куда  ни  шло,  как  раз  дождь
собираетсЯ,  спасибо  за  Ягоды,  признателен,  а  за  тростью  мы  приедем,
подумаешь -- трость,  чепуха,  не  в  трости,  как  говоритсЯ,  счастье,  до
встречи,  уже  подходит.  Ћднако  с  тех пор родственник так и не приехал, и
трость находилась на  веранде  до  того  самого  днЯ,  когда  Я  взЯл  ее  и
направилсЯ  в соседний поселок в гости к естествоиспытателю Ђкатову: тук-тук
(собака подбегает и обнюхивает менЯ, но сегоднЯ Я не боюсь ее) , тук-тук. Ќо
никто не открывает двери дома.  €  тогда  еще  раз:  тук-тук.  Ќо  никто  не
отзываетсЯ.   ’ы   обходишь   особнЯк  вокруг,  по  густой  газонной  траве,
заглЯдываешь в окна, чтобы проверить, есть ли в доме большие настенные  часы
с  боем,  которые  по  твоим расчетам непременно должны быть, дабы с помощью
маЯтника резать на куски дачное времЯ, -- но все окна занавешены.  Џо  углам
дома  врыты  в  землю пожарные бочки, в них -- до половины -- ржаваЯ вода, и
живут какие-то неторопливые насекомые. ‹ишь одна бочка совершенно  пуста,  в
ней  нет  ни  воды,  ни  насекомых,  и  к  тебе ЯвлЯетсЯ счастливаЯ мысль --
наполнить  ее  криком  своим.  „олго  стоишь  ты,  наклонившись  над  темной
цилиндрической  бездной,  перебираЯ  в  своей  избирательной  памЯти  слова,
которые лучше прочих звучат в пустоте пустых помещений. ’аких слов  немного,
но  они  есть. Ќапример, если -- изгнанный с урока -- бежишь ты по школьному
коридору, когда в классах идут занЯтиЯ, и  внутри  естества  твоего  родитсЯ
желание  кричать  так,  чтобы  крик  твой  леденил кровь лживых и развратных
учителей твоих, и чтобы они, оборвав речь  свою  на  полуслове,  глотали  бы
Языки и обращались на потеху идиотам-ученикам в меловые столбы и столбики (в
зависимости  от  роста),  то  не  придумаешь  ничего  восхитительнее  воплЯ:
бациллы! Љак вы считаете, наставник ‘авл?
     „орогой ученик и товарищ такой-то, сидЯ ли на  подоконнике  в  уборной,
стоЯ  ли у карты перед лицом класса с указкой в руке, играЯ ли в преферанс с
некоторыми сотрудниками в учительской или в котельной, Я нередко  оказывалсЯ
свидетелем  того,  в  какой нездешний ужас приводил этот безумный ваш крик и
педагогов, и учеников, и даже глухонемого истопника,  ибо  где-то  и  кем-то
сказано:  глухой,  придет времЯ -- и услышит. ђазве не видел Я, как совковаЯ
лопата, которою неуста