мистера Бартоломью, сидящего по другую сторону камина. Было ясно, что шутливый тон собеседника не заставит его забыть о главном предмете разговора. - Полно, дорогой мой Лейси. Я сказал сущую правду. В моих поступках нет никаких злоумышлении, никаких злодеяний. Никто не сможет и не посмеет вас попрекнуть за эту помощь. - Однако намерения ваши не таковы, как вы мне представили. Ведь так, мистер Бартоломью? Нет, дайте досказать. Я готов поверить, что вы меня обманывали для моего же блага. Но вот что сомнительно: озаботились ли вы собственным благом? - Если поэт говорит, что его посещают музы, обманывает ли он кого-нибудь? - Посещение муз есть всем известное иносказание. - Но считать ли его ложью? - Нет. - В этом смысле и я вам не лгал. Я пустился в путь, чтобы увидеть того, с кем страстно желаю свести знакомство, кого чту, как почитал бы невесту - или музу, будь я поэт. Того, с кем рядом я буду смотреться так же, как Дик рядом со мной, - нет, еще ничтожнее. И от встречи с кем меня удерживали столь истово, как если бы на то была воля ревнивого опекуна. Ложь моя - ложь лишь по обличью, но не по сути. Актер покосился на бумаги. - Отчего же, коли ваши помыслы невинны, вы решили свидеться с ученым незнакомцем в такой великой тайне и в таких глухих краях? Мистер Бартоломью откинулся в кресле, и на губах его заиграла саркастическая улыбка. - А может, я приспешник северных смутьянов? Новый Болингброк [Болингброк, Генри Сент-Джон (1678-1751) - политический деятель и публицист; в результате интриг своих противников в 1715 г. бежал из Англии, спасаясь от ареста, и занял должность государственного секретаря при дворе находящегося во Франции претендента на английский престол Якова Стюарта; в 1725 г. вернулся в Англию, где возглавил внепарламентскую оппозицию тогдашнему правительству вигов; в 1735 г. снова покинул Англию]. И в бумагах этих тайнопись. Или хуже того: они на французском или испанском языках. А сам я составляю заговор с тайным поверенным Якова Стюарта [Яков Эдуард Стюарт (1688-1766) - английский принц, сын Якова II; в детстве был отправлен во Францию и номинально считался вступившим на английский престол как Яков III; в 1715 г. он и его сторонники (якобисты) возглавили восстание, которое окончилось неудачей; в истории известен как "Старший Претендент"]. Актер смутился, словно собеседник угадал его мысли. - У меня, сэр, кровь стынет в жилах. - Взгляните. Это и вправду род тайнописи. Мистер Бартоломью протянул актеру одну из бумаг. Пробежав ее, Лейси поднял голову. - Что это? И не разберу. - Чем не чернокнижие? И я, конечно, ехал сюда, чтобы в глухой чащобе встретиться с выучеником Эндорской колдуньи [упомянутая в Библии волшебница, вызвавшая по просьбе даря Саула дух пророка Самуила (I Книга Царств, 28)]. И променять свою бессмертную душу на тайны иного мира. Ладно ли скроена байка? Актер вернул ему бумагу. - На вас, сэр, напала охота озорничать. Не время бы. - Хорошо. Пустословие побоку. Я и в мыслях не предпринимал причинить зло ни государю, ни его державе, ни единому из его подданных. Я не замышляю ничего такого, что повредило бы моей душе или телу. Разве что разуму, но разум каждого - его собственное достояние. Вздор ли это, нелепые ли мечтания - Бог весть. Тот, с кем я ищу встречи... - Он осекся и положил бумагу на столик вместе с остальными. - Оставим это. - Эта особа скрывается от чужих глаз? Мистер Бартоломью задержал на нем взгляд. - Хватит, Лейси, прошу вас. - Должен же я дознаться, для какой цели меня обморочили. - Не вам бы спрашивать, мой друг, не мне бы отвечать. Не вы ли сами весь свой век морочите публику? Такое обвинение озадачило Лейси. Его собеседник поднялся с кресла, подошел к камину и продолжал, стоя спиной к актеру: - Но кое-что я вам открою. Моя судьба была предначертана от самого рождения. То, что я поведал вам о вымышленном моем отце, в полной мере относится до моего истинного отца. Тот, право же, еще хуже, старый дуралей. Такого же дурня и на свет произвел - моего старшего брата. Мне, как возможно и вам, предуготовлена роль в пьесе, и отвергнуть ее есть проступок непростительный. Прошу заметить, сколь несходно мое и ваше положение. Ваш отказ будет стоить вам всего лишь обещанной награды. Меня же постигнет потеря... сверх всякого вероятия. - Мистер Бартоломью повернулся к актеру. - Чтобы принадлежать самому себе, я, Лейси, должен прежде исхитить себе волю. Чтобы, как нынче, отправиться, куда захочу, я принужден делать это тайком от тех, кто не желал бы выпустить меня из подчинения. Вот и все. И больше я ничего не добавлю. Актер нахмурился, дернул плечами и кивнул, словно сознаваясь, что так ничего и не понял. Собеседник, не сводя с него глаз, продолжал уже более спокойным