рячим. По ту сторону раздвижных дверей - видимо, в столовую - слышались позвякивание посуды и приглушенный говор. Я решил, что там накрывают к ужину, и каш- лянул. Двери раскрылись, и вышла Джулия, а за нею худощавая женщина средних лет. - Тетя Ада, - сказала Джулия, - это вот и есть Саймон Морли, который явился без рекомендательных писем и почти без багажа, однако краснобай, каких мало. Мистер Морли - мадам Хафф. Честно сказать, до того дня я никогда не слышал выражения "краснобай" в устной речи, но позже усвоил, что по смыслу оно соответствует нашему "трепач" или, быть может, "льстец" или объединяет в себе обе характеристики. Улыбнувшись словам племянницы, тетя Ада сделала реверанс. - Доброго вам здоровья, мистер Морли. Хотя я впервые в жизни видел женщину, делающую реверанс, я поклонился ей как-то совершенно естественно, будто всю жизнь только так и делал: - Доброго вам здоровья, мадам Хафф. Мисс Джулия представила меня так полно, что мне и добавить нечего, кроме одного: я очень рад остановиться у вас. Ваша гостиная очаровательна. При этом мне пришлось втянуть щеки, чтобы сохранить серьезное выражение лица. - Позвольте показать ее вам? Тетя Ада обвела комнату рукой, и я оглядел ее с искренним интересом. Стены были оклеены обоями, на полу - ковер, а на окнах, помимо белых кружевных занавесок, еще и лиловые бархатные шторы с бахромой из маленьких шариков. В гостиной были также два дивана с парчовой обивкой, две деревянные качалки с кожаными сиденьями, три мягких стула, письменный стол и по стенам картины в позолоченных рамах. Однако тетя Ада направилась прежде всего к застекленной горке в углу: - Тут собраны некоторые вещи, которые мистер Хафф и я привезли из путешествия по Европе и святым местам. - Она указала на них пальцем. - Вот пузырек с водой из реки Иордан, а это кусочки мрамора, подобранные в Риме у Форума... - Далее она перечислила и все другие вещички на полках: складной веер из Франции - якобы сувенир революции, миниатюрная позолоченная туфелька с подушечкой для иголок из Бельгии, ракушка, подобранная мужем - "моим покойным мужем" - на пляже английского курорта, где они останавливались. А на конец она приберегла самый ценный предмет коллекции - хрупкую бурую спрессованную маргаритку с могилы Шелли. С лестницы вприпрыжку скатился Феликс и влетел в гостиную. Увидев, что мне показывают достопримечательности, он подмигнул, сел у окна и принялся читать принесенную с собой газету. Потом в гостиную спустился мужчина лет тридцати пяти, и тетя Ада нас познакомила. Звали его Байрон Китс Доувермен, был он высокий и худой и носил усы, переходившие в пушистые бакенбарды. Тем временем мне позволили полюбоваться бамбуковым мольбертом, на котором в рамке стоял натюрморт, изображающий фрукты и мертвого зайца, затем тетя Ада подвела меня к столику; где царили фарфоровые вазочки. Рядом с маленькой красивой фисгармонией темного дерева располагался камин, а на нем - композиция из гипсовых фигур высотой примерно в метр и весом не менее чем килограммов сорок. Надпись на основании композиции сообщала: "Взвешивание младенца", а фигур было две - бородатый врач в халате и акушерка в домашнем чепце, читающие показания на шкале весов, в глубокой чаше которых лежал заливающийся плачем младенец. Сбоку от гипсовой группы стоял стеклянный колпак, под которым прятался букет странных цветов, при ближайшем рассмотрении оказавшихся крашенными перьями. Тете Аде пришлось покинуть меня, так и не окончив турне по гостиной, - ужин уже почти поспел, и Джулия позвала ее. Но оставалось еще много достопримечательностей: семейные портреты, картины в рамах, огромный папоротник в углу у окна. Я сидел лицом к лестнице и все ждал, когда же выйдет тот, ради кого я сюда явился. Но спустилась лишь мисс Мод Торренс, миниатюрная, простенькая, миловидная женщина лет тридцати с небольшим. Она спросила вежливо, не нахожу ли я, что в последние дни погода "просто ужасная", на что я ответил, что в это время года в Нью-Йорке лучшего и не жди. Тут вышла Джулия - сказать, что ужин подан. Я был слишком взволнован, чтобы есть с аппетитом, слишком много сил отнимал у меня самый факт, что я сижу здесь, за этим столом, при почти беззвучном шипении газа в люстре над головой; кроме того, я начинал беспокоиться из-за отсутствия "моего" человека. За овальным столом нас было шестеро, и один стул оставался пустым; во главе стола сидела тетя Ада, она резала индейку и передавала нам тарелки, - Слышали последние новости о Гито? - спросил Феликс, обращаясь ко всем сразу. - Кто-то выстрелил в него через окно тюремной камеры. - Об этом писали в газетах, - отозвалась Джулия. - Да, но вот о чем там не писали, и весь город только об этом и говорит: пуля, ударившись в стенку, расплющилась и превратилась в точный профиль испуганного Гито. Я незаметно оглядел их всех, однако они оставались вполне серьезны, приняли