поскольку
легкое не было задето, оставалась надежда на выздоровление. Недаром
крестьяне называли Тельмарша "философом", подразумевая под этим словом:
немножко лекарь, немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в
свою нору, ухаживал за ней, уступил ей свое ложе из сухих водорослей,
пользовал ее таинственными средствами, именуемыми обычно "простонародными",
и благодаря ему она выжила.
Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и через несколько
недель Мишель стала выздоравливать.
Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из "пещерки" и присела
на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей гостье; при ранении
в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая, бывшая почти при
смерти, едва произносила несколько слов. А когда она пыталась заговорить с
хозяином "пещерки", он всякий раз приказывал ей замолчать; но от старика не
ускользнуло, что его гостья находится во власти каких-то неотвязных дум, и
подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.
В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов
без посторонней помощи; целитель -- это почти отец, и Тельмарш с радостью
глядел на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:
-- Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.
-- Только сердце не зажило, -- ответила Мишель.
И добавила:
-- Значит, вы совсем не знаете, где они?
-- Кто они? -- удивился Тельмарш.
-- Мои дети.
Это "значит" заключало в себе целый мир мыслей; оно выражало: "Раз вы
со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего изголовья столько дней и
даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне молчать, когда я пытаюсь
расспросить вас, раз вы боитесь, что я о них спрошу, значит вам нечего мне
ответить". Нередко в часы бреда, лихорадки, болезненного полузабытья она
звала своих детей, и она заметила, -- ибо в бреду человек по-своему
наблюдателен, -- что старик не отвечает на ее вопросы.
Но Тельмарш и в самом деле не мог ничего ей сказать. Не так-то легко
говорить с матерью о ее пропавших детях. Да и что он знал? Ничего. Знал
только, что какую-то женщину расстреляли, он сам нашел ее распростертою на
земле, подобрал почти бездыханной, знал также, что она мать троих детей и
что маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою детей. Этим
и исчерпывались все его сведения. Что сталось с детьми? Живы они или нет?
Узнал он из расспросов и то, что увели двух мальчиков и девочку, недавно
отнятую от груди. И ничего больше. Он сам ломал голову над судьбой
злосчастных малюток и терялся в догадках. В ответ на все его расспросы
крестьяне молча покачивали головой. Не такой был человек господин де
Лантенак, чтобы зря судачить о нем.
Да, в округе неохотно говорили о Лантенаке и так же неохотно говорили и
с Тельмаршем. Крестьяне -- народ подозрительный. Они не любили Тельмарша.
Тельмарш-Нищеброд внушал им какую-то тревогу. С чего это он вечно смотрит на
небо? Что он делает, о чем думает, когда полдня торчит в лесу, как пень, и
не шелохнется? Ясно -- все это неспроста. В здешнем краю, охваченном войной,
смутой и огнем пожарищ, где у каждого была одна забота -- уничтожать и одно
занятие -- резать, где все наперегонки старались поджечь дом, перебить
семью, заколоть вражеский караул, разграбить поселок, где каждый думал лишь
о том, как бы устроить другому засаду, завлечь в ловушку и убить недруга,
пока он тебя не убил, -- этот отшельник, этот созерцатель природы,
сливавшийся душой с необъятным покоем всего сущего, этот собиратель трав и
кореньев, этот друг цветка, птицы и звезды был, само собой разумеется,
человеком весьма опасным. Сразу видно, что он не в своем уме: не выслеживает
врага, притаившись за кустом, ни в кого не стреляет... Немудрено, что он
внушал крестьянам страх.
-- Умом повредился, -- говорили прохожие.
Тельмарш жил на положении человека не только одинокого среди людей, но
избегаемого людьми.
К нему не обращались с вопросами, и на его вопросы не отвечали. Так что
при всем желании он не мог бы много разузнать. Война ушла из их округи в
соседние, теперь люди бились где-то далеко, маркиз де Лантенак исчез с
горизонта, а такой человек, как Тельмарш, замечает войну лишь тогда, когда
она придавит его своей пятою.
Услышав слова "мои дети", Тельмарш перестал улыбаться, а мать
углубилась в свои думы. Что происходило в ее душе? Она словно пребывала на
дне пропасти. Вдруг она подняла на Тельмарша взор и снова воскликнула -- на
этот раз почти гневно:
-- Мои дети!
Тельмарш опустил голову, точно виноватый.
Он думал о маркизе де Лантенаке, который, конечно, не думал о нем и,
вероятно, даже забыл о его существовании. Тельмарш понимал это и твердил про
себя: "Когда господа в опасности, они вас отлично знают; когда опасность
миновала, они с вами и не знакомы".
Он спрашивал себя: "Зачем же в таком случае я спас маркиза?"
И отвечал себе: "Потому что он человек".
Он думал и думал, и снова перед ним возникал вопрос: "Да полно, человек
ли он?"
И вновь он повторял про себя горькие слова: "Если бы я только знал!"
