амому в эту главную политическую  тюрьму ‘оюза очень  было  нужно,
спасибо,  что  привезли:  Я о  Ѓухарине много думал,  мне хотелось  это  всЈ
представить. Ћднако, ощущение было, что мы идем уже в  окосках, что хороши б
мы были и в любой областной <i>внутрЯнке</i>.<a href=#fn_7_8><sup>8</sup></a> Ђ тут -- чести много.
     Ќо с  теми,  кого  Я  тут  застал,  нельзЯ было соскучитьсЯ. Ѓыло  кого
послушать, было кого посравнить.
     ’ого старичка с живыми бровЯми (да  в шестьдесЯт  три года  он держалсЯ
совсем не старичком)  звали  Ђнатолий €льич ”астенко.  Ћн очень украшал нашу
лубЯнскую камеру --  и как хранитель старых русских тюремных традиций и  как
живаЯ историЯ  русских революций. ’ем, что береглось в его памЯти, он как бы
придавал масштаб всему происшедшему и происходЯщему. ’акие люди  не только в
камере ценны, их в целом обществе очень не достает.
     ”амилию ”астенко мы тут же,  в камере, прочли в попавшейсЯ нам  книге о
революции  1905  года. ”астенко был  таким давнишним социал-демократом,  что
уже, кажетсЯ, и переставал им быть.
     ‘вой первый  тюремный  срок он  получил еще молодым  человеком, в  1904
году, но по "манифесту" 17 октЯбрЯ 1905 г. был освобожден вчистую.<a href=#fn_7_9><sup>9</sup></a>
     (€нтересен был  его  рассказ об  обстановке той  амнистии.  ‚  те годы,
разумеетсЯ ни  о каких "намордниках" на тюремных окнах еще не имели понЯтиЯ,
и  из  камер белоцерковской  тюрьмы, где ”астенко  сидел, арестанты свободно
обозревали   тюремный  двор,   прибывающих   и   убывающих,   и   улицу,   и
перекрикивались из вольных с кем хотели. € вот уже днем 17 октЯбрЯ, узнав по
телеграфу об  амнистии, вольные  объЯвили новость заключЈнным.  Џолитические
стали радостно  бушевать, бить оконные  стЈкла,  ломать двери и требовать от
начальника  тюрьмы  немедленного освобождениЯ. Љто-нибудь из них  был тут же
избит сапогами в рыло? Џосажен в карцер? какую-нибудь камеру лишили книг или
ларька? „а нет же! ђастерЯнный  начальник тюрьмы бегал от камеры  к камере и
упрашивал: -- "ѓоспода! џ  умолЯю  вас! -- будьте благоразумны! џ же не имею
права освобождать вас на основании телеграфного сообщениЯ. џ должен получить
прЯмые  указаниЯ  от  моего начальства  из Љиева.  џ очень  прошу  вас:  вам
придетсЯ  переночевать".  --  €  действительно, их  варварски  задержали  на
сутки!..)<a href=#fn_7_10><sup>10</sup></a>
     ЋбретЯ свободу, ”астенко и  его товарищи тут же кинулись в революцию. ‚
1906 году ”астенко получил 8 лет каторги, что значило: 4 года в кандалах и 4
года  в ссылке. Џервые четыре года от  отбывал в  севастопольском  централе,
где,  кстати, при нЈм был массовый побег  арестантов, организованный с  воли
содружеством революционных  партий: эсеров,  анархистов и социал-демократов.
‚зрывом  бомбы был  вырван из  тюремной  стены пролом  на доброго всадника и
десЯтка два арестантов (не все, кому  хотелось, а  лишь утвержденные  своими
партиЯми  к  побегу  и  заранее, еще  в  тюрьме  --  через надзирателей!  --
снабженные пистолетами) бросились в пролом  и кроме одного убежали. Ђнатолию
же  ”астенко  ђ‘„ђЏ назначила не бежать, а отвлекать внимание надзирателей и
вызывать сумЯтицу.
     ‡ато в енисейской ссылке  он не пробыл долго. ‘опоставлЯЯ  его (и потом
--  других  уцелевших)  рассказы  с  широко  известным   фактом,   что  наши
революционеры сотнЯми и сотнЯми бежали из ссылки -- и всЈ больше за-границу,
приходишь к убеждению, что из царской  ссылки не  бежал только  ленивый, так
это было просто. ”астенко "бежал", то есть попросту уехал с места ссылки без
паспорта.  Ћн поехал во  ‚ладивосток,  рассчитываЯ через какого-то знакомого
сесть там на  пароход.  ќто  почему-то  не удалось. ’огда,  все так  же  без
паспорта,  он  спокойно  пересек  в  поезде  всю ђоссию-матушку и поехал  на
“краину, где  был  большевиком-подпольщиком,  откуда  и арестован.  ’ам  ему
принесли  чужой паспорт,  и  он отправилсЯ  пересекать  австрийскую границу.
Ќастолько эта затеЯ  была  неугрожающей  и настолько ”астенко  не ощущал  за
собой  дыханиЯ  погони,  что проЯвил удивительную  беззаботность: доехав  до
границы и уже отдав полицейскому чиновнику свой паспорт, он вдруг обнаружил,
что  Ќ… ЏЋЊЌ€’ своей новой  фамилии!  Љак же быть?  Џассажиров было  человек
сорок, а  чиновник уже  начал  выкликать.  ”астенко  догадалсЯ:  притворилсЯ
спЯщим. Ћн слышал,  как раздали все паспорта,  как  несколько раз  выкликали
фамилию  Њакарова,  но и  тут  еще не был  уверен, что  -- это его. Ќаконец,
дракон императорского режима склонилсЯ к подпольщику и вежливо тронул его за
плечо: "ѓосподин Њакаров! ѓосподин Њакаров! Џожалуйста, ваш паспорт!"
     ”астенко уехал в Џариж. ’ам он знал ‹енина, ‹уначарского, при партийной
школе ‹онжюмо выполнЯл какие-то хозЯйственные обЯзанности. Ћдновременно учил
французский Язык, озиралсЯ -- и вот его потЯнуло дальше, смотреть мир. Џеред
войной он переехал в Љанаду, стал там рабочим, побывал в ‘оединенных штатах.
ђаздольный  устоЯвшийсЯ  быт  этих стран поразил ”астенко:  он заключил, что
никакой пролетарской  революции там никогда  не будет и даже вывел, что врЯд
ли она там и нужна.