сообщение за факт без тени улыбки. Потом до меня дошло, что тетя Ада обращается ко мне, спрашивая мое мнение о вероятном приговоре суда. Я сидел с задумчивым видом, будто взвешивал ответ, а сам старался припомнить то немногое, что знал о Гито. Я мало о нем читал, знал только, что его объявили виновным и казнили, поэтому сказал тете Аде, что, поскольку он явно виновен, его без сомнения, повесят. На сладкое подали именинный пирог, и Феликс задул на нем свечи. А потом началась собственно вечеринка по случаю дня рождения. В гостиной Мод Торренс села за фисгармонию и стала просматривать лежащие на крышке ноты. Феликс Грир и Байрон Доувермен стали подле нее; я хотел было сесть почитать газету, но они подозвали меня, и я - делать нечего - подошел. Мне оказалось по силам принять участие в первой песне - "Заберу тебя домой, Кэтлин". Когда мы кончили ее, Феликс сказал: - Будь Джейк дома, у нас получился бы квартет... Это дало мне повод спросить: - Какой Джейк? На что Феликс ответил: - Джейк Пикеринг, еще один наш постоялец. Теперь я узнал, как его зовут, и решил, что добился определенного успеха. Следующим номером шла песенка "Если я поймаю того, кто учил ее танцевать" или что-то в таком духе, и я с грехом пополам старался подпевать. Потом к нам присоединились Джулия с тетушкой, и мы все вместе спели "Ночью при лунном свете" и "О эти золотые туфельки". Тетя Ада пела неплохо, но Джулия подчас фальшивила. Байрон Доувермен предложил "Опустевшую колыбель", Джулия сказала: "Не надо", но другие настояли. Мод разыскала ноты, и, читая слова из-за ее спины, мы спели, пожалуй, самую мрачную из когда-либо слышанных мной песен о бедненьком умершем ребеночке со строками вроде: "Малютка к ангелам взошла, и ей теперь покойно". Джулия послала мне улыбку и пожала плечами - видимо, она считала песню нелепой. Однако Мод, как только кончила, отвернулась от фисгармонии, заявив, что ей не хочется больше играть; глаза ее блестели, она едва удерживалась от слез, и я вдруг подумал, что в этом веке смерть ребенка была в порядке вещей, - может статься песня ей что-нибудь напомнила. - Байрон, - сказала тогда Джулия, - не развлечете ли вы нас фокусами? Он согласился, поднялся к себе в комнату, перешагивая через две ступеньки сразу, так же быстро вернулся и принялся расхаживать по комнате, вынимая монеты у нас из ушей, потом предложил "вытащить из колоды любую карту, какую хотите". Фокусы он и вправду показывал неплохо, и все мы, в том числе и я, наблюдали за ним с искренним удовольствием. Наконец он положил колоду в карман и сел. - А мне дядя прислал из Китая веер, - заявила тетя Ада, - и я обмахиваюсь им вот так. Она начала покачивать кистью руки у лица, словно обмахиваясь, и все повторили за ней ее движение. Слева от тетушки в кресле у окна сидела Мод Торренс, и она сказала: - А мне дядя тоже прислал веер из Китая, и я обмахиваюсь им вот так. Левой рукой она взмахнула воображаемым веером у левого уха, и мы последовали ее примеру, продолжая в то же время шевелить правой кистью. Теперь настала моя очередь, и я сообщил: - А мне дядя прислал веер из Танзании, и я обмахиваюсь им вот так. Я оскалил зубы, будто держал веер во рту, и стал покачивать головой вверх-вниз, и все опять-таки принялись мне подражать. Следующим шел Феликс, который положил конец игре, объявив, что у него пара вееров с Сандвичевых островов - он задрал ноги и задвигал ступнями. И все точно так же скопировали и его, а потом расхохотались: это и в самом деле было комично - наблюдать, как все мы, откинувшись, шевелим одновременно руками, ногами и головой. - А где находится Танзания, мистер Морли? - поинтересовалась тетя Ада. - Кажется, где-то в Африке. Она кивнула, приняв мое объяснение, и Мод Торренс, по-моему, тоже была удовлетворена. Но двое мужчин и Джулия смотрели на меня недоуменно. Тут только я сообразил, что попал впросак: никакой Танзании еще не существовало, она появится на карте лишь много десятков лет спустя, и я усмехнулся, делая вид, что пошутил. Феликс раскраснелся, глаза у него сияли: день рождения удавался на славу. - Джулия, - воскликнул он, - давайте живые картины! - Давайте, - отозвалась она с готовностью. - Я выбираю первая! Мне понадобитесь вы, Феликс, и Байрон. Они удалились в столовую, прикрыв за собой раздвижные двери. Тетя Ада поднялась и прикрутила горелки в люстре. Потом она снова села, и они с Мод с выжидательными улыбками уставились на закрытые двери; я постарался вести себя, как они. Наконец Джулия крикнула: "Готово!" - и тетушка, сидевшая ближе всех, откатила дверные створки в стороны. В столовой свет горел в полную силу, и все трое застыли в неподвижных позах, обрамленные дверями почти как на сцене. Байрон и Джулия расположились лицом к Феликсу, который стоял на одной ноге, слегка поджав другую под себя. Под мышкой у Феликса была палка, и он держал ее наподобие костыля; при этом он