Случившееся угнетало его, ибо все, что он совершил тогда, стало для
него самого неразрешимой загадкой. Он мучительно думал. Значит, добрый
поступок может оказаться дурным поступком. Кто спасает волка, -- убивает
ягнят. Кто выхаживает коршуна с подбитым крылом, тот сам оттачивает его
когти.
Он почувствовал себя и впрямь виноватым. Эта мать, в своем неразумном
гневе, права.
Однако он спас ей жизнь, и это в какой-то мере извиняло его в том, что
он спас жизнь маркиза.
А дети?
Мать тоже задумалась. И хотя оба молчали, мысли их текли в одном
направлении, и, быть может, им суждено было встретиться где-то там, в
глубине их общего тяжелого раздумья.
Но вот она снова подняла на Тельмарша темный, как ночь, взгляд.
-- Что же это такое делается? -- воскликнула она.
-- Тс! -- сказал Тельмарш, приложив палец к губам.
Но она продолжала:
-- Напрасно вы меня спасли, я на вас в обиде. Лучше бы мне умереть,
тогда бы я хоть оттуда видела их. Я знала бы, где они. Они бы меня не
видели, но я бы все время была с ними. Мертвая, я бы им стала заступницей.
Тельмарш взял ее за руку и пощупал пульс.
-- Успокойтесь, не то снова лихорадка начнется.
Она спросила его почти сурово:
-- Когда я могу уйти?
-- Уйти?
-- Ну да. Прочь уйти.
-- Никогда, если не будете вести себя благоразумно. А если будете
умницей -- завтра же.
-- А что значит быть умницей?
-- Во всем полагаться на бога.
-- На бога! А куда он дел моих детей?
Она была словно в бреду. И заговорила тихим голосом:
-- Поймите, не могу я оставаться здесь. У вас нет детей, а у меня были.
А это разница. Нельзя судить о том, чего сам не испытал. Ведь нет у вас
детей, нет?
-- Нет, -- ответил Тельмарш.
-- А у меня только и было что дети. Что я такое без детей? Да объясните
мне хоть кто-нибудь, почему нет моих детей? Чувствую, что-то случилось, а
понять не могу. Мужа моего убили, меня расстреляли, -- и все-таки я ничего
не пойму.
-- Ну вот, опять лихорадка началась, -- сказал Тельмарш. -- Вам вредно
так много говорить.
Она взглянула на него и замолчала.
С этого дня она вообще перестала говорить.
Тельмарш уже не рад был, что велел ей молчать. Целые часы она в
оцепенении сидела, скорчившись, у старого дуба. Она думала о чем-то и
молчала. Молчание -- прибежище простых душ, вступивших в зловещие недра
скорби. Казалось, она не желает ничего понимать. Дойдя до известной глубины
отчаянья, отчаявшийся уже не сознает этой глубины.
Тельмарш с волнением следил за ней. Перед лицом такого страдания душе
старика открылась душа матери. "Да, -- думал он, -- уста ее безмолвны, но
глаза говорят: я понимаю, какая мысль неотвязно мучит ее. Быть матерью и
перестать быть ею! Кормить младенца и перестать кормить! Нет, не может она
смириться. Она думает о малютке, которую еще так недавно отняла от груди. О
ней она думает, о ней, о ней. И в самом деле, как должно быть сладостно
чувствовать у своей груди крохотные розовые губки и с радостью отдавать
вместе с материнским молоком всю себя, отдавать свою жизнь, чтобы младенцу
жить и крепнуть".
И Тельмарш тоже молчал, он понял, как бессильны перед такой смертельной
тоской все людские слова. Одержимый страшен своей молчаливостью. И можно ли
заставить одержимую горем мать прислушаться к голосу рассудка? Материнство
замкнуто в самом себе; с ним нельзя спорить. Мать чем-то близка к животному,
и потому она так возвышенно прекрасна. Материнский инстинкт есть инстинкт в
самом божественном смысле этого слова. Мать уже не женщина, мать -- это
самка.
Дети -- это детеныши.
Потому-то в каждой матери есть нечто, что ниже рассудка и в то же время
выше его. Мать наделена особым чутьем. В ней живет могучая и неосознанная
воля к созиданию, и эта воля ведет ее. В слепоте матери есть что-то от
ясновиденья.
Теперь уже сам Тельмарш старался вызвать бедняжку на разговор; но все
его попытки были тщетны. Однажды он сказал:
-- К несчастью, я старик и не могу много ходить. Я устаю, когда и
уставать-то не от чего. Иной раз походишь с четверть часа, и ноги уже не
слушаются; хочешь не хочешь, приходится присесть отдохнуть, а то я бы
непременно пошел с вами. Впрочем, может быть, моя немощь и к лучшему. От
меня вам, пожалуй, будет больше вреда, чем пользы; здесь ко мне
притерпелись; но синие относятся ко мне с подозрением -- мужик, мол, а
крестьяне считают колдуном.
Он ждал ответа. Но она даже не взглянула в его сторону.
Навязчивая мысль приводит или к безумию, или к героизму. Но какой
героический поступок способна совершить крестьянка? Увы, никакой. Она может
быть лишь матерью, и только матерью. С каждым днем она все больше уходила в
себя. А Тельмарш наблюдал за ней.
