ы
продолжим урок танцев. Она и в самом деле пришла и чувствовала себя
прекрасно, словно ничего и не было.
Грудь ее, о которой получил я достойное свидетельство двух своих
органов чувств, не давала мне покоя; она так взволновала меня, что домой я
возвратился под вечер. Они с сестрой были в своей комнате. Она сказала, что
придет подышать воздухом ко мне на балкон в два часа, а теперь ждет своего
крестного, каковой был близким другом ее отца и вот уже восемь лет приходит
всякий день к ней часа на полтора.
-- Сколько ему лет?
-- Между пятым и шестым десятком. Он женат. Это граф С. Ко мне он
привязан нежно, но по-отцовски. Нынче он любит меня так же, как и в самом
раннем детстве. Иногда и жена его приходит навестить меня или приглашает на
обед. Будущей осенью я поеду с нею в деревню. Граф знает, что вы у нас
живете, и ничего не имеет против. Он с вами незнаком, но если вам угодно,
сегодня же вы с ним познакомитесь.
Речь эту выслушал я с удовольствием: я узнал все, что хотел, не имея
нужды в нескромных вопросах. Дружба этого грека могла быть только плотской.
То был муж графини, вместе с которой два года назад увидал я впервые М. М.
Граф оказался весьма учтив. Отеческим тоном поблагодарил он меня за
участие в его крестнице и просил назавтра пожаловать вместе с нею к нему на
обед, где он будет иметь счастье представить мне свою супругу. Я с
удовольствием принял приглашение. Я всегда любил неожиданности, а встреча
моя с графиней обещала быть неожиданностью занятной. Вел он себя как человек
порядочный, и после ухода его я, на радость девушке, весьма его за это
хвалил. Она сказала, что у него в руках все бумаги, позволяющие вернуть у
дома Персико наследство ее семьи, сорок тысяч экю; четвертая часть этих
денег принадлежала ей, не считая еще приданого матери, которым та желала
распорядиться в пользу дочерей. Таким образом, супругу своему она принесет
приданое в пятнадцать тысяч дукатов, и сестра ее столько же.
Девица эта, желая влюбить меня в себя и удостовериться в моем
постоянстве, не спешила оказывать мне милости, а когда я пытался их
добиться, противилась и осыпала меня упреками, на которые не осмеливался я
возражать; однако вскоре я заставил ее переменить поведение.
Назавтра я отправился с нею к графу, не предупредив, что знаком с
графиней. Я полагал, она сделает вид, будто со мною незнакома -- но ничуть
не бывало. Она встретила меня радушно, словно старинного знакомца, и когда
муж ее, слегка удивленный, спросил, давно ли мы знакомы, отвечала, что мы
встречались два года назад в Ла Мире. День прошел очень весело.
Под вечер, возвращаясь с девицей домой в моей гондоле и потребовав
некоторых к себе милостей, получил я вместо них одни упреки и был столь ими
обижен, что, доставив девушку домой, отправился ужинать к Тонине и провел у
нее почти всю ночь, ибо Поверенный явился очень поздно. Назавтра, проспав до
полудня, я не дал ей урока, и когда попросил за это прощения, она отвечала,
что стесняться мне нечего. Вечером она не явилась на балкон, и я обиделся.
На следующий день ухожу я из дому очень рано, никаких уроков, а вечером на
балконе веду с нею равнодушные речи; однако ж наутро просыпаюсь от великого
шума, выхожу из комнаты посмотреть, что случилось, и хозяйка говорит, что
дочь снова задыхается. Скорей за хирургом.
Я вхожу к девушке, вижу ее умирающей, и сердце мое обливается кровью.
Дело было в начале июля, она лежала в постели, укрытая одной лишь простыней.
Только глаза ее еще могли говорить со мною. Я спрашиваю, есть ли у нее
сердцебиение, кладу руку ей на грудь, целую в вершину холма, и у нее
недостает сил мне противиться. Я целую ее ледяные губы, а рука моя
спускается скорей полутора локтями ниже и завладевает совершенной там
находкою. Она слабо отталкивает мою руку, но в глазах ее столько силы, что я
понимаю неуважительность своего поступка. Тут является хирург, открывает ей
вену, и она немедля начинает дышать. Ей хочется встать, но я советую ей
полежать в постели и обещаю послать за своим обедом и отобедать подле нее;
тогда она соглашается, а мать ее говорит, что постель пойдет ей только на
пользу. Она надевает корсет и велит сестре положить поверх простыни легкое
одеяло: простыня не скрывала вовсе очертаний ее фигуры.