слегка приоткрыл рот, словно говорил что-то, и широко раскрыл глаза. Джулия откинула голову назад; глаза и рот у нее были открыты еще шире, чем у Феликса. Байрон с потрясенным видом замер, прижав кулак тыльной стороной ко лбу. Они стояли, слегка покачиваясь, а мы трое смотрели на них во все глаза. Мод произнесла растроенно: - Но я же знаю, знаю!.. - "Возвращение солдата"! - торжествующе воскликнула тетя Ада, и "живая картина" распалась. После еще двух "картин" - "Раненый разведчик" и "Убежище влюбленных" - я наконец понял из разговоров, что происходит. Оказывается, имитировались позы фигур из скульптурных композиций некоего Роджерса, тысячами выпускающего гипсовые их копии. По-видимому, в каждом доме имелась хотя бы одна работа Роджерса - "Взвешивание младенца" у тети Ады на камине тоже было его творением, - и большинство композиций пользовалось всеобщей известностью. Когда в столовой развернулась последняя из "картин", я перехватил быстрый взгляд Джулии и, кажется, понял, что у нее на уме: я остался единственным в комнате, кто ни разу не выкрикнул ни одного названия, хотя бы ошибочного. - Может быть, теперь мистер Морли покажет нам что-нибудь? - предложила она вдруг. - Ваша очередь, мистер Морли, просим вас!.. Мне показалось, что в голосе Джулии я уловил намек на вызов, она будто говорила мне: "Кто ты? Покажи себя!" Я и хотел бы это сделать, но не сразу сообразил как и пережил момент острой растерянности. Джулия ждала, и на ее лице играла чуть насмешливая улыбка. Тогда я усмехнулся в ответ и, подняв обе руки ладонями от себя, свел большие пальцы вместе, как бы взял в рамку ее голову и плечи. - Не шевелитесь. - Она сидела неподвижно, только в глазах внезапно вспыхнуло любопытство. - Теперь чуть-чуть поверните голову. Нет, нет, в другую сторону, к горке. Она медленно повернулась. Я нащупал в кармане жилетки ключ от квартиры в "Дакоте", подошел к окну и, царапая острым язычком ключа по замерзшему стеклу, наметил контур скулы. Бросил на Джулию еще один взгляд и решительным движением очертил нижнюю челюсть. Чернота ночи на улице четко вырисовывала линии портрета на изморози окна, и работа шла быстро. Все столпились вокруг и с уважением смотрели, как я рисую. Набросок получился неплохим - в течение каких-нибудь двух минут я сумел уловить сходство. Высокая скула, заостренный лицевой угол, небольшой, но твердый подбородок - мне удалось передать все это тремя стремительными линиями. Потом на белом стекле появились глаза как раз под правильным углом; несколькими неуверенными штрихами я сумел даже передать легкие тени под ними. Затем я вывел прямые темные брови и красивый прямой нос. Кивком головы я отпустил Джулию, и она присоединилась к остальным. Ей не понравилось. Она не сказала этого, напротив, пристально вгляделась в набросок и после длительной паузы принялась кивать, вежливо притворяясь, что все хорошо. Но кивала она слишком быстро, на меня не смотрела, и я понял, что она прячет от меня разочарование. Другие тоже бормотали какие-то неискренние слова. - В чем дело? - спросил я тихо. Я гордился своей способностью делать мгновенные наброски и хотел понять, что не так. - Говорите правду, меня не обманете. Вам не нравится. - Ну... - Она выпрямилась, но одновременно опустила глаза, приложила палец к подбородку, вроде бы раздумывая. - Не то чтобы мне не нравилось, но... - Она опять взглянула на набросок, потом на меня. Глаза у нее были страдальческие, она, наверно, кляла себя, что начала говорить. - Что это такое? - вдруг взорвалась она и тут же поспешно добавила: - То есть я хочу сказать - он не кончен, правда? Я понимаю, что это лицо, то есть это было бы лицо, если бы вы его закончили, но... Я прервал ее быстрым кивком - теперь я все понял. Мы с детства приучены к мысли, что черные линии на белом фоне могут известным образом передавать живое человеческое лицо. Я где-то читал, что дикари неспособны к подобному восприятию; рисунок и даже фотография представляются им бессмысленными, пока их не обучат добираться до сути дела. А мой эскиз на замерзшем стекле - несколько мимолетных намеков, когда зритель сам дополняет рисунок до целостного изображения, - это же манера двадцатого века; для Джулии и ее современников она непонятна, как запись шифром, да это и есть запись шифром. - Стойте так, как стоите, - сказал я Джулии, - и дайте мне еще пять минут. Я не стал даже ждать ответа, а кинулся к другому окну и поспешно, как только мог, стал набрасывать другой рисунок, применяя технику, освоенную забавы ради во время занятий с Мартином Лестфогелем, - технику гравюры по дереву, при которой не опускается ни один, даже малейший штришок. Теперь рисунок занимал почти все стекло - эта техника требовала пространства. Работая у самого окна, я сквозь густую штриховку видел фонари, заснеженные тротуары и улицу, смутно чернеющие кусты и деревья Грэмерси-парка. И вдруг