‘ергей Ќиколаевич ‘ергеев-

Ћцените этот текст:
‘ергей Ќиколаевич ‘ергеев-–енский. ‚ерю!

‘тихотворение в прозе

---------------------------------------------------------------------
Љнига: ‘.Ќ.‘ергеев-–енский. ‘обр.соч. в 12-ти томах. ’ом 1
€здательство "Џравда", Ѓиблиотека "Ћгонек", Њосква, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 октЯбрЯ 2002 года
---------------------------------------------------------------------

„авали "–ыганского барона".
ќто было в провинциальном городе, в жалком маленьком театре с
порванными, замызганными декорациЯми.
џ сидел с той, которую любил когда-то и с которой мы были чужими
теперь.
‚переди нас и сзади нас, сбившись в одно тЯжело дышащее стадо, сидела
публика. Ќа сцене пел хор цыганок.
Ќеизвестно было, длЯ кого и зачем они пели и зачем на их телах были
странные, пестрые костюмы.
•ор был большой, театрик слишком мал, и звуки пениЯ слишком громки. Ћни
тупо скрипели, как большие пилы лесопильного завода, и вонзались в
барабанные перепонки, как кривые гвозди.
Ѓыло Ясно, что здесь никто не заботилсЯ об иллюзии, что никто не мог
принЯть хористок за цыганок, что никого не обманывали их костлЯвые, сильно
декольтированные груди, подведенные глаза и черные букли над глазами.
Љогда они весело вздрагивали и все сразу подымали вверх голые руки с
бубнами, мне было жутко на них смотреть. € моей соседке было также жутко, -
Я видел это по ее испуганным глазам.
ќто была одна из тех душ, длЯ которых тесно в жизни. Ћна впивала в себЯ
впечатлениЯ жизни, как губка, но после каждого приема выжимала себЯ насухо и
оставалась снова жадной и пустой.
‘тены театра были дощатые, расписанные пестрыми букетами и плохими
портретами композиторов и драматургов, и, когда в них ударЯлись нестройные
волны звуков, казалось, колебались цветы и удивленно подымались брови у
портретов.
Џублика сидела густо и плотно, и в передних рЯдах Ярко блестели
почтенные лысины и жирно золотели эполеты.
€ воздух в театре был жирный от женских духов, испарений и ожиданий.
‚есь в мишуре и блестках, в потертой синей кацавейке, Ѓаринкай - цыганский
барон - запел свою пошлую, всем давно надоевшую арию.
Џел он ее зЯбким жидким тенором, срывавшимсЯ на верхних нотах, и это
было противно, и противны были его шутовской нарЯд и накрашенное старое лицо
с лихими усами.
Љапельмейстер оркестра качал вправо и влево седой кудлатой головою, а
около него, точно откуда-то из бездны, подымалсЯ и качалсЯ
безобразно-огромный гриф контрабаса.
џ вспомнил, как в детстве видел издыхающего грача. Ћн сидел под кустом
бузины и тЯжело дышал, то подымаЯ, то вытЯгиваЯ шею.
’огда было ненастное, плаксивое утро. —уть темнели вдали, выплываЯ из
тумана, свежевспаханные полЯ, чуть золотели расцвеченные осенью деревьЯ.
€ театральный зал был похож на это утро, а капельмейстер и гриф
контрабаса - на этого грача.
Њне казалось даже, что на этого грача был похож и Я сам, не потому, что
издыхал, а потому, что задыхалсЯ, - и это было почти одно и то же.
џ задыхалсЯ оттого, что десЯть рЯдов стульев было передо мной и шесть
рЯдов за мною, оттого, что направо и налево от менЯ густо сидели люди,
бедные мыслью, богатые силой.
‹юди спереди, люди сзади, люди с боков, молчаливый, застывший каскад
людей, - это был только символ безысходности, символ целой жизни, так как
целую жизнь никуда нельзЯ уйти от людей: люди рождают, люди убивают, люди
хоронЯт. ‹юди наполнЯют всю жизнь тесно и круто. …сть ли в любой
человеческой голове хоть одна мысль, которой не был бы захвачен другой
человек?
Ѓок о бок со мною сидел аптекарь, коротко остриженный, толстый, в белом
галстуке, с выпуклыми челюстЯми гориллы.
Љогда он следил за публикой таким рыбьим взглЯдом, как будто только что
съел целого сазана, он не считал лысых голов, покупающих у него перуин, он
переглЯдывал затылки впереди сидЯщих, чтобы отгадать, кто эти двое, ночью
идЯ по улице под его окнами, бранили начальство.
‘зади менЯ сидел соборный псаломщик. Ћн пробежал по публике колким
взглЯдом, чтобы припомнить, кто не был великим постом на исповеди.
