Джакомо Джироламо Казанова. История моей жизни
---------------------------------------------------------------
Origin: http://shard1.narod.ru/knigi/
---------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
А. Строев. Записки великого соблазнителя: литература и жизнь
9 {Здесь и далее сохранены NoNo страниц оригинального издания--Ю. Ш.}
ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ *
1744--1745. КОРФУ -- КОНСТАНТИНОПОЛЬ
ТОМ II
Глава IV. Смешная встреча в Орсаре. Путешествие на Корфу. В
Константинополе. Бонваль. Возвращение на Корфу. Г-жа Ф. Принц-самозванец.
Бегство с Корфу. Проказы на острове Казопо. Я сажусь под арест на Корфу.
Скорое освобождение и торжество. Мой успех у г-жи Ф.
26
1750. ПАРИЖ
ТОМ III
Глава VII. Остановка в Ферраре и забавное приключение, случившееся там
со мною. Приезд мой в Париж в 1750 году
87
Глава VIII. Я начинаю постигать Париж. Лица. Странности. Всякая всячина
100
Глава IX. Мои нелепые ошибки во французском языке, успехи и
многочисленные знакомства. Людовик XV. Мой брат приезжает в Париж
119
Глава X. Я имею дело с парижским правосудием. Девица Везиан
142
Глава XI. Красавица О-Морфи. Обманщик живописец. Я занимаюсь
кабаллистикой у герцогини Шартрской. Я покидаю Париж. Остановка в Дрездене и
отъезд из этого города
162
1754. ВЕНЕЦИЯ
ТОМ IV
Глава V. Я дарю свой портрет М. М. Она делает мне подарок. Я иду с нею
в оперу. Она играет в карты и возвращает мне одолженные деньги.
Философическая беседа с М. М. Письмо от К. К. Ей все известно. Бал в
монастыре; подвиги мои в костюме Пьеро. К. К. является на свидание вместо М.
М. Нелепая ночь, что я провожу с нею
182
Глава VI. Я едва не гибну в лагунах. Болезнь. Письма от К. К. и М. М.
Примирение. Свидание на Мурано. Мне известно имя друга М. М., и я даю
согласие пригласить его вместе с нашей общей возлюбленной на ужин в свой дом
для свиданий
199
Глава VII. Мы ужинаем втроем с г-ном де Бернисом, французским
посланником, у меня в доме для свиданий. Предложение М. М.; я принимаю его.
Последствия моего согласия. К. К. неверна мне, но жаловаться мне не на кого.
213
1755--1756. ВЕНЕЦИЯ
ТОМ IV
Глава XI. Больная красавица. Я ее вылечиваю. Меня хотят погубить и
строят козни. Происшествие у юной графини Бонафеде. Эрберия. Обыск у меня в
доме. Беседа моя с г-ном де Брагадином. Я взят под стражу по приказу
Государственных инквизиторов
227
Глава XII. В тюрьме Пьомби. Землетрясение
241
Глава XIII. Всяческие происшествия. Товарищи по темнице. Я готовлю
побег. Меня переводят в другую камеру
258
Глава XIV. Подземные тюрьмы, именуемые Поцци, Колодцы. Месть Лоренцо. Я
переписываюсь с другим узником, падре Бальби. Его нрав. Я замышляю побег
вместе с ним. План побега. Я с помощью хитрости передаю ему свой эспонтон.
Удача. Мне сажают в камеру негодяя; портрет его
291
Глава XV. Предательство Сорадачи. Какие я нахожу способы его одурачить.
Падре Бальби счастливо завершает труд. Я выхожу из камеры. Неуместные
рассуждения графа Асквина. Мы отправляемся
311
Глава XVI. Я выхожу из темницы. Жизнь моя подвергается опасности на
крыше. Выйдя из Дворца дожей, сажусь я в лодку и прибываю на материк.
Опасность, какой подвергает меня падре Бальби. Я принужден хитростью
немедленно от него избавиться
329
1757. ПАРИЖ
ТОМ V
Глава II. Министр иностранных дел. Г-н де Булонь, генерал-контролер.
Герцог де Шаузель. Аббат де Лавиль. Пари дю Верне. Учреждение лотереи. Брат
мой переезжает из Дрездена в Париж; его принимают в Академию художеств
347
Глава III. Граф Тирета из Тревизо. Аббат де ла Кост. Ламбертини,
лжеплемянница папы. Прозвище, коим награждает она Тирету. Тетка и
племянница. Беседа у камина. Казнь Дамьена. Оплошность Тиреты. Гнев г-жи
XXX, примирение. Я познаю счастье с м-ль де ла М-р. Дочь Сильвии. М-ль де ла
М-р выходит замуж, я ревную и принимаю отчаянное решение. Счастливая
перемена
362
Глава V. Граф де Ла Тур д'Овернь и госпожа д'Юрфе. Камилла. Я влюблен в
любовницу графа; нелепое происшествие излечивает меня. Граф де Сен-Жермен
395
Глава VI. Ложное и противоречивое представление г-жи д'Юрфе о моей
власти. Мой брат женится; проект, сочиненный в день свадьбы. Я отправляюсь в
Голландию по финансовым делам <...>
410
Глава VII. Удача сопутствует мне в Голландии. Я возвращаюсь в Париж с
юным Помпеати
414
Глава VIII. Покровитель оказывает мне благосклонный прием. Заблуждения
г-жи д'Юрфе
415
Глава X. Новые неурядицы. Ж.-Ж. Руссо. Я основываю коммерческое
предприятие 420
Глава XI. Мои мастерицы. Г-жа Баре. Меня обкрадывают, сажают,
выпускают. Я уезжаю в Голландию. "Об уме" Гельвеция
426
1760. ШВЕЙЦАРИЯ
ТОМ VI
Глава VIII. Берн. Я уезжаю в Базель
442
Глава IX. Галлер. Жительство мое в Лозанне. Лорд Росбури. Юная Саконе.
Рассуждение о красоте. Юная богословка
443
Глава X. Г-н де Вольтер; мои беседы с великим человеком. Сцена,
разыгравшаяся по поводу Ариосто. Герцог де Виллар. Синдик и три его
красотки. Спор у Вольтера. Экс-ле-Бен
457
1763. МАРСЕЛЬ
ТОМ IX
Глава III. Приезд в Марсель. Г-жа д'Юрфе. Мою племянницу радушно
принимает г-жа Одибер. Я отделываюсь от брата и от Пассано. Перерождение.
Отъезд г-жи д'Юрфе. Верность Марколины
477
Глава IV. Я покидаю Марсель <...>. Отъезд г-жи д'Юрфе из Лиона
501
1763--1765. ГЕРМАНИЯ. РОССИЯ. ПОЛЬША
ТОМ X
Глава II. <...> Бегство из Лондона. Граф Сен-Жермен. Везель
502
Глава III. Выздоровление. Датури избивают солдаты. Отъезд в Брауншвейг.
Редегонда. Брауншвейг. Наследный принц. Жид. Житье в Вольфенбюттеле.
Библиотека. Берлин. Кальзабиджи и берлинская лотерея. Девица Беланже
507
Глава IV. Милорд Кит. Встреча с королем Прусским в саду Сан-Суси.
Беседа моя с государем. Г-жа Дени. Померанские кадеты. Ламбер. Я еду в
Митаву. Меня отменно принимают при дворе. Хозяйственная инспекция
525
Глава V. Жительство мое в Риге. Кампиони. Сент-Элен. Драгон. Прибытие
императрицы. Я покидаю Ригу и приезжаю в Петербург. Визиты и знакомства. Я
покупаю Заиру.
544
Глава VI. Кревкер. Бомбах. Путешествие в Москву. Продолжение
петербургских моих приключений
563
Глава VII. Я встречаюсь с царицей. Мои беседы с великой государыней.
Девица Вальвиль. Я расстаюсь с Заирой. Отъезд из Петербурга и прибытие мое в
Варшаву. Князья Адам Чарторыский и Сулковский. Станислав Понятовский, король
Польский Станислав-Август I. Театральные интриги. Браницкий
581
Глава VIII. Дуэль с Браницким. Поездка во Львов и возвращение в
Варшаву. Я получаю от короля повеление покинуть страну. Я уезжаю вместе с
незнакомкой
606
1769--1770. ФРАНЦИЯ. ИТАЛИЯ
ТОМ XI
Глава VI. Житье мое в Экс-ан-Провансе; тяжкая болезнь, незнакомка
выхаживает меня. Маркиз д'Аржанс. Калиостро. Отъезд. Письмо Генриетты.
Марсель <...>
637
Глава VII. Отъезд из Лугано. Турин. Ливорно. Отбытие эскадры Орлова
<...>
651
Шарль де Линь. Aventuros. Перевод А. Строева
655
Джакомо Казанова. Очерк моей жизни. Перевод И. Стаф
657
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
661
КОММЕНТАРИИ
666
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
700
ЗАПИСКИ ВЕЛИКОГО СОБЛАЗНИТЕЛЯ:
ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ
Прославленный венецианский авантюрист, "гражданин мира", как он себя
аттестовал, Джакомо Джироламо Казанова (1725--1798), чье имя сделалось
нарицательным, был не только одним из интереснейших людей своей эпохи, но и
ее символом, ее отражением. Перед современниками и потомками, его
читателями, он представал как человек воистину разносторонний,
энциклопедически образованный: поэт, прозаик, драматург, переводчик,
филолог, химик, математик, историк, финансист, юрист, дипломат, музыкант. А
еще картежник, распутник, дуэлянт, тайный агент, розенкрейцер, алхимик,
проникший в тайну философского камня, умеющий изготовлять золото, врачевать,
предсказывать будущее, советоваться с духами стихий. Но -- что истинно в
мифе, который он творил о самом себе?
Мемуары Казановы были опубликованы в начале XIX века, когда литература
романтизма стала беспрестанно обращаться к легенде о Дон Жуане. Вечный образ
Соблазнителя появляется у Байрона и Пушкина, Гофмана и Мериме, Хейберга и
Мюссе, Ленау и Дюма. Именно в этой традиции и были восприняты записки
Казановы, многие годы считавшиеся верхом неприличия. Их запрещали печатать,
прятали от читателей.
Для подобной трактовки были даже чисто биографические основания --
Казанова живо интересовался своим литературным предшественником, помогал
другу-авантюристу Да Понте писать для Моцарта либретто оперы "Дон Жуан"
(1787). Но "донжуанский список" Казановы может поразить воображение только
очень примерного семьянина: 122 женщины за тридцать девять лет. Конечно,
подобные списки у Стендаля и у Пушкина покороче, и в знаменитых романах тех
лет, к которым пристало клеймо "эротические" (как, например, к
увлекательнейшему "Фобласу" Луве де Кувре, 1787--1790), героинь поменьше 1,
но так ли это много -- три любовных приключения в год?
Личность Казановы оказалась скрыта под множеством масок. Одни он
надевал сам -- уроженец Венеции, где карнавал длится полгода, потомственный
комедиант, лицедей в жизни. Другой маскарадный костюм надели на него эпоха,
литературная традиция, вписавшая мемуары в свой контекст. Причем традиции
(та, в которой создавались записки, и та, в которой они воспринимались) были
прямо противоположными -- то, что для XVIII века казалось нормой, в XIX
столетии сделалось исключением.
Главное богатство авантюриста -- его репутация, и Казанова всю жизнь
тщательно поддерживал ее. Свои приключения он немедленно обращал в
увлекательные истории, которыми занимал общество ("Я провел две недели,
разъезжая по обедам и ужинам, где все желали в подробностях послушать мой
рассказ о дуэли"). К своим устным "новеллам" он относился как к
произведениям искусства, даже ради всесильного герцога де Шуазеля не пожелал
сократить двухчасовое повествование о побеге из тюрьмы Пьомби. Эти рассказы,
частично им записанные, опубликованные, естественно переросли в мемуары, во
многом сохранившие интонацию живой устной речи, представления в лицах,
разыгрываемого перед слушателем. Создавал Казанова "Историю моей жизни" на
склоне лет (1789--1798), когда о нем уже мало кто помнил, когда его друг
принц де Линь представлял его как брата известного художника-баталиста.
Казанове была нестерпима мысль, что потомки не узнают о нем, ведь он так
стремился заставить о себе говорить, прославиться. Создав воспоминания, он
выиграл поединок с Вечностью, приближение которой он почти физически ощущал
("Моя соседка, вечность, узнает, что, публикуя этот скромный труд, я имел
честь находиться на вашей службе",-- писал он, посвящая свое последнее
сочинение графу Вальдштейну). Человек-легенда возник именно тогда, когда
мемуары были напечатаны.
Но, воссоздавая наново свою жизнь, перенеся ее на бумагу, Казанова
перешел в пространство культуры, где действуют уже иные, художественные
законы. Каждая эпоха создает свои собственные модели поведения, которые мы
можем восстановить по мемуарам и романам. В своем бытовом поведении человек
невольно, а чаще сознательно ориентируется на известные ему образцы (так,
французские политические деятели XVII--XVIII вв. старательно подражали
героям Плутарха, особенно во времена общественных потрясений: Фронды,
Революции, наполеоновской империи; эта традиция дожила до Парижской
коммуны). Более того, когда гибнет старое общество (в 1789 г., когда
Казанова приступил к мемуарам, пала французская монархия, в 1795 г. после
третьего раздела перестала существовать Польша, а в 1798-м, в год его
смерти, исчезла с политической карты Венецианская республика, завоеванная
войсками Наполеона), именно литература сохраняет память о поведенческих
нормах, предлагает их читателю.
Джакомо Казанова принадлежал к двум культурам -- итальянской и
французской, для вхождения в которую он потратил большую часть жизни. Свои
первые литературные творения Казанова писал на родном языке, но в конце
жизни полностью перешел на французский (хотя продолжал грешить
итальянизмами). В ту пору это был поистине интернациональный язык, на нем
говорили во всех странах Европы, а Казанова хотел, чтобы его читали и
понимали везде. "История моей жизни" стала явлением французской культуры.
Именно в этой перспективе, как нам кажется, наиболее плодотворно
рассматривать воспоминания Казановы, хотя, разумеется, и в Италии была
сильная мемуарная традиция. Достаточно вспомнить "Жизнь Бенвенуто Челлини"
(1558--1566), великого художника и искателя приключений, бежавшего из
тюрьмы, немало лет проведшего во Франции, как и наш герой.
Мемуары Казановы, вызвавшие поначалу и у читателей, и у исследователей
сомнения в их достоверности (библиофил Поль Лакруа даже считал их автором
Стендаля, действительно высоко ценившего записки венецианца), в общем,
весьма правдивы. Для многих эпизодов нашли документальное подтверждение уже
в XX веке. Разумеется, Казанова старается подать себя в наиболее выгодном
свете, умалчивает о том, что порочит его, но во многих случаях он нарушает
хронологию, переставляет местами события, объединяет однотипные (например,
две поездки на Восток превращает в одну), следуя законам повествования,
требованиям композиции. Логика сюжета, действий того персонажа, которого он
рисует на страницах мемуаров, может подчинить себе правду жизни. Так, когда
благодетельница и жертва Казановы маркиза д'Юрфе порвала отношения с ним, он
сообщает читателю, что она умерла -- для него она перестала существовать.
В "Истории моей жизни" отчетливо видны несколько сюжетных традиций:
авантюрного и плутовского романа, психологической повести, идущих из XVII
века, романа-карьеры и романа-"списка" любовных побед, сложившихся во
Франции в эпоху Просвещения, и мемуаристики. Именно на их фоне и проявляется
истинное своеобразие записок Казановы.
Во Франции, как это часто бывает, интерес к мемуарам пробуждался после
периодов сильных общественных потрясений: религиозных войн (1562--1594),
Фронды (1648--1653). В прозе тогда доминировали многотомные барочные романы,
где в возвышенном стиле воспевались героические и галантные приключения
многовековой давности -- как в "Артамене, или Великом Кире" (1649--1653)
Мадлены де Скюдери. Мемуары, описывавшие недавнее прошлое, привносили в
литературу подлинные и жестокие события, кровавые драмы, любовные интриги,
воинские подвиги, примеры высокого благородства и расчетливой подлости.
Именно под воздействием мемуаров стали возникать в конце XVII века
психологические повести ("Принцесса Клевская" г-жи де Лафайет, 1678),
вытеснившие барочный эпос, подготовившие почву для "правдоподобного" романа
XVIII века.
Воспоминания писали (или, реже, за них сочиняли секретари) королевы
(Маргарита Валуа, Генриетта Английская), министры (Сюлли, Ришелье,
Мазарини), вельможи, придворные дамы, военачальники, судейские, прелаты
(герцоги Буйонский, Ангулемский, Гиз, де Роган, мадемуазель де Монпансье,
маршал Бассомпьер, первый президент парламента Матье Моле, кардинал де Рец и
др.), писатели-аристократы (Агриппа д'Обинье, Франсуа де Ларошфуко).
Популярность мемуаров была столь велика, что на рубеже XVII--XVIII веков
началось взаимопроникновение "художественной" и "документальной" прозы.
Появились поддельные воспоминания подлинных исторических лиц. Их во
множестве изготовлял одаренный литератор Гаэтан Куртиль де Сандра, самые
известные из них -- "Мемуары г-на д'Артаньяна" (1700), где мушкетеру
приносят удачу воинские подвиги, шпионство, плутни, политические интриги и,
главное, успехи у женщин.
Одной из самых распространенных жанровых форм стали "романы-мемуары":
из трех с половиной тысяч романов, изданных во Франции в XVIII веке, 243
носят название мемуаров. Чтобы доказать "правдивость" своих произведений,
писатели подробно рассказывают, где, при каких обстоятельствах к ним попала
"подлинная" рукопись, Возникли устойчивые композиционные приемы:
повествование ведется одновременно и от лица молодого героя, и пожилого
рассказчика, оценивающего свои юношеские поступки. Подобная двойная
перспектива делает текст открытым для все новых сюжетных ходов, вставных
историй; предопределенная заглавием развязка (раз это мемуары, значит, герой
после любых приключений остался жив 1, добился положения в обществе и взялся
за перо) вынуждает автора оттягивать неинтересный ему финал, и потому
романы, как и подлинные мемуары, часто оказываются незавершенными, бросаются
на полуслове.
Французским прозаикам XVIII века развязки вообще плохо давались: роман,
открытый, подражающий жизни жанр, не терпел искусственных ограничений.
Но взаимодействие романа и мемуаров шло не только в эстетической
области, не ограничивалось открытием новых тем, сюжетов, композиционных
приемов, ранее недоступных сфер жизни и быта, казавшихся
"внехудожественными". Вырабатывалась новая концепция человека, рушился идеал
героического дворянского поведения. В XVII веке воспоминания по большей
части писали не победители, а побежденные в гражданских войнах, они
создавали их в тюрьмах (Бассомпьер), в изгнании (д'Обинье), в опале
(Ларошфуко), в монастыре, отъединившись от мира (Рец). Воспроизводя заново
свою жизнь, мемуаристы мечтали взять реванш, победить пером своих врагов,
раз оружие оказалось бессильным, а борьба бесцельной.
За годы преданной службы поэт Агриппа д'Обинье (1550--1630), сподвижник
Генриха IV, "козел отпущения", как он сам себя называл, был двенадцать раз
ранен в живот, четырежды приговорен к смерти, вынужден покинуть родину,
кончить дни на чужбине. Политические противники и антиподы: Ф. де Ларошфуко
(1613--1680), автор знаменитых "Максим" (1664), защитник старых дворянских
идеалов, благородный воин, и изощренный политик, последователь Макиавелли
кардинал де Рец (1613--1679), искусно манипулировавший общественным мнением,
простонародьем, -- оба проиграли в схватке с кардиналом Мазарини.
Дворянский индивидуализм, толкавший страну на путь войн и междоусобиц,
уступал государственному абсолютизму, объединявшему и подавлявшему людей.
Неумевшие приспособиться оказывались ненужными. В новую эпоху дворянин
должен был не сражаться, отстаивая высокие цели, а угождать, нравиться --
королю, министрам, их фавориткам; служебная карьера строилась по законам
обольщения. Аристократия утеряла свой бунтарский запал и начала сходить с
политической сцены, уступая место третьему сословию.
И в XVIII веке появляются воспоминания разночинцев. В предыдущем
столетии это было почти невозможно 1. Напомним, что мемуары как жанр
изначально были рассказом о важных государственных событиях, и потому их
автор, бравший на себя роль историка, мог писать о себе в третьем лице (как
д'Обинье), соединять обе формы (как Ларошфуко). И лишь когда воспоминания
приобретали отчетливо выраженную личностную окраску, сближались с романом,
как, например, мемуары Реца, верх брало "я". Но даже в этом случае любовные
события оказывались менее значимы, чем политика и война. Интерес к сфере
частной жизни в "художественной" и "документальной" прозе усиливался по мере
того, как отдельный человек выключался из сферы общественной, политической
жизни. Знаменитая фраза Людовика XIV "Государство -- это я" значила, что
судьбы страны вершит он один, остальным делать нечего.
"Низкая" жизнь мешанина по нормам классицистической эстетики могла
описываться только "отстраненно", от третьего лица. Жанр плутовского романа
требовал рассказа от первого лица, и во Франции XVII века их героями (в
отличие от испанских пикаро) становились обедневшие дворяне (как во
"Франсионе" Ш. Сореля, 1622). Только позднее, в романах эпохи Просвещения,
простолюдин сумел завоевать право голоса: сперва в текстах стали появляться
их устные вставные рассказы, а уже затем возникли романы-мемуары мещан,
сумевших выбиться в люди. Тем самым литературный герой оказался равен по
положению и читателю (который себя с ним невольно отождествлял), и автору
(ведь он сам творит, воссоздает свою жизнь). Первым образцом романов такого
типа был "Удачливый крестьянин" Мариво (1735), вызвавший многочисленные
подражания. Одним из главных средств подняться вверх по социальной лестнице
(и для мужчин, и для женщин) были любовные победы, с той только разницей,
что крестьянка, выйдя замуж за графа, становилась графиней, а вот
крестьянин, женившись на аристократке, увы, только низводил жену до своего
уровня (как, например, в "Удачливом солдате" Е. Мовийона, 1753). Поэтому
простолюдин должен был разбогатеть, пустить в ход свои финансовые,
литературные или иные таланты, как это сделали знаменитые разночинцы XVIII
столетия -- Вольтер, Руссо, Бомарше.
Разумеется, их мемуарное наследие неравнозначно. Руссо оставил
"Исповедь" (1764--1770, опубл. 1781--1788), совершившую переворот в
европейской психологической и автобиографической прозе 2. Вольтер написал
свою официальную биографию (Исторический комментарий к творениям автора
"Генриады", 1777) и небольшие, но яркие мемуары, рассказывающие о его
взаимоотношениях с королем прусским Фридрихом II ("Мемуары для жизнеописания
г-на де Вольтера", 1758--1760, опубл. 1784). Бомарше же предпочитал жанр
"мемуара" -- юридического документа, где излагаются обстоятельства судебного
дела, но писал подобные сочинения столь часто, подробно и живо, что
превратил их в рассказы о самых ярких моментах своей судьбы (четыре мемуара
против судьи Гезмана, 1773--1774, мемуары против Корнмана и Бергаса,
1786--1789, против своего обвинителя Лекуатра, 1793). В характерах всех
троих, нимало не схожих авторов, есть одна общая и немаловажная черта:
авантюризм, неукротимое желание пробиться наверх, присущее разночинцам. Как
объявил адвокат Сийес в январе 1789 года: "Что такое третье сословие? Все.
Чем оно было до сих пор в политической жизни? Ничем. Чего оно требует? Стать
чем-нибудь".
Жизнь великих французских просветителей, заботившихся о всеобщем
счастье, была отнюдь не благостной. Их арестовывали, сажали в тюрьму (Дидро,
Вольтер, Бомарше), изгоняли на чужбину, сжигали их книги рукой палача
(Руссо, Вольтер). Правда, и сами они были не идеальными людьми. Великодушие
в них сочеталось с эгоизмом, смелость и независимость оборачивались
бесцеремонностью. Обаятельнейшие, интереснейшие собеседники были весьма
неуживчивыми людьми. Приключения юности, описанные Руссо, напоминают
плутовской роман (бродяга, слуга, воришка, доносчик). И Вольтер, и Бомарше,
считавший себя его учеником, были талантливыми финансистами и сколотили
огромные состояния с помощью банковских и торговых махинаций (нередко
откровенно мошеннических). Они выполняли негласные и даже щекотливые
дипломатические поручения, неутомимые путешественники были, по сути, тайными
агентами французского короля. Оба писателя легко играли роли царедворцев,
льстивых придворных, умели войти в милость к государям (их жаловали чинами,
дворянством), но они сами навлекали на себя опалу свободолюбивыми выходками.
Именно такими были и самые знаменитые авантюристы XVIII века, которых
во множестве притягивала Франция, -- Казанова, Калиостро, Сен-Жермен, не
говоря уже о многих других, также появляющихся на страницах "Истории моей
жизни": шулер и бретер маркиз Даррагон, "вечный должник" барон Сент-Элен,
учитель танцев Кампиони, "чернокнижник" Пассано, граф Медини и даже некий
Карл Иванов, выдававший себя за сына герцога Курляндского. Успех искателей
приключений отражал главное противоречие эпохи Просвещения, слепо верившей в
силу разума и тянувшейся к иррациональному. Философы и политики желали
исправить общество, сделать людей насильно счастливыми и ввергли их в пучину
террора. И чем ближе надвигалась революция, чем сильнее было ощущение конца
времен ("После меня хоть потоп" -- как пророчески говаривал Людовик XV), тем
больше появлялось магов, алхимиков, астрологов, прорицателей, чародеев,
целителей (несомненными экстрасенсорными способностями обладали Сен-Жермен и
Калиостро, да и великий Франц Месмер, открыватель "животного магнетизма",
пользовался огромной популярностью во Франции конца века, где возникли целые
секты его последователей).
Конечно, Казанова не отставал от других. Он излечил от ломоты Латур
д'Оверня, избавил от прыщей герцогиню Шартрскую, посоветовав соблюдать
щадящий "магический" режим, продал принцу Курляндскому рецепт изготовления
золота, завлекал алхимическими опытами принцессу Ангальт-Цербстскую, мать
Екатерины II (разумеется, к магическим операциям своего конкурента
Сен-Жермена он относился более чем скептически). Венецианец предсказывал
будущее, блестяще владея криптографией, мгновенно составлял шифрованные
послания своему Духу и сам отвечал за него. Завоевывая доверие людей, он
прибегал и к простым трюкам (отыскивал спрятанный им же кошелек, чертил
пентаграмму, которую украдкой подсмотрел в книге), и к сложным
психологическим ходам. Так, предсказав юной красавице м-ль Роман, что она
станет фавориткой короля, а ее сыну суждено осчастливить Францию, он внушил
ей мысль отправиться из Гренобля в Париж, где на нее обратил внимание
любвеобильный Людовик XV 1. Как писал Казанова, "если предсказание не
сбывается, то грош ему цена, но я отсылаю снисходительного моего читателя ко
всеобщей истории: там обнаружит он множество событий, какие, не будь они
предсказаны, никогда бы и не совершились".
Можно ли считать всех этих авантюристов обыкновенными плутами и
обманщиками? Искатели приключений давали обществу то, чего оно требовало. В
них концентрировалась энергия надвигающихся социальных катаклизмов, они
служили закваской, бродилом грядущих перемен. Авантюристы, во множестве
колесившие по Европе, разносили по городам и странам новые слова, моды,
художественные вкусы, политические идеи. Они предвосхищали те перемещения
народов, перекройку карты Европы, которую принесут революция, наполеоновские
войны. Они проникали во все слои общества, общались с крестьянами и
королями, философами и шлюхами. Они рушили социальные и государственные
границы, отменяли старые нравственные нормы, совершали своего рода
"сексуальную революцию". Как писал Стефан Цвейг, эпоха уничтожила сама себя,
создав наиболее законченный тип, самого совершенного гения, поистине
демонического авантюриста -- Наполеона.
Французская исследовательница Сюзанна Рот, рассмотрев судьбы
авантюристов XVIII века как единый текст, выделила основные качества,
характеризующие "образцового" искателя приключений: непредсказуемость,
импульсивность, сосредоточенность на сегодняшнем дне, вера в удачу,
доходящая до суеверия, богатая фантазия, прожектерство, смелость,
решительность, даже жестокость, гедонизм, эгоцентричность и общительность,
любовь к внешним эффектам, обманам, мифотворчеству, к игре, умение плести
интриги. Разумеется, всеми этими качествами в полной мере обладал Казанова
-- привилегированный объект ее анализа, и все они важны. Но, думается,
главным было другое -- оставаясь самим собой, быть зеркалом своего
собеседника, среды, в которую он попадал. И в этом -- тайна его успеха.
Ярче всего импровизационный дар Казановы проявился в беседе с Фридрихом
Великим, когда он попеременно обращался в ценителя парков,
инженера-гидравлика, военного специалиста, знатока налогообложения. Но так
всегда и везде, и нередко чем меньше знает он, тем вернее успех. В Митаве
он, сам себе удивляясь, дает полезные советы по организации рудного дела, в
Париже оказывается великим финансистом. В большинстве случаев достаточно
просто молчать -- собеседник сам все расскажет и объяснит. Так, неплохой
химик Казанова "учил" таинствам алхимии их знатока маркизу д'Юрфе, так вел
ученые беседы с великим швейцарским биологом и медиком А. Галлером, черпая
необходимые для ответов сведения из самих вопросов. Для него дело принципа
-- бить соперника его же оружием, и потому столь гордится он победой над
польским вельможей Браницким, вынудившим его драться не на шпагах (как он
привык), а на пистолетах. Но главное оружие Казановы -- слово. Он с юности
умеет расположить к себе слушателя, заставить сочувствовать своим невзгодам
(в этом, как он сам подчеркивал, одно из слагаемых успеха). И в Турции, как
он сам уверяет, Казанова не остался потому, что не желал учить варварский
язык. "Мне нелегко было, одолев тщеславие, лишиться репутации человека
красноречивого, которую я снискал всюду, где побывал". Он владеет пером,
хотя до поры до времени пишет только ходатайства другим (неизменно удачные)
да литературные поделки. Человек начитанный, прекрасно знает античную,
итальянскую, французскую литературу, разбирается в театре, живописи. Столь
старательно изучал он "книгу жизни", столько профессий сменил (учился в
Падуанском университете, в 17 лет защитил диссертацию по праву, был и
аббатом и солдатом), столько путешествовал, что, казалось, ничто не могло
смутить его. И потому такой болезненной для его самолюбия оказалась встреча
с Вольтером. Казанова попытался посостязаться с "атлетом духа" в знании
литературы, остроумии, превратил их диалог в обмен разящими репликами и
проиграл. Великий человек дал понять Казанове, что он пустое место, что за
оболочкой слов нет реальных дел, что он -- жалкая пародия на него самого, и
этого авантюрист не мог простить философу. Поклонение сменилось неприязнью,
он обрушился на Вольтера с язвительными и, как сам признавался, не слишком
справедливыми памфлетами.
Но была, конечно, область, в которой темпераментный венецианец
превосходил не только слабосильных Вольтера и Руссо, но и многих других, --
эротическая. Т. Бачелис очень тонко подметила, анализируя фильм "Казанова"
Федерико Феллини (1976), что итальянский режиссер показывает богато
одаренного человека, который тщетно пытается применить свои таланты, но
среда требует от него только сексуальную энергию. Общество действительно
диктовало Казанове определенные нормы поведения. Францию, законодательницу
моды, непререкаемый авторитет в вопросах любви, Людовик XV превратил в
огромный гарем, изо всех краев и даже из других стран прибывали красотки,
родители привозили дочек в Версаль -- вдруг король обратит внимание во время
прогулки. А юная О'Морфи попала из рук Казановы в постель короля благодаря
написанному с нее портрету, понравившемуся монарху (сказочный сюжет о любви
по портрету превратился во вполне современную историю о выборе девицы по
изображению). "Его Величество поселил ее на квартире в Оленьем парке, где
положительно держал свой сераль".
Конечно, на этом фоне аппетиты Казановы кажутся весьма скромными.
Почему же его мемуары Стефан Цвейг назвал "эротической Илиадой"? Почему
столь непристойными казались они буржуазно-чопорному XIX веку?
Потому, что это не традиционные мемуары государственного мужа или
писателя, где любовные увлечения -- только фон. Как в романе, любовь -- один
из высших смыслов существования Казановы, она и делает его великим. Но здесь
нет и не может быть финальной свадьбы, вознаграждения добродетели и
развенчания порока. Естественное чувство свободно и бесконечно, в нем самом
его оправдание. "Я любил женщин до безумия, но всегда предпочитал им
свободу".
Кроме того, изменились представления о литературной норме: романы Андре
де Нерсиа или маркиза де Сада, созданные на исходе эпохи Просвещения,
гораздо неприличнее, не говоря уже об откровенно порнографических книгах
типа "Картезианского привратника" (1745), изъятых у Казановы инквизиторами
при аресте. Во французской литературе XVIII века, от Кребийона-сына до
Лакло, была подробно разработана теория соблазнения, "наука страсти нежной"
(главный постулат ее -- улучить подходящий "момент" и решительно им
воспользоваться, признавать женскую добродетель на словах, а не на деле).
Разумеется, Казанове она была хорошо знакома, и он охотно завязывает с
женщинами психологическую игру, смешит, интригует, смущает, заманивает,
удивляет (таковы, скажем, его приключения с г-жой Ф. на Корфу, К. К. в
Венеции, м-ль де ла М-р в Париже). "Уговаривая девицу, я уговорил себя,
случай следовал мудрым правилам шалопайства", -- пишет он об одержанной
благодаря импровизации победе. Как в комедиях того времени, он может
перерядиться слугой, чтобы проникнуть к даме. Но чаще все происходит гораздо
проще, как с какой-нибудь Мими Кенсон: "Мне сделалось любопытно, проснется
она или нет, я сам разделся, улегся -- а остальное понятно без слов". В
ситуациях, когда Печорин, почитавший себя великим сердцеедом, украдкой
пожимает даме ручку, Казанова лезет под юбку.
Знаменитый авантюрист был в каком-то смысле искренней героев
французской прозы XVIII века -- бесчисленных "удачливых" крестьян и
крестьянок, щеголей, создававших себе репутацию любовными успехами. Он
гораздо скромнее либертенов Сада, он отказывается участвовать в больших
коллективных оргиях. Для Казановы не существует трагической антитезы
"высокая" -- "продажная" любовь, погубившей счастье кавалера де Грийе и
Манон Леско. Возвышенное чувство и плотская страсть, искренние порывы и
денежные расчеты связаны у него воедино. Ненасытная жажда приключений влекла
Казанову к новым победам, и в этом его записки близки к "Мемуарам" маркиза
д'Аржанса (1735), который начал свою литературную деятельность с того, чем
другие ее заканчивают, описав в романическом духе свои юношеские похождения
(как и наш герой, он побывал адвокатом, офицером, дипломатом, наделал
долгов, сорвал банк, путешествовал по Франции, Италии, Испании, ездил в
Африку, Константинополь, соблазнил полтора десятка дам и девиц) 1.
Любовь была для Казановы не только жизненной потребностью, но и
профессией. Он часто употребляет традиционные литературные метафоры,
воспевая эротические битвы, но нигде, кроме его мемуаров, не встретишь
описания любви как тяжкого физического труда, как в сцене "перерождения"
маркизы д'Юрфе. Казанова покупал понравившихся ему девиц (более всего ему по
душе были молоденькие худые брюнетки), учил их любовной науке, светскому
обхождению, а потом с большой выгодой для себя переуступал другим --
финансистам, вельможам, королю. Не стоит принимать за чистую монету его
уверения в бескорыстии, в том, что он только и делал, что составлял счастье
бедных девушек, -- это был для него постоянный источник доходов.
Но в середине жизни наступает пресыщение, подкрадывается утомление. Все
чаще начинают подстерегать неудачи. После того как в Лондоне молоденькая
куртизанка Шарпийон изводит его, беспрестанно вытягивая деньги и отказывая в
ласках, великий соблазнитель надламывается. "В тот роковой день в начале
сентября 1763 я начал умирать и перестал жить. Мне было тридцать восемь
лет". Все менее громкими победами довольствуется он, публичные девки,
трактирные служанки, мещанки, крестьянки, чью девственность можно купить за
горсть цехинов, -- вот его удел. А в пятьдесят лет он из экономии ходит уже
к женщинам немолодым и непривлекательным, живет как с женой со скромной
белошвейкой. Чем ближе к концу мемуаров, тем чаще он хвалит себя за
умеренность, разумный образ жизни ("Жизнь я вел самую примерную, ни
интрижек, ни карт"), все больше говорит о болезнях.
Казанова делается расчетливым -- и перестает быть авантюристом. Его
покидает вера в счастливую звезду, та, что вела его по жизни. Игрок по
натуре и профессии, не считавший зазорным "поправить фортуну", он уже боится
сесть за карты, боится проиграть. Казанова скитается по странам, которые ему
вовсе не по душе, все же рассчитывая найти себе там покойную службу до конца
дней. После того как он побоялся слишком понравиться Фридриху II и не сумел
войти в доверие к Екатерине II, он стал все ближе и ближе подбираться к
родной Венеции. И чем необратимей уходила его сексуальная сила, тем
интенсивней становилась интеллектуальная деятельность. Все чаще возникают на
страницах мемуаров литературные споры, книги, библиотеки ("Не имея довольно
денег, дабы помериться силами с игроками или доставить себе приятное
знакомство с актеркой из французского или итальянского театра, я воспылал
интересом к библиотеке монсеньора Залуского") -- прибежище последних лет.
Казанова сам начинает писать, причем отдается этому занятию со страстью,
самозабвением, работает без устали. Опровержение столетней давности "Истории
Венецианского государства", созданной французским дипломатом Амело де ла
Уссе (1677), помогает ему заслужить прощение у государственных инквизиторов
и возвратиться на родину. И тут воспоминания обрываются, хотя Казанова
постоянно обращался к ним, думал, не довести ли их до конца. "История моей
жизни до 1797 г." -- так значилось в рукописи. Но повествовать о том, как
перешел в лагерь бывших своих врагов, стал тайным осведомителем инквизиции,
было невозможно -- искатель приключений, чей образ он создавал в мемуарах,
умер. "Что до мемуаров,-- писал Казанова своему другу Ж. Ф. Опицу в 1794
году,--то боюсь, что брошу их, как они есть, -- перевалив за рубеж
пятидесяти лет, я могу рассказывать лишь о печальном, отчего сам
печалюсь..."
Большую часть жизни Казанова провел в путешествиях. Что руководило им в
его постоянных блужданиях? Из мемуаров это понять трудно. Дальние прожекты
Казановы зачастую безосновательны, строятся на песке. Великого авантюриста,
как он уверяет, могла заставить передумать любая случайная встреча,
хорошенькое личико, незначащее событие или слово, которое он толковал как
господне знамение. "Следуй Богу!" -- его девиз. Сюжет "Истории моей жизни"
держится не на причинных, а, как в устной речи, на хронологических связях.
Источником действия служат внутренняя энергия самого Казановы (как он
постоянно подчеркивал, бездеятельность буквально убивала его), борьба с
внешним миром, чьи законы он постоянно нарушает, -- за двенадцать лет, с
1759 по 1771-й, его одиннадцать раз высылали из девяти европейских столиц.
Но были и другие, скрытые причины его поездок. Казанова не только
исполнял роль дипломатического и финансового агента французского короля (о
своих миссиях он повествует достаточно туманно), он был масоном, как очень
многие в этом веке. Только во Франции их было 20 тысяч: Прево, Вольтер,
Дюкло, Буше, Гельвеций, Лакло, Кондорсе, Лафайет, Сийес, Наполеон. Напомним,
что и Карамзин ездил по Европе по поручению масонов, и в "Письмах русского
путешественника" (1791--1795) он намеренно искажал свой маршрут. Тайные
связи помогли Казанове чувствовать себя на равных с аристократами,
обеспечивали протекцию, выручали в трудные минуты. Масонами были и
заботившиеся о нем в старости друзья: принц Шарль де Линь, его племянник
граф Вальдштейн, давший Казанове место библиотекаря в своем замке Дукс
(Духцов) в Богемии, Ж. Ф. Опиц, граф Ламберг.
Своеобразие мемуаров Казановы заключается в том, что они, при всей
вписанности в культурную традицию, отнюдь не стрем