ивы? -Увы! - воскликнул старик. - Мне казалось одно время, что труд мой закончен, но я, вероятно, ошибся в каких-нибудь частностях, и я не успокоюсь, пока всего не выясню. Я решил предпринять путешествие, собираюсь ехать в Турцию, Грецию, в Азию, чтобы там найти себе модель и сравнить свою картину с различными типами женской красоты. Может быть, у меня там, наверху, -сказал он с улыбкой удовлетворения, - сама живая красота. Иногда я даже боюсь, чтобы какое-нибудь дуновение не пробудило эту женщину и она не исчезла бы... Затем он внезапно встал, как бы уже готовясь в путь., - Ого, - воскликнул Порбус, - я пришел вовремя, чтобы избавить вас от дорожных расходов и тягот. - Как так? - спросил удивленно Френхофер. - Оказывается, молодого Пуссена любит женщина несравненной, безупречной красоты. Но только, дорогой учитель, если уж он согласится отпустить ее к вам, то вам, во всяком случае, придется показать нам свое полотно. Старик стоял как вкопанный, застыв от изумления, - Как?! - горестно воскликнул он наконец. - Показать мое творение, мою супругу? Разорвать завесу, которой я целомудренно прикрывал свое счастье? Но это было бы отвратительным непотребством! Вот уже десять лет, как я живу одной жизнью с этой женщиной, она моя и только моя, она любит меня. Не улыбалась ли она мне при каждом новом блике, положенном мною? У нее есть душа, я одарил ее этой душою. Эта женщина покраснела бы, если бы кто-нибудь, кроме меня, взглянул на нее. Показать ее?! Но какой муж или любовник настолько низок, чтобы выставлять свою жену на позорище? Когда ты пишешь картину для двора, ты не вкладываешь в нее всю душу, ты продаешь придворным вельможам только раскрашенные манекены. Моя живопись - не живопись, это само чувство, сама страсть! Рожденная в моей мастерской, прекрасная Нуазеза должна там оставаться, храня целомудрие, и может оттуда выйти только одетой. Поэзия и женщина предстают нагими лишь перед своим возлюбленным. Разве знаем мы модель Рафаэля или облик Анджелики, воссозданной Ариосто, Беатриче, воссозданной Данте? Нет! До нас дошло лишь изображение этих женщин. Ну, а мой труд, хранимый мною наверху за крепкими запорами, - исключение в нашем искусстве. Это не картина, это женщина - женщина, с которой вместе я плачу, смеюсь, беседую и размышляю. Ты хочешь, чтобы я сразу расстался с десятилетним моим счастием так просто, как сбрасывают с себя плащ? Чтобы я вдруг перестал быть отцом, любовником и богом! Эта женщина не просто творение, она - творчество. Пусть приходит твой юноша, я отдам ему свои сокровища, картины самого Корреджо, Микеланджело, Тициана, я буду целовать в пыли следы его ног; но сделать его своим соперником-какой позор! Ха-ха, я еще в большей мере любовник, чем художник. Да, у меня хватит сил сжечь мою прекрасную Нуазезу при последнем моем издыхании; но чтобы я позволил смотреть на нее чужому мужчине, юноше, художнику? - нет! нет! Я убью на следующий же день того, кто осквернит ее взглядом! Я убил бы тебя в тот же миг, тебя, моего друга, если бы ты не преклонил перед ней колени. Так неужели ты хочешь, чтобы я предоставил мой кумир холодным взорам и безрассудной критике глупцов! Ах! Любовь-тайна, любовь жива только глубоко в сердце, и все погибло, когда мужчина говорит хотя бы своему другу: вот та, которую я люблю... Старик словно помолодел: глаза его засветились и оживились, бледные щеки покрылись ярким румянцем. Руки его дрожали. Порбус, удивленный страстной силой, с какой были сказаны эти слова, не знал, как отнестись к столь необычным, но глубоким чувствам. В своем ли уме Френхофер, или он безумен? Владела ли им фантазия художника, или высказанные им мысли были следствием непомерного фанатизма, возникающего, когда человек вынашивает в себе большое произведение? Есть ли надежда до чего-нибудь договориться с чудаком, одержимым такою нелепой страстью? Обуянный всеми этими мыслями, Порбус сказал старику: - Но ведь тут женщина - за женщину! Разве Пуссен не предоставляет свою любовницу вашим взорам? - Какую там любовницу! - возразил Френхофер. - Рано или поздно она ему изменит. Моя же будет мне всегда верна. - Что ж, - сказал Порбус, - не будем больше говорить об этом. Но раньше, чем вам удастся встретить, будь то даже в Азии, женщину, столь же безупречно красивую, как та, про