     Ђ  тут  в  ђоссии произошла  --  прежде, чем  ждали еЈ  -- долгожданнаЯ
революциЯ,  и  все возвращались, и вот  еще одна революциЯ. “же не  ощущал в
себе ”астенко прежнего  порыва  к  этим революциЯм. Ќо  вернулсЯ, подчинЯЯсь
тому же закону, который гонит птиц в перелЈтах.<a href=#fn_7_11><sup>11</sup></a>
     ’ут  много в ”астенко  Я еще не  мог  понЯть. „лЯ менЯ в нЈм едва ли не
главное и самое удивительное было  то, что он лично знал ‹енина,  сам  же он
вспоминал это вполне прохладно. (Њое настроение было тогда такое:  кто-то  в
камере  назвал ”астенко  по одному  отчеству,  без  имени, то  есть  просто:
"€льич, сегоднЯ парашу ты выносишь?" џ вскипел, обиделсЯ, это показалось мне
кощунством, и не только в таком сочетании слов, но вообще кощунство называть
кого бы то ни было €льичем кроме единственного человека на земле!). Ћт этого
и ”астенко еще не мог многого мне объЯснить, как бы хотел.
     Ћн  говорил  мне  Ясно  по-русски:  "Ќе сотвори  себе  кумира!"  Ђ Я не
понимал!
     ‚идЯ мою восторженность, он настойчиво и не  один раз повторЯл мне: "‚ы
--  математик,  вам грешно  забывать „екарта:  всЈ подвергай сомнению! в с Ј
подвергай сомнению!" Љак это"все"? Ќу, не в с Ј же! Њне казалось: Я и так уж
достаточно подверг сомнению, довольно!
     €ли говорил: "‘тарых политкаторжан почти  не осталось, Я  --  из  самых
последних. ‘тарых каторжан всех уничтожили, а общество наше разогнали  еще в
тридцатые годы". -- "Ђ почему?" -- "—тоб мы не собирались,  не обсуждали". €
хотЯ эти простые слова,  сказанные  спокойным тоном,  должны были возопить к
небу,  выбить  стЈкла  --  Я  воспринимал их только как  еще  одно злодеЯние
‘талина. ’рудный факт, но -- без корней.
     ќто совершенно  определенно  что не всЈ, входЯщее в наши уши,  вступает
дальше в  сознание. ‘лишком не подходЯщее к нашему настроению терЯетсЯ -- то
ли в ушах,  то ли  после  ушей,  но терЯетсЯ.  € вот хотЯ Я отчетливо  помню
многочисленные рассказы  ”астенко,  --  его рассуждениЯ осели  в моей памЯти
смутно. Ћн называл мне разные книги, которые очень советовал когда-нибудь на
воле достать и прочесть.  ‘ам  уже, по  возрасту и здоровью,  не рассчитываЯ
выйти живым, он находил удовольствие надеЯтьсЯ, что Я когда-нибудь эти мысли
охвачу. ‡аписывать было невозможно, запоминать и без этого хватило многое за
тюремную жизнь, но имена,  прилегавшие  ближе  к моим  тогдашним  вкусам,  Я
запомнил:  "Ќесвоевременные  мысли"  ѓорького (Я  очень тогда  высоко ставил
ѓорького!  --  ведь  он  всех русских  классиков  превосходил  тем, что  был
пролетарским)  и  "ѓод  на  родине" Џлеханова.  €  когда  теперь Я  нахожу у
Џлеханова  под  датой  28  октЯбрЯ  1917  года: "...не потому  огорчают менЯ
событиЯ последних дней, чтобы Я не хотел торжества рабочего класса в ђоссии,
а  именно  потому  что  Я призываю  его  всеми  силами  души... &lt;приходитсЯ&gt;
вспомнить замечаниЯ ќнгельса, что длЯ рабочего класса не может быть большего
исторического несчастьЯ, как захват политической власти в такое времЯ, когда
он к этому  еще не  готов";  &lt;этот захват&gt; "заставит отступить его далеко от
позиций,  завоеванных  в  феврале  и  марте  нынешнего  года..."<a href=#fn_7_12><sup>12</sup></a>,  Я  Ясно
восстанавливаю, что вот так думал и ”астенко.
     Љогда  он  вернулсЯ  в  ђоссию, его,  в  уважение  к  старым подпольным
заслугам, усиленно выдвигали, и он мог занЯть важный пост, -- но он не хотел
этого, взЯл скромную должность в издательстве "Џравды", потом  еще скромней,
потом перешел в трест "Њосгороформление" и там работал совсем уж незаметно.
     џ  удивлЯлсЯ:  почему  такой  уклончивый  путь?  Ћн  непонЯтно отвечал:
"‘тарого пса к цепи не приучишь".
     ЏонимаЯ,  что  сделать  ничего  нельзЯ, ”астенко по-человечески  просто
хотел  остатьсЯ  целым.  Ћн  уже  перешел  на  тихую  маленькую  пенсию  (не
персональную  вовсе, потому что это влекло бы за  собой  напоминание, что он
был близок ко многим  расстрелЯнным) -- и так бы он, может, дотЯнул  до 1953
года.  Ќо  на беду  арестовали  его  соседа  по квартире  --  вечно  пьЯного
беспутного  писателЯ  ‹.  ‘-ва,  который в  пьЯном  виде  где-то  похвалЯлсЯ
пистолетом. Џистолет же есть обЯзательный террор, а  ”астенко  с  его давним
социал-демократическим  прошлым  --  уж  вылитый  террорист.  €  вот  теперь
следователь <i>клепал</i>  ему террор, а заодно, разумеетсЯ, службу во французкой и
канадской  разведке, а значит и  осведомителем  царской  охранки.<a href=#fn_7_13><sup>13</sup></a> € в 1945
году за свою  сытую зарплату сытый  следователь  совершенно серьезно  листал
архивы провинциальных  жандармских управлений, и писал  совершенно серьезные
протоколы допросов  о  конспиративных  кличках, паролЯх, Явках  и  собраниЯх
1903-го года.
     Ђ  старушка-жена (детей  у  них не  было)  в  разрешенный десЯтый  день
передавала  Ђнатолию  €льичу  доступные  ей передачи:  кусочек черного хлеба
граммов  на  триста  (ведь  он  покупалсЯ  на  базаре  и  стоил  сто  рублей
килограмм!),  да дюжину вареных облупленных (а на  обыске  еще  и проколотых
шилом)  картофелин. € вид этих убогих --  действительно свЯтых!  --  передач
разрывал сердце.
     ‘только заслужил человек за шестьдесЯт три года честности и сомнений.

