эн взял и разрушил этот план. Он держит в своих
руках все побережье, теснит Лантенака вглубь страны, а англичан -- к морю.
Еще недавно здесь был Лантенак, а Говэн его отогнал, отобрал у него
Понт-о-Бо, выбил его из Авранша, выбил его из Вильдье, преградил ему путь на
Гранвиль. А теперь предпринял такой маневр, чтобы загнать Лантенака в
Фужерский лес и там окружить. Все шло хорошо. Вчера еще здесь был Говэн со
своим отрядом. Вдруг тревога. Старик -- стреляный воробей, взял да и пошел в
обход, -- говорят, пошел на Доль. Если он овладеет Долем да установит на
Мон-Доль хоть одну батарею, -- а пушки у него есть, -- значит, здесь, на
нашем участке побережья, смогут высадиться англичане, и тогда пиши пропало.
Вот поэтому-то и нельзя мешкать. Говэн, упрямая голова, не спросил ни у кого
совета, никаких распоряжений не стал ждать, скомандовал: "По коням!", велел
двинуть артиллерию, собрал свое войско, выхватил саблю и двинулся в путь.
Лантенак бросился на Доль, а Говэн на Лантенака. Вот в этом самом Доле и
сшибутся два бретонских лба. Сильный получится удар! Теперь они уже в Доле.
-- А сколько отсюда до Доля?
-- Отряд с повозками часа за три доберется. Но они уже дошли.
Всадник прислушался и сказал:
-- И в самом деле, будто слышна канонада.
Хозяин тоже прислушался.
-- Верно, гражданин. И из ружей тоже палят. Слышите, словно полотно
рвут. Заночуйте-ка здесь. Сейчас туда не стоит спешить.
-- Нет, я не могу задерживаться. Мне пора.
-- Напрасно, гражданин. Конечно, я ваших дел не знаю, да уж очень велик
риск, если, конечно, речь не идет о самом дорогом для вас на свете...
-- Именно об этом и идет речь, -- ответил всадник.
-- Ну, скажем, о вашем сыне...
-- Почти о сыне, -- сказал всадник.
Хозяин, задрав голову, посмотрел на него и прошептал про себя:
"Вот поди ж ты, а я-то считал, что он поп".
Но, подумав, решил:
"Что ж, и у попов бывают дети".
-- Взнуздайте моего коня, -- сказал путник. -- Сколько я вам должен?
И он расплатился.
Хозяин оттащил колоду и ведро к стене и подошел к всаднику.
-- Раз уж вы решили ехать, послушайтесь моего совета. Вы в Сен-Мало
направляетесь? Ну так незачем вам забираться в Доль. Туда есть два пути --
один на Доль, другой по берегу моря. Что тут ехать, что там -- разница
невелика. Берегом моря дорога идет на Сен-Жорж-де-Бреэнь, на Шерье и на
Гирель-ле-Вивье. Значит, Доль останется у вас с юга, а Канкаль с севера. В
конце нашей улицы, гражданин, увидите две дороги: левая пойдет в Доль, а
правая -- в Сен-Жорж. Послушайте меня, зачем вам в Доль ездить, попадете
прямо в самое пекло. Поэтому налево не сворачивайте, а берите направо.
-- Спасибо, -- сказал путник.
И он дал шпоры коню.
Стало уже совсем темно, всадник мгновенно исчез во мраке.
Трактирщик сразу же потерял его из вида.
Когда всадник доскакал до перекрестка, до него донесся еле слышный
возглас трактирщика:
-- Направо берите!
Он взял налево.
II
Доль
Доль, "испанский город Франции в Бретани", как значится в старинных
грамотах, вовсе не город, а одна-единственная улица. По ее обе стороны стоят
в беспорядке дома с деревянными колоннами, и поэтому широкая средневековая
улица образует десятки узких закоулков и неожиданных поворотов. Остальная
часть города представляет лабиринт уличек, отходящих от главной улицы или
вливающихся в нее, как ручейки в речку. Доль не обнесен крепостной стеной,
не имеет крепостных ворот, он открыт со всех четырех сторон и расположен у
подножья горы Мон-Доль; город, само собой разумеется, не может выдержать
осады; зато осаду может выдержать его главная улица. Выступающие вперед
фасады домов -- такие можно было видеть еще полвека тому назад -- и галереи,
образованные колоннами, были вполне пригодны для длительного сопротивления.
Что ни здание, то крепость, и неприятелю пришлось бы брать с бою каждый дом.
Рынок находился почти в середине городка.
Трактирщик из Круа-Браншар не солгал, -- пока он вел беседу с приезжим,
в Доле шла неистовая схватка. Между белыми, пришедшими сюда поутру, и
подоспевшими к вечеру синими внезапно завязался ночной поединок. Силы были
неравны: белых насчитывалось шесть тысяч человек, а синих всего полторы
тысячи, зато противники были равны яростью. Достойно упоминания то
обстоятельство, что нападение вели именно синие.