которую я говорю, вы ведь можете умереть, не закончив своей картины. - О, она окончена, - сказал Френхофер. - Тот, кто посмотрел бы на нее, увидел бы женщину, лежащую под пологом на бархатном ложе. Близ женщины - золотой треножник, разливающий благовония. У тебя явилось бы желание взяться за кисть шнура, подхватывающего занавес, тебе казалось бы, что ты видишь, как дышит грудь прекрасной куртизанки Катрин Леско, по прозванию <Прекрасная Нуазеза>. А все-таки я хотел бы увериться... - Так поезжайте в Азию, - ответил Порбус, заметив во взоре Френхофера какое-то колебание. И Порбус уже направился к дверям. В это мгновение Жиллетта и Никола Пуссен подошли к жилищу Френхофера. Уже готовясь войти, девушка высвободила руку из руки художника и отступила, как бы охваченная внезапным предчувствием. - Но зачем я иду сюда? - с тревогой в голосе спросила она своего возлюбленного, устремив на него глаза. - Жиллетта, я предоставил тебе решать самой и хочу тебе во всем повиноваться. Ты - моя совесть и моя слава. Возвращайся домой, я, быть может, почувствую себя счастливее, чем если ты... - Разве я могу что-нибудь решать, когда ты со мною так говоришь? Нет, я становлюсь просто ребенком. Идем же, - продолжала она, видимо делая огромное усилие над собою, - если наша любовь погибнет и я жестоко буду каяться в своем поступке, то все же не будет ли твоя слава вознаграждением за то, что я подчинилась твоим желаниям?.. Войдем! Я все же буду жить, раз обо мне останется воспоминание на твоей палитре. Открыв дверь, влюбленные встретились с Порбусом, и тот, пораженный красотою Жиллетты, у которой глаза были полны слез, схватил ее за руку, подвел ее, всю трепещущую, к старику и сказал: - Вот она! Разве она не стоит всех шедевров мира? Френхофер вздрогнул. Перед ним в бесхитростно простой позе стояла Жиллетта, как юная грузинка, пугливая и невинная, похищенная разбойниками и отведенная ими к работорговцу. Стыдливый румянец заливал ее лицо, она опустила глаза, руки ее повисли, казалось, она теряет силы, а слезы ее были немым укором насилию над ее стыдливостью. В эту минуту Пуссен в отчаянии проклинал сам себя за то, что извлек это сокровище из своей каморки. Любовник взял верх над художником, и тысячи мучительных сомнений вкрались в сердце Пуссена, когда он увидел, как помолодели глаза старика, как он, по привычке художников, так сказать, раздевал девушку взглядом, угадывая в ее телосложении все, вплоть до самого сокровенного. Молодой художник познал тогда жестокую ревность истинной любви. - Жиллетта, уйдем отсюда! - воскликнул он. При этом восклицании, при этом крике возлюбленная его радостно подняла глаза, увидела его лицо и бросилась в его объятия. - А, значит, ты меня любишь! - отвечала она, заливаясь слезами. Проявив столько мужества, когда надо было утаить свои страдания, она теперь не нашла в себе сил, чтобы скрыть свою радость. - О, предоставьте мне ее на одно мгновение, - сказал старый художник, - и вы сравните ее с моей Катрин. Да, я согласен! В возгласе Френхофера все еще чувствовалась любовь к созданному им подобию женщины. Можно было подумать, что он гордится красотой своей Нуазезы и заранее предвкушает победу, которую его творение одержит над живой девушкой. - Ловите его на слове! - сказал Порбус, хлопая Пуссена по плечу. - Цветы любви недолговечны, плоды искусства бессмертны. - Неужели я для него только женщина? - ответила Жиллетта, внимательно глядя на Пуссена и Порбуса. Она с гордостью подняла голову и бросила сверкающий взгляд на Френхофера, но вдруг заметила, что ее возлюбленный любуется картиной, которую при первом посещении он принял за произведение Джорджоне, и тогда Жиллетта решила: - Ах, идемте наверх. На меня он никогда так не смотрел. - Старик, - сказал Пуссен, выведенный голосом Жиллетты из задумчивости, - видишь ли ты этот кинжал? Он пронзит твое сердце при первой жалобе этой девушки, я подожгу твой дом, так что никто из него не выйдет. Понимаешь ли ты меня? Никола Пуссен был мрачен. Речь его звучала грозно. Слова молодого художника и в особенности жест, которым они сопровождались, успокоили Жиллетту, и она почти простила ему то, что он принес ее в жертву искусству и своему славному будущему. Порбус и Пуссен стояли у двери мастерской и молча глядели друг на друга. Вначале автор Марии Египетской позволял себе делать некоторые замечания: <Ах, она раздевается... Он велит ей повернуться к свету!.. Он сравнивает ее...