        ___

     —етыре  койки  в нашей камере  еще  оставлЯли  посередине  проходец  со
столом. Ќо через несколько дней после менЯ подбросили нам пЯтого и поставили
койку поперек.
     Ќовичка  ввели за час до подъема, за тот самый сладко-мозговой часочек,
и  трое  из   нас  не  поднЯли  голов,  только  Љрамаренко  соскочил,  чтобы
разживитьсЯ табачком (и, может быть, материалом длЯ следователЯ).  Ћни стали
разговаривать  шопотом,  мы старались  не  слушать,  но  не отличить  шопота
новичка было нельзЯ: такой громкий,  тревожный, напрЯженный и даже близкий к
плачу,  что можно было  понЯть  -- нерЯдовое  горе  вступило в  нашу камеру.
Ќовичок спрашивал, многим ли дают расстрел. ‚сЈ же, не поворачиваЯ головы, Я
<i>оттЯнул</i> их, чтобы тише держались.
     Љогда  же по подъему мы дружно вскочили  (залежка грозила карцером), то
увидели  -- генерала! ’о есть,  у него не  было никаких знаков  различиЯ, ни
даже споротых или свинченных, ни  даже петлиц, -- но дорогой  китель, мЯгкаЯ
шинель,  да всЯ фигура и лицо! -- нет, это был  несомненный генерал, типовой
генерал,   и  даже   непременно   полный  генерал,  а  не  какой-нибудь  там
генерал-майор. Ќевысок он был, плотен, в корпусе очень широк, в плечах,  а в
лице значительно толст, но эта наеденнаЯ  толстота ничуть не  придавала  ему
доступного добродушиЯ, а -- значимость, принадлежность к высшим. ‡авершалось
его лицо -- не сверху, правда, а снизу  -- бульдожьей челюстью, и здесь было
средоточие его энергии, воли, властности, которые  и  позволили ему  достичь
таких чинов к середовым годам.
     ‘тали знакомитьсЯ,  и оказалось,  что ‹.  ‚.  ‡-в  --  еще  моложе, чем
выглЯдит,  ему  в этом  году  только  исполнитсЯ  тридцать шесть  ("если  не
расстрелЯют), а еще удивительней: никакой он не генерал, даже не полковник и
вообще не военный а -- <i>инженер</i>!
     €нженер?!  Њне пришлось воспитыватьсЯ  как раз в инженерной  среде, и Я
хорошо помню  инженеров двадцатых годов:  этот открыто светЯшийсЯ интеллект,
этот   свободный   и   необидный   юмор,   эта   легкость  и  широта  мысли,
непринужденность переключениЯ из одной инженерной области в другую, и вообще
от техники -- к обществу, к искусству. ‡атем --  эту воспитанность, тонкость
вкусов;  хорошую речь,  плавно согласованную и без сорных словечек; у одного
-- немножко музицирование;  у другого -- немножко живопись; и  всегда у всех
-- духовнаЯ печать на лице.
     ‘ начала 30-х годов Я утерЯл свЯзь с этой средой. Џотом -- война. € вот
передо мной стоЯл -- <i>инженер</i>. €з тех, кто пришел на смену уничтоженным.
     ‚ одном превосходстве ему было нельзЯ отказать: он был гораздо сильнее,
нутрЯнее т е х. Ћн сохранил крепость плеч и рук, хотЯ  они давно ему были не
нужны. Ћсвобожденный от тЯгомотины вежливости, он взглЯдывал круто,  говорил
неоспоримо, даже не ожидаЯ, что могут быть возражениЯ. Ћн и вырос иначе, чем
т е, и работал иначе.
     Ћтец его пахал землю в самом полном и настоЯщем смысле. ‹енЯ ‡-в был из
растрепанных  темных   крестьЯнских  мальчишек,   о  гибели   чьих  талантов
сокрушались и Ѓелинский и ’олстой. ‹омоносовым он не был и сам бы в Ђкадемию
не пришел, но талантлив --  а пахать бы землю и ему,  если б не революциЯ, и
зажиточным бы был, потому что живой, толковый, может вышел бы и в купчишки.
     Џо советскому  времени  он пошел в комсомол, и  это его  комсомольство,
опережаЯ другие таланты,  вырвало из безвестности,  из  низости, из деревни,
пронесло ракетой  через рабфак и поднЯло в Џромышленную  Ђкадемию.  Ћн попал
туда в 1922 году -- ну как раз когда гнали стадами в ѓ“‹аг т е х  инженеров.
Ќадо было срочно выращивать своих -- сознательных, преданных, стопроцентных,
и не так  даже делающих самое  дело, как -- воротил производства, собственно
-- советских  бизнесменов. ’акой был момент, что знаменитые <i>командные высоты</i>
над  еще несозданной промышленностью -- пустовали. € судьба его  набора была
-- занЯть их.
     †изнь ‡-ва стала --  цепь успехов,  гирлЯндой накручиваемаЯ к  вершине.
ќти изнурительные  годы -- с  1929-го  по 1933-й, когда гражданскаЯ  война в
стране велась не тачанками, а овчарками, когда  вереницы умирающих  с голоду
плелись к железнодорожным станциЯм  в  надежде уехать в город, где колоситсЯ
хлеб,  но  билетов  им  не  давали,  и уехать они  не умели  --  и  покорным
зипунно-лапотным человеческим повалом умирали под заборами станций, -- в это
времЯ  ‡-в  не только не знал, что хлеб горожанам выдаЈтсЯ по карточкам,  но
имел <i>студенческую</i> стипендию в девЯтьсот  рублей  (чернорабочий получал тогда
шестьдесЯт). ‡а деревню,  отрЯхнутую прахом с ног, у  него не болело сердце:
его новаЯ жизнь вилась уже тут, среди победителей и руководителей.
     Џобыть рЯдовым десЯтником он не успел: ему сразу подчинЯлись  инженеров
десЯтки,  а  рабочих  тысЯчи, он был главным инженером  больших подмосковных
строительств.  ‘ начала войны он  имел,  разумеетсЯ, бронь, эвакуировалсЯ со
своим гла'вком в  Ђлма-Ђту  и здесь  ворочал еще бо'льшими стройками на реке
€ли, только работали у него теперь заключЈнные. ‚ид этих серых людишек очень
мало  его  занимал  тогда  --  не  наводил  на  размышлениЯ,  не  приковывал
приглЯдыватьсЯ. „лЯ этой блистательной  орбиты, по  которой он нЈссЯ,  важны
были только  цифры выполнениЯ ими плана, и  ‡-ву  достаточно  было  наказать
объект, лагпункт,  прораба  -- а  уж  там они  своими средствами  добивались
выполнениЯ норм; по сколько  часов там  работали,  на  каком пайке -- в  эти
частности он не вникал.