Он пытался развлечь ее; он принес ей ниток, иголку, наперсток, и, желая
доставить удовольствие бедному старику, она взялась за шитье; она попрежнему
была погружена в свои мысли, но работала -- верный признак выздоровления;
силы мало-помалу возвращались к ней; она перештопала свое белье, зачинила
платье и башмаки, но глаза ее глядели стеклянным, невидящим взглядом. Иногда
за работой она потихоньку напевала какие-то песенки, бормотала какие-то
имена, должно быть имена своих детей, но Тельмарш ничего не мог разобрать.
Временами она бросала шить и прислушивалась к пению птиц, словно надеясь,
что они прощебечут ей долгожданную весть. Она смотрела на небо, не идут ли
тучи, не будет ли непогоды. Губы ее беззвучно шевелились. Она о чем-то
тихонько говорила сама с собой. Она сшила мешок и доверху набила его
каштанами. Однажды утром Тельмарш увидел, что она тронулась в путь, глядя
неподвижным взором в лесную чащу.
-- Куда вы? -- крикнул он.
-- Иду за ними, -- ответила она.
Он не пытался ее удержать.
VII
Два полюса истины
По прошествии нескольких недель, полных превратностей гражданской
войны, во всем Фужерском краю только и было разговоров о том, как два
человека, разные во всем, творили одно и то же дело, иначе сказать бились
бок о бок в великой революционной битве.
Еще длился кровавый вандейский поединок, но под ногами вандейцев уже
горела земля. В Иль-э-Вилэне после победы молодого полководца, столь умело
противопоставившего в городке Доль отваге шести тысяч роялистов отвагу
полутора тысяч патриотов, восстание если не совсем утихло, то во всяком
случае действовало на сузившемся и ограниченном пространстве. Вслед за
дольским ударом воспоследовали другие военные удачи, и благодаря этому
сложилась новая ситуация.
Обстановка резко изменилась, но одновременно возникло и своеобразное
осложнение.
Во всей этой части Вандеи республика взяла верх -- в этом не могло быть
ни малейшего сомнения. Но какая республика? В свете близкой уже победы
обрисовывались две формы республики: республика террора и республика
милосердия, одна стремилась победить суровостью, а другая кротостью. Какая
же возобладает? Обе эти формы -- примирение и беспощадность -- были
представлены двумя людьми, причем каждый пользовался и влиянием и
авторитетом: один -- военачальник, второй -- гражданский делегат; какому из
двух суждено было восторжествовать? Один из них -- делегат, имел могучую и
страшную поддержку; он привез грозный наказ Коммуны Парижа батальонам
Сантерра: "Ни пощады, ни снисхождения!" Для вящего авторитета ему был дан
декрет Конвента, гласивший: "Смертная казнь каждому, кто отпустит на свободу
или будет способствовать бегству одного из пленных вождей мятежников"; он
был облечен полномочиями Комитета общественного спасения и приказом за тремя
подписями: Робеспьер, Дантон, Марат. На стороне другого была лишь сила
милосердия.
За него были только его рука, разящая врагов, и сердце, милующее их.
Победитель, он считал себя вправе щадить побежденного.
Так начался скрытый, но глубокий разлад между этими двумя людьми. Оба
они парили каждый в своей сфере, оба они подавляли мятеж, и каждый карал его
своим мечом -- один победоносно на поле боя, другой -- террором.
По всей Дубраве только и говорили о них; и устремленные отовсюду взоры
следили за их действиями с тем большей тревогой, что два эти человека, столь
различные во всем, были в то же время связаны неразрывными узами. Эти два
противника были и двумя друзьями. Никогда чувство, более возвышенное и
глубокое, не соединяло двух сердец; беспощадный спас жизнь милосердному и
поплатился за это рубцом на лице. Эти два человека воплощали: один --
смерть, второй -- жизнь; один олицетворял принцип устрашения, второй --
принцип примирения, и оба любили друг друга. Странное противоречие!
Вообразите себе милосердного Ореста и беспощадного Пилада. Вообразите
Аримана родным братом Ормузда.
Добавим, что тот, кого именовали "жестоким", был также и самым
мягкосердечным из людей; он собственноручно перевязывал раненых, выхаживал
недужных, сутками не выходил из походных госпиталей и лазаретов; не мог без
слез видеть какого-нибудь босоногого мальчонку и ничего не имел, так как
раздавал бедным все, что у него было. Когда начиналась битва, он первым
бросался в бой, он шел впереди солдат, кидался в самую гущу схватки,
вооруженный двумя пистолетами и саблей и в то же время безоружный, ибо никто
ни разу не видел, чтобы он вытащил саблю из ножен или выстрелил из
пистолета. Он смело встречал удары, но не возвращал их. Ходил слух, что он
был священником.
Один из них был Говэн, другой -- Симурдэн.