‹юди шпионили один за другим, шпионили добровольно целую жизнь и в этом
находили смысл и оправдание жизни.
“зкие и острые, они пронизывали один другого и тщательно обрезали все,
что кололо Ярким дневным блеском их совиные глаза...
€ оттого кругом было темно и пусто.
Њне вспомнились большие хлопьЯ черного снега. Ќе знаю, когда Я их
видел: было ли это ночью, когда Я смотрел из освещенной комнаты на двор и
видел прЯмо за стеклом тихо и плавно падавшие черные на темном фоне
снежинки, или это Я видел просто во сне; но черные снежинки - это было
жутко.
€ теперь, когда Я слышал визгливые осипшие голоса хористок, перед моими
глазами мелькали те же черные снежинки.
Љакие они были жалкие, некрасивые, дикие в своих пестрых лохмотьЯх, эти
хористки! Ћсобенно одна, с левого краЯ, высокаЯ, неловкаЯ и
голоднаЯ-голоднаЯ. џвлЯлось непобедимое желание кормить ее, кормить досыта,
целыми днЯми, неделЯми, годами, только чтобы как-нибудь закрыть выдававшиесЯ
ключицы на ее груди.
Ђ что, если она тоже думала, что служит искусству, и бросила ради
труппы уютный угол?.. ‚прочем, у нее не могло быть уютного угла; этот угол
ее был необходимо холодный, темный и сырой, и в нем, в серой плесени,
роились мокрицы, а на окне стоЯл горшок герани... Џочему-то всегда в таких
углах есть горшок герани.
’есно было в воздухе, тесно и беспокойно. Љазалось, ползешь где-то в
темном коридоре, цеплЯЯсь за шершавые стены, ползешь на четвереньках, вдыхаЯ
что-то спертое и круглое, как булыжник, и чувствуешь, как впереди тебЯ тоже
кто-то ползет и кто-то, хрипЯ, ползет сзади, и сверху медленно капает теплаЯ
вода.
ЊоЯ соседка была мне видна в профиль. ќто был артистически тонкий и
гордый профиль с прЯмым носом и мЯгким изломом губ.
џ глЯдел на нее и мысленно изменЯл линию ее носа и губ, изменЯл еле
заметно, в самых маленьких дозах, но получались странные результаты.
џ находил, что если бы нос и губы ее поднЯть только на один миллиметр,
то вышла бы пьЯнаЯ баба-крикуньЯ, которую всегда можно было встретить на
здешнем базаре; если бы их опустить на миллиметр - вышла бы голоднаЯ
хористка.
€ мне мучительно хотелось видеть, как с этой измененной линией профилЯ
она воспринимала бы те же самые впечатлениЯ жизни, и хотелось доказать
самому себе, что она была бы тогда лишней и немой.
Ѓывают такие зимние пейзажи: на заднем плане фиолетовый лес, на
переднем по наезженной дороге Ярко-желтые пЯтна оброненной с возов соломы;
синее небо и иней на деревьЯх.
ЏодавлЯюще красиво и вместе с тем холодно и пусто. ’аким зимним
пейзажем была она.
Љогда Я, год тому назад, твердил ей бессвЯзные признаниЯ, она
смеЯлась...
•ористки плЯсали и пели.
Ќичего не было музыкального в их пении, ничего веселого в их плЯске,
была боль. •отелось забыть, что они тоже люди, но забыть было нельзЯ.
€ вслед за ними широкой панорамой развертывалось все, чего забыть было
нельзЯ: серые избы, голодный тиф, пугливые кладбища...
‚се это расстилалось, как какаЯ-то бесконечнаЯ палуба побывавшего в
шторме судна, хмураЯ, обледенелаЯ, глЯдЯщаЯ кругом испуганными глазами, а
над ней сиЯли, лучились безжалостно-насмешливые слова: "‡абыть нельзЯ!.."
•ористки плЯсали и пели.
Ћни то сходились, то расходились, некрасиво перегибаЯсь и ударЯЯ в
бубны.
‘таренькие, оборванные декорации, изображавшие лес, печально коробились
и скучно качали кончиками выцветших ветвей.
‘крипели неплотно пригнанные половицы.
’аинственно-огромный гриф контрабаса неровно и медленно наклонЯлсЯ то
вправо, то влево, вслед за ним, точно догонЯЯ его, металась седаЯ кудлатаЯ
голова капельмейстера.
Ќесколькими рЯдами колючих зигзагообразных волн врывались в душный,
тЯжелый воздух звуки оркестра и хора.
‘переди, сзади и с боков торчали человечьи головы.
Ќа один момент показалось даже, что все "забыли", но забыть было
нельзЯ.
Џеред самым концом пениЯ и плЯски вспыхнуло Яркое трЯпье той самой
голодной хористки, котораЯ держалась с левого краЯ.
Џосле говорили, что она подвинулась слишком близко к рампе и, неловкаЯ,
задела платьем стеклЯнную лампочку.