С одной стороны -- беспорядочная толпа, с другой -- железный строй. С
одной стороны -- шесть тысяч крестьян, в кожаных куртках с вышитым на груди
Иисусовым сердцем, с белыми лентами на круглых шляпах, с евангельскими
изречениями на нарукавных повязках и с четками за поясом; у большинства
вилы, а меньшинство с саблями или с карабинами без штыков; они волочили за
собою на веревках пушки, были плохо обмундированы, плохо дисциплинированы,
плохо вооружены, но сущие дьяволы в бою. С другой стороны -- полторы тысячи
солдат в треуголках, с трехцветной кокардой, в длиннополых мундирах с
широкими отворотами, в портупеях, перекрещивающихся на груди, вооруженные
тесаками с медной рукоятью и ружьями с длинным штыком; хорошо обученные,
хорошо держащие строй, послушные солдаты и неустрашимые бойцы, строго
повинующиеся командиру и при случае сами способные командовать, тоже все
добровольцы, но добровольцы, защищающие родину, все в лохмотьях и без сапог;
за монархию -- мужики-рыцари, за революцию -- босоногие герои; оба отряда,
столкнувшиеся в Доле, воодушевляли их командиры: роялистов -- старец, а
республиканцев -- человек в расцвете молодости. С одной стороны Лантенак, с
другой -- Говэн.
Два образа героев являла революция: молодые гиганты, какими были
Дантон, Сен-Жюст и Робеспьер, и молодые солдаты идеала, подобные Гошу и
Марсо. Говэн принадлежал к числу последних.
Говэну исполнилось тридцать лет; стан у него был, как у Геркулеса, взор
строгий, как у пророка, а смех, как у ребенка. Он не курил, не пил, не
сквернословил. Даже в походах он не расставался с дорожным несессером,
заботливо отделывал ногти, каждый день чистил зубы, тщательно причесывал
свои роскошные каштановые кудри; на привале сам аккуратно вытряхивал свой
капитанский мундир, пробитый пулями и побелевший от пыли. Он, как одержимый,
врывался в самую сечу, но ни разу не был ранен. В его голосе, обычно мягком,
порой слышались властные раскаты. Он первый подавал пример своим людям, спал
прямо на земле, завернувшись в плащ и положив красивую голову на камень, не
обращая внимания на ветер, на дождь и снег. Героическая и невинная душа.
Взяв саблю в руку, он весь преображался. Наружность у него была немного
женственная, что на поле битвы внушает особый ужас.
И вместе с тем это был мыслитель, философ, молодой мудрец. "Алкивиад",
-- говорили, увидев его; "Сократ", -- говорили, услышав его речи.
В той великой импровизации, которая именуется французской революцией,
молодой воин сразу же вырос в полководца.
Он сам сформировал отряд, который, по образцу римского легиона, являлся
маленькой армией, имевшей все виды оружия; в отряд входили пехота и
кавалерия, а также разведчики, саперы, понтонеры; и подобно тому, как
римский легион имел свои катапульты, в отряде были свои пушки. Три орудия в
конной упряжке усиливали отряд, не сковывая притом его подвижности.
Лантенак тоже был полководцем, пожалуй, даже еще более грозным. Он
превосходил внука в обдуманности и дерзости ударов. Убеленные сединами вояки
куда хладнокровнее юных героев, ибо для них уже давно угасла утренняя заря,
и куда смелее, ибо смерть их уже близка. Что им терять? Ничего или так мало!
Поэтому-то действия Лантенака отличались не только дерзостью, но и
мудростью. Однако почти всегда в этом упорном единоборстве старости и
молодости Говэн одерживал верх. Объяснялось это, пожалуй, больше всего
удачей. Все виды человеческого счастья, даже грозное боевое счастье, -- удел
молодости. Победа все-таки женщина.
Лантенак возненавидел Говэна прежде всего потому, что Говэн побеждал, и
потому, что Говэн приходился ему родственником. Как это ему взбрело в голову
стать якобинцем? Нет, подумайте только -- Говэн стал якобинцем! Сорванец
Говэн! Прямой наследник Лантенака, ибо у маркиза детей не было, его
внучатный племянник, почти внук! "Ах, -- говорил этот любящий дедушка, --
попадись он мне в руки, я его убью, как собаку".
Впрочем, республика совершенно справедливо опасалась Лантенака. Едва
только он ступил на французский берег, как все пришло в трепет. Имя его,
словно огонь по пороховому шнуру, пробежало по всей Вандее, и он сразу же
стал средоточием восстания. В таких мятежах, где столь сильно взаимное
соперничество и где каждый укрывается в своих кустах или в своем овраге,
человек, посланный "из высших сфер", обычно объединяет разрозненные действия
равноправных главарей. Почти все лесные вожаки, и ближние и далекие,
присоединились к Лантенаку и признали его главой.
Лишь один человек покинул Лантенака и как раз тот, кто первым
присоединился к нему, -- а именно Гавар. Почему? Да потому, что Гавар до сих
пор был первым доверенным лицом у вандейцев. Он был в курсе всех их тайных
замыслов и признавал старые приемы гражданской войны, которые Лантенак
явился отвергнуть и заменить новыми. Доверенное лицо не передается по
наследству; башмак де Ларуари явно не пришелся по ноге Лантенаку. И Гавар
ушел к Боншану.