>-но вскоре он замолчал, увидев на лице у Пуссена глубокую грусть; хотя в старости художники уже чужды таких предрассудков, ничтожных в сравнении с искусством, тем не менее Порбус любовался Пуссеном: так он был мил и наивен. Сжимая рукоятку кинжала, юноша почти вплотную приложил ухо к двери. Стоя здесь в тени, оба они похожи были на заговорщиков, выжидающих, когда настанет час, чтобы убить тирана. - Входите, входите! - сказал им старик, сияя счастьем. - Мое произведение совершенно, и теперь я могу с гордостью его показать. Художник, краски, кисти, полотно и свет никогда не создадут соперницы для моей Катрин Леско, прекрасной куртизанки. Охваченные нетерпеливым любопытством, Порбус и Пуссен выбежали на середину просторной мастерской, где все было в беспорядке и покрыто пылью, где тут и там висели на стенах картины. Оба они остановились сначала перед изображением полунагой женщины в человеческий рост, которое привело их в восторг. - О, на эту вещь не обращайте внимания, - сказал Френхофер, - я делал наброски, чтобы изучить позу, картина ничего не стоит. А тут мои заблуждения, - продолжал он, показывая художникам чудесные композиции, развешенные всюду по стенам. При этих словах Порбус и Пуссен, изумленные презрением Френхофера к таким картинам, стали искать портрет, о котором шла речь, но не могли его найти. -- Вот, смотрите! - сказал им старик, у которого растрепались волосы, лицо горело каким-то сверхъестественным оживлением, глаза искрились, а грудь судорожно вздымалась, как у юноши, опьяненного любовью. - Ага! - воскликнул он, - вы не ожидали такого совершенства? Перед вами женщина, а вы ищете картину. Так много глубины в этом полотне, воздух так верно передан, что вы не можете его отличить от воздуха, которым вы дышите. Где искусство? Оно пропало, исчезло. Вот тело девушки. Разве не верно схвачены колорит, живые очертания, где воздух соприкасается с телом и как бы облекает его? Не представляют ли предметы такого же явления в атмосфере, как рыбы в воде? Оцените, как контуры отделяются от фона. Не кажется ли вам, что вы можете охватить рукой этот стан? Да, недаром я семь лет изучал, какое впечатление создается при сочетании световых лучей с предметами. А эти волосы - как они насыщены светом! Но она вздохнула, кажется!.. Эта грудь... смотрите! Ах, кто перед ней не опустится на колени? Тело трепещет! Она сейчас встанет, подождите... - Видите вы что-нибудь? - спросил Пуссен Порбуса. - Нет. А вы? - Ничего... Предоставляя старику восторгаться, оба художника стали проверять, не уничтожает ли все эффекты свет, падая прямо на полотно, которое Френхофер им показывал. Они рассматривали картину, отходя направо, налево, то становясь напротив, то нагибаясь, то выпрямляясь. - Да, да, это ведь картина, - говорил им Френхофер, ошибаясь относительно цели такого тщательного осмотра. - Глядите, вот здесь рама, мольберт, а вот наконец мои краски и кисти... И, схватив одну из кистей, он простодушно показал ее художникам. - Старый ландскнехт смеется над нами, - сказал Пуссен, подходя снова к так называемой картине.- Я вижу здесь только беспорядочное сочетание мазков, очерченное множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок. - Мы ошибаемся, посмотрите!.. - возразил Порбус. Подойдя ближе, они заметили в углу картины кончик голой ноги, выделявшийся из хаоса красок, тонов, неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность, - кончик прелестной ноги, живой ноги. Они остолбенели от изумления перед этим обломком, уцелевшим от невероятного, медленного, постепенного разрушения. Нога на картине производила такое же впечатление, как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города. - Под этим скрыта женщина! - воскликнул Порбус, указывая Пуссену на слои красок, наложенные старым художником один на другой в целях завершения картины. Оба художника невольно повернулись в сторону Френхофера, начиная постигать, хотя еще смутно, тот экстаз, в котором он жил. - Он верит тому, что говорит, - сказал Порбус. - Да, друг мой, - ответил старик, приходя в себя, - верить необходимо. В искусство надо верить и надо сжиться со своей