Дружба царила меж этими двумя людьми, но меж двумя принципами не
унималась вражда, как если бы единую душу рассекли надвое и разъединили
навеки; и действительно, Симурдэн словно отдал Говэну половину души -- ту,
что являла собой кротость. Светлый ее луч почил на Говэне, а черный луч,
если только бывают черные лучи, Симурдэн оставил себе. Отсюда глубокий
разлад. Эта тайная война рано или поздно должна была стать явной. И в одно
прекрасное утро битва началась.
Симурдэн спросил:
-- Каково положение дел?
Говэн ответил:
-- Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки Лантенака. При нем
теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И через неделю
окружим.
-- А через две недели?
-- Возьмем его в плен.
-- А потом?
-- Вы читали мое объявление?
-- Читал. Ну и что же?
-- Он будет расстрелян.
-- Опять милосердие! Лантенак должен быть гильотинирован.
-- Я за воинскую казнь, -- возразил Говэн.
-- А я, -- возразил Симурдэн, -- за казнь революционную.
Он взглянул в глаза Говэну и добавил:
-- Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители Сен-Мар-ле-Блан?
-- Я не воюю с женщинами, -- ответил Говэн.
-- Однакож эти женщины ненавидят народ. А в ненависти женщина стоит
двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный трибунал всю
эту свору -- старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?
-- Я не воюю со стариками.
-- Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее, когда к ним
призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся ложного
милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней
тюрьмы Тампль.
-- Следи! Будь моя воля -- я выпустил бы дофина на свободу. Я не воюю с
детьми.
Взгляд Симурдэна стал суровым.
-- Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она зовется
Мария-Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с
ребенком, когда он зовется Луи Капет.
-- Учитель, я человек далекий от политики.
-- Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас. Почему при
штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель, бросился с
саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал солдатам:
"Ряды разомкни. Пропустить его".
-- Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек, чтобы убить
одного.
-- А почему в Кайэтри д'Астилле, когда ты увидел, что твои солдаты
собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на землю,
почему ты тогда крикнул: "Вперед! Я сам займусь им!" -- и выстрелил в
воздух.
-- Потому что не убивают лежачего.
-- Ты неправ. Оба пощаженные тобой стали главарями банд: Жозеф Безье
зовется теперь "Усач", а Жан Третон -- "Серебряная Нога". Ты спас двух
человек, а дал республике двух врагов.
-- Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей врагов.
-- Почему после победы под Ландеаном ты не приказал расстрелять триста
пленных крестьян?
-- Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и мне хотелось,
чтобы повсюду говорили: республика щадит пленных роялистов.
-- Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?
-- Нет.
-- Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.
-- Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.
-- Но Лантенак тебе сродни.
-- Франция -- наш великий родич.
-- Лантенак -- старик.
-- Лантенак не имеет возраста. Лантенак -- чужой. Лантенак призывает
англичан. Лантенак -- это иноземное вторжение. Лантенак -- враг родины. Наш
поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.
-- Запомни, Говэн, эти слова.
-- Ведь это мои слова.
Последовало молчание; они смотрели друг на друга.
Говэн заговорил первым:
-- Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто третий год.
-- Берегись, -- воскликнул Симурдэн. -- Да, существует страшный долг.
Не обвиняй того, на ком не может быть вины. С каких это пор врач стал
виновником болезни? Да, ты прав, этот великий год войдет в историю, как год,
не знающий милосердия. Почему? Да потому, что это великая революционная
година. Нынешний год олицетворяет революцию. У революции есть враг -- старый
мир, и она не знает милосердия в отношении его, точно так же как для хирурга
гангрена -- враг, и он не знает милосердия в отношении ее. Революция
искореняет монархию в лице короля, аристократию в лице дворянина, деспотизм
в лице солдата, суеверие в лице попа, варварство в лице судьи -- словом,
искореняет всю и всяческую тиранию в лице всех и всяческих тиранов. Операция
страшная, но революция совершает ее твердой рукой. Ну, а если при том
прихвачено немного и здорового мяса, спроси-ка на сей счет мнение нашего
Бергава. Разве удаление злокачественной опухоли обходится без потери крови?
Разве не тушат пожара огнем? Кровь и огонь -- необходимые и грозные
предпосылки успеха. Хирург походит на мясника, целитель может иной раз
показаться палачом. Революция свято выполняет свой роковой долг. Пусть она
калечит, зато она спасает. А вы, вы просите у нее милосердия для вредоносных
бацилл. Вы хотите, чтобы она щадила заразу? Она не склонит к вам слух.
Прошлое в ее руках. Она добьет его. Она делает глубокий надрез на теле
цивилизации, чтобы открыть путь будущему здоровому человечеству. Вам больно?
Ничего не поделаешь. Сколько времени это продлится? Столько, сколько
продлится операция. Зато вы останетесь в живых. Революция отсекает старый
мир. И отсюда кровь, отсюда девяносто третий год.
-- Хирург не теряет хладнокровия, -- возразил Говэн, -- а вокруг нас
все ожесточились.
-- Труженики революции должны быть беспощадны, -- ответил Симурдэн. --
Она отталкивает руку, охваченную дрожью. Она верит лишь непоколебимым.