тоном: - Завтра мы все вместе двинемся дальше. Всего через несколько миль достигнем места, где нам придется расстаться. Вы и ваш человек отправитесь по дороге, что лежит между Кредитоном и Эксетером. Гоните в Эксетер во весь опор. Оттуда можете вернуться в Лондон, когда и каким путем - на ваше усмотрение. Единственное, о чем я вас прошу - молчать обо мне и всех обстоятельствах нашего путешествия. Как и было между нами договорено. - Девушка поедет с нами? - Нет. - Да, вот еще что. - Актер помолчал. - Джонс, то бишь Фартинг, мнит, что уже видал ее прежде. Мистер Бартоломью отвернулся к окну. - Где? - не сразу отозвался он. Актер глядит ему в спину. - Она входила в двери борделя. Фартингу сказали, будто она в нем и состоит. - И что вы на это ответили? - Я не дал веры его словам. - Правильно. Фартинг обознался. - Вы, однако, сами признали, что она вовсе не горничная той леди... Мой долг сообщить вам еще и то, что ваш человек не в себе. И, послушать Фартинга, есть от чего. Его чувства не остались без взаимности. - Актер замялся. - По ночам он пробирается в ее опочивальню. Мистер Бартоломью окинул актера таким взглядом, будто тот стал позволять себе лишнее, но в тот же миг на его лице сверкнула ядовитая ухмылка. - Неужто мужчине возбраняется проводить ночи с собственной женой? Актер снова оторопел от неожиданности. Он уставился на мистера Бартоломью, потом опустил глаза. - Пусть так. Я лишь сказал то, что считал должным сказать. - А я и не порицаю ваше усердие. Итак, скоро делу конец, и завтра мы с вами распрощаемся. Позвольте напоследок изъявить вам благодарность за помощь и терпение. Прежде мне почти не доводилось знаться с людьми вашего ремесла. Если они все таковы, то я много потерял, пренебрегая знакомством с ними. Вы можете сколь угодно сомневаться в моей искренности, но уж этим словам прошу поверить. Как бы мне хотелось, чтобы наша встреча случилась при менее хитросплетенных обстоятельствах. Актер одарил его кислой улыбкой. - Бог даст, еще встретимся, сэр. Вы разожгли во мне дьявольское любопытство, несмотря на все мое беспокойство. - Первое извольте погасить, а что до второго, то беспокоиться не о чем. Эта история подобна рассказу - лучше сказать, пьесе, в каких вы не раз игрывали. Статочное ли дело разыгрывать последний акт вперед первого, как бы вы ни мечтали, чтобы ваше завтра было расписано заранее? Позвольте асе и мне приберечь разгадку под конец. - Но на театре это непозволительная роскошь: актер должен знать развязку с самого начала. - Я не в силах вам ее открыть, ибо она еще не написана. - Мистер Бартоломью улыбнулся. - Доброй вам ночи, Лейси. Актер в последний раз бросил на мистера Бартоломью испытующий, но смущенный взгляд, хотел было что-то добавить, но вместо этого отвесил поклон и двинулся к дверям. Открыв дверь, он удивленно замер и обернулся. - Тут ожидает ваш слуга. - Пусть войдет. Актер замешкался, покосился на безмолвную фигуру в сумраке коридора и, небрежным знаком приказав слуге войти, удалился. Глухонемой слуга входит в комнату и прикрывает за собой дверь. Стоит у двери, не сводя глаз с хозяина. Тот оборачивается. Взгляды их встретились. Они долго, пристально смотрят друг другу в глаза. Слуга даже не выказал господину должного почтения. Если бы эта сцена продолжалась одну-две секунды, в ней не было бы ничего удивительного. Однако она так затягивается, что простой случайностью ее не объяснишь. Слуга и господин словно разговаривают, не открывая рта. Вот так - безмолвно, одними взглядами - объясняются муж и жена или братья-близнецы, робеющие говорить о сокровенном при посторонних. Но там достаточно и мимолетного взгляда, эта же сцена все тянется и тянется, и на лицах обоих мужчин не видно даже намека на какие-то потаенные чувства. Точно переворачиваешь страницу книги, предвкушая диалог или хотя бы описание действия, жеста, а дальше ничего нет: пустой лист, как в "Тристраме Шенди" [Лоренс Стерн в романе "Жизнь и мнения Тристрама Шенди" часто пользуется приемами типографской игры: например, в I томе после главы 12-й, где говорится о смерти сельского пастора Йорика, следует зачерненный лист], или - по недосмотру переплетчика - вообще никакого листа. Так они и стоят, глаза в глаза, как человек перед зеркалом и человек в зеркале. Наконец оба, как по команде, зашевелились - так оживают люди на экране после стоп-кадра. Дик оборачивается к стоящему у дверей сундучку. Мистер Бартоломью снова опускается в кресло и наблюдает, как слуга перетаскивает сундучок поближе к камину. Поставив его, слуга тут же принимается доставать из него пачки исписанных листов и швырять на рдеющие угли. Все это спокойно, без оглядки на хозяина - можно подумать, он просто-напросто избавляется от кипы