Лантенак в военном искусстве принадлежал к школе Фридриха II; он
старался сочетать большую войну с малой. Он и слышать не желал о том
"пестром сброде", которым являлась "Великая католическая и роялистская
армия" -- вернее, толпа, обреченная на гибель; но он не признавал и мелких
стычек малочисленными отрядами, рассыпавшимися по чащам и перелескам,
годными лишь для того, чтобы беспокоить врага, но не способными уничтожить
его. Нерегулярные войны не приводят ни к чему, а если и приводят, то к
худшему; поначалу грозят сразить республику, а кончают грабежом на больших
дорогах; Лантенак не признавал ни этой бретонской войны, ни приемов
Ларошжаклена, сражавшегося только в открытом поле, ни способов "лесной
войны" Жана Шуана; он не хотел воевать ни по-вандейски, ни по-шуански; он
намеревался вести настоящую войну -- пользоваться мужиками, но опираться на
солдат. Для стратегии ему требовались банды, а для тактики полки. По его
мнению, это мужицкое воинство было незаменимо для внезапных атак, засад и
тому подобных сюрпризов; никто не мог сравняться с ними в умении мгновенно
собрать свои силы в кулак и тут же рассыпаться по кустам, но он понимал, что
главная их беда -- текучесть, они, словно вода, уходили сквозь его пальцы;
он стремился создать внутри этой чересчур подвижной и рассеянной по всей
округе армии прочное ядро; он хотел укрепить это дикое лесное воинство
регулярными частями, которые явились бы стержнем операций. Мысль верная и
чреватая страшными последствиями; удайся Лантенаку его план, Вандея стала бы
непобедимой.
Но где взять эти регулярные войска? Где взять солдат? Где взять полки?
Где взять готовую армию? В Англии. Вот почему Лантенак бредил высадкой
англичан. Так сторонники той или иной партии теряют совесть: за белой
кокардой Лантенак уже не видел красных мундиров. Лантенак мечтал лишь об
одном -- овладеть хоть малой полоской берега и расчистить путь Питту. Вот
поэтому-то, узнав, что в Доле нет республиканских войск, он бросился туда в
расчете захватить город и гору Мон-Доль, а затем и побережье.
Место было выбрано удачно. Артиллерия, установленная на горе Мон-Доль,
снесла бы с лица земли Френуа, лежащий направо, и Сен-Брелад, лежащий
налево; держала бы на почтительном расстоянии канкальскую эскадру и очистила
бы для английского десанта все побережье от Ра-Сюр-Куэнон до
Сен-Мелуар-дез-Онд.
Чтобы обеспечить успех этой решающей вылазки, Лантенак повел за собой
более шести тысяч человек -- все, что было самого надежного в руководимых им
бандах, а также всю свою артиллерию -- десять шестнадцатифунтовых кулеврин,
одну восьмифунтовую пушку и одно полевое четырехфунтовое орудие. Он
рассчитывал установить на Мон-Доле сильную батарею, исходя из того, что
тысяча выстрелов из десяти орудий оказывает больше действия, нежели полторы
тысячи выстрелов из пяти орудий.
Успех казался несомненным. В распоряжении Лантенака имелось шесть тысяч
человек. Опасность грозила лишь со стороны Авранша, где стоял Говэн со своим
отрядом в полторы тысячи человек, и со стороны Динана, где стоял Лешель.
Правда, у Лешеля было двадцать пять тысяч человек, но зато он находился на
расстоянии двадцати лье. Поэтому Лантенак ничего не опасался, -- пусть у
Лешеля больше сил, зато он далеко, а Говэн хоть и близко, но отряд его
невелик. Добавим, что Лешель был бестолковый человек и позднее погубил весь
свой двадцатипятитысячный отряд, уничтоженный неприятелем в ландах
Круа-Батайль, -- за это поражение он заплатил самоубийством.
Лантенак, таким образом, был более чем уверен в успехе. Доль он
захватил внезапно и без боя. Имя маркиза де Лантенака окружала мрачная
слава, окрестные жители знали, что от него нечего ждать пощады. Поэтому
никто даже не пытался сопротивляться. Перепуганные горожане попрятались в
домах, закрыв ставни и двери. Шесть тысяч вандейцев расположились на бивуаке
в чисто деревенском беспорядке, словно пришли на ярмарку; фуражиров не
назначили, о расквартировании никто не позаботился; разместились где попало,
варили обед прямо под открытым небом, разбрелись по церквам, сменив ружья на
четки. Сам Лантенак, с группой артиллерийских офицеров, спешно направился
осматривать гору Мон-Доль, поручив командование Гуж-ле-Брюану, которого
маркиз называл своим полевым адъютантом.
Гуж-ле-Брюан оставил по себе в истории лишь смутный след. Он был
известен под двумя кличками: "Синебой" -- за его расправы над патриотами,
или "Иманус", ибо во всем его обличье было нечто невыразимо ужасное. Слово
"иманус" происходит от древнего нижненормандского "иманис", и означает оно
нечеловеческое и чуть ли не божественно-грозное и уродливое существо --
вроде демона, сатира, людоеда. В одной старинной рукописи говорится: "d'mes
daeux iers j'vis l'im nus" [Своими глазами видел вчера дьявола
(старо-франц.)]. Сейчас даже старики в Дубраве уже не помнят Гуж-ле-Брюана,
не понимают значения слова "Синебой", но смутно представляют себе "Имануса".