Поступок мой пробудил во мне любовный пламень, и я, в решимости не
упустить счастливого случая, буде он представится, прошу хозяйку послать
кого-нибудь на кухню к г-ну де Брагадину сказать, чтобы прислали мне обед, а
сам, сев у изголовья больной красавицы, убеждаю ее, что она непременно
излечится, если только сумеет полюбить.
-- Я уверена, что выздоровею; но могу ли я любить кого-нибудь, если
сомневаюсь, что любима?
Разговор наш становился все живее, и вот я уже кладу ей руку на бедро и
прошу не прогонять меня; продолжая просить, проскальзываю я выше и достигаю
до такого места, пощекотав которое, должен был, как мне казалось, доставить
ей самое приятное ощущение. Однако ж она отодвигается и говорит мне с
сердцем, что, быть может, именно то, что я сделал, и есть причина ее
болезни. Я отвечаю, что такое возможно, и, убедившись через это признание,
что достигну желаемого, преисполняюсь надежды вылечить ее -- если только
правда все то, что о ней говорят. Щадя стыдливость ее, я не задаю нескромных
вопросов, объявляю, что люблю ее, и обещаю не требовать никакой иной пищи
своему чувству, кроме той, какую она сама сочтет необходимым мне даровать.
Она с большим аппетитом съела половину моего обеда, встала с постели, пока я
одевался, чтобы идти в свет, а когда в два часа я вернулся, она уже сидела у
меня на балконе.
Сидя напротив меня на балконе, она, проговорив со мною с четверть часа
о любви, дозволила глазам моим насладиться всеми своими прелестями, которым
лунный свет еще прибавлял привлекательности, и разрешила покрыть их
поцелуями. В смятении, что пробудила в душе ее всепоглощающая страсть, и
отдавшись на волю инстинкта, враждебного всяческим ухищрениям, она,
прижимаясь тесно к моей груди, увлекла меня к счастью с таким пылом, что я
со всею ясностью понял -- она полагает, будто получает от меня гораздо
больше, нежели дает. Я заклал жертву, не обагрив алтаря кровью.
Сестра пришла за ней, говоря, что уже поздно и она хочет спать; та
велела ей ложиться, и едва мы остались одни, как без всяких предисловий
улеглись в постель. Провели мы вместе всю ночь: я движим был любовью и
желанием ее излечить, она -- благодарностью и самым необузданным
сладострастием. На рассвете отправилась она спать в свою комнату, а я
остался изнуренным, но так и не получившим облегчения: боязнь, что она может
забеременеть, помешала мне испустить дух, не умирая. Она спала со мною три
недели без перерыва, и ни разу не случалось с нею удушья, и ежемесячная
благодать пришла к ней. Я бы женился на этой девушке, когда б к концу месяца
не произошла со мною катастрофа, о которой я сейчас расскажу.
Быть может, читатель припомнит, что у меня были причины не любить
аббата Кьяри, автора того самого сатирического романа, какой давал мне
прочесть Муррей. С тех пор, как я объяснился с ним и дал понять, что отомщу
за себя, прошел месяц. Аббат держался настороже. В это самое время получил я
анонимное письмо, где говорилось, что мне лучше было бы подумать не о том,
как поколотить аббата, а о самом себе, и что мне грозит величайшая и
неотвратимая беда. Всякий, кто пишет анонимные письма, достоин презрения:
это либо предатель, либо глупец; но небречь предупреждением не следует
никогда. Я совершил ошибку.
В это время свел со мною знакомство некто Мануцци, прежде мне
неизвестный; главное его ремесло было оправщик камней, а сверх того, как
обнаружилось позже, служил он шпионом Государственных инквизиторов. Он
обещал продать мне в кредит бриллианты, поставив некоторые условия, из-за
которых я принужден был пригласить его к себе домой. Разглядывая множество
разбросанных там и сям книг, остановился он перед несколькими манускриптами,
в которых речь шла о магии. Радуясь его изумлению, показал я ему те из них,
что учили сводить знакомство с духами всех четырех первоэлементов.