Дантон -- страшен, Робеспьер -- непреклонен, Сен-Жюст -- непримирим, Марат
-- неумолим. Берегись, Говэн! Не пренебрегай этими именами. Для нас они
стоят целых армий. Они сумеют устрашить Европу.
-- А может быть, и будущее, -- заметил Говэн.
Помолчав, он заговорил:
-- Впрочем, вы заблуждаетесь, учитель. Я никого не обвиняю. По моему
мнению, с точки зрения революции правильнее всего говорить о
безответственности. Нет невиновных, нет виноватых. Людовик Шестнадцатый --
баран, попавший в стаю львов. Он хочет убежать, хочет спастись, он пытается
защищаться; будь у него зубы, он укусил бы. Но не всякому дано быть львом.
Такое поползновение было зачтено ему в вину. Как, баран в гневе посмел
ощерить зубы! "Изменник!" -- кричат львы. И они пожирают его. А затем
грызутся между собой.
-- Баран -- животное.
-- А львы, по-вашему, кто?
Симурдэн задумался. Потом вскинул голову и сказал:
-- Львы -- это совесть, львы -- это идеи, львы -- это принципы.
-- А действуют они с помощью террора.
-- Придет время, когда в революции увидят оправдание террора.
-- Смотрите, как бы террор не стал позором революции.
И Говэн добавил:
-- Свобода, Равенство, Братство -- догматы мира и всеобщей гармонии.
Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим? Приобщить народы к
всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему устрашать? Народы,
как и птиц, не приманишь пугалом. Не надо творить зла, чтобы творить добро.
Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте эшафот. Смерть
королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы. Революция -- это
согласие, а не ужас. Жестокосердные люди не могут верно служить великодушным
идеям. Слово "прощение" для меня самое прекрасное из всех человеческих слов.
Я могу проливать чужую кровь лишь при том условии, что может пролиться и
моя. Впрочем, я умею только воевать, я всего лишь солдат. Но если нельзя
прощать, то и побеждать не стоит. Будем же в час битвы врагами наших врагов
и братьями их после победы.
-- Берегись, -- повторил Симурдэн в третий раз. -- Ты, Говэн, мне
дороже, чем родной сын. Берегись!
И он задумчиво добавил:
-- В такие времена, как наши, милосердие может стать одним из обликов
измены.
Если бы кто-нибудь услышал этот спор, он сравнил бы его с диалогом
топора и шпаги.
VIII
Dolorosa [Скорбящая (лат.)]
А тем временем мать искала своих малюток.
Она шла куда глаза глядят. Чем только была она жива? Трудно сказать.
Она и сама бы не ответила на этот вопрос. Она шла дни и ночи; она просила
подаяние, ела дикие травы, спала прямо на земле, под открытым небом,
забившись под куст; иной раз над нею мерцали звезды, иной раз -- ее мочил
дождь и пробирал до костей холодный ветер.
Она брела от деревни к деревне, от фермы к ферме, расспрашивая о судьбе
своих детей. Она робко останавливалась на пороге. Платье ее превратилось в
лохмотья. Иногда ей давали приют, иногда ее гнали прочь. Когда ее не пускали
в дом, она шла в лес.
В здешние края она попала впервые, да и вообще-то не знала ничего,
кроме своего Сискуаньяра и прихода Азэ, никто не указывал ей дороги, она
шла, потом возвращалась обратно, снова начинала тот же путь, делая ненужные
крюки. То шла она по мощеной мостовой, то по проселочным колеям, то по
тропке, вьющейся среди кустарника. От бродячей жизни вся ее одежда пришла в
окончательную ветхость. Сначала она шла в башмаках, затем босая и под конец
едва ступала израненными ногами.
Она шла сквозь войну, сквозь ружейные залпы, ничего не слыша, ничего не
видя, не думая об опасности, -- она искала своих детей. Весь край был
взбудоражен, не стало больше ни сельских стражников, ни мэров, ни властей.
Ей попадались только случайные прохожие.
Она обращалась к ним. Она спрашивала:
-- Не видели ли вы троих маленьких детей?
Прохожий оборачивался на голос.
-- Двух мальчиков и девочку, -- поясняла она.
И продолжала:
-- Рене-Жана, Гро-Алэна, Жоржетту? Не встречали?
И добавляла:
-- Старшему четыре с половиной, маленькой год восемь месяцев.
Она допытывалась:
-- Вы не знаете, где они? Их у меня отняли.
Прохожий глядел на нее, не отвечая.
Видя, что ее не понимают, она пускалась в объяснения:
-- Это мои дети. Вот я и спрашиваю про них.
Люди шли своей дорогой. Тогда она останавливалась и, молча, раздирала
ногтями себе грудь.
Как-то раз один крестьянин терпеливо выслушал ее. Добряк старался
что-то припомнить.
-- Подождите-ка, -- сказал он. -- Трое ребятишек?
-- Да.
-- Двое мальчиков?
-- И девочка.
-- Вы их ищете?
-- Да.
-- Слыхал я, как говорили, что какой-то сеньор забрал троих ребятишек и
держит их при себе.