работой, чтобы создать подобное произведение. Некоторые из этих пятен тени отняли у меня немало сил. Смотрите, вот здесь, на щеке, под глазом, лежит легкая полутень, которая в природе, если вы обратите на нее внимание, покажется вам почти непередаваемой. И как вы думаете, разве этот эффект не стоил мне неслыханных трудов? А затем, мой дорогой Порбус, рассмотри-ка внимательней мою работу, и ты лучше поймешь то, что я говорил тебе относительно округлостей и контуров. Вглядись в освещение на груди и заметь, как при помощи ряда бликов и выпуклых, густо наложенных мазков мне удалось сосредоточить здесь настоящий свет, сочетая его с блестящей белизной освещенного тела, и как, наоборот, удаляя выпуклости и шероховатость краски, постоянно сглаживая контуры моей фигуры там, где она погружена в полумрак, я добился того, что бесследно уничтожил рисунок и всякую искусственность и придал линиям тела закругленность, существующую в природе. Подойдите поближе, вам виднее будет фактура. Издали ее не разглядишь. Вот здесь она, полагаю, весьма достойна внимания. И кончиком кисти он указал художникам на густой слой светлой краски... Порбус похлопал старика по плечу и, повернувшись к Пуссену, сказал: - Знаете ли вы, что мы считаем его подлинно великим художником? - Он более поэт, чем художник, - сказал серьезно Пуссен. - Тут вот, - продолжал Порбус, дотронувшись до картины, - кончается наше искусство на земле... - И, исходя отсюда, теряется в небесах, - сказал Пуссен. - Сколько пережитых наслаждений на этом полотне! Поглощенный своими мыслями, старик не слушал художников: он улыбался воображаемой женщине. - Но рано или поздно он заметит, что на его полотне ничего нет! - воскликнул Пуссен. - Ничего нет на моем полотне? - спросил Френхофер, глядя попеременно то на художника, то на мнимую картину. - Что вы наделали! - обратился Порбус к Пуссену. Старик с силой схватил юношу за руку и сказал ему: - Ты ничего не видишь, деревенщина, разбойник, ничтожество, дрянь! Зачем же ты пришел сюда?.. Мой добрый Порбус, - продолжал он, поворачиваясь к художнику, - а вы, вы тоже насмехаетесь надо мной? Отвечайте! Я ваш друг. Скажите, я, может быть, испортил свою картину? Порбус, колеблясь, не решался ответить, но на бледном лице старика запечатлено было столь жестокое беспокойство, что Порбус показал на полотно и сказал: - Смотрите сами! Френхофер некоторое время рассматривал свою картину и вдруг зашатался. - Ничего! Ровно ничего! А я проработал десять лет! Он сел и заплакал. - Итак, я глупец, безумец! У меня нет ни таланта, ни способностей, я только богатый человек, который бесполезно живет на свете. И мною, стало быть, ничего не создано! Он смотрел на свою картину сквозь слезы. Вдруг он гордо выпрямился и окинул обоих художников сверкающим взором. - Клянусь плотью и кровью Христа, вы просто завистники! Вы хотите внушить мне, что картина испорчена, чтобы украсть ее у меня! Но я, я ее вижу, - кричал он, - она дивной красоты! В эту минуту Пуссен услышал плач Жиллетты, забытой в углу. - Что с тобой, мой ангел? - спросил ее художник, снова ставший любовником. - Убей меня, - сказала она. - Любить тебя по-прежнему было бы позорно, потому что я презираю тебя. Я любуюсь тобой, и ты мне отвратителен. Я тебя люблю и, мне кажется, уже ненавижу тебя. Пока Пуссен слушал Жиллетту, Френхофер задергивал свою Катрин зеленой саржей так же спокойно и заботливо, как ювелир задвигает свои ящики, полагая, что имеет дело с ловкими ворами. Он окинул обоих художников угрюмым взором, полным презрения и недоверчивости, затем молча, с какой-то судорожной торопливостью проводил их за дверь мастерской и сказал им на пороге своего дома: - Прощайте, голубчики! Такое прощание навело тоску на обоих художников. На следующий день Порбус, тревожась о Френхофере, пошел к нему снова его навестить и узнал, что старик умер в ночь, сжегши все свои картины.. Париж, февраль 1832 г. ПРИМЕЧАНИЕ 1 Прекрасная колесница (лат.). 2 Красивый человек (лат.). 3 О сыны (лат.). Порбус - Франсуа Порбус Младший (1570-1622)- фламандский художник, который жил и работал в Париже. Мабузе - голландский художник Ян Госсарт (70-е годы XV в.-30-е годы XVI в.), прозвище <Мабузе> получил по имени своего одного города. Никола Пуссен (1594-1665) - знаменитый французский художник.