Как легко может вообразить себе читатель, книги эти я презирал, но они
у меня были. Пятью или шестью днями позже предатель этот явился ко мне со
словами, что некий человек, имя которого он назвать не может, готов из
любопытства купить пять моих книг за тысячу цехинов, но прежде желал бы
взглянуть на них, дабы убедиться в их подлинности. Я вручил ему книги,
обязав вернуть их ровно через сутки и в душе не придавая этому никакого
значения. Назавтра он и впрямь вернул их, говоря, что незнакомец почел их
фальшивыми; но через несколько лет я узнал, что носил он их секретарю
Государственных инквизиторов, каковые таким образом удостоверились, что я
отменный чародей.
В тот же роковой месяц г-же Меммо, матери гг. Андреа, Бернардо и
Лоренцо, взбрело в голову, будто я склоняю детей ее к атеизму, и тревоги
свои она поверила старому кавалеру Антонио Мочениго, дяде г-на де Брагадина,
каковой имел на меня зуб и утверждал, что я посредством своей каббалистики
якобы совратил его племянника. Дело относилось к ведению инквизиционного
суда, но поскольку заточить меня в тюрьму церковной инквизиции было
затруднительно, они решились принести жалобу Государственным инквизиторам, а
те взялись заняться моим поведением. Этого было довольно, чтобы погубить
меня.
Г-н Антонио Кондульмер, друг аббата Кьяри, а значит, мой враг и красный
Государственный инквизитор, воспользовался случаем и представил меня
нарушителем общественного спокойствия. Несколькими годами позже один
секретарь посольства сказал мне, что некий доносчик, обзаведясь двумя
свидетелями, обвинил меня в том, будто верю я в одного лишь дьявола. Они
достоверно утверждали, что когда я проигрывал в карты, то есть в минуту,
когда все верующие богохульствуют, я проклинал только дьявола. Меня обвинили
в том, что я не соблюдаю посты, хожу лишь на красивые мессы, и есть
достаточно причин считать меня франкмасоном. Сверх того, добавили свидетели,
посещаю я иностранных посланников, и поскольку вожу дружбу с тремя
патрициями и, конечно же, знаю обо всем, что происходит в Сенате, то
раскрываю тайну эту чужестранцам за большие деньги, каковые и проигрываю в
карты на глазах у всех.
Выслушав все эти обиды, всемогущий трибунал постановил считать меня
врагом отечества, заговорщиком и изрядным негодяем. На протяжении двух или
трех недель подряд многие люди, которым не мог я не верить, советовали мне
совершить путешествие за границу, ибо мною занимается трибунал. Нельзя было
сказать большего: жить счастливо могут в Венеции лишь те, о чьем
существовании грозный трибунал не подозревает; но я презрел все
предупреждения. Когда б я стал обращать на них внимание, то начал бы
беспокоиться, а я был враг всякого беспокойства. Я отвечал, что не чувствую
никаких угрызений совести, а значит, не могу быть виноват, а коли я не
виноват, то бояться мне нечего. Я был глупец. Я рассуждал как свободный
человек. Сверх того, неопределенную беду заслоняла для меня беда
действительная, гнетущая мысль мою днем и ночью. Я проигрывал каждый день, я
увяз в долгах, заложил все свои драгоценности, вплоть до табакерок с
портретами -- их я, впрочем, вынул и передал г-же Мандзони, у которой
хранились все мои важные бумаги и любовная переписка. Я видел, что за мною
следят. Один старый сенатор сказал мне, что трибуналу известно, будто юная
графиня Бонафеде сошла с ума от наркотиков и любовных зелий, каковыми я ее
снабдил. Тогда она пребывала еще в лечебнице и в приступах безумия неизменно
вспоминала меня и награждала проклятиями. Я должен поведать эту короткую
историю читателю.
Юная эта графиня получила от меня несколько цехинов вскоре после
возвращения моего в Венецию и решила, что сумеет заставить меня и впредь
наносить ей, к вящей ее пользе, приятные визиты. Несколько раз я заходил к
ней, дабы прекратить докучные ее записки, и всякий раз оставлял ей денег; но
ни разу, не считая первого, не нашла она во мне снисхождения и не добилась
знаков внимания. Прошел год, и она затеяла преступное дело; не могу обвинять
ее в этом достоверно, но у меня довольно причин считать ее виновницей того,
что случилось.