старых газет. Бумаги вспыхивают почти мгновенно. Дик становится на колени и берется за книги в кожаных переплетах. Они разделяют участь бумаг. Из сундучка одно за одним вынимаются полуфолио, большие кварто, томики поменьше. У многих на переплетах золотом вытиснен герб. Дик раскрывает их и бросает кверху переплетом в разгорающееся пламя. Одну-две он раздирает пополам, прочие швыряет целиком и либо сгребает их в кучу, либо грубо сработанной кочергой ворошит страницы тех, что никак не разгорятся. Мистер Бартоломью поднимается, берет забытую на столе пачку бумаг и бросает вместе с остальными. Затем становится за спиной склонившегося к огню слуги. У камина сложены поленья. Дик берет пять или шесть, укладывает друг на дружку поверх горящих бумаг и вновь замирает. Мужчины взирают на это маленькое варварство точно так же, как только что глядели в глаза друг другу. По голым стенам мечутся густые дрожащие тени: куда свету свечей до пламени в камине. Мистер Бартоломью заглядывает в сундучок - не завалялось ли там что-нибудь еще. Очевидно, сундучок пуст, и мистер Бартоломью закрывает крышку. Потом опять садится в кресло и ждет, когда завершится это непостижимое жертвоприношение, когда каждый клочок, каждый листок, каждая страница обратится в пепел. Через несколько минут бумаги почти догорели. Дик поднимает глаза на господина, и на губах у него брезжит улыбка - улыбка человека, который знает, ради чего все это, и не скрывает радости. Не улыбка слуги - улыбка закадычного друга, сообщника: "Ну, вот и все. Теперь совсем другое дело, правда?" В ответ - загадочная улыбка хозяина. Они опять впиваются друг в друга глазами. Первым выходит из оцепенения мистер Бартоломью. Подняв левую руку, он соединяет большой и указательный пальцы и решительно сует в это колечко вытянутый палец другой руки, словно пронзает что-то. Дик подходит к длинной скамье у изножья кровати, берет эту скамью, переносит и ставит футах в десяти от теплящегося камина. Затем отдергивает полог кровати и, не оглянувшись на хозяина, удаляется. Мистер Бартоломью задумчиво разглядывает огонь. Но вот дверь снова отворяется. На пороге - девушка из чердачной комнаты. Ее раскрашенное лицо серьезно, неулыбчиво. Присев в реверансе, она делает два-три шага вперед. За ее спиной вырастает Дик, он закрывает дверь и остается стоять у стены. Мельком взглянув на них, мистер Бартоломью вновь отворачивается к огню; может показаться, что он раздосадован тем, что его отвлекают. Но взгляд его снова обращается на девушку. Он озирает ее с холодным любопытством, как зверушку: платье из дымчато-розовой парчи, между полами - того же цвета юбка, спускающиеся чуть ниже локтя рукава с пышными кружевными манжетами, тугая шнуровка, превращающая торс в перевернутый конус, корсаж, в котором вишневый цвет перемежается с цветом слоновой кости, неестественный румянец, белый воздушный чепец с двумя длинными лентами. На шее у нее ожерелье из сердоликов цвета запекшейся крови. А все вместе не то чтобы некрасиво, а как-то до боли несуразно: простота и изящество, испорченные манерностью и вычурами. Девушка в новом наряде кажется не краше, а даже зауряднее. - Что же мне делать с тобой, Фанни? Отослать обратно к Клейборнихе и велеть, чтобы она тебя выпорола за непокорство? Девушка стоит молча и неподвижно; ее, как видно, не удивило, что мистер Бартоломью называет ее Фанни, а не Луиза, как Фартинг. - Не затем ли я тебя нанял, чтобы ты доставляла мне всяческие удовольствия? - За тем, сэр. - На всякий бы лад доставляла - и на французский, и на итальянский. Явила бы все свои срамные ухватки. Девушка молчит. - Стыдливость пристала тебе не больше, чем навозной куче шелковый убор. Сколько мужчин предавалось с тобой блуду за последние шесть месяцев? - Не знаю, сэр. - И как именно предавались, тоже не знаешь? Прежде чем мы с Клейборнихой ударили по рукам, я все про тебя выспросил. Даже французская болезнь гнушается твоим шелудивым телом. - Он внимательно смотрит на девушку. - Сколько ни есть в Лондоне охочих до греческой любви, каждому ты позволяла с собой содомничать. Даже рядилась в мужское платье, утоляя их похоть. - Снова испытующий взгляд. - Отвечай же. Так или нет? - Да, я рядилась в мужское платье, сэр. - Ну так гореть тебе за это в геенне огненной. - Я буду гореть не одна, сэр. - Только тебя-то опалит поболе других, ибо на тебе грехи их. Уж не мнишь ли ты, что Господь равно наказует и падших, и тех, кто привел их к падению? Что Он не делает различия между слабодушием Адама и злокозненностью Евы? - Я, сэр, того не разумею. - А я тебе растолкую. И то еще растолкую, что деньги за тебя уплачены, и хочешь ты или не хочешь, но отработаешь сполна. Статочное ли дело, чтобы наемная кляча указывала