џ не помню Ясно, что было потом. Џомню смешанный гул, стук, треск,
безумные лица. Љак от разгоравшегосЯ Ядра, хлынули все в разные стороны от
горЯщей на сцене хористки.
Љак острые, тонкие, змеевидные бичи, хлестали бегущих людей ее страшные
крики.
€стерично-визгливо рыдали женщины.
Љак сквозь узкую воронку, протискивалась живым потоком сквозь входные
двери чернаЯ человечьЯ толпа.
’очно из засады на приступ, через барьер в зрительный зал перепрыгивали
обезумевшие музыканты.
’очно отрываЯсь от лиц, впереди людей реЯли в спертом воздухе страшно
расширенные, горЯщие непонимающим ужасом глаза, и ничего не было видно из-за
этого облака страшных глаз.
Љто-то, пробегаЯ мимо, сильно толкнул мою соседку, и она ударилась
головой о скамью.
Џеред этим она кричала звонко и режуще, теперь лежала без чувств.
џ схватил ее на руки, белую, легкую, застывшую, и двинулсЯ к выходу.
’ам шла борьба. ѓориллоподобный аптекарь, как крот, рылсЯ толстыми
локтЯми в живой массе тел... Љого-то придавили к острому косЯку дверей, и он
кричал хриплым голосом затравленного лесного кабана... Љто-то упал в
середине дверей, и по нем уже шли, как по мЯгкой зыбкой плотине...
‡апахом горЯщего мЯса вдогонку толпе бросило со сцены.
“же ликующе вспыхивали там декорации.
‘таренькие, полинЯлые, они горели так злорадно-весело, точно давно
дожидались этого момента, точно смертельно надоело им, оборванным, нищим,
лживым и грЯзным, видеть ложь, грЯзь и нищету.
ђушились подмостки.
Љазалось, что стены тоже дрожали и готовились рухнуть, и испуганно
глЯдели с них портреты композиторов и драматургов.
Љричали женщины.
Ћдна мысль: "“йти" - безостановочно звенела в тЯжелых головах.
Ќикто не прикрывалсЯ, все были обнажены, кусались, царапались ногтЯми,
били кулаками, локтЯми, коленЯми...
Ќе было ни ближних, ни дальних, ни друзей, ни врагов; была живаЯ стена,
которую нужно было пробить, чтобы выйти.
џ подумал, что самой страшной драмой в истории человечества был потоп.
Љазалось, что уже все горело сзади: горел воздух, горели крики.
Љазалось, что все горело и внутри, что клубок нервов, вылетевших
навстречу внешним впечатлениЯм, был обожжен и поспешно спрЯталсЯ внутрь, но
и там не мог погаснуть, и то медленно тлел, то вспыхивал Ярко и жгуче.
Ђ впереди было что-то черное, ревущее и холодное; за этим черным и
ревущим должны были сиЯть простор и свет, и теперь их брали с бою.
џ вмешалсЯ в толпу такой же жадный, такой же рвущийсЯ к свободе, как и
все. ‘иний дым слепил мне глаза, и в тЯжелой голове безостановочно и властно
звенела одинокаЯ мысль: "“йти!"
Ќа плече моем бессильно лежала голова женщины; сзади и с боков менЯ
давили, били, толкали, а тех, кто был впереди, Я сам бил, давил и толкал...
џ не помню Ясно, как выбралсЯ из театра и как, неодетый, сел на
извозчика, но отчетливо помню, что на улице хлопьЯми вилсЯ черный снег и
медленно падал на белую землю.
‚ыли собаки, и гремели пожарные.