Она написала мне письмо и убедила, сославшись на весьма важное дело,
прийти к ней в определенный час. Из любопытства явился я к ней в назначенное
время. Она немедля бросилась мне на шею и объявила, что важным делом была
любовь. Я посмеялся над нею. В тот раз была она красивее обыкновенного и
чище. Она завела разговор о крепости Св. Андрея и так меня разозлила, что я
уже почти готов был удовлетворить ее желаниям. Сняв плащ, спрашиваю я, дома
ли ее отец, и она отвечает, что отец куда-то ушел. Мне случается нужда
выйти, возвращаясь в ее комнату, я ошибаюсь дверью -- и, к удивлению своему,
обнаруживаю в комнате рядом самого графа с двумя подозрительными личностями.
-- Дорогой граф, -- говорю я, -- только что дочь ваша сказала, будто
вас нет дома.
-- Это я велел ей так отвечать: у меня было дело до этих людей, но я
его отложу на другой раз.
Я хотел было идти -- но он просит меня подождать, отсылает тех двоих и
говорит, что счастлив меня видеть. Затем он пускается рассказывать мне о
своих горестях: Государственные инквизиторы лишили его пенсии, и теперь он
был на грани того, чтобы оказаться со всем семейством на улице и просить
милостыню. Живя в этом доме, он уже три года сутяжничал и ничего за него не
платил; однако новую тяжбу завести уже не мог, и его вот-вот должны были
выгнать вон. Когда бы только были у него деньги, чтобы заплатить за первые
три месяца, он бы, по его словам, ночью съехал в другое место. Дело шло
всего о двадцати дукатах; я вытаскиваю из кармана шесть цехинов, даю ему, и
он, поцеловав меня и плача от счастья, зовет дочь, велит ей составить мне
компанию, а сам берет плащ и уходит.
Я замечаю, что комната эта сообщается с той, где я находился с дочерью
графа, а дверь между ними приоткрыта.
-- Ваш отец, -- говорю я, -- застал бы меня на месте преступления;
нетрудно догадаться, что бы он сделал со мною с двумя своими сбирами. Тут
верный заговор; спасся я только благодаря Господу.
Она все отрицает, пускается в слезы, бросается предо мной на колени, но
я, не глядя на нее, беру свой плащ и уношу оттуда ноги. Больше я ни разу не
ответил на ее записки и никогда с нею не встречался. Дело было летом. От
жары, страсти, голода и нищеты разум ее помутился. Она настолько обезумела,
что однажды в полдень выбежала нагишом на площадь Св. Петра, моля всех
встречных и стражников, задержавших ее, проводить ее ко мне. Скверная эта
история обошла весь город и доставила мне изрядные неприятности. Безумную
держали под замком; лишь пять лет спустя разум возвратился к ней, но, выйдя
из лечебницы, принуждена она была побираться по всей Венеции, равно как и
братья ее, кроме старшего -- того повстречал я в Мадриде двенадцатью годами
позже, он служил гарсоном, адъютантом в отряде телохранителей Его Величества
Короля Испанского.
Случилось все это уже год назад, но в том роковом июле месяце 1755 года
дело снова вытащили на свет. Над головою моей сгущались черные тяжелые тучи,
готовые поразить меня громом. Трибунал отдал приказ начальнику полиции,
мессеру гранде, взять меня под стражу живым или мертвым: слова эти
сопровождают всякий приказ об аресте, исходящий от грозного сего
триумвирата. Ничтожнейшее из велений его объявляется так, что грозит
нарушителю смертью.
Близился праздник Св. Иакова, чье имя я ношу, и дня за три-четыре перед
ним М. М. подарила мне несколько локтей серебряных кружев; их я должен был
надеть накануне. Явившись к ней в красивом одеянии, я сказал, что завтра
приду просить у нее денег взаймы: больше мне некуда было податься, а М. М.
отложила пятьсот цехинов, когда я продал бриллианты.