Образ Имануса вошел в местные легенды и суеверия. В Тремореле и Плюмога еще
и в наши дни говорят об Иманусе, так как в этих двух селениях Гуж-ле-Брюан
оставил кровавый отпечаток своей пяты. Вандейцы были дикари, а Гуж-ле-Брюан
был среди них варваром. Он напоминал кацика, весь с ног до головы в сложном
узоре татуировки, где переплетались кресты и королевские лилии; на лице его
с отвратительными, почти неестественно безобразными чертами запечатлелась
гнусная душа, мало чем похожая на человеческую душу. В бою он превосходил
отвагой и самого сатану, а после боя становился по-сатанински жесток. Сердце
его было вместилищем всех крайностей, оно млело в собачьей преданности и
пылало лютой яростью. Думал ли он, мог ли он размышлять? Да, он размышлял,
но ход его мысли был подобен спиральному извиву змеи. Он начинал с героизма,
а кончал как убийца. Невозможно было угадать, откуда берутся у него решения,
подчас даже величественные именно в силу своей чудовищности. Он был способен
на самые страшные и притом неожиданные поступки. И он был легендарно свиреп.
Отсюда и это страшное прозвище "Иманус".
Маркиз де Лантенак полагался на его жестокость.
И верно, в жестокости Иманус не знал соперников; но в области стратегии
и тактики он был куда слабее, и, возможно, маркиз совершил ошибку, назначив
его своим помощником. Как бы то ни было, маркиз поручил Иманусу замещать его
и вести за лагерем наблюдение.
Гуж-ле-Брюан, скорее вояка, нежели воин, был скорее способен вырезать
целое племя, чем охранять город. Все же он расставил кругом сильные посты.
Вечером, когда маркиз де Лантенак, осмотрев предполагаемое
местоположение батареи, возвращался в Доль, он вдруг услышал пушечный
выстрел. Он огляделся. Над главной улицей поднялось багровое зарево.
Случилась беда, нежданное вторжение неприятеля, штурм; в городе шел бой.
И хотя Лантенака трудно было удивить, он остолбенел. Он не мог ожидать
ничего подобного. Что это такое? Одно ясно -- это не Говэн. Никто не рискнет
пойти в атаку, когда на стороне врага столь явное численное превосходство --
четыре против одного. Значит, это Лешель? Но как же он успел подтянуть свои
войска? Нет, появление Лешеля невероятно, а появление Говэна -- невозможно.
Лантенак дал шпоры коню; навстречу ему тянулись по дороге беглецы из
Доля; он обратился с вопросом к одному, другому, но обезумевшие от страха
люди вопили только: "Синие! Синие!" Когда Лантенак подскакал к Долю,
положение было серьезное.
Вот что там произошло.
III
Малые армии и большие битвы
По прибытии в Доль крестьянское воинство, как мы уже говорили,
разбрелось по всему городку, решив воспользоваться ночным досугом сообразно
своим вкусам и наклонностям, что неизбежно, когда боец, по выражению
вандейцев, повинуется начальнику лишь по дружбе. Такое своеобразное
повиновение способно породить героев, но оно отнюдь не воспитывает солдат.
Все орудия вместе с войсковым имуществом вандейцы завели под своды старого
рынка, а сами, изрядно выпив, сытно поужинав и перебрав на ночь четки, легли
спать вповалку, прямо на улице, перегородив ее грудой своих тел и не думая
об охране. Спускалась ночь, и добрая половина вандейцев сладко храпела,
подложив под голову мешок; рядом с некоторыми спали их жены, так как нередко
бретонские крестьянки сопровождали мужей в походе; бывало и так, что
какая-нибудь беременная крестьянка несла обязанности лазутчицы. Стояла
теплая июльская ночь, в темной бездонной синеве небес сверкали созвездия.
Весь бивуак спал, напоминая остановившийся на ночлег караван, а не военный
лагерь. Вдруг те, что лежали еще с открытыми глазами, различили в ночном
мраке силуэты трех орудий, загородивших верхний конец улицы.
Это был Говэн. Он снял часовых, вошел в городок и занял со своим
отрядом начало улицы.
Какой-то вандеец вскочил с криком: "Кто идет?" -- и выстрелил из ружья;
ему ответил пушечный выстрел. Тотчас заговорили ружья. Погруженная в сон
орда сразу же поднялась. Жестокая встряска. Заснуть под звездами, а
проснуться под картечью.
Первый миг пробуждения был ужасен. Нет зрелища страшнее, чем кишение
толпы, заметавшейся под пушечными ядрами. Вандейцы схватились за оружие.
Люди вопили во всю глотку, куда-то бежали, многие падали. В растерянности
иные, не помня себя, стреляли по своим. Из домов выскакивали испуганные
горожане, устремлялись обратно, снова выбегали на улицу и, ошалев, сновали в
самой гуще свалки. Родители звали детей, мужья искали жен. Зловещий бой,
бой, в который втянуты женщины и дети. Пули, летавшие во всех направлениях,
со свистом рассекали ночной мрак. Стреляли в темноте из каждого угла. Везде
дым и сумятица. В беспорядке сбились повозки и фургоны. Перепуганные кони
ржали и брыкались. Никто не разбирал дороги, люди шагали по раненым, и от
земли поднимались дикие вопли. Одни метались в страхе, другие оцепенели.