ездоку? - Я вам, сэр, во всем покорствую. - Для видимости. Но строптивость твоя временами проглядывает столь же ясно, как и твоя нагая грудь. Или ты думаешь, что я слеп и не приметил твоего взгляда там, у брода? - Всего-то навсего взгляд, сэр! - А пучок цветов под носом - всего-навсего фиалки? - Да, сэр. - Лживая тварь! - Нет, сэр! - То-то что "да, сэр". Я догадался, к чему этот взгляд, что за смрад источали твои треклятые фиалки. - Просто они мне приглянулись, сэр. У меня и в мыслях не было ничего дурного. - И ты можешь в том поклясться? - Да, сэр. - Преклони колена. Вот здесь. - Мистер Бартоломью указывает на пол, на место возле скамьи. Помедлив мгновение, девушка подходит к нему, опускается на колени и склоняет голову. - Не прячь глаза. Девушка поднимает голову, взгляд ее карих глаз устремлен в его серые. - Повторяй за мной: "Я публичная девка". - Я публичная девка. - "Отданная вам внаймы". - Отданная вам внаймы. - "Дабы услужать вам во всем". - Дабы услужать вам во всем. - "Я дщерь Евы и всех ее грехов". - Я дщерь Евы. - "И всех ее грехов". - И всех ее грехов. - "И повинна в своенравии". - И повинна в своенравии. - "От коего отныне отступаюсь". - От коего отныне отступаюсь. - "И в том клянусь". - И в том клянусь. - "А нарушу зарок - да поглотит меня геенна огненная". - Геенна огненная. Мистер Бартоломью не отрываясь смотрит в глаза девушки. В лице этого человека с бритой головой проступает что-то демоническое. Нет, лицо не пышет яростью или страстью - напротив, от него веет холодом и полнейшим безразличием к жалкому созданью, стоящему перед ним на коленях. Так обнаруживается одна доселе скрытая черта его натуры - садизм (при том что маркизу де Саду предстоит родиться в темных лабиринтах истории лишь четыре года спустя). Черта столь же неестественная, что и едкий запах паленой кожи и бумаги, наполняющий комнату. Если б понадобилось изобразить лицо, которому чуждо всякое человеческое чувство, более верного - ужасающе верного - образца не найти. - Отпускается тебе грех твой. А теперь обнажи свое растленное тело. Девушка на миг опускает глаза, встает и принимается распускать шнуровку. Мистер Бартоломью с холодной беззастенчивостью наблюдает из своего кресла. Слегка отвернувшись, девушка продолжает раздеваться. Наконец одежда уложена на скамью, и девушка, присев на дальний конец скамьи, стягивает чулки со стрелкой. Теперь на ней лишь сердоликовое ожерелье и чепец. Она сидит, сложив руки на коленях и уткнувшись взглядом в пол. На вкус мужчин того времени, фигура ее оставляет желать лучшего: слишком маленькая грудь, слишком хрупкое и бледное тело, хотя никаких признаков недуга, который приписывал ей мистер Бартоломью, на нем не заметно. - Желаешь ли, чтобы он тебе угождал? Девушка молчит. - Отвечай. - Душа моя тянется к вам, сэр. Но вы меня отвергаете. - Не ко мне - к нему. И его срамному уду. - На то была ваша воля. - Да, я хотел полюбоваться на ваши сладострастные забавы. Но я не приказывал вам миловаться напоказ, как голубок с голубицей. Не стыдно ли тебе, прежде водившей знакомства с особами столь блестящими, нынче пасть так низко? Опять молчание. - Отвечай. Но, как видно, отчаяние придало девушке твердость. Она не отвечает, и в этом молчании чувствуется вызов. Мистер Бартоломью озирает ее понурую фигуру и переводит взгляд на замершего у дверей Дика. И снова, как до прихода девушки, их взгляды встречаются, снова - загадочная пустота чистого листа. На этот раз не надолго. Дик неожиданно поворачивается и исчезает, хотя хозяин не подал никакого знака удалиться. Девушка удивленно косится на дверь, однако немой вопрос в ее взгляде так и остается невысказанным. Девушка и хозяин теперь один на один. Мистер Бартоломью подходит к камину. Он нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка у него за спиной медленно поднимает голову. По глазам видно, что он о чем-то размышляет или что-то замышляет. После недолгого колебания она встает и, тихо переступая босыми ногами, приближается к безучастной фигуре у камина. На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается, угадать нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается обнаженной грудью к его спине, словно сидит позади его седла. Человек у камина тут же хватает ее за руки - без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом - без тени злости или укоризны - он обращается к девушке: - Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась. - Это было одно притворство, сэр. - А ты бы рада отдаться ему и непритворно. - Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать. Мистер Бартоломью молчит. Девушка украдкой высвобождается и снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает ее руки. - Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать. Девушка не отступает: - Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне - и естество ваше поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду. - Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня! Мистер Бартоломью по-прежнему стоит лицом к камину. Девушка с задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина: - Я одета, сэр. Тот, словно очнувшись от грез, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь. - В каких летах ты сделалась блудодейкой? Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает: - В шестнадцать лет, сэр. - В борделе? - Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных. - В Лондоне? - В Бристоле. Откуда я родом. - И у тебя был ребенок? - Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всем проведала. - И наградила за труды? - Да, если палку от метлы можно почесть за награду. - Что же привело тебя в Лондон? - Голод, сэр. - Разве Господь не дал тебе родителей? - Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из "друзей". - Каких еще друзей? - Люди их называют квакерами [радикальное течение в протестантизме, основанное в 50-х гг. XVII в. Джорджем Фоксом (1624-1691); квакеры (в буквальном переводе - "трепещущие") - презрительное название, данное секте ее противниками, сам Фоке называл себя и своих последователей "друзьями истины"; во имя свободы человека квакеры отрицали какую бы то ни было внешнюю церковь, единственным условием спасения они считали "внутренний свет", который свидетельствует о присутствии Христа в человеке и указывает праведный путь; все члены общества вели строгую жизнь, носили одинаковые костюмы, чуждались светских развлечений], сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были "друзья". Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину. - Что было дальше? - Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенек. Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как все открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенек и подалась в Лондон. Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остается, если честной работы не найти? Придешь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им мое лицо было не по нраву. - Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет: - Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы. - Мало кто делается потаскухой из нужды. - Знаю, сэр. - Стало быть, ты распутна по природе? - Да, сэр. - И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся ложного учения? - По грехам моим - так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это неправда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенек он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестер своих совращу с пути истинного. - Что за "внутренний свет"? - Свет Христов. О нем говорит их учение. - Их? Больше не твое? - Нет, сэр. - Ты не веруешь во Христа? - Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином. - А в мир иной веруешь? - Да, сэр. - Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки? - Да минует меня такое наказание, сэр. - Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел? Девушка не отвечает, только еще ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает: - И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук - когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберет французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасет. Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа. - У тебя что, язык отнялся? - Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче. - Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят. - Я бесплодна, сэр. - Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад. Девушка медленно поднимает глаза и ловит его взгляд. Она не столько оскорблена этими издевками, сколько озадачена и словно старается прочесть в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит еще более непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется улыбкой. Пусть не слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или глумливая ухмылка. Удивительнее всего, в ней заметно что-то очень похожее на сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит ее руку к губам. Затем выпрямляется и, не отпуская ее руки, все с той же улыбкой всматривается в ее лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная Фанни напоминают фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества - кавалера и даму в костюмах итальянской комедии масок. Вот разве что обстановка неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и возвращается в свое кресло. Девушка столбенеет. - Зачем вы это, сэр? - Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки? Новая неожиданность - учтивое "вы" - окончательно подкосило девушку. Она, понурившись, качает головой. - За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль. Изумленная девушка вновь заглядывает ему в глаза. - Что же я должна сделать, сэр? - Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления. Завтра мы свидимся с хранителями тех вод. В их власти приблизить исполнение сокровенных моих надежд. И я задумал в знак почтения принести им дар. Не деньги, не самоцветы - к этому добру они равнодушны. Даром этим станете вы, Фанни. - Мистер Бартоломью окидывает девушку внимательным взглядом. - Что вы на это скажете? - То, что велит мне долг, сэр. Что я обязалась повиноваться мистрис Клейборн и поклялась непременно воротиться. - Обязательство, данное черту, ни к чему не обязывает. - Может, оно и так, сэр, но с беглыми она обходится хуже черта. Иначе бы давно все разбежались. - Не вы ли минуту назад уверяли, что промысел этот вам ненавистен? Девушка чуть слышно бормочет: - Не сделаться бы себе еще ненавистнее. - Но когда мы с ней сговаривались, разве не велела она вам всеусердно мне угождать? - Так, сэр. Но чтобы угождать другим, о том и слова не было. - Я купил вас на три недели, ведь так? - Верно, сэр. - Стало быть, я вправе еще две недели удерживать вас себе на потребу. И я приказываю вам исполнить то, что мне потребно, - то, для чего я вас купил, и притом недешево. Особ, которых я завтра уповаю встретить, извольте удовольствовать как должно. Девушка склоняет голову, давая понять, что покоряется против воли. Мистер Бартоломью продолжает: - Запомните все, что я вам скажу, Фанни. Не делайте ложных заключений о повадках и наружности хранителей вод. Они чужеземцы и прибыли в наши края лишь недавно. Страна, откуда они родом, лежит далеко отсюда, и на нашем языке они не говорят. - Я немного знаю французский. И еще несколько слов по-голландски. - Ни то ни другое не пригодится. С ними надобно изъясняться, как с Диком. - Он умолкает и оглядывает сникшую собеседницу. - Я вами доволен, Фанни. Гнев мой был простым притворством - я хотел испытать, готовы ли вы к исполнению истинного моего замысла. Слушайте же со вниманием. В стране, о которой я веду речь, занятия, подобные вашему, не в обычае. Вы же славитесь умением изображать не знавшую мужчин недотрогу. Таковою желательно мне видеть вас и завтра. Прочь притирания, пышные наряды и лондонские ужимки. Никаких скоромных взглядов, чтобы и приметить нельзя было, кто вы есть на самом деле. Явите им себя стыдливой смиренницей, выросшей в деревенской глуши и девственную чистоту сохранившей. Обращайтесь к ним с почтением, а не с ухватками искушенной блудницы, какими хотели употчевать меня полчаса назад, а прежде услаждали не одну сотню мужчин. Понятно ли вам? - Должна ли я возлечь с ними, если они того пожелают? - Исполняйте все, что бы они ни повелели. - Даже если это мне неприятно? - Говорю вам, исполняйте их волю, как мою. Разве Клейборниха дозволяла вам щепетильничать, точно вы знатная леди? Девушка опять наклоняет голову. Молчание. Мистер Бартоломью наблюдает за ней. Куда подевалась насмешка, презрение и недавняя беспощадность в его взгляде? На лице его написано удивительное терпение и спокойствие. Ошибшийся эпохой "бритоголовый" уступает место еще более неожиданному гостю - буддийскому монаху. На диво уравновешенный, степенный, всецело поглощенный самосозерцанием. Однако в его глазах мелькает чувство, которое никак не вяжется с его прежним поведением: он явно чему-то рад. Вот так же радовался его слуга Дик, когда в камине пылали бумаги. Молчание продолжается почти целую минуту. Наконец мистер Бартоломью произносит: - Фанни, ступайте к окну. Девушка выпрямляется, и причина ее молчания становится понятной. Глаза ее влажны от слез - скупых слез человека, сознающего, что у него нет выбора. В ту эпоху о каждом было принято судить по внешним обстоятельствам его жизни; даже самооценка - кем себя считать, к какому разряду причислить - была исполнена оглядки. Нам бы показалось, что этот мир полон мелочных ограничений, участь каждого определена раз и навсегда - по сути, воля человека стеснена до последней крайности. Подневольный же судьбе человек того времени посчитал бы нынешнюю жизнь необычайно стремительной, беспорядочной, богатой в смысле проявления свободы воли (богатой богатством Мидаса: впору не завидовать, а сокрушаться об отсутствии абсолютных ценностей и нечеткости сословных границ). И уж конечно, выходец из той эпохи заключил бы, что, стремясь удовлетворить свое самолюбие и корысть, мы докатились до полного беззакония, если не сказать до безумия. Фанни плачет не от бессильной ярости, не от обиды на судьбу, которая заставляет ее сносить подобные унижения, - эти чувства