В уверенности, что назавтра получу деньги, я провел весь день за
картами и неизменно проигрывал, а ночью проиграл пятьсот цехинов под честное
слово. Когда стало светать, отправился я успокоиться на Эрберию, Зеленной
рынок. Место, именуемое Эрберией, лежит на набережной Большого канала, что
пересекает весь город, и называется так оттого, что здесь и в самом деле
торгуют зеленью, фруктами, цветами.
Те, кто отправляется сюда на прогулку в столь ранний час, уверяют,
будто хотят доставить себе невинное удовольствие и поглядеть, как плывут к
рынку две или три сотни лодок, полных зелени, всевозможнейших фруктов и
цветов, разных в разное время года, -- все это везут в столицу жители
окрестных островков и продают задешево крупным торговцам; те с выгодою
продают товар торговцам средней руки, а они -- мелким, еще дороже, и уж
мелкие разносят его за самую высокую цену по всему городу. Однако ж
венецианская молодежь ходила на зеленной рынок вовсе не за этим
удовольствием: оно было только предлогом.
Ходят туда волокиты и любезницы, что провели ночь в домах для свиданий,
на постоялых дворах или в садах, предаваясь утехам застолья либо азарту
игры. Характер гульбища этого показывает, что нация может меняться в главных
своих чертах.
Венецианцев старых времен, для которых любовные связи были такой же
глубокой тайной, как и политика, вытеснили нынче современные венецианцы,
отличающиеся именно тем, что не желают ни из чего делать секрета. Когда
мужчины приходят сюда в обществе женщины, они хотят пробудить зависть в
равных себе и похвастать своими победами. Тот, кто приходит один, старается
узнать что-нибудь новенькое либо заставить кого-нибудь ревновать. Женщины
идут туда больше показаться, нежели поглядеть на других, и всячески
стремятся изобразить, что не испытывают ни капли стыда. Кокетству здесь
места нет: все наряды в беспорядке, и кажется, напротив, что в этом месте
женщинам непременно надобно показаться с изъянами в убранстве -- они как
будто хотят, чтобы всякий встречный обратил на это внимание. Мужчины, ведя
их под руку, должны всячески выказывать скуку перед давнишней
снисходительностью своей дамы и делать вид, будто нимало не придают значения
тому, что красотки выставляют напоказ разорванные старые туалеты -- знаки
мужских побед. У гуляющих здесь должен быть вид людей усталых и всей душой
стремящихся в постель, спать.
Погуляв с полчаса, отправляюсь я к себе в дом для свиданий, ожидая, что
все еще в постели. Вынимаю из кармана ключ -- но в нем нет нужды. Дверь
открыта; больше того, сломан замок. Поднявшись наверх, застаю я все
семейство на ногах и слышу, как жалуется хозяйка. По ее словам, мессер
гранде с целой шайкой сбиров ворвался силой в дом и перевернул все вверх
дном, утверждая, что ищет будто бы важную контрабанду -- чемодан, полный
соли. Ему якобы известно, что вчера чемодан внесли сюда. Хозяйка говорит,
что накануне действительно выгружен был с корабля чемодан, но принадлежит он
графу С. и находится в нем одна только графская одежда. Мессер гранде
осмотрел его и, не сказав ни слова, удалился. Побывал он и в моей комнате.
Хозяйка желала получить удовлетворение; я понимал, что она права, и обещал в
тот же день переговорить об этом с г-ном де Брагадином. Я отправился спать
-- но оскорбление, нанесенное этому дому, задело меня за живое, и уснул я
всего на три или четыре часа.
Отправившись к г-ну де Брагадину, рассказываю я ему обо всем и требую
мести. С живостью представляю я ему все доводы, отчего честная хозяйка моя
вправе желать удовлетворения, соразмерного оскорблению,-- ведь законы
утверждали, что всякая семья, чье поведение безупречно, может жить в
спокойствии. Произнес я все это в присутствии обоих друзей его и увидел, что
все трое в задумчивости. Мудрый старик обещал мне дать ответ после обеда.
За обедом де Лаэ не проронил ни единого слова, и все они были печальны.
Я отнес их грусть на счет дружбы, что они питали ко мне. Весь город не
уставал дивиться привязанности ко мне трех этих почтенных людей. По общему
мнению, она не могла возникнуть естественным путем -- а значит, не обошлось
здесь без колдовства. Трое друзей были благочестивы до крайности, я же был
самый большой в Венеции вольнодумец. Добродетель может снисходить к пороку,
но не любить его: так говорили все.
После обеда г-н де Брагадин пригласил меня и обоих друзей своих, от
которых не было у него никаких секретов, в свой кабинет и с величайшим
хладнокровием объявил, что мне должно думать не о том, как отомстить за
обиду, учиненную мессером гранде дому, где я живу, но о том, чтобы найти
надежное убежище.
-- Чемодан с солью, -- продолжал он, -- всего лишь предлог. Приходили
за тобой и искали тебя. Ангел-хранитель уберег тебя, теперь спасайся. Мне
пришлось быть восемь месяцев Государственным инквизитором, и я знаю, каким
образом совершаются предписанные трибуналом аресты. Из-за ящика соли двери
не выламывают. Может статься, тебя не нашли нарочно. Поверь мне, сын мой,
отправляйся немедля в Фузине, а оттуда скачи на почтовых без остановки во
Флоренцию и оставайся там, покуда я не напишу, что ты можешь вернуться. Бери
мою четырехвесельную гондолу и отправляйся. Если у тебя нужда в деньгах,
возьми пока сто цехинов. Осторожность гласит, что тебе надо уехать.
Я отвечаю, что не чувствую за собой вины и потому трибунал мне не
страшен, а значит, признавая всю благоразумность совета, последовать ему я
не могу. Г-н де Брагадин возражает, что трибунал Государственных
инквизиторов может признать меня виновным в преступлениях, неизвестных мне
самому. Он предлагал мне спросить оракула, надобно ли мне последовать совету
его или нет, но я отказываюсь и говорю, что оракула вопрошаю только в тех
случаях, когда у меня есть сомнения. Наконец выдвигаю я последний довод:
уехав, я покажу, что боюсь, а значит, что виноват, ибо невинный не знает
угрызений совести и уж тем более не испытывает страха.
-- Если безмолвие есть главная черта великого сего трибунала, --
говорил я, -- то после моего отъезда вы так и не узнаете, правильно я
поступил или нет. Благоразумие, каковое, по мнению Вашего
Превосходительства, велит мне бежать, станет помехой и к возвращению моему
на родину. Так что ж, разве должен я навеки с нею расстаться?
Тогда он попытался уговорить меня переночевать, хотя бы в этот день, у
него, в моих покоях -- и мне и поныне стыдно, что я отказал ему в этом
удовольствии.
Стража не может войти в дом патриция без прямого приказа трибунала; но
трибунал никогда не дает подобных приказаний.
Я отвечал, что если и останусь ночевать у него, предосторожность эта
доставит мне покой только ночью; если приказ об аресте моем отдан, днем меня
найдут, где бы я ни находился,
-- В их власти арестовать меня, -- заключил я, -- но бояться мне не
пристало.
Тогда добрый старик сказал, что мы, быть может, больше не свидимся;
взволнованный, я заклинал его не огорчать меня. Он с минуту задумался над
моей мольбой, а потом, улыбнувшись, заключил меня в объятия и произнес девиз
стоической философии: Fata viam inveniunt *.
Расцеловав его со слезами, я удалился, но предсказание его сбылось:
больше мы с ним не виделись. Умер он спустя одиннадцать лет. Когда я выходил
из дома его, в сердце моем не было ни тени страха -- одна только печаль
из-за долгов. У меня недостало духу отправиться на Мурано и забрать у М. М.
пятьсот цехинов, которые мне немедля пришлось бы уплатить тому, кто накануне
их у меня выиграл; я предпочел отправиться к кредитору и просить его неделю
подождать. Сделав это, возвратился я к себе и, утешив, как мог, хозяйку и
поцеловав дочку, лег спать. Был поздний вечер 25 июля 1755 года.
На рассвете в комнату мою вошел мессер гранде. Проснуться, увидеть его
и услышать из уст его вопрос, я ли Джакомо Казанова, было делом минуты. Не
успел я отвечать, что имя, названное им, действительно принадлежит мне, как
он велел отдать ему все записи мои, относящиеся и до меня самого, и до
других, одеваться и следовать за ним. Я спросил, чьим именем отдает он мне
этот приказ; именем трибунала -- отвечал он.