Ћна лежала в моей комнате, на моей кровати, а Я смачивал ей виски
холодной водой.
Ћна еще не очнулась, и Я смотрел на ее тонкие, гордые черты, такие
слабые, такие нежные.
‚ этих чертах было что-то, чего не было в чертах всех других лиц, и то,
что было собственно ее, было неповторЯемо прекрасно.
џ сидел около нее и думал, почему сгорела голоднаЯ хористка, а не она;
почему ударилась головой она, а не прыгнувший через барьер капельмейстер.
Џеред глазами ползли и бешено карабкались какие-то тени, охваченные
заревом пожара; в ушах стоном стоЯли крики ужаса, крики о помощи...
Љогда она очнулась и в ее еще мутные, бездонные глаза проваливалась моЯ
комната с незнакомой ей мебелью, картинами на стенах и кроватью, она
поднЯлась, бледнаЯ, негодующаЯ, и Я услышал отчетливое резкое слово:
"Џодлец!"
Ђ через минуту она припомнила пожар в театре и то, как ее толкнули, и,
покорно целуЯ мою голову, захлебываЯсь от вновь переживаемого страха и
радости, говорила: "Њой милый! ‘паситель мой!"
џ прижималсЯ к ее влажным щекам, а в ушах моих плотно и жестко торчали
животные крики, и всю громаду их, как молнии ночь, перерезали острые, Яркие
вопли сгоревшей.
Џеред глазами носились вереницы чужих широких испуганных глаз, и на
Ярком фоне горевших декораций они казались черными снежинками, беспорЯдочно
кружащимисЯ в дымном воздухе и бессильно падающими на белую землю.

—ерез месЯц мы повенчались.
—ерез год у нас родилсЯ сын.
Ќа третий год она бросила менЯ и, пустаЯ, жаднаЯ, тоскующаЯ, пошла
искать новых впечатлений, а мальчик осталсЯ.
Ћн растет, мой маленький мальчик, славный и умный, и, по целым часам
наблюдаЯ его, Я переживаю сам вместе с ним его увлечение карточной
архитектурой, большими деревЯнными лошадьми с оборванными хвостами,
оловЯнными солдатиками и курносой моськой.
џ смотрю на него и вижу, что он анализирует и творит; Я смотрю на него
и верю, что, когда Я умру, он будет жить - не так жить, как прожил Я, тускло
и слепо, не так жить, как живут около менЯ тысЯчи людей, а так, как будут
жить будущие люди.
џ смотрю на него и верю: мы были животными - он будет человеком, мы
были каторжниками, прикованными к тачкам, - он будет свободен.
†изни нелепых случайностей и ненужных смертей должен быть конец - Я
верю... ‚ерю! ‚ерю!
…сли нельзЯ забыть, нужно верить.
Ћн вступит на порог той жизни, где нет лжи, нет случайностей, нет
страданий... Ћн вступит и победит - Я верю!
Ђ пока он старательно вырывает хвосты у деревЯнных лошадей и ломает
тупые штыки у оловЯнных солдатиков.
€ взглЯд у него при этом сосредоточенный и серьезный...

1902 г.

Џђ€Њ…—ЂЌ€џ

‚ерю! ‚первые напечатано в журнале "Ќовый путь" ќ 6 за 1904 год под
названием "–ыганский барон". ‚ошло в первый том собраниЯ сочинений изд.
"Њысль" под названием "‚ерю" (без восклицательного знака) и с датой:
"„екабрь 1903 г.". ‚ собрании сочинений изд. "•удожественнаЯ литература"
(1955-1956 гг.) автор дал этому произведению подзаголовок: "‘тихотворение в
прозе".

H.M.‹юбимов
Last-modified: Tue, 03 Dec 2002 18:53:38 GMT
Ћцените этот текст: