и не сомневаются, что для приговоренного ничего
нет ни до того, ни после. Эти строки доказывают противное. Если когда-нибудь
их напечатают, они хоть в малой доле помогут осознать муки сознания - о
них-то судьи и не подозревают. Судьи гордятся тем, что умеют убивать, не
причиняя телесных страданий. Это еще далеко не все. Как ничтожна боль
физическая по сравнению с душевной болью! И как жалки, как позорны такого
рода законы! Настанет день, когда, быть может, эти листки, последние
поверенные несчастного страдальца, окажут свое действие... А может статься,
после моей смерти ветер развеет по тюремному двору эти вывалянные в грязи
клочки бумаги или привратник заклеит ими треснувшее окно сторожки и они
сгниют на дожде.
VII
Пусть то, что я пишу, когда-нибудь принесет пользу другим, пусть
остановит судью, готового осудить, пусть спасет других страдальцев, виновных
или безвинных, от смертной муки, на которую обречен я, - к чему это, зачем?
Какое мне дело? Когда падет моя голова, не все ли мне равно, будут ли рубить
головы другим?
Как мог я додуматься до такой нелепости? Уничтожить эшафот после того,
как сам я взойду на него, - скажите на милость, мне-то какая от этого
корысть! Как! Солнце, весна, усеянные цветами луга, птицы, пробуждающиеся по
утрам, облака, деревья, природа, воля, жизнь - все это уже не для меня? Нет!
Меня надо спасти, меня! Неужели же это непоправимо и мне придется умереть
завтра или даже сегодня, неужели исхода нет? Господи! От этой мысли можно
голову себе размозжить о стену камеры!
VIII
Подсчитаем, сколько мне осталось жить.
Три дня после вынесения приговора на подачу кассационной жалобы.
Неделя на то, чтобы так называемые судопроизводственные акты
провалялись в канцелярии суда, прежде чем их направят министру.
Две недели они пролежат у министра, который даже не будет знать об их
существовании, однако же предполагается, что по рассмотрении он передаст их
в кассационный суд.
Там их рассортируют, зарегистрируют, пронумеруют; спрос на гильотину
большой и раньше своей очереди никак не попадешь.
Две недели на проверку, чтобы в отношении вас не был нарушен закон.
Наконец, кассационный суд собирается обычно по четвергам, оптом
отклоняет до двадцати жалоб и отсылает их министру, министр, в свою очередь,
отсылает их генеральному прокурору, а тот уж отсылает их палачу. На это
уходит три дня.
На четвертый день помощник прокурора, повязывая утром галстук,
спохватывается: "Надо же закончить это дело". И тут, если только помощник
секретаря не приглашен приятелями на завтрак, приказ о приведении приговора
в исполнение набрасывают начерно, проверяют, перебеляют, отсылают, и
назавтра на Гревской площади с раннего утра раздается стук топоров,
сколачивающих помост, а на перекрестках во весь голос кричат осипшие
глашатаи.
В общем шесть недель. Та девушка верно сказала.
А сижу я здесь, в Бисетре, уже пять, если не все шесть - боюсь
подсчитать, - мне кажется, что три дня тому назад был четверг.
IX
Я написал завещание.
Зачем, собственно? Меня присудили к уплате судебных издержек, и все мое
достояние едва покроет их. Гильотина - это большой расход.
После меня останется мать, останется жена, останется ребенок.
Трехлетняя девочка, прелестная, нежненькая, розовая, с большими черными
глазами и длинными каштановыми кудрями.
Когда я ее видел в последний раз, ей было два года и один месяц.
Итак, когда я умру, три женщины лишатся сына, мужа, отца; осиротеют,
каждая по-своему, овдовеют волею закона.
Допустим, я наказан по справедливости; но они-то, они, невинные, ничего
не сделали. Все равно; они будут опозорены, разорены. Таково правосудие.
У меня болит душа не о старушке матери; ей шестьдесят четыре года, она
не переживет удара. А если и протянет несколько дней, так ей было бы только
немножко горячей золы в ножной грелке, она все примет безропотно.
Не болит у меня душа и о жене; у нее и так подорвано здоровье и
расстроен ум. Она тоже скоро умрет, если только окончательно не лишится
рассудка. Говорят, сумасшедшие долго живут; но тогда они хоть не сознают
своего несчастья. Сознание у них спит, оно словно умерло.
Но моя дочка, мое дитя, бедная моя крошка Мари сейчас играет, смеется,
поет, ничего не подозревая, и о ней-то у меня надрывается душа!
Х
Вот подробное описание моей камеры.
Восемь квадратных футов. Четыре стены из каменных плит, под прямым
углом сходящихся с плитами пола, который на ступеньку поднят над наружным
коридором. Когда входишь, направо от двери нечто вроде ниши - пародия на
альков. Там брошена охапка соломы, на которой полагается отдыхать и спать
узнику, летом и зимой одетому в холщовые штаны и тиковую куртку.
Над головой у меня - вместо балдахина - черный, так называемый
стрельчатый свод, с которого лохмотьями свисает паутина.
Во всей камере ни окна, ни отдушины. Только дверь, где дерево сплошь
закрыто железом.