ГЛАВА XII
В тюрьме Пьомби. Землетрясение
От слова "Трибунал" душа моя окаменела; во мне осталась лишь телесная
способность исполнять приказания. Бюро мое было открыто, бумаги лежали на
столе, за которым я писал, и я сказал мессеру гранде, что он может их
забрать. Кто-то из людей его поднес мешок, он сложил туда бумаги и объявил,
что я должен еще отдать ему переплетенные рукописи, каковые должны у меня
быть; я показал, где они лежат, и тут ясно понял, что оправщик камней
Мануцци был презренный шпион, каковой втерся ко мне в дом и, пообещав купить
для меня бриллианты и, как я говорил, перепродать мои книги, донес, что
книги эти у меня есть. То был "Ключ Соломонов", "Зекор-бен", "Пикатрикс" и
обширное наставление по влиянию планет, какое позволяло с помощью благовоний
и заклинаний вступать в беседу с демонами всякого чина. Те, кто знал, что у
меня есть такие книги, полагали меня чародеем, и я ничего не имел против.
Мессер гранде забрал и книги, что лежали у меня на ночном столике, --
Ариосто, Горация, Петрарку, "Философа-ратоборца", рукопись, что дала мне
Матильда, "Картезианского привратника" и книжечку соблазнительных поз
Аретино: о ней тоже донес Мануцци, ибо мессер гранде специально спросил и
ее. У шпиона этого был облик честного человека -- свойство в его ремесле
необходимое; сын его сделал в Польше состояние, женившись на некоей Опеской,
которую, говорят, уморил; но сам я об этом ничего не знаю и даже не верю,
хоть он и вполне на это способен.
Итак, пока мессер гранде пожинал урожай из моих записок, книг и писем,
я одевался -- механически, ни быстро, ни медленно; потом умылся, побрился,
К. Д. причесала меня, я надел кружевную рубашку и свой прелестный костюм,
все это не задумываясь и не произнося ни слова, и не выпускавший меня из
виду мессер гранде не осмелился возражать против того, что я одеваюсь,
словно на свадьбу.
Выйдя из комнаты, увидел я с удивлением в зале три или четыре десятка
стражников. Какая честь! Дабы взять под стражу мою особу, сочли необходимым
отправить столько людей, а ведь согласно аксиоме ne Hercules quidem contra
duos * довольно было послать двоих. Странно: в Лондоне все жители храбры, но
если нужно кого-то арестовать, посылают одного человека, а в милом моем
отечестве, где все трусы, посылают тридцать. Быть может, причина в том, что
трус, принужденный нападать, боится больше того, на кого нападает, а тот
оттого же становится храбрецом -- и в самом деле, в Венеции не редкость, что
человек защищается в одиночку против двух десятков сбиров и, поколотив их
всех, спасается бегством. В Париже я однажды помог одному своему другу
вырваться из рук сорока таких прохвостов и обратить их в бегство.
Мессер гранде усадил меня в гондолу и сам сел рядом, оставив при себе
лишь четверых стражников; остальных он отослал. Привез он меня к себе и
запер в комнате. Он предлагал мне кофе, но я отказался. В комнате провел я
четыре часа и все время спал, разве что просыпался каждые четверть часа,
дабы облегчиться от лишней жидкости; явление сие весьма необыкновенно, ибо
недержанием я не страдал, жара стояла невыносимая, и я к тому же не ужинал;
но тем не менее наполнил я уриною два больших ночных горшка. Прежде мне уже
случалось убедиться, что неожиданное притеснение действует на меня как
сильный наркотик, но только теперь я узнал, что, достигая высшей степени,
служит оно и мочегонным. Оставляю решение проблемы этой физикам. В Праге,
шесть лет назад, выпустив в свет рассказ о побеге моем из Пьомби, я немало
смеялся, узнав, что прекрасные дамы сочли описание происшествия этого
свинством, какое я мог бы и опустить. Быть может, я бы и опустил его, когда
бы говорил с дамой; но публика не дама, и мне нравится служить к ее
просвещению. А потом, никакое это не свинство; ничего в этом нет ни
грязного, ни вонючего, а что свойством этим подобны мы свиньям, так подобны
мы и в еде и питье, которых свинством еще никто не называл.