увидел его: он быстрыми шагами шел по тротуару к дому - уже знакомая коренастая грузная фигура в плоской шляпе, сдвинутой на затылок. Я застыл, глядя на него, рука замерла, не завершив линии. Вот он повернул, поднялся по нашим ступенькам и исчез из виду; я бросил взгляд на Джулию и продолжал рисовать. Она следила за мной, насколько могла не меняя позы, - и неожиданно подняла руки к голове, вынула какую-то шпильку, и волосы каскадом рассыпались по плечам. Подбородок у нее слегка приподнялся, в глазах сверкнула гордость. Она была оченй темной шатенкой, волосы струились густые, длинные, блестящие. Волосы были просто изумительны, да и сама она, безусловно, тоже. Никто не заметил - кроме меня, потому что я ждал этого, - как тихонько открылась и закрылась дверь; краем глаза я увидел, что он остановился на пороге гостиной. Я заканчивал рисунок на окне, не пытаясь передать всю роскошь волос Джулии, а лишь приблизительно показывая их длину и тяжесть. Рисунок такого типа требует больше времени и больше практики, чем было у меня, так что вышел он, разумеется, неважно. Я отступил на шаг, оценивая свою работу, остальные толпились вокруг; в сущности все, что стоило сказать по этому поводу, - художник изобразил лицо девушки, привлекательной девушки с длинными волосами. Но - девушки вообще, не обязательно данной, хотя какое-то отдаленное сходство и было. Однако Джулия долго, секунд пять-шесть, молчала и потом воскликнула - теперь несомненно искренне: - О, как красиво! - Она повернулась ко мне, сияя от радости. - Я правда такая? Ну, конечно же, нет! Но как красиво... Господи, да у вас талант!.. Глаза у нее горели, она смотрела на меня с откровенным восхищением, даже с благоговением. И тут как раз, ненароком поглядев на дверь, она заметила его и слегка покраснела. Но голос не дрогнул, слова прозвучали совершенно естественно: - Джейк, а у нас новый постоялец. И, кажется, очень талантливый. Вот, взгляните... - Под-ни-ми во-ло-сы, - сказал он сквозь зубы с одинаково жестким ударением на каждом слоге. - Но, Джейк, мы... - Я сказал: подними волосы, - повторил он тихо, и Джулия послушно потянулась к волосам. Я, как и все остальные, повернул голову к двери, а Пикеринг направился ко мне; карие его глазки не выражали ровным счетом ничего и устрашали, как пустой взгляд акулы. Он остановился прямо напротив меня, и мы в течение трех-четырех секунд молча взирали друг на друга. В комнате стояла тишина. Я был просто зачарован: вот он передо мной, человек, отправивший длинный голубой конверт. Внезапно он улыбнулся, лицо осветилось дружелюбием, глаза стали теплыми и приветливыми - мгновенная трансформация, - и вот он уже протянул мне руку со словами: - Меня зовут Джейкоб Пикеринг, я, как и вы, постоялец здесь... С самым дружеским видом он энергично тряс мне руку и постепенно сжимал ее все сильнее и сильнее. Я улыбался ему не менее доброжелательно, а сам в свою очередь напрягал кисть как только мог. Здесь, в этой уютной комнате, мы вели борьбу, о которой никто и не подозревал; наши руки уже начинали слегка дрожать, а мы все улыбались друг другу; я назвал свое имя, наши сомкнутые пальцы, вероятно, уже побелели в суставах, а мы все продолжали медленно трясти друг другу руки, словно позабыли остановиться. Наконец, я достиг предела своих сил, но он - он был сильнее, и я почувствовал, как костяшки моих пальцев понемногу слипаются вместе. И тут рука моя бессильно разжалась у него в кулаке; усилием воли я удержал на лице улыбку, стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть от боли - этого я позволить себе не хотел и не мог. Но когда мне уже казалось, что кости пальцев вот-вот хрустнут, он неожиданно ослабил хватку; еще одно короткое варварское пожатие - и он, все так же дружески улыбаясь, кивнул в сторону моего рисунка на стекле. - Вы действительно талантливы, мистер Морли. Вне всякого сомнения. - Быстрыми шагами он подошел к окну. - Но надеюсь, что вы не поцарапали стекло мадам Хафф... Склонившись к самому стеклу, он приблизил к нему тубы и принялся оттаивать изморозь выдох за выдохом. Скоро талый круг стал величиной с тарелку, и от рисунка уцелели лишь разрозненные наружные штрихи. - Нет, - сказал он, разглядывая чистое стекло,- к счастью, царапин нет. Набросок на другом окне он удостоил лишь презрительным взглядом, затем повернулся к окнам спиной и послал нам общую улыбку. - Мне это не понравилось, мистер Пикеринг, - сказала Джулия, - мне это совершенно не понравилось. - И обернулась ко мне. Глаза у нее светились, а руки все еще были заняты укладкой волос на затылке. - Быть может, вы сделаете с меня другой рисунок, мистер Морли? На бумаге, чтоб я могла сохранить его. Я охотно буду позировать вам в любое удобное для вас время... Руку я спрятал в карман. Я знал, что она уже покраснела и начала распухать: болело сильно. - С удовольствием, мисс Джулия. Буду очень рад нарисовать