Впрочем, я ошибся: посреди двери, ближе к потолку, проделано отверстие
в девять квадратных дюймов с железными прутьями крест-накрест; на ночь
сторож при желании может закрыть его. Камера выходит в довольно длинный
коридор, который освещается и проветривается через узкие окошечки под
потолком; весь этот коридор разделен каменными перегородками на отдельные
помещения, сообщающиеся между собой через низенькие сводчатые дверцы и
служащие чем-то вроде прихожих перед одиночными камерами, подобными моей. В
такие камеры сажают каторжников, присужденных смотрителем тюрьмы к
дисциплинарным взысканиям. Первые три камеры отведены для приговоренных к
смерти, потому что они ближе к квартире смотрителя, что облегчает ему
надзор.
Только эти камеры сохранились в нетронутом виде от старого бисетрского
замка, построенного в XV веке кардиналом Винчестерским, тем самым, что
послал на костер Жанну д'Арк. Об этом я узнал из разговоров
"любопытствующих", которые на днях приходили сюда и смотрели на меня издали,
как на зверя в клетке. Надзиратель получил пять франков за то, что пустил
их.
Забыл сказать, что у двери моей камеры днем и ночью стоит караульный, и
когда бы я ни поднял глаза на квадратное отверстие в двери, они встречаются
с его глазами, неотступно следящими за мной.
Однако же считается, что в этом каменном мешке достаточно воздуха и
света.
XI
Пока до рассвета еще далеко, на что убить ночь? Мне пришла в голову
одна мысль. Я встал и принялся водить ночником по стенам камеры. Все четыре
стены испещрены надписями, рисунками, непонятными изображениями, именами,
которые переплетаются между собой и заслоняют друг друга. Должно быть,
каждому приговоренному хотелось оставить по себе след, хотя бы здесь. Тут и
карандаш, и мел, и уголь, черные, белые, серые буквы; часто попадаются
глубокие зарубки в камне, кое-где буквы побурели, как будто их выводили
кровью. Если бы я не был поглощен одной думой, меня, конечно, заинтересовала
бы эта своеобразная книга, страница за страницей раскрывающаяся перед моим
взором на каждом камне каземата. Мне любопытно было бы соединить в целое
обрывки мыслей, разбросанных по плитам; из каждого имени воссоздать
человека; вернуть смысл и жизнь этим исковерканным надписям, разорванным
фразам, отсеченным словам, обрубкам без головы, подобным тем, кто их писал.
Над моим изголовьем изображены два пламенеющих сердца, пронзенных
стрелой, а сверху надпись:
"Любовь до гробовой доски". Бедняга брал на себя обязательство не на
долгий срок.
Рядом неумело нарисована маленькая фигурка в подобии треуголки, а под
ней написано: "Да здравствует император! 1824".
Потом опять пламенеющие сердца с надписью, типичной для тюрьмы: "Люблю,
боготворю Матье Данвена. Жак".
На противоположной стене фамилия: "Папавуан". Заглавное "П" разукрашено
всякими завитушками.
Куплет непристойной песенки. Фригийский колпак, довольно глубоко
врезанный в камень, а под ним: "Бориес. Республика". Так звали одного из
четверых ларошельских сержантов. Бедный юноша! Какая гнусность эти
пресловутые требования политики! За идею. За фантазию, за нечто отвлеченное
- жестокая действительность, именуемая гильотиной! Как же жаловаться мне,
окаянному, когда я совершил настоящее преступление, пролил кровь! Нет,
больше не буду заниматься изысканиями. Я только что увидел сделанный мелом
рисунок, от которого мне стало страшно, - рисунок изображал эшафот, быть
может, именно сейчас воздвигающийся для меня. Ночник едва не выпал у меня из
рук.
XII
Я бросился на свое соломенное ложе, уткнулся головой в колени. Но
мало-помалу детский мой ужас прошел, и болезненное любопытство побудило меня
продолжать чтение этой стенной летописи.
Возле имени Папавуана я смахнул густую, окутанную пылью паутину,
затянувшую весь угол. Под этой паутиной обнаружилось много имен, но от
большинства из них на стене остались одни пятна, только четыре или пять
можно было прочесть без труда. "Дотен, 1815. - Пулен, 1818. - Жан Мартен,
1821. - Кастень, 1823". Жуткие воспоминания связаны с этими именами: Дотен -
имя того, кто разрубил на части родного брата, а потом ночью блуждал по
Парижу и бросил голову в водоем, а туловище - в сточную канаву. Пулен убил
жену; Жан Мартен застрелил старика отца, когда тот открывал окно; Кастень -
тот самый врач, что отравил своего друга: под видом лечения он подбавлял ему
отравы; и рядом с этими четырьмя - страшный безумец Папавуан, убивавший
детей ударом ножа по черепу. "Вот какие у меня были здесь предшественники",
- содрогаясь всем телом, подумал я. Стоя тут, где стою я, эти кровожадные
убийцы додумывали свои последние думы! В тесном пространстве под этой стеной
они, как дикие звери, метались в последние часы! Промежутки между их
пребыванием были очень короткие; по-видимому, этой камере не суждено
пустовать. По их непростывшему следу сюда явился я. И я в свой черед
последую за ними на Кламарское кладбище, где растет такая высокая трава!