Бойцы искали своих командиров, а командиры скликали бойцов. И бок о бок с
этим ужасом -- угрюмое равнодушие. Вот возле дома сидит женщина и кормит
грудью младенца, тут же рядом к стене прислонился ее муж; из перебитой ноги
ручьем течет кровь, а он хладнокровно заряжает свой карабин и посылает
куда-то в ночную мглу несущие смерть пули. А вот другой, забравшись под
телегу, палит из-за колеса. Временами человеческие крики сливались в
протяжный вой. Но все перекрывал рокочущий бас пушек. Страшная картина.
Казалось, здесь валят лес и, подрубленные под корень, падают друг на
друга деревья. Отряд Говэна из-за укрытия стрелял наверняка и поэтому понес
лишь незначительные потери.
Однако крестьянское воинство, отважное даже в минуты растерянности,
оправилось и перешло к обороне; вандейцы стянулись к рынку, просторному
мрачному помещению, крышу которого поддерживал целый лес каменных столбов.
Очутившись под прикрытием, повстанцы совсем ободрились; все, что хотя бы
отдаленно напоминало лес, вселяло в них уверенность. Иманус старался, как
умел, заменить отсутствующего Лантенака. У вандейцев были орудия, но, к
великому удивлению Говэна, они молчали; объяснялось это тем, что
офицеры-артиллеристы отправились вместе с маркизом на рекогносцировку к
Мон-Долю, а крестьяне не знали, как подступиться к кулевринам и пушкам; зато
они осыпали синих градом пуль в ответ на их пушечные ядра. На картечь
крестьяне отвечали бешеной ружейной пальбой. Теперь в укрытии оказались
вандейцы. Они натаскали отовсюду дроги, повозки, телеги, прикатили с рынка
бочки и соорудили высокую баррикаду с бойницами для карабинов. Из этих
бойниц они и открыли убийственный огонь. Все было сделано молниеносно. Через
четверть часа рынок стал неприступной крепостью.
Положение Говэна осложнилось. Слишком неожиданно превратился мирный
рынок в надежную цитадель. Вандейцы крепко засели в ней всей своей массой.
Говэн сумел внезапно атаковать, но не сумел разгромить неприятеля. Он
спрыгнул с коня и стоял на батарее, освещенный горевшим факелом; скрестив на
груди руки, он зорко вглядывался в темноту. В полосе света его высокая
фигура была отчетливо видна защитникам баррикады. Но он даже не думал, что
служит прекрасной мишенью, не замечал, что пули, летевшие из бойниц, жужжат
вокруг него.
Он размышлял. Против вандейских карабинов у него есть пушки. А перевес
всегда останется за картечью. У кого орудия, у того победа. Батарея в руках
умелых пушкарей обеспечивала превосходство.
Вдруг словно молния вырвалась из темной громады рынка, затем прорычал
гром, и ядро пробило фасад дома над головой Говэна.
На пушечный выстрел баррикада ответила пушечным выстрелом.
Как же так? Значит, что-то произошло. Артиллерия теперь имеется у обеих
сторон.
Вслед за первым ядром вылетело второе и разворотило стену рядом с
Говэном. При третьем выстреле с него сорвало шляпу.
Все ядра были крупного калибра. Били из шестнадцатифунтового орудия.
-- В вас целятся, командир, -- закричали пушкари.
И они потушили факел. Говэн неторопливо нагнулся и поднял с земли
шляпу. Пушкари не ошиблись -- в Говэна кто-то целился, в него целился
Лантенак.
Маркиз только что подъехал к рынку с противоположной стороны.
Иманус бросился к нему.
-- Ваша светлость, на нас напали.
-- Кто?
-- Не знаю.
-- Дорога на Динан свободна?
-- По-моему, свободна.
-- Пора начинать отступление.
-- Уже началось. Многие бежали.
-- Я сказал -- отступление, а не бегство. Почему у вас бездействует
артиллерия?
-- Мы тут сначала голову потеряли, да и офицеров не было.
-- Я сам пойду на батарею.
-- Ваша светлость, я отправил на Фужер все, что можно: ненужный груз,
женщин, все лишнее. А как прикажете поступить с тремя пленными детишками?
-- С теми?
-- Да.
-- Они наши заложники. Отправьте их в Тург.
Отдав распоряжения, маркиз зашагал к баррикаде. С появлением командира
все преобразилось. Баррикада была не приспособлена для артиллерийского огня,
там могло поместиться только две пушки; маркиз велел поставить рядом два
шестнадцатифунтовых орудия, для которых тут же устроили амбразуру. Маркиз
пригнулся к пушке, стараясь разглядеть вражескую батарею, и вдруг заметил
Говэна.
-- Это он! -- воскликнул маркиз.
И, не торопясь, он взял банник, сам забил снаряд, навел пушку и
выстрелил.
Трижды целился он в Говэна и все три раза промахнулся. Последним
выстрелом ему удалось сбить с Говэна шляпу.
-- Какая досада, -- буркнул он. -- Возьми я чуть ниже, ему снесло бы
голову.
Вдруг факел на вражеской батарее потух, и маркиз уже не мог ничего
разглядеть в сгустившемся мраке.
-- Ну, погоди! -- проворчал он.
И, обернувшись к своим пушкарям-крестьянам, скомандовал:
-- Картечь!