вас. - Я повернул голову и, глядя прямо на Пикеринга, закончил: - Я даже настаиваю, если угодно знать. Он только усмехнулся - мне и всем остальным. - Возможно, что я неправ, - сказал он, опуская взгляд в притворном раскаянии. - Иногда я... несколько стремителен в своих действиях. - Тут он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. - Особенно когда дело касается моей невесты... Тетя Ада, Мод, Байрон и Феликс вдруг заговорили все разом, стремясь замять, загладить досадный инцидент. Джулия поспешно вышла в столовую, а оттуда на кухню и занялась приготовлением чая. Байрон Доувермен бросил Пикерингу какую-то реплику, тот ответил ему. Потом мы пили чай, который Джулия внесла на большом деревянном подносе, болтали о том, о сем, выдерживая приличия, хотя ни я, ни Пикеринг не обращались друг к другу и старались друг на друга не смотреть. Потом все снова жали Феликсу руку и поздравляли его, выражая добрые чувства, и мы разошлись. Наверху, у себя в комнате, расстегивая рубашку и глядя в пустую темноту Грэмерси-парка, я понял, что Рюб, Оскар, Данцигер, Эстергази, да и я сам совершенно упустили из виду ту элементарную истину, что жить среди людей - значит общаться с ними. Я получил строжайший наказ выступать наблюдателем, и только наблюдателем, никак не вмешиваться в события и уж, во всяком случае, не провоцировать их. Тем не менее именно это я и сделал. Быть может, теперь мне следовало бежать без оглядки? Потихоньку собрать вещи, украдкой спуститься по лестнице и удрать в "Дакоту", пока я не натворил еще каких-нибудь бед? Но внутри у меня все кричало: "Четверг! Завтра четверг!..." Завтра, в "половине первого, - говорилось в записке, отправленной при мне Джейком Пикерингом, - соблаговолите прийти в парк ратуши". Мне необходимо было прийти туда, совершенно необходимо! Как-нибудь невидимо, ни во что больше не вмешиваясь, но я должен побывать там! "Всего-то еще один день, - уговаривал я себя, - даже полдня!" Уж на эти-то несколько часов смогу я выдержать роль нейтрального наблюдателя? Я поднял руку к окну и при слабом свете, отраженном от снега на улице, рассмотрел ее, поставив вторую рядом для сравнения. Правая рука распухла, костяшки всех четырех пальцев неприятно ныли. Пристально глядя на руку, я слегка пошевелил ею, потом попытался сжать пальцы в кулак. Ничего не вышло, но, пока я напрягал мышцы, в сознании моем непроизвольно вспыхнула отчетливая картина, как этот самый кулак врезается Пикерингу прямо в зубы. Я ухмыльнулся и опустил руку - и все-таки ощутил известную тревогу. Впрочем, не так уж трудно будет вовсе не встречаться утром с Пикерингом. Нужно просто не спускаться вниз, пока он не уйдет, больше я его лицом к лицу никогда в жизни не увижу. Что касается Джулии - ну а что мне Джулия? Поразмыслив, я покачал головой - каким-то не поддающимся анализу образом я оказался связан и с ней. Однако это тоже не имело значения: мы люди разных эпох, и очень скоро я покину ее время. Чтобы испытать себя, я подумал о Кейт и, стоя в темноте комнаты, подверг проверке свои чувства к ней. Ничто не изменилось. Я понял, что, как только вернусь, сразу же захочу ее увидеть; эта мысль принесла мне облегчение - я не мог понять, почему. Потом, отвернувшись от окна, я стянул рубашку через голову - она расстегивалась не до конца, - разделся и напялил ночную рубаху. Лежа в кровати, усмехнулся: ну и денек же выдался! Через минуту я заснул с убеждением, что совершаю, наверно, большую ошибку, оставаясь здесь, и что тем не менее останусь; мне надо, мне совершенно необходимо увидеть, что же произойдет в парке ратуши в половине первого в четверг 26 января 1882 года - завтра. 13 На следующее утро я завтракал один: остальные постояльцы уже ушли. Не вставая с постели, я прислушивался, отсчитывая про себя жильцов по мере того, как они спускались вниз - все в течение нескольких минут. Потом я оделся и, усевшись у окна, стал ждать, когда уйдет Джейк Пикеринг. Убедившись в этом собственными глазами, я спустился в гостиную - она была подметена и прибрана - и мимоходом бросил взгляд на окна. Изморозь смыли вместе с моим наброском, и на стекле уже нарастала новая пленка инея. По пути в столовую я опять раздумывал, мыслимо ли было избежать вчерашней сцены, и пришел к выводу, что нет; при дневном свете происшедшее представлялось отнюдь не столь трагическим, как вчера ночью. Раз уже человек так ревнив, что даже случайный незнакомец может вызвать у него ярость, то он наверняка и раньше вытворял подобные номера и будет вытворять еще. В сущности я и не вмешивался в прошлое: чтонибудь похожее рано или поздно обязательно случилось бы, если не со мной, то с кем-нибудь другим. Я сел за длинный обеденный стол, и тетя Ада, которая, надо думать, прислушивалась, когда же я спущусь, вышла ко мне из кухни. Она поздоровалась со мной очень мягко и приветливо, осведомилась, как я спал и доволен