-- Где этот человек? -- воскликнула она. -- Где мои дети?
Крестьянин ответил:
-- Идите в Ла Тург.
-- Значит, там я найду своих детей?
-- Может, и найдете.
-- Как вы сказали?..
-- Ла Тург.
-- А что это -- Ла Тург?
-- Место такое.
-- Это село? Замок? Ферма?
-- Никогда там не бывал.
-- А это далеко?
-- Не близко.
-- А где?
-- В сторону Фужера.
-- Как туда попасть?
-- Сейчас мы с вами в Ванторте, -- пояснил крестьянин, -- идите на
Лоршан, так, чтобы у вас по левую руку оставался Эрне, а по правую --
Коксель, а там пройдете через Леру.
И крестьянин указал рукой куда-то на запад.
-- Так и идите все прямо и прямо, вон туда, где солнце садится.
Не успел крестьянин опустить руку, как мать уже отправилась в путь.
Крестьянин крикнул ей вслед:'
-- Смотрите, будьте осторожнее. Там сражаются.
Она не ответила на его слова, даже не обернулась, и продолжала идти на
запад.
IX
Провинциальная Бастилия
1
Ла Тург
Еще лет сорок тому назад путник, проникший в Фужерский лес со стороны
Леньеле и направляющийся к Паринье, невольно остановился бы на опушке бора,
пораженный мрачным зрелищем. Там, где кончались заросли, перед ним внезапно
возникал замок Ла Тург.
Но не живой Тург, а лишь прах Турга. Тург полуразрушенный, весь в
трещинах, в пробоинах, в рубцах. Здание и его руины -- это то же, что
человек и его призрак. Тург вставал перед путником пугающим видением. Первой
бросалась в глаза высокая круглая башня, стоявшая одиноко на опушке леса,
словно ночной тать. Башня, возведенная на самом краю обрывистой скалы,
напоминала основательностью и строгостью линий творения римской архитектуры,
да и вся эта громада воплощала в себе идею величия в такой же мере, как и
идею упадка. Впрочем, не случайно она походила на римские башни, ибо была
башней романской. Заложили ее в девятом веке, а достроили в двенадцатом,
после третьего крестового похода. Импосты оконных проемов свидетельствовали
об ее возрасте. Путник подходил ближе, подымался по крутому откосу, замечал
пролом и, если у него хватало духу проникнуть внутрь, входил и, войдя,
убеждался, что башня пуста. Она напоминала гигантскую каменную трубу,
поставленную горнистом прямо на землю. Сверху донизу ни одного перекрытия,
ни крыши, ни потолка, ни пола, только остатки сводов и очагов, бойницы и
амбразуры для лебедок на различной высоте, гранитные выступы и несколько
поперечных балок, обозначавших прежнее деление на этажи и побелевших от
помета ночных птиц; могучие стены пятнадцати футов толщиной в нижней части и
двенадцати в верхней, кое-где провалы и дыры, бывшие двери, через которые
виднелись темные лестницы, высеченные в толще стен. А вечером путник услышал
бы уханье сов, крик цапли, кваканье жаб, писк летучих мышей, разглядел бы
под ногами среди колючих растений и камней гадов, а над головой звездное
небо, как бы заключенное в черный каменный круг, словно в устье огромного
колодца.
По местному обычаю, на верхних этажах башни имелись потайные двери,
вроде тех, что встречаются в гробницах иудейских царей: огромный камень
поворачивается вокруг своей оси, открывает проход, затем закрывается -- и
снова перед вашим взором сплошная стена; эта архитектурная традиция была
занесена во Францию крестоносцами вместе с восточной огивой. Двери эти
нельзя было обнаружить -- так плотно прилегали они к камням стены. И в наши
дни можно еще видеть такие двери в таинственных селениях Антиливана,
уцелевших от землетрясения, которое уничтожило в царствование Тиберия
двенадцать городов.
2
Пролом
Пролом, через который попадали внутрь башни, образовался вследствие
подкопа и взрыва мины. Человек, знакомый с трудами Эррара, Сарди и Пагана,
признал бы, что мина в свое время была подведена с величайшим искусством.
Пороховая камера конической формы по своим размерам вполне соответствовала
массивности башни, которую предстояло взорвать. В эту камеру входило по
меньшей мере два квинтала пороха. Туда вел змеевидный ход, который намного
практичнее, нежели прямой; после взрыва мины в толще треснувшего камня стал
ясно виден этот ход, диаметром в куриное яйцо. Башне была нанесена глубокая
рана, и через этот пролом осаждающие, должно быть, и проникли внутрь. По
видимости, башня эта выдержала в различные эпохи не одну регулярную осаду;
всю ее иссекло ядрами; и следы их относились к разному времени; каждое ядро
клеймит на свой лад, каждое ядро оставило на крепостной стене свой шрам --
от каменных ядер четырнадцатого века до чугунных восемнадцатого столетия.