Говэн в свою очередь тоже был озабочен. Положение осложнилось. Бой
вступил в новую стадию. Теперь баррикада бьет из орудий. Кто знает, не
перейдет ли враг от обороны к наступлению? Против него, за вычетом убитых и
бежавших с поля битвы, было не меньше пяти тысяч человек, а в его
распоряжении осталось всего тысяча двести солдат. Что станется с
республиканцами, если враг заметит, как ничтожно их число? Тогда роли могут
перемениться. Из атакующего республиканский отряд превратится в атакуемого.
Если вандейцы предпримут вылазку, тогда всему конец.
Что же делать? Нечего и думать штурмовать баррикаду в лоб; идти на
приступ было химерой -- тысяча двести человек не могут выбить из укрепления
пять тысяч. Штурм -- бессмыслица, промедление -- гибель. Необходимо принять
решение. Но какое?
Говэн был уроженцем Бретани и не раз заглядывал в Доль. Он знал, что к
старому рынку, где засели вандейцы, примыкает целый лабиринт узеньких кривых
уличек.
Он обернулся к своему помощнику, доблестному капитану Гешану, который
впоследствии прославился тем, что очистил от мятежников Консизский лес, где
родился Жан Шуан, преградил вандейцам дорогу к Шэнскому озеру и тем самым
спас от падения Бурнеф.
-- Гешан, передаю вам командование боем, -- сказал он. -- Ведите все
время огонь. Разбейте баррикаду пушечными выстрелами, отвлеките всю эту
банду.
-- Понимаю, -- ответил Гешан.
-- Весь отряд собрать, ружья зарядить, подготовиться к атаке.
И, пригнувшись к уху Гешана, он шепнул ему несколько слов.
-- Решено, -- ответил Гешан.
Говэн продолжал:
-- Все наши барабанщики живы?
-- Все.
-- У нас их девять человек. Оставьте себе двоих, а семеро пойдут со
мной.
Семеро барабанщиков молча подошли и выстроились перед Говэном.
Тогда Говэн прокричал громовым голосом:
-- Батальон Красный Колпак, за мной!
Одиннадцать человек под началом сержанта выступили из рядов.
-- Я вызывал весь батальон, -- сказал Говэн.
-- Батальон в полном составе, -- ответил сержант.
-- Как! Вас всего двенадцать человек?
-- Осталось двенадцать.
-- Пусть будет так, -- сказал Говэн.
Сержант, выступивший вперед, был славный и храбрый вояка Радуб, тот
самый Радуб, который от имени батальона усыновил троих ребятишек, найденных
в Содрейском лесу.
Добрая половина батальона, если читатель помнит, была перебита на ферме
"Соломинка", но Радуб по счастливой случайности уцелел.
Неподалеку стояла телега с фуражом. Говэн указал на нее сержанту.
-- Пусть ваши люди наделают соломенных жгутов, велите обмотать ружья,
чтобы ни одно не звякнуло на ходу.
Через минуту приказ был выполнен в полном молчании и в полной темноте.
-- Готово, -- доложил сержант.
-- Солдаты, сапоги снять, -- скомандовал Говэн.
-- Нет у нас сапог, -- ответил сержант.
Вместе с семью барабанщиками составился отряд из девятнадцати человек.
Говэн был двадцатым.
-- В колонну по одному стройсь! -- скомандовал он. -- За мной!
Барабанщики, вперед, весь батальон за ними. Сержант, командование поручаю
вам.
Он пошел в голове колонны, и, пока орудия били с обеих сторон, двадцать
человек, скользя как тени, углубились в пустынные улички.
Некоторое время они шли, держась у стен. Городок, казалось, вымер;
жители забились в погреба. Все двери на запоре, на всех окнах -- ставни.
Нигде ни огонька.
Вокруг была тишина и тем сильнее доносился грохот с главной улицы;
орудийный бой продолжался, батарея республиканцев и баррикада роялистов
яростно осыпали друг друга картечью.
Минут двадцать Говэн уверенно вел свой отряд в темноте по кривым
переходам и, наконец, вышел на главную улицу, позади рынка.
Позицию вандейцев обошли. По ту сторону рынка не было никаких
укреплений; вследствие неисправимой беспечности строителей баррикад рынок с
тыла оставался открытым и незащищенным, поэтому не составляло труда войти
под каменные своды, куда свезли несколько повозок с войсковым имуществом и в
полной упряжке. Теперь Говэну и его двенадцати бойцам противостояло пять
тысяч вандейцев, но с тыла.
Говэн шопотом отдал сержанту приказ; солдаты размотали солому,
накрученную вокруг ружей; двенадцать гренадеров построились за углом улички
в полном боевом порядке, и семь барабанщиков, подняв палочки, ждали только
команды.
Орудийные выстрелы следовали один за другим через известные промежутки.
Воспользовавшись минутой затишья между двумя залпами, Говэн вдруг выхватил
шпагу и голосом, прозвучавшим в тишине как пронзительный призыв трубы,
прокричал:
-- Двести человек вправо, двести влево, остальные вперед!
Грянул залп из двенадцати ружей, семь барабанщиков забили "в атаку".
А Говэн бросил грозный клич синих:
-- В штыки! За мной!
Началось нечто неслыханное.
Вандейское воинство вообразило, что его обошли и что с тыла подступают
целые полчища врага. В ту же самую минуту, услышав барабанный бой,
республиканский отряд под командованием Гешана, занимавший верхнюю часть
улицы, двинулся вперед, -- оставшиеся при нем барабанщики тоже забили "в
атаку", -- и быстрым шагом приблизился к баррикаде; вандейцы очутились между
двух огней; паника склонна все преувеличивать: в момент паники ружейный
выстрел кажется орудийным залпом, крик -- загробным гласом, лай собаки --
львиным рыком. Добавим, что страх вообще охватывает крестьян с такой же
быстротой, как пламя -- стог соломы, и с такой же быстротой, с какою от
горящего стога пламя перекидывается на ближайшие предметы, крестьянин в
страхе кидается в бегство. Бегство вандейцев было поистине паническим.
Через несколько минут рынок опустел, крестьяне словно испарились в
воздухе, оставив офицеров в растерянности. Хотя Иманус и убил двух или трех
беглецов, ничто не помогало, -- вандейцы с криком: "Спасайся, кто может!" --
растеклись по городу, будто вода сквозь сито, и исчезли в полях
стремительно, как тучи, подхваченные ураганным ветром. Одни бежали по
направлению к Шатонефу, другие -- к Плерге, третьи -- к Антрэну.
Маркиз де Лантенак молча следил за разбегавшимися воинами. Он
собственноручно заклепал орудия и, уходя последним спокойной, размеренной
поступью, холодно бросил: "Нет, на крестьянина надежда плоха. Без англичан
нам не обойтись".
IV
Во второй раз
Республиканцы одержали полную победу.
Говэн повернулся к гренадерам батальона Красный Колпак и сказал:
-- Вас всего двенадцать, а стоите вы тысячи!
Для солдата тех времен похвала командира была почетной наградой.
Гешан, по приказу Говэна, преследовал беглецов за пределами Доля и взял
много пленных.
Солдаты зажгли факелы и стали осматривать город.
Не успевшие убежать вандейцы сдались на милость победителя. Главную
улицу осветили плошками. Ее усеивали вперемежку убитые и раненые. Как и
обычно в конце каждого сражения, кучки самых отчаянных смельчаков,
окруженные неприятелем, еще отбивались, но и им пришлось сложить оружие.
В беспорядочном потоке беглецов внимание Говэна привлек один храбрец;
ловкий и проворный, как фавн, он прикрывал бегство товарищей, а сам и не
собирался бежать. Этот крестьянин, мастерски владея карабином, то стрелял,
то глушил врага прикладом и действовал с такой силой, что приклад, наконец,
сломался; тогда вандеец вооружился пистолетом, а другой рукой схватил саблю.
Никто не решался подступиться к нему. Вдруг Говэн заметил, что вандеец
пошатнулся и оперся спиной о столб. Должно быть, его ранило. Но он все еще
орудовал саблей и пистолетом. Взяв шпагу подмышку, Говэн подошел к нему.
-- Сдавайся, -- сказал он.
Вандеец пристально взглянул на говорившего. Кровь, бежавшая из раны,
пропитала куртку и лужей расплывалась у его ног.
-- Ты мой пленник, -- повторил Говэн.
Вандеец молчал.
-- Как тебя звать?
-- Звать "Пляши в тени".
-- Ты храбрый малый, -- сказал Говэн.
И протянул вандейцу руку.
Но тот воскликнул:
-- Да здравствует король!
Собрав последние силы, он быстро вскинул обе руки, нажал курок,
намереваясь всадить Говэну в сердце пулю, и одновременно взмахнул над его
головой саблей.
Он действовал с проворством тигра, но кто-то оказался еще проворнее. То
был всадник, подскакавший к полю битвы всего несколько секунд тому назад и
никем не замеченный. Видя, что вандеец поднял пистолет и занес саблю,
незнакомец бросился между ним и Говэном. Не подоспей он, лежать бы Говэну в
могиле. Пуля попала в лошадь, а удар сабли пришелся по всаднику, и лошадь и
всадник рухнули наземь. Все это произошло с молниеносной быстротой.
Вандеец тоже свалился на землю.
Удар сабли рассек лицо незнакомца, упавшего без чувств. Лошадь была
убита наповал.
Говэн подошел к лежащему.
-- Кто этот человек? -- спросил он.
Он нагнулся и посмотрел на незнакомца. Кровь, струившаяся из раны,
залила все лицо и застыла красной маской. Видны были лишь седые волосы.
-- Этот человек спас мне жизнь, -- продолжал Говэн. -- Кто-нибудь знает
его? Откуда он явился?
-- Командир, -- ответил один из солдат. -- Он только что въехал в
город, я сам видел. А прискакал он по дороге из Понторсона.
Полковой хирург со своей сумкой поспешил на помощь. Раненый попрежнему
лежал без сознания. Хирург осмотрел его и заключил:
-- Пустяки. Опасности нет. Зашьем рану, и через неделю он будет на
ногах. Великолепный сабельный удар.
На раненом был плащ, трехцветный пояс, пара пистолетов и сабля. Его
положили на носилки. Раздели. Кто-то принес ведро свежей воды, и хирург
промыл рану: из-под кровавой маски показалось лицо. Говэн присматривался к
незнакомцу с глубоким вниманием.
-- Есть при нем бумаги? -- спросил он.
Хирург нащупал в боковом кармане раненого бумажник, вытащил его и
протянул Говэну.
Меж тем от холодной примочки раненый пришел в себя. Его веки слабо
дрогнули.