ли комнатой. Потом, все так же улыбаясь и, конечно, не желая меня обидеть, сообщила, что сегодня первый и последний день, когда мне разрешается позавтракать после восьми; я ответил, что либо стану раньше вставать, либо обойдусь без завтрака. На завтрак она подала отбивную, яичницу, поджаренные хлебцы с тремя сортами джема, кофе и свежий номер "Нью-Йорк таймс". Я благополучно добрался до хлебцев, кофе и рекламы тканей фирмы "Мак-Крири", когда сверху спустилась Джулия. Мы пожелали друг другу доброго утра, она прошла через столовую в кухню, потом вернулась. Сегодня волосы у нее были закручены в большой мягкий узел, и мне померещилось, хотя я и не мог бы поручиться, что она слегка накрасилась или по крайней мере на- пудрилась. Я довольно долго глядел на нее - и вдруг сообразил, что она одета для улицы, в великолепное платье из лилового бархата; юбка спереди была собрана фестонами и украшена у пояса сиреневым бантом не менее двадцати сантиметров шириной. И еще у платья был турнюр. Если в моем описании это платье покажется вам нелепым, то смею заверить, что вы заблуждаетесь. Она была в нем просто неотразима, и сознаюсь - у меня буквально дух захватило, и я сказал себе, что, пожалуй, Джейк Пикеринг вчера вечером не так уж и заблуждался на мой счет. Однако при этом я позволил себе внутренне улыбнуться: свой интерес к Джулии я расценивал как чисто академический - через несколко часов меня здесь не станет, и все это потеряет для меня какое бы то ни было значение. - Я вижу, вы просматриваете объявления, - сказала Джулия, наверно, для того, чтобы хоть чтонибудь сказать. Я про себя уже принял решение убраться отсюда сразу после завтрака и ответил, чтобы хоть что-нибудь ответить: - Да, нужно, пожалуй, немного приодеться. Она просияла: - Ну, во всем новом будет другое дело! Я обратила внимание, как мало вы привезли с собой. Я не смог удержаться: - Большая часть моего гардероба выглядела бы здесь несколько странно. Вы не могли бы присоветовать мне хороший магазин? Джулия обогнула стол, подошла ко мне и начала листать газету, а я откинулся на спинку стула и наблюдал за ней. Движения ее были грациозны, быстрыми пальчиками она переворачивала страницы за уголки. Все объявления газета набирала на одну колонку, обыкновенным мелким шрифтом. Наконец, Джулия сказала - ноготь ее коснулся нужной строки: - Вот. У Мэйси имеется в продаже мужская одежда. Или вы можете пойти в Роджерсу Питу, - добавила она, поворачиваясь ко мне; лица наши оказались совсем-совсем рядом, и она поспешно выпрямилась. - У Пита совершенно новый и большой магазин, - она вернулась на другую сторону стола, - и вы там, без сомнения, найдете все, что вам нужно. В голосе ее проскользнул холодок отчуждения, в я, кажется, понял, в чем дело: мужская одежда представлялась ей темой слишком интимной для длительного обсуждения. - О'кей, пойду к Роджерсу Питу, - сказал я; еще вчера вечером я подметил, что словечко "окей" уже в ходу. И поднял чашку, чтобы сделать последний глоток кофе и поставить точку на разговоре. Но когда я поднимал чашку, Джулия увидела мою руку. Рука была уже не такая красная, как вчера, зато распухла еще больше, и у костяшки среднего пальца появился синяк. Джулия ничего не сказала, но, по-моему, прекрасно все поняла; вполне возможно, что Пикеринг проделывал это и раньше. Она вспыхнула, и, заглянув ей в глаза, я увидел, что она возмущена. - А вы хоть знаете, где магазин Роджерса Пита? - спросила она тихо, и мне ничего не оставалось, кроме как покаяться, что нет. - Это на углу Бродвея и Принс-стрит, напротив отеля "Метрополитен", но если вы никогда не бывали в Нью-Йорке, то где это, вы тоже не знаете... Я действительно не знал, что за улица Принсстрит, и в жизни не слыхал про отель "Метрополитен". - Ну, так я сейчас собираюсь на "Женскую милю" и возьму вас с собой. Я затряс головой, лихорадочно выискивая повод для отказа - Джулия присмотрелась ко мне и мягко спросила: - Вас тревожит Джейк? - Да нет, но ведь он сказал - "невеста"... - Сказал, - подтвердила Джулия, глядя мимо меня, - и раньше говорил... - Она подняла глаза. - А я ему говорила, что ничья я не невеста, пока сама не соглашусь ею стать, а до сих пор я согласия не давала. - Она повернулась в сторону гостиной. - Так вы идете?.. Я уже понял, что не скажу "нет", чтобы она не подумала, что я и в самом деле боюсь Джейка. Но если говорить "да", то так, чтобы оно звучало убедительно. - Что за вопрос! - воскликнул я, припомнив, что и это выражение слышал вчера вечером неоднократно, и отправился к себе за шапкой и пальто. Поднявшись в комнту, я достал из саквояжа маленький блокнот для эскизов и два карандаша - один твердый и один мягкий. Мимоходом поймал свое отражение в зеркале над комодом и глянул на собственное лицо. Оно горело от возбуждения, сияло довольством - чувства явно брали верх над рассудком, и я лишь пожал плечами: события