Через этот пролом можно было попасть туда, где раньше, надо полагать,
помещался нижний этаж. Напротив пролома прямо в стене открывалась дверца в
склеп, который был высечен в скале и тянулся под полом залы нижнего этажа.
Этот склеп, на три четверти засыпанный землей, был расчищен в 1835 году
стараниями бернейского антиквара господина Огюста Ле Прево.
3
Каземат
Склеп служил казематом. Такой каземат имелся в ту пору в каждой башне.
Склеп, как и большинство подземных узилищ, был устроен в два этажа. Первый
его этаж, куда попадали через узкую дверцу, представлял собой довольно
обширное помещение со сводчатым потолком и находился на одном уровне с
нижним этажом башни. На двух противоположных стенах склепа виднелись две
параллельные полосы, которые шли вверх по потолку, и там их след был
особенно четок, напоминая две глубокие колеи. Это и впрямь были колеи. И
даже проложены они были колесами. В стародавние феодальные времена в этом
помещении четвертовали людей по способу, менее шумному, чем казнь с помощью
четырех лошадей. Для этой цели употреблялись два колеса, столь большие и
массивные, что они касались одновременно и стен и свода. Преступника
привязывали за руку и ногу к каждому колесу, потом колеса вращали в
противоположном направлении, и человека разрывало на части. Эта операция
требовала немалых усилий; поэтому-то в стене и остались две колеи,
выщербленные там, где колеса соприкасались с каменной кладкой. Подобное
помещение можно видеть еще и ныне в Виандене.
Под этой комнатой находилась другая. Это и был каземат в собственном
смысле слова. Попадали в него не через дверь, а через отверстие в полу.
Узника, раздетого донага, подвязывали подмышки веревкой и опускали в склеп
через люк, проделанный среди каменных плит пола верхнего помещения. Если
человек по случайности оставался жив, ему бросали через отверстие еду.
Подобные отверстия можно видеть еще и ныне в Буйоне.
Через это отверстие поступал воздух. Помещение, вырытое под полом
нижнего этажа башни, представляло собой скорее колодец, нежели комнату. В
нее проникала вода, по ней разгуливал ледяной ветер. Ветер, приносивший
верную смерть узнику нижнего каземата, нес жизнь заключенному на верхнем
этаже. Иначе человек задохся бы. Тот, кто был заключен наверху и продвигался
лишь ощупью по своей сводчатой темнице, мог дышать только благодаря этому
отверстию. Впрочем, тот, кто попадал туда, на своих ли ногах, или сброшенным
на веревке, уже не выходил отсюда живым. В этой кромешной тьме узнику
приходилось все время быть начеку. Один неверный шаг -- и узник верхнего
каземата становился узником нижнего. Впрочем, выбор был за ним. Если он
цеплялся за жизнь, он остерегался этого отверстия; если жизнь становилась
ему невмоготу, искал в нем спасения. Верх был тюрьмой, низ -- могилой. Так
же примерно было устроено и тогдашнее общество.
Наши предки называли такие узилища "каменным мешком". Исчезли каменные
мешки, и самое выражение утратило для нас первоначальный смысл. Благодаря
революции мы можем произносить это слово с полным спокойствием.
Снаружи, над проломом, который сорок лет тому назад служил единственным
входом в башню, виднелась амбразура более широкая, чем остальные бойницы; с
нее свисала железная решетка, вывороченная из своего ложа и погнутая.
4
З мок на мосту
Со стороны, противоположной пролому, непосредственно к башне примыкал
пощаженный временем каменный трехарочный мост. Раньше на этом мосту стояло
здание, от коего остались лишь руины. Это здание, с явными следами пожара,
представляло собой почерневший остов, сквозной костяк, через который
свободно проходил дневной свет; башня и замок стояли рядом, словно скелет
рядом с призраком.
Ныне эти руины окончательно рассыпались, и от них не осталось ничего.
То, что воздвигалось многими веками и многими монархами, пало от руки одного
крестьянина и в один день.
Ла Тург на здешнем крестьянском языке, склонном сливать слова, означает
Ла Тур Говэн, точно так же, как Жюпель означает Жюпельер, равно как имя
одного из вожаков вандейских банд горбуна Пэнсон-Череп должно было значить
Пэнсон-Черепаха.
Тург, сорок лет тому назад бывший руиною, а ныне ставший призраком, был
в девяносто третьем году крепостью. Эта фортеция, принадлежавшая роду
Говэнов, преграждала с запада подход к Фужерскому лесу, который в наши дни
не заслуживает названия даже перелеска.
Цитадель возвели на одной из сланцевых скал, которых такое множество
между Майенном и Динаном; они в беспорядке нагромождены среди зарослей
кустарника и вереска, и кажется, что титаны в гневе швыряли эти глыбы друг в
друга.
Вся крепость в сущности и состояла из одной башни; она возвышалась на
скале, у подножья скалы протекал ручей, в январе -- полноводный, как горный
поток, и пересыхающий в июне.