скорее свойственны современному человеку. Ее грусть сродни тоске бессловесного животного. Унижения - что унижения: жизнь без них так же немыслима, как зимние дороги без слякоти или деторождение без детской смертности (по статистике, из 2710 человек, умерших в Англии за ничем не примечательный месяц, что предшествовал этому дню, почти половину составляли дети до пяти лет). В прошлом жизнь оказывалась безжалостно загнана в столь узкие рамки, что сейчас даже трудно вообразить. Ждать сочувствия неоткуда: в этом легко убедиться, если взглянуть в невозмутимое лицо мистера Бартоломью. - Ступайте же, - негромко повторяет он. Помедлив немного, девушка вскакивает и направляется к окну. - Отворите ставень и выгляните наружу. Кресло, в котором сидит мистер Бартоломью, от окна отвернуто, и он лишь по звуку узнает, что девушка выполнила его приказ. - Видите ли вы небесный престол, на коем восседает Искупитель одесную своего Отца? Девушка оглядывается на мистера Бартоломью. - Вы же знаете, что не вижу, сэр. - Что же вы видите? - Ничего. Ночь. - А в ночи? Девушка бросает мимолетный взгляд в окно. - Только звезды. Распогодилось. - Что лучи наиярчайших звезд, дрожат? Девушка снова смотрит в окно. - Дрожат, сэр. - Знаете ли, отчего? - Нет, сэр. - Так я вам растолкую. Они дрожат от смеха, Фанни, они насмехаются над вами. От самого вашего рождения насмехаются. И так до вашего смертного часа. Что вы для них? Раскрашенная тень, не больше. Вы и весь ваш мир. Что им за дело, веруете вы во Христа или нет. Будь вы грешница или святая, потаскуха или герцогиня, мужчина или женщина, молодица или старуха - им все едино. И недосуг им разбирать, рай вас ожидает или ад, блаженство суждено вам или муки, жалует вас фортуна или сокрушает. Вы куплены для моей забавы, но точно так же рождены на забаву им. Под их лучами вы ничто, как скот, глухой и немой вроде Дика и слепой, как сама судьба. Участь ваша нимало их не трогает, а на бедственное ваше состояние они взирают так же, как тот, кто наблюдает с высокого холма за идущим в долине сражением, видя в нем всего лишь редкое зрелище. Вы для них ничто. Сказать ли, отчего они вас презирают? Девушка молчит. - Оттого, что вы не отвечаете им тем же презрением. Взгляд девушки прикован к бритому затылку: человек в другом конце комнаты даже не поворачивает головы. - Как же я могу изъявить презрение звездам? - А как вы изъявляете презрение мужчине? Девушка мнется. - Я отворачиваюсь от него или отвергаю его страсть. - А если этот мужчина судья; если он, осерчав, велит вас высечь без вины и забить в колодки? - Я возражу, что ни в чем не провинилась. - А как он вас слушать не станет, что тогда? Девушка молчит. - Тогда, выходит, сидеть вам в колодках? - Так, сэр. - Можно ли такого человека почитать за праведного судью? - Нет. - Вообразите же, что этакий правосуд не какой-то неведомый мужчина, но вы сами, а колодки сделаны не из железа да дерева, но частью из вашей слепоты, частью из ваших же заблуждений. Тогда как? - Не знаю, что сказать, сэр. В толк не возьму, что вам от меня надобно. Мистер Бартоломью поднимается и идет к камину. - То же, Фанни, что и от много вас превосходящего. - Что-что, сэр? - Довольно. Ступайте в свой покой и спите, пока не пробудитесь. Девушка стоит без движения, потом направляется к двери, но у скамьи опять останавливается и искоса поглядывает на мистера Бартоломью. - Милорд, сделайте милость, объясните, что же все-таки вам угодно. Вместо ответа хозяин машет левой рукой в сторону двери и поворачивается к девушке спиной, показывая, что разговор окончен. Девушка в последний раз смотрит на хозяина, делает реверанс, которого тот все равно не видит, и исчезает за дверью. Наступает тишина. Мистер Бартоломью стоит у камина, не отводя глаз от угасающего пламени. Наконец он оборачивается и задерживает взгляд на скамье. Чуть помедлив, он переходит к окну и глядит в небо, словно желает удостовериться, что там действительно ничего, кроме звезд, нет. Трудно догадаться по его лицу, о чем он думает, но как бы то ни было, с этим лицом происходит последняя, небывалая метаморфоза: оно принимает выражение той же кротости, которая была написана на лице девушки во время их - или, лучше сказать, его - разговора. При всем различии пола и облика - это то самое выражение. Мистер Бартоломью бесшумно запирает ставни. Он идет к кровати, на ходу расстегивая камзол. Там он опускается на колени и замирает, уткнувшись лицом в покрывало. Так человек, который жаждет незаслуженного прощения или мечтает вернуться в безмятежное детство, утыкается в подол материнского платья. БАРНСТАПЛ, ИЮНЯ 17 ЧИСЛА, В ЧЕТВЕРГ Найдено шесть недель тому назад в лесу одного прихода в десяти милях отсюда неизвестно чье удавленное