     ‚оенные годы в глубоком тылу были лучшими в жизни ‡-ва! ’акое  извечное
и всеобщее свойство войны: чем больше собирает она горЯ на одном полюсе, тем
больше  радости  высвобождаетсЯ  на  другом. “ ‡-ва  была не только  челюсть
бульдога, но быстраЯ сметчиваЯ деловаЯ хватка. Ћн  сразу умело вошел в новый
военный ритм народного хозЯйства: всЈ длЯ  победы, рви и давай,  а война всЈ
спишет!  Ћдну  только  уступку  войне он  сделал:  отказалсЯ от  костюмов  и
галстуков и, вливаЯсь  в  защитный цвет, сшил себе хромовые сапожки, натЯнул
генеральский китель -- вот этот, в котором пришел теперь  к нам. ’ак было --
модно,  общо,  не  вызывало  раздражениЯ  инвалидов или упрекающих  взглЯдов
женщин.
     Ќо  чаще  смотрели на  него  женщины иными взглЯдами;  они  шли  к нему
подкормитьсЯ, согретьсЯ,  повеселитьсЯ.  ‹ихие деньги  протекали  через  его
руки, расходный бумажник пузырилсЯ у  него как бочонок,  червонцы шли у него
за копейки, тысЯчи  -- за рубли, ‡-в их не жалел, не копил, не считал.  ‘чет
он вел только женщинам,  которых перепускал и особо --  которых откупоривал,
этот счет был его спортом.  Ћн уверЯл нас в  камере, что на двести девЯносто
какой-то прервал его арест, досадно не допустив до трех сотен. ’ак как времЯ
было военное,  женщины  -- одинокие, а у  него кроме власти и  денег  -- еще
распутинскаЯ  мужскаЯ  сила, то,  пожалуй,  можно  было ему  поверить. „а он
охотно готов  был рассказывать эпизоды за эпизодами, только уши наши не были
длЯ того открыты. •отЯ  никакаЯ опасность ниоткуда не угрожала ему, но как с
блюда хватают раков, грызут, сосут  и  за следующего, так он последние  годы
судорожно хватал этих женщин, мЯл и отшвыривал.
     Ћн так привык к податливости материи, к своему крепкому  кабаньему бегу
по земле! (‚  минуты особого возбуждениЯ он бегал по камере именно как кабан
могучий,  который и дуб  ли не расшибет, разогнавшись?) Ћн так  привык,  что
среди руководЯщих все свои, всегда можно все согласовать, утрЯсти, замазать!
Ћн забыл, что чем больше успеха, тем больше зависти. Љак теперь узнал он под
следствием,  еще  с  1936  года за  ним ходило  досье об  анекдоте, беспечно
рассказанном  в  пьЯной компании. Џотом  подсачивались  еще  доносики  и еще
показаниЯ агентов  (ведь женщин  надо водить в рестораны,  а кто там тебЯ не
видит!)  € еще  был донос, что в 1941  году он не спешил уезжать  из Њосквы,
ожидаЯ  немцев  (он действительно  задержалсЯ тогда, кажетсЯ из-за  какой-то
бабы.)  ‡-в  зорко  следил,  чтобы  чисто  проходили  у  него  хозЯйственные
комбинации, --  он думать забыл,  что еще  есть 58-аЯ статьЯ. € всЈ-таки эта
глыба долго  могла б  на  него  не  обрушитьсЯ,  но,  зазнавшись, он отказал
некоему  прокурору в  стройматериалах  длЯ  дачи. ’ут  дело  его проснулось,
дрогнуло  и покатило  с горы. (…ще  пример, что  судебные „ела начинаютсЯ  с
корысти ѓолубых...)
     Љруг  представлений  ‡-ва  был  такой:   он  считал,   что   существует
<i>американский</i> Язык; в камере за два месЯца не прочел ни одной книжки, даже ни
одной страницы сплошь, а если абзац прочитывал, то только  чтоб отвлечьсЯ от
тЯжелых  мыслей  о следствии. Џо  разговорам  хорошо было  понЯтно, что  еще
меньше читал он на воле. Џушкина он знал как героЯ скабрезных анекдотов, а о
’олстом только то, вероЯтно, что -- депутат ‚ерховного ‘овета.
     Ќо зато-то  --  был  он  стопроцентный?  но зато-то  был  он тот  самый
сознательный  пролетарский,  которых  воспитывали  на  смену Џальчинскому  и
фон-Њекку?  ‚от поразительно: нет! Љак-то обсуждали мы с ним ход всей войны,
и Я  сказал,  что с первого днЯ ни  на миг не сомневалсЯ в нашей победе  над
немцами. Ћн резко взглЯнул на менЯ, не поверил: "„а что ты?"  -- и взЯлсЯ за
голову. -- "Ђй, ‘аша-‘аша,  а  Я уверен был, что немцы  победЯт! ќто менЯ  и
погубило!" ‚от как!  -- он  был из  "организаторов победы"  -- и каждый день
верил в немцев и  неотвратно ждал  их!  -- не потому,  чтобы любил, а просто
слишком трезво знал нашу экономику (чего Я, конечно, не знал -- верил).
     ‚се мы в  камере были  настроены  тЯжело, но никто  из нас так  не  пал
духом,  как  ‡-в, не воспринЯл своего ареста до такой степени трагически. Ћн
при нас освоилсЯ, что ждет его не больше, как „…‘џ’ЉЂ, что эти годы в лагере
он будет, конечно,  прорабом, и не  будет знать  горЯ, как и не знал. Ќо это
его ничуть  не  утешало. Ћн  слишком  был  потрЯсЈн крушением  столь славной
жизни: ведь именно ею,  этой единственной на земле жизнью, ничьей больше, он
интересовалсЯ все тридцать шесть  своих лет! € не раз, сидЯ на кровати перед
столом,  толстолицую  голову  свою подперши короткой  толстой  рукой,  он  с
потерЯнными туманным глазами заводил тихо, распевчато:

        Џозабы-ыт позабро-оше-ен
        ‘ молоды-ых ю-уных ле-ет,
        џ осталсЯ си-иро-отот-ою-у...

     € никогда не мог дальше! -- тут он взрывчато рыдал. ‚сю силищу, котораЯ
рвалась из него, но котораЯ не могла ему помочь пробить стены, он обращал на
жалость к себе.