Сведенная ныне к одной только башне, крепость была в средние века почти
неприступна. Единственным уязвимым ее местом являлся мост. Средневековые
Говэны построили крепость без моста. В нее попадали через висячие мостки,
которые ничего не стоило разрушить одним ударом топора. Пока Говэны носили
титул виконтов, такая крепость их вполне удовлетворяла, даже ласкала их
взор; но, ставши маркизами и покинув свое гнездо ради королевского двора,
они перекинули через поток трехарочный мост, чем открыли к себе путь из
долины, а себе открыли путь к королю. Господа маркизы в семнадцатом веке и
госпожи маркизы в восемнадцатом уже не дорожили неприступностью. Все
подражали Версалю, как прежде примеру предков.
Напротив башни с западной ее стороны простиралось довольно высокое
плоскогорье, которое постепенно переходило в равнину; оно почти достигало
подножья башни и отделялось от нее лишь крутым оврагом, по дну которого
протекала речка, приток Куэнона. Мост, единственное связующее звено между
крепостью и плоскогорьем, покоился на высоких устоях; на них-то и стояло,
как в Шенонсо, здание в стиле Мансара, более пригодное для жилья, нежели
башня. Но тогдашние нравы еще отличались суровостью; сеньоры предпочитали
ютиться в каморках башни, похожих на тайники. Через все строение, стоявшее
на мосту и представлявшее собой небольшой замок, шел длинный коридор,
служивший одновременно прихожей и называвшийся кордегардией; над
кордегардией помещалась библиотека, а над библиотекой чердак. Высокие узкие
окна, богемские стекла в частом свинцовом переплете, пилястры в простенках,
скульптурные медальоны по стенам; три этажа: в нижнем -- алебарды и
мушкетоны, в среднем -- книги, в верхнем -- мешки с овсом, -- во всем облике
замка было что-то варварское, но вместе с тем и благородное.
Стоявшая рядом башня казалась дикаркой.
Своей мрачной громадой она подавляла кокетливое строеньице. С ее
плоской крыши ничего не стоило уничтожить мост.
Столь близкое соседство двух зданий -- одного грубого, другого изящного
-- скорее коробило, чем радовало глаз гармонией. По стилю они не подходили
друг к другу: хотя два полукружья, казалось бы, всегда одинаковы, тем не
менее округлая романская арка ничем не похожа на классический архивольт.
Башня, достойная сестра пустынных лесов, окружавших ее, была весьма
неподходящей соседкой для моста, достойного украсить версальские сады.
Представьте себе Алэна-Бородача под руку с Людовиком XIV. Страшный союз. И
тут и там величие, но в сочетании -- варварство.
С точки зрения военной, мост, повторяем, отнюдь не служил башне
защитой. Он украшал ее и обезоруживал; выигрывая в красоте, крепость
проигрывала в силе. Мост низводил ее на один уровень с плоскогорьем.
Попрежнему неприступная со стороны леса, она стала уязвимой со стороны
равнины. В былые времена башня господствовала над плоскогорьем, теперь
плоскогорье господствовало над ней. Враг, овладевший плоскогорьем, быстро
овладел бы и мостом. Библиотека и чердачное помещение становились
пособниками осаждающих и обращались против крепости. Библиотека и чердак
схожи в том отношении, что бумага и солома -- горючий материал. Для
осаждающего, который прибегает к помощи огня, безразлично: сжечь ли Гомера,
или охапку сена -- лишь бы хорошо горело, что французы и доказали немцам,
спалив Гейдельбергскую библиотеку, а немцы доказали французам, спалив
библиотеку Страсбургскую. Итак, этот мост, пристроенный к башне, был ошибкой
с точки зрения стратегической; но в семнадцатом веке, при Кольбере и Лувуа,
принцы Говэны, так же как и принцы Роганы или принцы Тремуйли, и думать
забыли об осадах. Строители моста все же приняли кое-какие меры
предосторожности. Прежде всего они предусмотрели возможность пожара; под
окнами, обращенными в сторону рва, подвесили на крюках, которые можно было
видеть еще полвека тому назад, надежную спасательную лестницу, доходившую до
второго этажа и превосходившую высотой три обычных этажа; предусмотрели и
возможность осады: мост отделили от башни посредством тяжелой низкой
сводчатой двери, обитой железом; запиралась она огромным ключом, который
хранился в тайнике, известном одному лишь хозяину; будучи на запоре, дверь
эта не боялась никакого тарана и, пожалуй, устояла бы и перед пушечным
ядром.
Чтобы добраться до двери, надо было пройти через мост, и надо было
пройти через дверь, чтобы попасть в башню. Иного входа не имелось.
5
Железная дверь
Второй этаж замка, благодаря тому, что здание стояло на мосту,
соответствовал третьему этажу башни; на этом-то уровне, для вящей
безопасности, и пробили железную дверь.
Со стороны моста дверь выходила в библиотеку, а со стороны башни в
большую залу, своды которой поддерживала посредине мощная колонна. Зала, как
мы уже говорили, помещалась на третьем этаже башни. Она была круглая, как и
сама башня; свет туда проникал сквозь узкие бойницы, из которых открывался
вид на всю округу. Неоштукатуренные стены обнажали кладку,