Я человек несуеверный и не склонный к галлюцинациям. Возможно, что
такие мысли довели меня до лихорадки; только в то время как я был поглощен
ими, мне вдруг почудилось, что роковые имена выведены на темной стене
огненными буквами. В ушах зазвенело, глаза заволокло кровавым маревом, и
вслед за тем мне померещилось, что камера полна людей, странных людей,
которые держат собственную голову в левой руке, поддев ее за губу, потому
что волос ни у кого нет. И все грозят мне кулаком, кроме отцеубийцы. Я в
ужасе зажмурился, но от этого все стало еще явственнее.
Не знаю, был ли то сон, фантазия или действительность, но я,
несомненно, сошел бы с ума, если бы меня вовремя не отрезвило какое-то
непонятное ощущение. Я уже близок был к обмороку, как вдруг почувствовал у
себя на голой ноге ползущие мохнатые лапы и холодное брюшко - потревоженный
мною паук удирал прочь. Это окончательно отрезвило меня. Ах, какие страшные
призраки! Да нет же, то был просто дурман, порождение моего опустошенного,
исстрадавшегося мозга. Химера в духе Макбета! Мертвые мертвы, эти же тем
более. Они накрепко замурованы в могиле, в тюрьме, из которой не убежишь.
Как же я мог так испугаться? Двери гроба не открываются изнутри.
XIII
На днях я видел омерзительное зрелище.
Не успело еще рассвести, как тюрьма наполнилась шумом. Хлопали тяжелые
двери, скрежетали засовы, щелкали висячие замки, звякали связки ключей у
пояса надзирателей, сверху донизу сотрясались лестницы под торопливыми
шагами, и голоса перекликались по длинным коридорам из конца в конец. Соседи
мои по каземату, отбывавшие наказание, были веселее обычного. Казалось, весь
Бисетр смеется, поет, суетится, пляшет.
Я один, безмолвный среди общего гама, недвижный среди общей беготни,
внимательно и удивленно прислушивался.
Мимо прошел надзиратель. Я решился окликнуть его и спросить, не
праздник ли сегодня в тюрьме.
- Пожалуй, что и праздник! - отвечал он. - Сегодня будут надевать
кандалы на каторжников, которых завтра отправляют в Тулон. Хотите поглядеть?
Малость развлечетесь.
В самом деле, одинокий узник рад любому зрелищу, даже самому
отвратительному. Я согласился. Приняв, как полагается, меры, исключающие
возможность побега, надзиратель отвел меня в маленькую пустую камеру безо
всякой мебели с забранным решеткой окном, но с окном настоящим, из которого
было видно небо.
- Ну вот, - сказал надзиратель, - отсюда все видно и слышно. Тут вы
будете, как король в своей ложе.
Уходя, он запер меня на ключ, на засов и на замок.
Окно выходило на обширный квадратный двор, со всех четырех сторон,
точно стеной, огороженный огромным каменным зданием в семь этажей. Какое
безрадостное зрелище представлял собой этот обветшалый, голый
четырехсторонний фасад, с множеством забранных решетками окон, к которым на
всех этажах прижимались испитые, мертвенно бледные лица, одно над другим,
словно камни в стене, и каждому служили своего рода рамкой железные
переплеты решетки. Это были заключенные, зрители той церемонии, участниками
которой они станут рано или поздно. Так, должно быть, души грешников льнут к
окошкам чистилища, выходящим в ад.
Все молча смотрели во двор, пока еще безлюдный.
Все ждали. Среди хмурых лиц и тусклых взглядов изредка попадались
зоркие, живые, горящие, как уголь, глаза.
Прямоугольник тюремных строений, окружающих двор, замкнут не наглухо. В
одном крыле (в том, что обращено на восток) есть посередине проем,
загороженный железной решеткой. За решеткой находится второй двор, поменьше
первого, но тоже обнесенный стенами с потемневшими вышками.
Вокруг всего главного двора, вдоль стен тянутся каменные скамьи. А
посредине врыт железный столб с изогнутым в виде крюка концом, на который
полагается вешать фонарь.
Пробило полдень. Большие ворота, скрытые под сводом, внезапно
распахнулись. Громыхая железом, во двор грузно вкатилась телега под конвоем
неопрятных, отталкивающего вида солдат в синих мундирах с красными погонами
и желтыми перевязями. Это стража привезла кандалы. Грохот телеги сразу же
вызвал ответный шум во всей тюрьме; зрители, до той минуты молча и
неподвижно стоявшие у окон, разразились улюлюканьем, угрозами,
ругательствами, - все это вперемежку с куплетами каких-то песенок и взрывами
хохота, от которого щемило сердце. Вместо лиц - дьявольские хари. Рты
перекосились, глаза засверкали, каждый грозил из-за решетки кулаком, каждый
что-то вопил. Я был потрясен, увидев, сколько непогасших искр таится под
пеплом.