     € -- к жене. †ена, давно нелюбимаЯ, теперь каждый десЯтый день (чаще не
разрешали) носила ему обильные богатые передачи -- белейший хлеб,  сливочное
масло, красную икру, телЯтину, осетрину. Ћн  давал нам по  бутербродику,  по
закрутке табаку, склонЯлсЯ над своей разложенной снедью (ликовавшей запахами
и  красками против синеватых  картошин старого подпольщика), и снова  лились
его  слезы,  вдвое. Ћн вслух вспоминал  слезы жены, целые  годы слез: то  от
любовных записок, найденных в брюках; то от дамских чьих-то трусов в кармане
пальто, впопыхах засунутых в автомобиле и забытых. € когда так разнимала его
истеплЯющаЯ жалость к  себе, спадала кольчуга злой энергии -- был перед нами
загубленный и Явно же хороший человек. џ удивлЯлсЯ, как может он так рыдать.
ќстонец  Ђрнольд ‘узи, наш однокамерник с  иголочками сединок, объЯснЯл мне:
"†естокость  обЯзательно   подстилаетсЯ  сантиментальностью.  ќто  --  закон
дополнениЯ. Ќапример, у немцев такое сочетание даже национально".
     Ђ  ”астенко,  напротив, был  в камере самый  бодрый  человек,  хотЯ  по
возрасту  он  был  единственный,  кто  не  мог  уже  рассчитывать пережить и
вернутьсЯ на свободу. ЋбнЯв менЯ за плечи, он говорил:

        ќто что' -- <i>стоЯть</i> за правду!
        ’ы за правду <i>посиди</i>!;

или учил менЯ напевать свою песню, каторжанскую:

        …сли погибнуть придетсЯ
        ‚ тюрьмах и шахтах сырых, --
        „ело всегда отзоветсЯ
        Ќа поколеньЯх живых!

     ‚ерю! € пусть страницы эти помогут сбытьсЯ его вере!

        ___

     естнадцатичасовые  дни нашей камеры бедны событиЯми  внешними,  но так
интересны,  что мне,  например,  шестнадцать минут прождать троллейбуса куда
нуднее. Ќет событий, достойных вниманиЯ, а к вечеру вздыхаешь, что опЯть  не
хватило  времени, опЯть день  пролетел. ‘обытиЯ мелки, но  впервые  в  жизни
научаешьсЯ рассматривать их под увеличительным стеклом.
     ‘амые тЯжелые часы в дне -- два  первых: по  грохоту ключа  в замке (на
‹убЯнке нет "кормушек"),<a href=#fn_7_14><sup>14</sup></a> и длЯ слова "подъем" тоже надо отпереть дверь) мы
вскакиваем без  промешки, стелим постели и  пусто и безнадежно сидим  на них
еще при  электричестве. ќто насильственное  утреннее  бодрствование  с шести
часов, когда  еще  так  ленив от сна мозг, и  постылым  кажетсЯ  весь мир, и
загубленной всЯ  жизнь,  и воздуха в камере ни глоточка, особенно нелепо длЯ
тех, кто ночью был  на допросе  и только недавно смог заснуть. Ќо не пытайсЯ
схитрить! …сли ты попробуешь всЈ-таки придремнуть, чуть ослонЯсь о стену или
облоктЯсь о стол, будто над  шахматами, или  расслабЯсь  над книгою  показно
раскрытою на коленЯх --  раздастсЯ предупредительный стук в дверь ключом или
хуже: запертаЯ на  гремливый замок дверь  внезапно бесшумно раскроетсЯ  (так
натренированы  лубЯнские надзиратели) и быстрой бесшумной же тенью,  как дух
через стену, младший сержант пройдет  три  шага по  камере, заклюкает тебЯ в
дремоте,  и может  быть книги отымут  у  всей камеры или  лишат прогулки  --
жестокое несправедливое наказание  длЯ всех,  а есть и  еще в черных строках
тюремного распорЯдка -- читай его!  он висит в каждой  камере. ‚прочем, если
ты читаешь в очках, то ни книг,  ни даже свЯтого распорЯдка тебе не почитать
в эти два изморных  часа: ведь  очки отнЯты на  ночь, и  еще опасно  тебе их
иметь в эти два  часа. ‚ эти  два часа никто ничего  в  камеру  не приносит,
никто не приходит, ни о чЈм не спрашивает, никого не вызывают  -- еще сладко
спЯт  следователи,   еще  прочухиваетсЯ  тюремное  начальство  --  и  только
бодрствует вертухай, ежеминутно отклонЯющий щиток глазка.<a href=#fn_7_15><sup>15</sup></a>
     Ќо  одна-таки процедура в эти два  часа совершаетсЯ: утреннЯЯ  оправка.
…ще при подъеме надзиратель сделал важное объЯвление: он назначил того, кому
сегоднЯ из  вашей  камеры  доверено  и поручено  нести  парашу.  (‚  тюрьмах
самобытных, серых, заключЈнные имеют столько свободы слова и самоуправлениЯ,
чтобы решить этот вопрос  самим.  Ќо  в  ѓлавной политической  тюрьме  такое
событие  не  может  быть доверено  стихии.)  €  вот скоро  вы выстраиваетесь
гуськом, руки назад, а впереди ответственный парашеносец  несет перед грудью
восьмилитровый жестЯной бачок под крышкой. ’ам, у  цели, вас снова запирают,
но  перед  тем вручают  столько  листиков  величиной с  два  железнодорожных
билета, сколько вас есть. (Ќа ‹убЯнке это неинтересно: листики белые. Ђ есть
такие завлекательные тюрьмы, где дают обрывки книжной печати -- и что это за
чтение! угадать <i>откуда</i>, прочесть с  двух сторон, усвоить содержание, оценить
стиль -- при обрезанных-то словах его и оценишь! -- поменЯтьсЯ с товарищами.
ѓде  дадут обрезки  из когда-то  передовой  энциклопедии  "ѓранат",  а  то и
страшно сказать,  из <i>классиков</i>,  да  не  художественных совсем...  Џосещение
уборной становитсЯ актом познаниЯ).