тело; как в том заключил чиновник, дознание производящий, человек сей сам на себя руки наложил, однако ж ни имени felon de se [самоубийцы (лат.)] ни причин преужасного преступления дознаватель не выявил. Ныне же открылись обстоятельства, указывающее на злодеяние еще более гнусное. Стало известно, что несчастный, будучи слуха языка лишен, все же состоял в услужении у джентльмена, прозываемого Бартоломью, каковой джентльмен в апреле вместе с тремя спутниками проезжал через те места в Бидефорд, однако с той поры от них никаких вестей не случилось. Явилось подозрение, что немой слуга в помрачении ума всех четверых убил и тела спрятал, а впоследствии, не снеся укоров совести либо от страха перед возмездием скончал мерзостную жизнь свою. Со всем тем нельзя не подивиться, что и по сию приятели мистера Бартоломью разыскивать его не потщились. "Вестерн газетт", 1736 ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ ТОМАСА ПУДДИКУМБА, данные под присягою июля 31 числа, в десятый год правления Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля Великой Британии, Англии и прочая. От роду мне шестьдесят шесть лет, я хозяин постоялого двора "Черный олень", каковой лет сорок тому унаследовал от своего отца. Я почетный гражданин этого города. Я трижды выбирался в градоначальники и одновременно исправлял должность судьи. В: Прежде всего, мистер Пуддикумб, благоволите свидетельствовать, что на миниатюре, которую я уже показывал вам прежде и показываю теперь, изображен младший из двух джентльменов, что останавливался у вас три месяца назад. О: Сдается мне, что он. Похож. Присягнуть готов, что он. Разве что платье на том было не такое богатое. В: В лицо всмотритесь. Платье к делу не идет. О: Да, я понял. Он, как есть он. В: Хорошо. Когда они приехали? О: В последний день апреля. Я это крепко запомнил, до смерти не забуду. В: В котором часу? О: Часа за три до того, как солнцу садиться, прискакал ихний слуга и распорядился насчет покоев и угощения. А то, говорит, ровно и не обедали, с голоду в дороге животы подвело. В: Как звали слугу? О: Фартинг. Потом он отправился за своими господами, а часу этак в седьмом они пожаловали, как он и обещал. В: Впятером? О: Дядя с племянником, двое слуг и горничная. В: Мистер Браун и мистер Бартоломью - так они назвались? О: Именно так, сэр. В: В их поведении вы не приметили ничего недолжного? О: В ту пору - нет. Это уж потом я призадумался, после той оказии, о которой вы знаете. В: А в тот вечер? О: Да нет, с виду - такие точно люди, какими себя назвали: просто едут два джентльмена в Бидефорд. Я ведь с ними и двух слов не молвил. Молодой поднялся прямо к себе и до отъезда носа из комнаты не казал, потому я о нем столько же знаю, сколько о случайном прохожем. Отужинал, поспал, проснулся, позавтракал - и все в четырех стенах. А после завтрака отъехал. В: А что дядя? О: И о нем знаю не больше того. Только что после ужина он пил с мистером Бекфордом чай и... В: Кто этот мистер Бекфорд? О: Тутошний священник. Заглянул отдать почтение проезжим джентльменам. В: Они с ним были знакомы? О: Не думаю, сэр. Я пришел с известием, что он дожидается внизу, а они о нем вроде и слыхом не слыхивали. В: Это было вскорости после их приезда? О: С час, сэр. Может, чуть дольше. Они только-только закончили ужинать. О: И они говорили с ним? О: Немного погодя мистер Браун к нему вышел. Они с мистером Бекфордом уединились в отдельной комнате. В: Мистер Браун, дядя? Племянника с ними не было? О: Только дядя, сэр. В: Долго они беседовали? О: Часа не будет, сэр. В: Вы не дослышали, в чем состоял предмет их беседы? О: Нет, сэр. В: Ни единого слова? О: Нет, сэр. Им прислуживала моя горничная Доркас, так она сказывала... В: Это я узнаю от нее самой. Рассказывайте лишь о том, что видели и слышали самолично. О: Я проводил мистера Брауна туда, где дожидался мистер Бекфорд. Они раскланялись, сели. Тут начались любезности да церемонии, но я уже не слушал, а пошел распорядиться касательно чая. В: Они держались друг с другом как чужие или как давние знакомцы? О: Как чужие. Мистер Бекфорд частенько так. В: Как "так"? О: Ну, сводит знакомство с чистой публикой из проезжающих. С теми, кто все науки превзошел, по латыни говорит. В: Словом, два джентльмена повстречались против всякого чаяния? О: Похоже на то, сэр. В: Мистер Бекфорд после не рассказывал вам об этой встрече? О том, что между ними происходило? О: Нет, сэр. Только, как уходил, просил отвести им покои самые лучшие и услужать честь по чести. Дядя, мол, почтенный лондонский джентльмен и едет по богоугодному делу. Так и сказал: по богоугодному. В: По какому же? О: Он не сказывал, сэр. А вот слуга ихний Фартинг в кухне изъяснил, за какой нуждой они собр