подхватили меня и понесли по течению, и уж если я ничего не могу с собой поделать, то по крайней мере хоть получу удовольствие. Джулия ждала меня в передней в цветастом капоре, завязанном лентами под подбородком, темнозеленом пальто и короткой черной пелерине; маленькая пушистая муфта висела, сдвинутая на кисть одной руки. Заслышав мои шаги, она взглянула в мою сторону и улыбнулась мне; она была восхитительна, я я поневоле вернул ей улыбку и восторженно покачал головой. Боже милостивый, чего только Нью-Йорк не лишился за эти годы! Мы пошли на север к Двадцать третьей улице, потом повернули к Мэдисонсквер. Для меня, человека, живущего и работающего в Нью-Йорке, Мэдисон-сквер никогда не значил ничего особенного: летом - иссушенное солнцем, устланное пожухлой травой уныние стандартных скамеек, заполненное лишь в полдень, когда служащие понуро жуют здесь свои бутерброды, а в остальное время пустынное, если не считать каких-нибудь древних стариков и старух; зимой - еще грязнее, еще заброшеннее, а ночью во все времена города Мэдисон-сквер - пространство, старательно избегаемое людьми, как и все другие нью-йоркские скверы и парки. Бесцветное, безрадостное место без какого-либо понятного назначения. Но теперь я просто не смог удержаться от восторженного возгласа - сквер впереди радостно бурлил. Под зимними деревьями, под еще не потушенными газовыми фонарями собралось бесчисленное множество детей. Они были в странных, непривычных для меня зимних одеждах, но это были дети, они бегали, падали, кидались снежками, таскали друг друга на санках, с разбегу кидались на них животом. По аллеям ходили няньки, одетые словно сестры милосердия, толкая перед собой коляски на высоких колесах с деревянными спицами. А взрослые - взрослые пригуливались, просто прогуливались по скверу, по снегу, по морозу, будто пребывание на свежем воздухе было для них развлечением само по себе. Лаяли, бегали, прыгали, кувыркались собаки. И вокруг бурлящего сквера, наполненного жизнью и движением, невиданным парадом катились экипажи всевозможных расцветок и форм. Скромных черненьких среди них не было совсем. Были густо-вишневые, сочно-оливковые, а одна роскошная карета сочетала в себе канареечно-желтый кузов и ослепительно черные колеса и крылья. Были экипажи закрытые и открытые, и Джулия назвала мне некоторые их разновидности: виктории, ландо пятиоконные и ландо обыкновенные, фаэтоны, дрожки. Кучера были в ливреях, в блестящих цилиндрах, сверкающих сапогах и пальто с серебряными пуговицами - иные пальто по цвету точно соответствовали окраске экипажа. И позади карет - не одной, а довольно многих - восседали ливрейные лакеи, один, а то и два, скрестив руки на груди в величавом безделье. А лошади, стройные, горячие, гарцевали, высоко вскидывая ноги и блистая упряжью; головы их были взнузданы высоко, спины выскоблены, гривы заплетены. Выезды, как правило, подбирались одной масти: вороные, гнедые, каурые, белые. А в самих экипажах сидели самые стильные, самые роскошные, самые притягательные женщины из всех, каких я когда-либо видел. Сделав несколько кругов возле Мэдисон-сквера, пояснила мне Джулия, они поедут по магазинам, растянувшимся вдоль "Женской мили" на юг по Бродвею. Нет, эти явно не принадлежали к числу тех, кто, чураясь взоров, откидывается на подушки, почти что прячется в своих дорогих автомобилях с неприметно одетыми шоферами. Эти сидели горделиво выпрямившись, эти смеялись, выставляли себя напоказ из-за сверкающих стекол, эти были царственны и абсолютно довольны собой... И вообще все тут так не походило на НьюЙорк, каким я его знал, что я улыбнулся Джулии и воскликнул: - Париж!.. Она тоже улыбнулась, лицо ее отразило мое волнение, и она ответила горделиво: - Нет, это не Париж! Это Нью-Йорк! - И далеко тянется "Женская миля"? - кивнул я в сторону Бродвея. - До Восьмой улицы. - И Джулия продекламировала покраснев: - "Вниз от Восьмой я нажил капиталы, вверх от Восьмой их жена промотала..." Вот так и живет великий наш город - от Восьмой улицы вниз и от Восьмой улицы вверх!.. В двойном потоке экипажей появился просвет, я схватил Джулию за руку, мы перебежали Мэдисон-авеню и вошли в Мэдисон-сквер. И вдруг сквозь резко очерченные голые ветви деревьев я увидел на дальней стороне площади какое-то строение, или нет, не строение, что-то еще со странно знакомыми очертаниями. Я как взял Джулию за руку, так и не вы- пускал, а тут сразу остановился и непроизвольным рывком развернул ее к себе лицом. Она замерла, удивленная и я замер, глядя вдаль во все глаза. Теперь я наконец понял, что вижу, - и это было невероятно. Там, за дорожками, за спешащими людьми, за скамейками, за снегом и все еще горящими фонарями я видел то, чего там никак не могло быть - и что тем не менее было. - Рука, - сказал я, как дурачок, и повторил, почти выкрикнул; какой-то прохожий даже оглянулся на меня: - Бог мой, рука