     Ќо смеха мало. ќто -- та грубаЯ потребность, о которой  в литературе не
принЯто упоминать (хотЯ и  здесь сказано с бессмертной  легкостью:  "Ѓлажен,
кто рано поутру..."). ‚ этом как будто естественном начале тюремного днЯ уже
расставлен капкан длЯ арестанта на целый день --  и капкан длЯ духа его, вот
что  обидно.  Џри  тюремной  неподвижности  и скудости еды,  после немощного
забытьЯ, вы никак еще не способны рассчитатьсЯ с природой по подъему.  € вот
вас быстро возвращают и запирают  -- до шести вечера (а в некоторых  тюрьмах
-- и до следующего утра).  ’еперь вы будете  волноватьсЯ от подхода дневного
допросного  времени,  и  от событий  днЯ,  и  нагружатьсЯ  пайкой,  водой  и
баландой, но  никто уже не  выпустит  вас  в это славное  помещение,  легкий
доступ  в  которое  не  способны  оценить  <i>вольнЯшки</i>.  €знурительнаЯ  пошлаЯ
потребность  способна  возникать у  вас  изо днЯ в день и очень скоро  после
утренней  оправки, потом терзать вас весь день,  пригнетать, лишать  свободы
разговора, чтениЯ, мысли и даже поглощениЯ тощей еды.
     Ћбсуждают  иногда в камерах: как  родилсЯ лубЯнский да и вообще  всЯкий
тюремный распорЯдок -- рассчитанное ли это зверство или само так получилось.
џ  думаю -- что как.  Џодъем -- это, конечно, по злостному расчету, а другое
многое сперва  сложилось вполне механически (как  и  многие  зверства  нашей
общей жизни), а  потом сверху признано полезным и одобрено. ЊенЯютсЯ смены в
восемь утра и вечера, так удобней всего выводить на оправку в конце смены (а
среди днЯ по одниочке выпускать --  лишние заботы и предосторожности, за это
не платЯт). ’ак же и очки: зачем заботитьсЯ с подъема? перед  сдачей ночного
дежурства и вернут.
     ‚от уже слышно, как их раздают -- двери раскрываютсЯ. Њожно сообразить,
носЯт  ли  очки  в  соседней камере (а  ваш  одноделец не  в  очках? Ќу,  да
перестукиватьсЯ мы не решаемсЯ,  очень  с этим строго). ‚от принесли  очки и
нашим. ”астенко в них только читает, а ‘узи носит постоЯнно. ‚от он перестал
щуритьсЯ,  надел.  ‚  его  роговых очках  --  прЯмые  линии  надглазий, лицо
становитсЯ сразу строго, проницательно, как только мы можем представить себе
лицо образованного человека  нашего столетиЯ. …ще перед революцией он училсЯ
в  Џетрограде  на  историко-филологическом и  за  двадцать  лет  независимой
ќстонии сохранил чистейший неотличимый русский  Язык. ‡атем уже  в  ’арту он
получил юридическое образование.  Љроме родного  эстонского  он владеет  еще
английским и немецким,  все  эти  годы  он постоЯнно  следил  за  лондонским
"ќкономистом",  за   сводными   немецкими  научными   "bеriсht"ами,   изучал
конституции  и кодексы  разных стран -- и вот в  нашей  камере он достойно и
сдержанно представлЯет …вропу. Ћн  был видным адвокатом  ќстонии и звали его
"kuldsuu" (золотые уста).
     ‚ коридоре новое движение: дармоед в сером халате -- здоровый парень, а
не на фронте, принес нам на подносе наши пЯть паек и десЯть кусочков сахара.
<i>Ќаседка наш</i> суетитсЯ вокруг них: хотЯ сейчас неизбежно будем всЈ разыгрывать
(имеет значение и горбушка,  и число довесков, и отлеглость  корки от мЯкиша
-- всЈ пусть решает судьба<a href=#fn_7_16><sup>16</sup></a> -- но наседка хоть подержит всЈ и оставит налет
хлебных и сахарных молекул на ладонЯх.
     ќти  четыреста пЯтьдесЯт граммов  невзошедшего сырого хлеба, с болотной
влажностью  мЯкиша,  наполовину из картофелЯ  --  наш  <i>костыль</i>  и  гвоздевое
событие  днЯ.  ЌачинаетсЯ жизнь! ЌачинаетсЯ день,  вот  когда  начинаетсЯ! “
каждого тьма проблем: правильно ли он распорЯдилсЯ  пайкой вчера?  ђезать еЈ
ниточкой? или  жадно  ломать? или отщипывать потихоньку? ждать  ли  чаЯ  или
навалитьсЯ теперь? оставлЯть ли на ужин или только на обед? и по сколько?
     Ќо кроме этих убогих колебаний  --  какие еще широкие диспуты (у нас  и
Языки теперь посвободнели,  с  хлебом  мы  уже люди!) вызывает этот фунтовый
кусок  в  руке,  налитый   больше  водою,  чем  зерном.  (‚прочем,  ”астенко
объЯснЯет:  такой же хлеб  и трудЯщиесЯ Њосквы сейчас едЯт).  ‚ообще в  этом
хлебе есть ли хлеб? €  какие  тут подмеси? (‚ каждой  камере  есть  человек,
понимающий в подмесЯх, ибо кто ж их не едал  за эти десЯтилетиЯ?) ЌачинаютсЯ
рассуждениЯ и воспоминаниЯ. Ђ какой белый хлеб пекли еще и в двадцатые годы!
--  караваи  пружинистые  ноздреватые,   верхнЯЯ  корка   румЯно-коричневаЯ,
промасленнаЯ, а нижнЯЯ с зольцой,  с угольком  от  пода. Ќевозвратно ушедший
хлеб!  ђодившиесЯ в тридцатом году вообще никогда не узнают, что такое •‹…Ѓ!
„рузьЯ, это уже запрещеннаЯ тема! Њы договаривались о еде ни слова!
     ‘нова движение в коридоре -- чай разносЯт. Ќовый детина в  сером халате
с ведрами. Њы выставлЯем ему свой чайник в коридор, и он из ведра без носика
льет  -- в  чайник  и  мимо, на  дорожку.  Ђ  весь  коридор наблещен, как  в
гостинице первого разрЯда.<a href=#fn_7_17><sup>17</sup></a>
     ‚от и всЯ еда.  Ђ то, что варитсЯ, будет  одно за другим: в час днЯ и в
четыре днЯ, и потом двадцать один час вспоминай. (’оже не из зверства: кухне
надо отваритьсЯ побыстрей и уйти).