Тем временем полицейские, среди которых затесалось несколько зевак из
Парижа, приметных по опрятному платью и перепуганному виду, невозмутимо
принялись задело. Один из них взобрался на телегу и стал швырять остальным
цепи, шейные кольца для дороги и кипы холщовых штанов. Затем они поделили
работу: одни раскладывали на дальнем конце двора длинные цепи, называя их на
своем жаргоне "бечевками", другие разворачивали прямо на земле "шелка",
иначе говоря штаны и рубахи; а наиболее опытные, под надзором своего
начальника, приземистого старикашки, проверяли железные ошейники, испытывали
их прочность, выбивая ими искры из каменных плит. Язвительные возгласы
заключенных перекрывал громкий смех каторжников, для которых все это
готовилось и которые сгрудились у окон старой тюрьмы, выходивших на малый
двор.
Когда приготовления были закончены, господин в расшитом серебром
мундире, которого величали "господин инспектор", отдал какое-то распоряжение
смотрителю тюрьмы; не прошло и минуты, как из двух или трех низеньких дверей
одновременно во двор с воем хлынула орава ужасающих оборванцев. При их
появлении улюлюканье из окон стало еще громче. Некоторых из них -
прославленных представителей каторги - встречали приветственными криками и
рукоплесканиями, а они принимали это как должное, с горделивым достоинством.
Многие из каторжников нарядились в самодельные, сплетенные из тюремной
соломы шляпы необычайной формы, чтобы, проезжая через города, шляпами
привлекать к себе внимание. Обладатели шляп снискали еще большее одобрение.
Особый взрыв восторга вызвал юноша лет семнадцати с девическим лицом. Он
только что отсидел неделю в карцере и там сплел себе из соломенной подстилки
полный костюм; во двор он вкатился колесом, показав змеиную гибкость. Это
был уличный гимнаст, осужденный за кражу. Его приветствовали бурей
рукоплесканий и восторженных криков. Каторжники отвечали такими же криками,
и от этого обмена любезностями между каторжниками настоящими и каторжниками
будущими вчуже становилось страшно.
Хотя общество и присутствовало здесь в лице тюремных надзирателей и
перепуганных зевак, преступные отщепенцы нагло бросали ему вызов, превращая
жестокое наказание в семейный праздник.
По мере появления осужденных, их гнали через два ряда стражников во
второй двор, где им предстоял врачебный осмотр. И тут каждый делал последнюю
попытку избежать отправки на каторгу, ссылался на какой-нибудь изъян: на
больные глаза, на хромоту, на повреждение руки. Но почти во всех случаях их
признавали годными для каторжных работ; и каждый беспечно покорялся, сразу
же забывая о мнимом недуге, от которого якобы страдал всю жизнь.
Решетчатые ворота в малый двор распахнулись снова; один из стражников
начал выкликать имена в алфавитном порядке; каторжники выходили один за
другим, и каждый становился в дальнем углу большого двора рядом с тем, кого
судьба назначила ему в товарищи только потому, что их фамилии начинаются с
одной буквы. Таким образом, каждый предоставлен самому себе; каждый обречен
нести свою цепь бок о бок с чужим человеком; и если судьба даровала
каторжнику друга - цепь их разлучит. Это предел невзгод!
Когда набралось человек тридцать, ворота закрыли. - Полицейский
выровнял весь ряд палкой и бросил перед каждым рубаху, куртку и штаны из
грубой холстины, после чего, по его знаку, все начали раздеваться. По
непредвиденной случайности это унижение превратилось в пытку.
До той минуты погода была сносная; правда, резкий октябрьский ветер
нагонял холод, однако он же время от времени разрывал серую пелену туч, и
сквозь просвет проглядывало солнце. Но едва только каторжники сбросили
тюремное тряпье и предстали голыми перед бдительным оком надзирателей и
любопытствующими взглядами посторонних, которые осматривали их со всех
сторон и особенно интересовались плечами, небо внезапно потемнело и хлынул
холодный осенний дождь, заливая потоками воды прямоугольник двора,
непокрытые головы и обнаженные тела каторжников и убогую их одежду,
разостланную на земле.
В один миг на тюремном дворе не осталось никого, кроме осужденных и
стражников. Парижские зеваки спрятались под навесами над дверьми.
А ливень не унимался. На залитых водой плитах двора стояли теперь
только голые, вымокшие до костей каторжники. Угрюмое молчание сменило шумный
задор. Несчастные дрожали, у них зуб на зуб не попадал, их костлявые ноги и
узловатые колени стукались; мучительно было смотреть, как они пытались
прикрыть свои посиневшие тела насквозь мокрыми рубахами, куртками и штанами.
Нагота была бы менее жалка.
Только один старик пытался еще зубоскалить. Утираясь промокшей рубахой,
он заявил, что "это не входило в программу", потом громко расхохотался и
погрозил кулаком небу.
Когда они оделись в дорожное платье, их разбили на группы в двадцать -
тридцать человек и повели на другой конец двора, где оковы уже лежали
наготове. Оковы представляют собой длинную и крепкую цепь, к которой через
промежутки в два фута припаяны другие, поперечные, цепи покороче,
заканчивающиеся четырехугольным железным ошейником; открывается ошейник с
помощью шарнира, находящегося в одном его углу, запирается в противоположном
углу железным болтом, который заклепывают на шее каторжника на все время
пути.