статуи Свободы!.. На секунду я отвел взгляд в сторону - и ничуть не удивился бы, если бы за эту секунду она исчезла начисто, но нет, она стояла по-прежнему, весьма зримо и совершенно неправдоподобно: там, на западной стороне Мэдисон-сквер, среди деревьев, вздымалась вверх правая рука статуи Свободы, держащая факел. Я не верил своим глазам. Я ускорил шаг, почти бежал, а Джулия семенила рядом, ухватив меня под руку, и никак не могла взять в толк, что же вызвало у меня такой интерес. Наконец, мы приблизились к ней, к гигантской руке, выраставшей из прямоугольного каменного основания, и я задрал голову, чтобы рассмотреть ее целиком. Я и не подозревал, что она так велика: она была чудовищной, исполинское предплечье заканчивалось колоссальной сжатой кистью - каждый ноготь размером в газетный лист - и огромным медным факелом высотой с трехэтажный дом. И оттуда, сверху, перегнувшись через декоративную ограду, опоясывающую площадку вокруг пламени факела, на нас глядели крошечные люди. - Статуя Свободы, - бормотал я с недоверием. - Рука статуи Свободы!.. - Ну да, - воскликнула Джулия, смеясь над моим удивлением и поражаясь ему. - Она здесь уже не первый день, ее привезли с Филадельфийской выставки*. - И Джулия в свою очередь окинула руку взглядом, но без особого интереса. - Говорят, со временем ее установят в бухте. Если, наконец, решат, в каком месте. И если умудрятся собрать необходимую сумму. Никто не хочет за это платить, так что некоторые считают, что ее вообще никогда не установят... ----------- *Имеется в виду выставка 1876 года в честь столетия независимости Соединенных Штатов Америки. Именно там впервые экспонировался проект статуи Свободы работы французского скульптора Огюста Бартольди и изваянная первой правая ее рука. Сама статуя была закончена в 1881 году, но перевезена через океан и установлена на острове Бедлоу только в 1886 году. ----------- - Ну а я предсказываю, что установят! - заявил я пылко и необдуманно. - И, пожалуй, лучшее место для нее - остров Бедлоу!.. "Женская миля" производил впечатление: по тротуарам и у входов в большие сверкающие магазины толпились женщины - такие, каких мы видели на площади, чьи экипажи сейчас ожидали на мостовой, и попроще - женщины всех общественных положений и возрастов. Витрины, как правило, были низкие - нижний край сантиметрах в тридцати от земли, - огороженные полированными медными поручнями. Защита эта оказывалась совершенно необходимой: у иных витрин женщины глазели на выставленные товары, плечо к плечу, и едва одна поворачивалась, чтобы уйти, ее место немедленно занимала другая. Двигались мы медленно, да иначе и нельзя было в заполняющей тротуар толпе; жизнь на улице кипела просто фантастическая - мальчишки пробирались сквозь поток пешеходов, как рыбы претив течения, и совали каждому встречному всякую рекламную ерунду, мужчины и женщины сновали туда-сюда или стояли в подъездах и тоже продавали любые мыслимые, а зачастую и немыслимые товары. У перекрестка возле Юнион-сквера играл, как назвала его Джулия, "немецкий оркестр": кларнет, труба, тромбон и еще каких-то два духовых инструмента. Играли они хорошо, по-настоящему хорошо, я бросил несколько монет в фетровую шляпу, лежавшую у ног одного из музыкантов, и повернулся к Джулии. Но она вдруг смерила меня странным взглядом и спросила: - А как вы догадались, что это такое? - О чем вы? - О руке статуи Свободы. На секунду я замешкался: действительно, как я догадался? - Видел фотографию. - Да? Где? Действительно, где бы я мог ее видеть? - В "Иллюстрированной газете Фрэнка Лесли". Просто я не сразу сообразил, что рука здесь, в Нью-Йорке. Она кивнула, потом нахмурилась снова. - Фотографию в газете? - Ну конечно. Я уверен, что гравюра была сделана прямо с фотографии. Теперь он была удовлетворена, и все же я на всякий случай решил сменить тему. У витрины фотоателье небольшая кучка людей разглядывала коричневатые снимки актеров и актрис в костюмах и трико, длинноволосых, усатых и бородатых политиков, писателей, поэтов, генералов времен гражданской войны. Но особое внимание привлекала, большая увеличенная фотография, установленная на треноге, - рядом с треногой стояла ваза с маргаритками. Лицо на фотографии показалось мне явно знакомым: молодой человек с непокрытой головой, длинными до плеч волосами и едва заметной улыбкой на губах. На нем было длинное зимнее пальто с большим воротником шалью и меховыми манжетами сантиметров в тридцать шириной, в руке он держал пару белых перчаток. - Оскар Уайлд! - воскликнул я. Джулия сказала самодовольно: - А я была на его лекции... - Какой лекции? - Ох, и чудак же вы! Я думала, все знают. Он же лекцию читал недели две назад в зале Чикеринг-холл. - Оскар Уайлд читал здесь лекцию? И вы его слышали? О чем он говорил? - Тема у него называлась "Английский ренессанс". Но боюсь, я слушала не так внимательно, как следовало