     „евЯть  часов.  “треннЯЯ   поверка.  ‡адолго  слышны  особенно  громкие
повороты ключей, особенно четкие стуки дверей  -- и один из дежурных этажных
лейтенантов, заступающий, подобранный почти по  "смирно", делает два шага  в
камеру  и строго смотрит  на нас,  вставших.  (Њы и вспомнить не  смеем, что
политические могли  бы  не  вставать.) ‘читать нас ему не  труд,  один охват
глаза, но этот миг есть испытание  наших  прав  -- у  нас ведь какие-то есть
права, но мы их не знаем, не  знаем, и он должен от  нас их утаить. ‚сЯ сила
лубЯнской выучки  в  полной  механичности: ни  выражениЯ,  ни  интонации, ни
лишнего слова.
     Њы какие знаем права -- заЯвку на починку обуви;  к врачу. Ќо вызовут к
врачу  --  не  обрадуешьсЯ,  там   тебЯ  особенно  поразит   эта   лубЯнскаЯ
механичность. ‚о взглЯде врача не только нет озабоченности, но даже простого
вниманиЯ. Ћн не  спросит:  "Ќа что вы жалуетесь?",  потому что  тут  слишком
много слов,  да  и нельзЯ  произнести  эту фразу без  интонации, он отрубит:
"†алобы?"  …сли ты слишком  пространно начнешь  рассказывать о болезни, тебЯ
оборвут. џсно и так.  ‡уб? ‚ырвать. Њожно  мышьЯк. ‹ечить?  “ нас  не лечат.
(ќто увеличило бы число визитов и создало обстановку как бы человечности.)
     ’юремный  врач --  лучший  помощник  следователЯ  и  палача. €збиваемый
очнетсЯ на полу и слышит голос врача: "Њожно еще, пульс в норме". Џосле пЯти
суток холодного  карцера  врач смотрит на  окоченелое голое  тело и говорит:
"Њожно еще".  ‡абили до смерти -- он подписывает протокол: смерть от цирроза
печени, инфаркта. ‘рочно зовут к умирающему в камеру -- он не спешит.  Ђ кто
ведет себЯ иначе -- того при нашей тюрьме не держат. „октор ”. Џ. ѓааз у нас
бы не приработалсЯ.
     Ќо  наш  <i>наседка</i>  осведомлен о правах лучше  (по  его  словам,  он  под
следствием уже одиннадцать  месЯцев; на допросы его берут  только днем). ‚от
он выступает и просит записать его -- к начальнику тюрьмы. Љак, к начальнику
всей ‹убЯнки?  „а.  €  его записывают.  (€ вечером  после отбоЯ,  когда  уже
следователи  на  местах, его вызовут,  и  он вернетсЯ с  махоркой.  ’опорно,
конечно, но  лучше  пока  не придумали. Ђ  переходить полностью на микрофоны
тоже  большой  расход: нельзЯ  же  целыми  днЯми все  сто  одиннадцать камер
слушать.  —то  это  будет?  Ќаседки  --  дешевле,  и  еще  долго  ими  будут
пользоватьсЯ. -- Ќо трудно Љрамаренко с нами. €ногда он до пота вслушиваетсЯ
в разговор, а по лицу видно, что не понимает.)
     Ђ  вот  еще одно  право  -- свобода  подачи заЯвлений  (взамен  свободы
печати, собраний и голосований, которые мы утерЯли, уйдЯ с воли)! „ва раза в
месЯц  утренний  дежурный  спрашивает:  "Љто  будет  писать  заЯвлениЯ?"   €
безотказно записывает всех желающих. ‘реди днЯ тебЯ вызовут в отдельный бокс
и  там запрут.  ’ы можешь  писать  кому  угодно  --  Ћтцу Ќародов,  в  –Љ, в
‚ерховный   ‘овет,  министру   Ѓерии,  министру  Ђбакумову,   в  ѓенеральную
прокуратуру, в ѓлавную военную, в ’юремное управление, в ‘ледственный отдел,
можешь жаловатьсЯ на арест, на следователЯ, на начальника тюрьмы! -- во всех
случаЯх заЯвление твое не  будет иметь никакого успеха, оно не будет  никуда
подшито, и самый старший, кто его  прочтет  --  твой следователь, однако  ты
этого не докажешь. Ќо  еще раньше -- он Ќ… ЏђЋ—’…’, потому  что прочесть его
не сможет вообще никто; на этом клочке 7 на  10 см.,  чуть больше, чем утром
вручают длЯ уборной, ты сумеешь пером расщепленным или загнутым в крючок, из
чернильницы с лохмотьЯми или  залитыми водой, только нацарапать "‡Ђџ‚..." --
и буквы уже поплыли, поплыли по гадкой бумаге, и "ление" уже не поместитсЯ в
строчку, а с другой стороны листка тоже все проступило насквозь.
     €  может  быть  еще  и еще у  вас есть права,  но дежурный  молчит.  „а
немного, пожалуй, вы потерЯете, так о них и не узнав.
     Џроверка  миновала   --  начинаетсЯ  день.  “же   приходЯт  там  где-то
следователи.   ‚ертухай  вызывает  вас   с   большой   таинственностью:   он
выговаривает первую  букву только (и в  таком виде: "кто на ‘›?" "кто на ”э?
", а  то еще и "кто  на ЂЊ?"), вы  же  должны  проЯвить сообразительность  и
предложить  себЯ  в  жертву. ’акой  порЯдок заведЈн  против  надзирательских
ошибок: выкликнет фамилию  не в той камере, и так  мы узнаем, кто еще сидит.
Ќо  и  отъединЈнные ото всей  тюрьмы, мы  не лишены  междукамерных весточек:
из-за   того,  что  стараютсЯ  запихнуть  побольше,   --  тасуют,  а  каждый
переходЯщий приносит в новую камеру весь нарощенный  опыт старой. ’ак,  сидЯ
только  на четвертом  этаже, знаем мы  и  о  подвальных камерах, и  о боксах
первого этажа, и  о темноте  второго, где  собраны женщины, и о двухъЯрусном
устройстве пЯтого, и о самом большом номере пЯтого этажа -- сто одиннадцать.
Џередо мной в  нашей камере сидел  детский  писатель  Ѓондарин, до  того  он
посидел  на женском этаже  с каким-то польским  корреспондентом,  а польский
корреспондент  еще  раньше  сидел  с  фельдмаршалом Џаулюсом  --  и  вот все
подробности о Џаулюсе мы тоже знаем.