Разостланные на земле оковы очень напоминают рыбий скелет.
Каторжников заставили сесть прямо в грязь на залитые водой плиты и
примерили им ошейники; потом два тюремных кузнеца, вооруженных переносными
наковальнями, закрепили болты холодной клепкой, изо всей силы колотя по ним
железным брусом. Это страшное испытание, от которого бледнеют самые
отважные. При каждом ударе молота по наковальне, прижатой к спине мученика,
у него отчаянно дергается подбородок: стоит ему чуть отклонить голову, и
череп его расколется, точно ореховая скорлупа.
После этой операции все пали духом. Теперь слышалось только звяканье
цепей да временами чей-то крик и глухой удар палкой по спине непокорного.
Некоторые плакали: старики дрожали всем телом и кусали губы. Я с содроганием
смотрел на страшные профили в железной оправе.
Итак, после врачебного осмотра - осмотр тюремщиками, а после этого -
заковка в цепи. Три действия трагедии.
Выглянуло солнце и как будто зажгло ореол вокруг голов арестантов. Все
прикованные к пяти цепям поднялись сразу, одним судорожным движением. И все
взялись за руки, так что вокруг фонарного столба вдруг сомкнулся огромный
хоровод. Они кружились так, что рябило в глазах. И при этом пели песню
каторжников, воровской романс, и напев был то жалобный, то
бесшабашно-веселый; время от времени слышались взвизгивания, отрывистый,
хриплый хохот вперемежку с загадочными словами; потом вдруг поднимался
яростный крик, и размеренно звякавшие цепи вторили этому пению, режущему
слух сильнее, чем лязг железа. Если бы я задумал описать шабаш, то изобразил
бы его именно таким - не лучше и не хуже.
Во двор внесли огромный чан. Стражники палками разогнали хоровод и
повели арестантов к этому чану, где какая-то зелень плавала в дымящейся
грязной жидкости. Они принялись за еду.
Поев, они выплеснули на землю остатки похлебки, бросили корки
пеклеванного хлеба и возобновили пение и пляску. Говорят, им разрешают петь
и плясать весь день и всю ночь, после того как их закуют в кандалы.
Я наблюдал это необычайное зрелище с таким жадным, с таким трепетным и
страстным интересом, что даже забыл о себе. Мне до глубины души было жаль
их, а когда они смеялись, мне хотелось плакать.
И вдруг, сквозь глубокую задумчивость, овладевшую мной, я заметил, что
орущий хоровод остановился и замолчал. Все взгляды обратились к моему
окну...
- Смертник! Смертник! - хором завопили все, - указывая на меня
пальцами, и радостный рев поднялся с удвоенной силой.
Я замер на месте. Не имею понятия, откуда они знали меня и как они
могли меня узнать.
- Добрый день! Добрый вечер! - глумливо кричали они мне.
Один из них, совсем молодой парнишка с потным, прыщавым лицом,
приговоренный к пожизненной каторге, с завистью посмотрел на меня и сказал:
- Хорошо ему! Чик и готово! Прощай, товарищ!
Невозможно описать, что происходило во мне. В самом деле - я их
товарищ. Гревская площадь сродни Тулону. Вернее, я ниже их: они снисходят до
меня. Я содрогнулся.
Да, их товарищ! Через несколько дней я сам мог бы доставить им не
худшее зрелище.
Я застыл у окна, без сил, без движения, как парализованный. Но когда
все пять цепей надвинулись, ринулись на меня с возгласами непрошеного,
ненавистного мне дружелюбия, когда лязг кандалов и топота послышались под
самым моим окном, мне показалось, что этот рой бесов сейчас взберется сюда,
в мою беззащитную каморку, и я с отчаянным криком бросился к двери, стал изо
всех сил трясти ее, но дверь не поддавалась. Засовы были задвинуты снаружи.
Я стучал, я звал на помощь. А тем временем страшные вопли каторжников еще
как будто приблизились. Мне, почудилось, что их дьявольские рожи заглядывают
в мое окно, я вскрикнул еще раз и упал без; чувств.
XIV
Когда я очнулся, было темно. Я лежал на убогой койке; мерцавший под
потолком фонарь освещал другие койки, стоявшие в ряд по обе стороны от моей.
Я понял, что меня перенесли в лазарет.
Несколько мгновений я лежал с открытыми глазами, ни о чем не думал и не
вспоминал, только наслаждался тем, что нахожусь в постели. Конечно, в былое
время я бы с омерзением и обидой отшатнулся от такой больничной, тюремной
постели; но теперь я стал другим человеком. Простыни были сероватые и
шершавые, одеяло дырявое и тощее; сквозь жидкую ткань тюфяка выпирала
солома, - все равно! Тело мое отдыхало и нежилось на грубых простынях, а как
ни тонко было одеяло, под ним впервые за долгое время я перестал ощущать
нестерпимый пронизывающий холод. Я снова уснул.
Разбудил меня сильный шум; только что начало светать. Шум доносился со
двора; койка моя стояла у окна, я привстал посмотреть, что случилось.
Окно выходило на большой тюремный двор. Двор был полон народа;
выстроившаяся в два ряда инвалидная команда с трудом сдерживала напор толпы,
чтобы освободить узкий проезд через весь двор. Между шпалерами солдат
медленно двигались, трясясь на булыжниках, пять длинных телег, набитых
людьми, - это увозили каторжников.
Телеги были без навеса. На каждую цепь приходилось по телеге.
Каторжники сидели боком, по обоим ее бортам, прислонясь друг к другу; их
разделяла общая цепь, которая тянулась во всю длину телеги, а на конце стоял
вооруженный стражник. Звякали кандалы, при каждом толчке дергались головы и
мотались свисавшие ноги.
Мелкий ледяной дождь пронизывал людей насквозь, холщовые штаны из бурых
стали черными и прилипли к коленям. С длинных бород и обритых голов стекала
вода; лица посинели; видно было, что несчастные дрожат и скрипят зубами от
ярости и холода. При этом они были лишены возможности даже пошевелиться.
После того как человека закуют, он становится частью страшного механизма,
именуемого общей цепью, где все двигаются как один. Разумное начало теряет
право существовать, железный ошейник обрекает его на смерть; остается
животное, которому разрешено утолять свои потребности и нужды только в
определенные часы. Так, сидя без движения, беспомощно свесив ноги, полуголые
люди с непокрытыми головами начинали двадцатипятидневное путешествие на тех
же телегах и в той же одежде - ив июльский зной, и в ноябрьское ненастье.
Человечество как будто стремится, чтобы небо разделяло с ним карательные
функции.
Между толпой и сидевшими в телегах шел своеобразный диалог: поношения с
одной стороны, похвальбы с другой и ругань с обеих сторон; но начальник
конвоя сделал знак, и палочные удары без разбора посыпались на всех, кто
сидел в телегах, на их головы и плечи, и вскоре видимость спокойствия,
которая именуется порядком, была восстановлена. Однако в глазах несчастных
отщепенцев горела жажда мести, а лежавшие на коленях кулаки яростно
сжимались.
Пять телег, конвоируемых пешими стражниками и конными жандармами, одна
за другой скрылись под высоким сводом тюремных ворот; за ними последовала
еще одна, шестая, на которой были вперемежку свалены котлы, миски и запасные
цепи. Несколько запоздавших стражников выбежали из харчевни и бросились
догонять свой отряд. Толпа рассеялась. Все сразу исчезло, как фантастическое
видение. В воздухе постепенно растаял грохот колес и стук копыт по мощеной
дороге на Фонтенбло, щелканье бичей, бряцание кандалов и рев толпы, желавшей
каторжникам несчастливого пути.
И это для них только начало! О чем толковал мне адвокат? О галерах!
Нет, нет, во сто крат лучше смерть! Лучше эшафот, чем неволя, лучше небытие,
чем ад; лучше подставить шею под нож Гильотена, чем под железное ярмо
каторги. Боже правый, только не галеры!
XV
К несчастью, я не был болен. На другой день меня взяли из лазарета и
снова заперли в темнице.
Не болен! Нет, я молод, здоров и силен. Кровью свободно течет у меня в
жилах; все мышцы повинуются всем моим прихотям; я крепок духом и телом,
создан для долгой жизни; все это несомненно; и тем не менее я болен,
смертельно болен, и болезнь моя - дело рук человеческих.
С тех пор как я вышел из лазарета, меня терзает, сводит с ума одна
мысль, безумная мысль, что я мог бы бежать, если бы меня оставили там. И
врачи и сестры милосердия проявляли ко мне явный интерес. Такой молодой и
обречен на такую смерть! Казалось, им жаль меня, так они суетились возле
моей постели. Э! Что там! Просто любопытство! И потом эти целители обязаны
исцелять от болезней, но не от смертного приговора. А как бы им это было
легко! Только открыть дверь! Такое пустое дело!
Теперь уж ни малейшей надежды. Жалоба моя будет отклонена, потому что
все делалось по закону; свидетели свидетельствовали правильно, защитники
защищали правильно, судьи судили правильно. На это я не рассчитываю, разве
что... Нет, вздор! Нечего надеяться! Кассационная жалоба - это веревка,
которая держит человека над пропастью и ежеминутно грозит порваться, пока не
оборвется в самом деле. Будто нож гильотины занесен над головой шесть недель
подряд.
А вдруг меня помилуют? Помилуют! Но кто? Почему? И как?.. Не могут меня
помиловать. Говорят, нужно показать пример.
Мне осталось всего три этапа: Бисетр, Консьержери, Гревская площадь.
XVI
За тот короткий срок, что меня продержали в лазарете, я успел посидеть
у окна на солнце - оно показалось снова, - вернее, - пол учить от солнца то,
что пропускали решетки на окне.
Я сидел, опустив отяжелевшую и одурманенную голову на руки, которым не
под силу была их ноша, локтями опирался на колени, а ноги поставил на
перекладину стула, ибо я так подавлен, что все время сгибаюсь и съеживаюсь,
как будто в теле моем не осталось ни костей, ни мышц.
Спертый воздух тюрьмы душил меня больше, чем когда-либо, в ушах все еще
звучал лязг кандалов, Бисетр стал мне нестерпим. Господь бог, думал я, мог
бы сжалиться надо мной и послать мне хоть птичку, чтобы она попела немножко
на крыше напротив окна.
Не знаю, господь или дьявол услышал меня, только почти в ту же минуту
под моим окном зазвучал голос, - не птички, нет, гораздо лучше: чистый,
свежий, нежный голос пятнадцатилетней девушки. Я встрепенулся, поднял голову
и стал жадно вслушиваться. Напев был медлительный и томный, похожий на
грустное и жалобное воркование; вот слова песни:
На улице Дю-Майль
Зашился я в капкан.
Жандармы поймали,
Связали по рукам.
Не могу выразить, как горько я был разочарован; а голос все пел:
Надели наручники,
И кончен разговор.
Спасибо, на дороге
Стоял знакомый вор.
Товарищ, товарищ,
С тобой поговорю,
Скажи моей девчонке,
Что я сыграл игру.
Скажи моей девчонке,
Пусть денег не шлет,
Убил я человека
За толстый кошелек.
За часики с цепочкой
За шляпу и пальто,
За темную ночку,
За черт знает что.
Пускай в Версаль поедет,
Попросит короля,
Не даст ли снисхожденье
Убийце, тру-ля-ля.
Пускай подаст прошенье.
За это, мой гонец,
Я подарю ей туфли
И ленту на чепец.
Король читать не станет.
Велит перед зарей
Плясать мне мой танец
Меж небом и землей*.
{*Перевод Павла Антокольского.}
Дальше я не слышал и не в силах был слушать. Наполовину внятный, а
наполовину скрытый смысл этой омерзительной песенки о борьбе разбойника с
жандармами, о встрече с вором, которого он посылает к жене со страшной
вестью: я убил человека, и меня поймали, "зашился я в капкан"; о женщине,
которая поспешила в Версаль с прошением, и о короле, который разгневался и
велит преступнику "плясать свой танец меж небом и землей"; и при этом
нежнейшая мелодия, пропетая нежнейшим голоском, когда-либо баюкавшим
человеческий слух!.. Я оцепенел, я был подавлен, уничтожен...
Противоестественны были такие гнусные слова на румяных и свежих устах. Точно
след слизняка на лепестке розы.
Я не в силах передать свои чувства; мне было и больно и сладко слушать
язык вертепа и каторги, жестокий и живописный говор, грязный жаргон в
сочетании с девичьим голоском, прелестным переходом от голоса ребенка к
голосу женщины! Слышать эти уродливые, исковерканные слова в плавных
переливчатых звуках песни!
Ох, какая подлая штука - тюрьма! Своим ядом она отравляет все. Все в
ней замарано - даже песенка пятнадцатилетней девушки! Увидишь там птичку -
на крыле у нее окажется грязь; сорвешь красивый цветок - от него исходит
зловоние.
XVII
Ах, если бы мне удалось вырваться отсюда, как бы я побежал в поля!
Нет, бежать не следует. Это привлечет внимание, наведет на подозрения.
Надо, наоборот, идти m спеша, подняв голову, напевая песню. Хорошо бы добыть
старый фартук, синий в красных разводах. В нем легче проскользнуть
незамеченным. Все окрестные огородники ходят в таких.
Подле Аркейля есть густой лесок, а рядом болото, куда я, когда учился в
коллеже, каждый четверг ходил с друзьями-школьниками ловить лягушек. Там я
могу укрыться до вечера.
Когда совсем стемнеет, я пойду дальше. В Венсен. Нет, туда не
пробраться из-за реки. Ну так я пойду в Арпажон. - Лучше было бы свернуть на
Сен-Жермен и добраться до Гавра и оттуда отплыть в Англию. - Ах, не все ли
равно! Допустим, я очутился в Лонжюмо. Проходит жандарм; спрашивает у меня
паспорт. - Все погибло!
Эх ты, злосчастный мечтатель! Сломай сперва стены в три фута толщиной,
в которых ты заточен. Нет, смерть! Смерть!
Подумать только, что я совсем ребенком приезжал сюда, в Бисетр,
смотреть на большой колодезь и на умалишенных!
XVIII
Пока я все это писал, свет лампы потускнел, настал день, на часах
тюремной колокольни пробило шесть.
Что это значит? Дежурный надзиратель только что был у меня в камере;
войдя, он снял картуз, попросил извинения, что потревожил меня, и спросил,
сколько возможно смягчив свой грубый голос, чего я желаю на завтрак...
Дрожь охватила меня. Неужели это будет сегодня?
XIX
Это будет сегодня!
Сейчас ко мне пожаловал сам смотритель тюрьмы. Он спросил, чем может
быть мне полезен или приятен, так как ему желательно, чтобы у меня не было
поводов жаловаться на него или на его подчиненных, участливо осведомился,
как я себя чувствую и как провел ночь; на прощание он назвал меня "сударь".
Это будет сегодня!
XX
Мой тюремщик считает, что у меня нет поводов жаловаться на него и на
его помощников. Он прав. С моей стороны было бы дурно жаловаться на них -
они исполняли свою обязанность, зорко стерегли меня; и потом они были учтивы
при встрече и прощании. Чего же мне еще надобно?
Добродетельный тюремщик с благодушной улыбкой, с медоточивыми речами,
со взглядом льстеца и шпиона, с большими мясистыми руками - это
олицетворение тюрьмы. Это Бисетр в образе человека. Вокруг меня всюду
тюрьма; я вижу тюрьму во всех возможных обличиях, в человеческом облике и в
виде решеток и запоров. Вот стена - это тюрьма, выраженная в камне; вот
дверь - это тюрьма, выраженная в дереве; а надзиратели - это тюрьма,
претворенная в плоть и кровь. Тюрьма - страшное чудовище, незримое и
по-своему совершенное, в котором человек дополняет здание. И я его жертва;
оно схватило меня, обвило всеми своими щупальцами. Оно держит меня в своих
гранитных стенах, под своими железными замками, и сторожит своими зоркими
глазами, глазами тюремщика.
О господи, что ждет меня, горемычного? Что они сделают со мной?
XXI
Я успокоился. Все кончено, кончено бесповоротно. Я поборол жестокое
смятение, в которое поверг меня приход смотрителя. Сознаюсь, тогда я еще
надеялся. Теперь, благодарение Творцу, я больше не надеюсь.
Вот что за это время произошло. В ту минуту, когда часы били половину
седьмого - нет, без четверти семь, - дверь камеры открылась снова. Вошел
седовласый старик в коричневом рединготе. Он распахнул редингот. Я увидел
сутану и брыжи. Это был священник.
Но не тюремный священник. Зловещий признак.
Патер сел напротив меня, приветливо улыбаясь; потом покачал головой и
возвел глаза к небу, вернее к потолку темницы. Я понял его.
- Сын мой, вы приготовились? - спросил он. Я ответил ослабевшим
голосом:
- Я не приготовился, но я готов.
И в то же время в глазах у меня потемнело, холодный пот выступил по
всему телу, в висках застучало, в ушах начался шум.
Пока я, как сонный, качался на стуле, приветливый старик говорил. По
крайней мере мне так казалось; насколько я припоминаю, он шевелил губами,
размахивал руками, поблескивал глазами.
Дверь отворилась еще раз. Грохот засовов вывел меня из оцепенения и
прервал его речь. В сопровождении смотрителя появился приличного вида
господин в черном фраке и отвесил мне глубокий поклон. Лицо этого человека,
как лица факельщиков, выражало казенную скорбь. В руках он держал свернутую
бумагу.
- Сударь, - с учтивой улыбкой обратился он ко мне, - я судебный пристав
при парижском королевском суде. Имею честь доставить вам послание от
господина генерального прокурора.
Первое потрясение прошло. Присутствие духа полностью вернулось ко мне.
- Помнится, господин генеральный прокурор настойчиво требовал моей
головы, - ответил я. - Весьма польщен, что он ко мне пишет. Надеюсь, моя
смерть доставит ему истинное удовольствие. Иначе мне обидно было бы думать,
что он с таким жаром добивался ее, а на самом деле ему это безразлично.
Вслед за тем я потребовал твердым голосом:
- Читайте, сударь!
Он принялся читать длинный документ, нараспев заканчивая каждую строку
и запинаясь на каждом слове. Из документа явствовало, что моя жалоба
отклонена,
- Приговор будет приведен в исполнение на Гревской площади, - добавил
он, кончив читать и не поднимая глаз от гербовой бумаги. - Ровно в половине
восьмого мы отправимся в Консьержери. Милостивый, государь! Надеюсь, вы не
откажете в любезности последовать за мной?
Я с некоторых пор перестал слушать. Смотритель разговаривал со
священником; судебный пристав не отрывал глаз от бумаги; а я смотрел на
дверь, оставшуюся полуоткрытой... "Несчастный фантазер! В коридоре четверо
вооруженных солдат!"
Судебный пристав повторил свой вопрос и на этот раз посмотрел на меня.
- К вашим услугам! Когда пожелаете! - ответил я.
Он поклонился мне:
- Через полчаса я позволю себе явиться за вами. После этого меня
оставили одного. Господи, только бы убежать, убежать каким угодно способом!
Я должен вырваться отсюда, должен не медля ни минуты. Через двери, через
окна, через крышу, даже оставляя клочья мяса на стропилах!
О бессилье; проклятье, дьявольская насмешка! Месяцы нужны, на то, чтобы
пробить эту стену хорошим Я инструментом, а у меня нет ни гвоздя, ни часа
времени!
XXII
Из Консьержери
Говоря языком официальных бумаг, я переведен сюда.
Однако путешествие мое стоит описать. Едва пробило половину восьмого,
как судебный пристав снова появился на пороге камеры.
- Сударь, я жду вас, - заявил он.
Увы! Меня ждал не только он!
Я встал, сделал шаг; мне казалось, что на второй у меня не хватит сил,
- такую тяжесть я ощущал в голове и слабость