Говэн перебирал бумаги незнакомца; вдруг он обнаружил листок, сложенный
вчетверо, развернул его и прочел:
"Комитет общественного спасения. Гражданин Симурдэн..."
Он закричал:
-- Симурдэн!
Этот крик достиг слуха раненого, и он открыл глаза.
Говэн задыхался от волнения.
-- Симурдэн! Это вы! Во второй раз вы спасаете мне жизнь.
Симурдэн посмотрел на Говэна. Непередаваемая радость озарила его
окровавленное лицо.
Говэн упал на колени возле раненого и воскликнул:
-- Мой учитель!
-- Твой отец, -- промолвил Симурдэн.
V
Капля холодной воды
Они не виделись много лет, но сердца их не разлучались ни на минуту;
они признали друг друга, будто расстались только вчера.
В городской ратуше на скорую руку устроили походный лазарет. Симурдэна
уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где разместили
раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей, заявив,
что больному необходим покой. Впрочем, и самого Говэна требовали десятки
неотложных дел, которые составляют долг и заботу победителя. Симурдэн
остался один, но не мог уснуть; его мучила лихорадка, он дрожал от озноба и
от радостного волнения.
Он не спал, но ему казалось, что он грезит. Неужели это явь? Свершилась
его мечта. Симурдэн, по самому складу характера, не верил в свою счастливую
звезду, и вот она взошла. Он нашел своего Говэна. Он оставил ребенка, а
увидел взрослого мужчину, грозного, отважного воина. Увидел его в минуту
победы и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл собой в Вандее опору
революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот столп
республики. Этот победитель -- его, Симурдэна, ученик. Он видел, как молодое
лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции, озарялось
отблеском мысли, и это также была его, симурдэнова, мысль; его ученик,
детище его духа, уже и сейчас вправе называться героем, и, кто знает, в
скором времени он, быть может, прославит свою отчизну; Симурдэну казалось,
что он узнает свою собственную душу в оболочке гения. Он только что
любовался Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом. Между священником и кентавром
существует таинственное сходство, ибо и священник -- человек только
наполовину.
Недавнее ранение и бессонница -- следствие сабельного удара --
наполняли душу Симурдэна каким-то блаженным опьянением. Он видел, как,
блистательный и великолепный, растет молодой герой, и радость была еще
полнее от сознания своей власти над его судьбою; еще одна такая победа, и
тогда Симурдэну достаточно будет сказать слово, чтобы республика поручила
Говэну командование целой армией. Когда все чаяния человека сбываются, он
как бы слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой,
каждый желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат --
Россиньоля, Эбер -- Ронсана, а Робеспьер желал со всеми ними разделаться.
"Почему бы и не Говэн?" -- думалось Симурдэну, и он погружался в мечты.
Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами собой
рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно остановиться
на полпути, впереди бесконечно высокая лестница, -- и, поднимаясь со
ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал руководит лишь
в сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн
мечтал о Говэне-полководце. Он уже видел, -- ведь мечта быстрокрыла, -- как
Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он карает северных монархов,
как в Пиренеях теснит испанцев, в Альпах призывает Рим к восстанию. В
Симурдэне жило два человека -- один с нежной душой, а другой -- суровый, и
оба были ныне равно удовлетворены, ибо, подчиняясь своему идеалу
непреклонности, он рисовал себе будущность Говэна столь же великолепной,
сколь и грозной. Симурдэн думал обо всем, что придется разрушить, прежде чем
строить новое, и говорил про себя: "Сейчас не время миндальничать". Говэн,
как тогда говорили, "достигнет высот". И Симурдэну представлялся Говэн в
светозарных латах, со сверкающей на челе звездою; попирая мрак, возносится
он на мощных крыльях идеала -- справедливости, разума и прогресса, а в руке
сжимает обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.
Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он вдруг услышал
через полуоткрытую дверь разговор в зале, превращенной в лазарет и
примыкавшей к его комнатке; он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы
разлуки этот голос звучал в ушах Симурдэна, и теперь в мужественных его
раскатах ему чудился мальчишеский голосок. Симурдэн прислушался. Раздались
шаги, затем заговорили наперебой солдаты:
-- Вот, командир, тот самый человек, который в вас стрелял. Он
спрятался в погреб. Но мы его отыскали. А ну-ка, покажись.
И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и покушавшимся на его
жизнь вандейцем:
-- Ты ранен?
-- У меня достаточно сил для того, чтобы пойти на расстрел.
-- Уложите этого человека в постель. Перевяжите его раны, ухаживайте за
ним, вылечите его.
-- Я хочу умереть.
-- Ты будешь жить. Ты хотел убить меня во славу короля, я дарую тебе
жизнь во славу республики.
Тень омрачила чело Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от сна и уныло
пробормотал:
-- Стало быть, он и вправду милосерден.
VI
Зажившая рана и кровоточащее сердце
Сабельный удар заживает быстро; но еще не зажили раны более глубокие,
чем у Симурдэна. Мы говорим о расстрелянной женщине, которую на ферме
"Соломинка" подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.
Тельмарш и не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда серьезнее,
чем ему показалось вначале. Пуля пробила ей грудь и вышла через лопатку,
вторая пуля раздробила ключицу, а третья -- плечевую кость; но