     Џроходит  полоса  допросных  вызовов  --  и  длЯ  оставшихсЯ  в  камере
открываетсЯ долгий  приЯтный  день, украшенный возможностЯми  и  не  слишком
омраченный обЯзанностЯми. €з обЯзанностей нам может выпасть два раза в месЯц
прожигание   кроватей   паЯльной  лампой   (спички   на   ‹убЯнке  запрещены
категорически, чтобы прикурить  папиросу, мы  должны терпеливо  "голосовать"
пальцем при открывании волчка,  просЯ огонька  у надзирателЯ, -- паЯльные же
лампы  нам  доверЯют спокойно). -- …ще может выпасть как будто  и право,  но
сильно сбиваетсЯ  оно  на обЯзанность:  раз в неделю  по  одному вызывают  в
корридор  и  там  туповатой машинкой стригут  лицо.  --  …ще  может  выпасть
обЯзанность натирать паркет в камере (‡-в всегда  избегает  этой работы, она
унижает его, как всЯкаЯ). Њы выдыхаемсЯ быстро из-за того, что голодны, а то
ведь пожалуй эту обЯзанность можно  отнести и к правам  -- такаЯ это веселаЯ
здороваЯ  работа: босой ногой  щетку вперед --  а  корпус назад, и наоборот,
вперед-назад,  вперед-назад,  и  не   тужи  ни  о  чЈм!  ‡еркальный  паркет!
ЏотемкинскаЯ тюрьма!
     Љ  тому ж мы не теснимсЯ  уже в нашей прежней 67-й. ‚ середине марта  к
нам добавили шестого, а ведь здесь не знают ни сплошных нар, ни обычаЯ спать
на  полу  -- и  вот  нас перевели полным составом в красавицу  53-ю.  (Ћчень
советую: кто не был -- побывать!) ќто -- не камера! ќто  -- дворцовый покой,
отведенный   под  спальню   знатным  путешественникам!  ‘траховое   общество
"ђоссиЯ"<a href=#fn_7_18><sup>18</sup></a>  в этом крыле без оглЯдки на  стоимость постройки вознесло высоту
этажа  в  пЯть  метров.  (Ђх, какие четырехэтажные  нары  отгрохал  бы здесь
начальник фронтовой  контрразведки, и сто человек разместил бы с гарантией!)
Ђ окно! --  такое окно,  что с  подоконника надзиратель еле  дотЯгиваетсЯ до
форточки, одна окончина такого окна достойна быть целым окном жилой комнаты.
€  только склепанные  стальные  листы <i>намордника</i>,  закрывающие  четыре пЯтых
этого окна, напоминают нам, что мы не во дворце.
     ‚сЈ  же в Ясные дни  и поверх этого  намордника,  из колодца лубЯнского
двора,  от  какого-то стекла шестого или седьмого  этажа, к  нам  отражаетсЯ
теперь вторичный блеклый солнечный зайчик.  „лЯ нас это подлинный зайчик  --
живое существо! Њы ласково следим за его переползанием по  стене, каждый шаг
его  исполнен  смысла,  предвещает  времЯ  прогулки,  отсчитывает  несколько
получасов до обеда, а перед обедом исчезает от нас.
     €так, наши возможности: сходить на прогулку! читать книги! рассказывать
друг  другу  о прошлом!  слушать и учитьсЯ!  спорить и  воспитыватьсЯ!  €  в
награду еще будет обед из двух блюд! ЌевероЯтно!
     Џрогулка плоха первым трем этажам ‹убЯнки: их выпускают на нижний сырой
дворик -- дно  узкого  колодца  между тюремными  зданиЯми.  ‡ато  арестантов
четвертого и пЯтого  этажей  выводЯт на орлиную площадку -- на крышу пЯтого.
Ѓетонный  пол,  бетонные  трехростовые  стены,   рЯдом  с  нами  надзиратель
безоружный,  и еще на  вышке  часовой с автоматом, -- но воздух  настоЯщий и
настоЯщее   небо!   "ђуки   назад!  идти  по  два!   не   разговаривать!  не
останавливатьсЯ!" --  но  забывают  запретить  запрокидывать голову!  €  ты,
конечно, запрокидываешь. ‡десь ты видишь не отраженным, не вторичным -- само
‘олнце! само вечно живое  ‘олнце! или его золотистую  россыпь через весенние
облака.
     ‚есна и всем обещает  счастье, а арестанту десЯтерицей!  Ћ,  апрельское
небо! ќто ничего, что Я в тюрьме. ЊенЯ, видимо, не расстрелЯют. ‡ато Я стану
тут умней.  џ многое  пойму здесь,  небо! џ  еще исправлю свои ошибки --  не
перед <i>ними</i> -- перед тобою, Ќебо! џ здесь их понЯл -- и Я исправлю!
     Љак из Ямы, с далекого  низа, с площади  „зержинского, к  нам  восходит
непрерывное хриплое  земное  пение автомобильных гудков. ’ем, кто мчитсЯ под
эти гудки, они кажутсЯ рогом торжества, -- а отсюда так Ясно их ничтожество.
     Џрогулка всего  двадцать минут, но сколько ж забот вокруг неЈ,  сколько
надо успеть!
     ‚о-первых,  очень   интересно,  пока  ведут   туда  и   назад,   понЯть
расположение  всей тюрьмы и где эти  висЯчие  дворики, чтобы когда-нибудь на
воле идти по площади и знать. Џо пути мы много раз поворачиваем, Я изобретаю
такую систему:  от самой камеры  каждый  поворот вправо  считать  плюс один,
каждый влево --  минус один. €  как бы  быстро нас ни крутили, -- не спешить
это <i>представить</i>, а только успевать подсчитывать итог. € если еще по дороге в
каком-нибудь лестничном окошке ты увидишь  спины лубЯнских наЯд, прилегших к
колончатой башенке  над самой площадью, и  при  этом  счет запомнишь,  то  в
камере ты потом всЈ сориентируешь и будешь знать, куда выходит ваше окно.
     Џотом на прогулке надо просто дышать -- как можно сосредоточенней.
     Ќо и  там же, в одиночестве,  под  светлым  небом, надо вообразить свою
будущую светлую безгрешную и безошибочную жизнь.
     Ќо и  там  же  удобней всего поговорить  на  самые  острые  темы.  •оть
разговаривать на прогулке запрещено, это неважно, надо уметь, -- зато именно
здесь вас навернЯка не слышит ни наседка, ни микрофон.
     Ќа прогулку мы  с ‘узи стараемсЯ попадать  в одну пару --  мы говорим с
ним  и в  камере, но договаривать  главное любим  здесь. Ќе  в один  день мы
сходимсЯ,  мы сходимсЯ медленно,  но уже и много он  успел мне рассказать. ‘
ним  Я  учусь   новому  длЯ