По всему сдается, что одновременно с разумом моим, явственно угасавшим
от ужаса и утрачивавшим способность мыслить, и телу моему приходилось,
словно под прессом, избавляться от большой части жидкости, каковая в
постоянном своем круговороте приводит в действие наши мыслительные
способности: вот отчего нежданный ужас и потрясение могут вызвать смерть
прямо на месте и. Боже нас сохрани, отправить нас в Рай, вынув душу из жил.
Зазвонил колокол Третьего часа, Терца, и тут вошел ко мне начальник
стражи и сказал, что получил приказ отправить меня в Пьомби, Свинцовую
тюрьму. Я последовал за ним. Мы сели в другую гондолу и, сделав длинный крюк
по малым каналам, оказались в Большом и вышли на тюремную набережную.
Поднявшись по многим лестницам, прошли мы по высокому мосту с перилами, что
через канал, именуемый rio di palazzo, дворцовым, соединяет тюрьмы с дворцом
дожей. После моста миновали мы галерею, вошли в какую-то комнату, потом в
другую, и там начальник стражи показал меня незнакомцу в одеждах патриция,
каковой, оглядев меня, произнес:
-- Е quello; mettetelo in deposito *.
Сия особа был секретарь гг. Инквизиторов, circospetto (осмотрительный)
Доменико Кавалли; он, видно, стыдился говорить по-венециански в моем
присутствии-- приказ посадить меня в тюрьму произнес он на тосканском
наречии. Тогда мессер гранде передал меня тюремному сторожу, что ожидал тут
же со связкой ключей в руках; в сопровождении сторожа и двух стражников
поднялся я по двум маленьким лестницам, прошел через одну галерею, потом
через другую, отделенную от первой запертой дверью, потом через еще одну, в
конце которой была дверь; сторож открыл ее другим ключом, и я оказался на
большом, грязном и отвратительном чердаке длиною в шесть саженей и шириною в
две; через высокое слуховое окно падал слабый свет. Я уже принял было этот
чердак за свою тюрьму -- но нет: человек этот, надзиратель, взял в руки
толстый ключ, отворил толстую, обитую железом дверь высотой в три с
половиною фута и с круглым отверстием посредине восьми дюймов в диаметре, и
велел мне входить. В ту минуту я внимательно разглядывал железное устройство
в виде лошадиной подковы, приклепанное к толстой перегородке; подкова была в
дюйм толщиною и с расстоянием в шесть дюймов между параллельными ее концами.
Пока я пытался понять, что бы это могло быть, он сказал мне с улыбкой:
-- Я вижу, сударь, вы гадаете, для чего этот механизм? Могу объяснить.
Когда Их Превосходительства велят кого-нибудь удушить, его сажают на табурет
спиной к этому ошейнику и голову располагают так, чтобы железо захватило
полшеи. Другие полшеи охватывают шелковым шнурком и пропускают его обоими
концами вот в эту дыру, а там есть мельничка, к которой привязывают концы, и
специальный человек крутит ее, покуда осужденный не отдаст Богу душу: хвала
Господу, исповедник остается с ним до самого конца.
-- Весьма изобретательно; полагаю, сударь, вы и есть тот человек, кому
выпала честь крутить мельничку.
Он промолчал. Росту во мне было пять футов девять дюймов, и мне
пришлось сильно нагнуться, чтобы войти r дверь; сторож запер меня и спросил
через решетку, что мне угодно на обед; получив ответ, что я еще об этом не
думал, и заперев все двери, он удалился.
Удрученный и ошеломленный, облокачиваюсь я на решетку на уровне груди.
Решетка была в два фута длины и ширины, из шести железных прутьев толщиною в
дюйм; пересекаясь, образовывали они шестнадцать квадратных отверстий, в пять
дюймов каждое. Камера была бы довольно освещена через нее, когда б не
четырехугольная балка в полтора фута шириною, несущая кровлю: упираясь в
стену под слуховым окном, что находилось почти напротив меня, она
загораживала проникающий на чердак свет. Склонив голову -- потолок был всего
в пять с половиной футов высотою, -- обошел я свою ужасную тюрьму и почти на
ощупь определил, что она образует квадрат в две сажени длиной и шириною;
четвертая стена камеры выдвигалась в сторону: решительно, там был альков и
могла бы находиться кровать; но я не обнаружил ни кровати, ни какого-либо
сиденья, ни стола, ни вообще обстановки, кроме лохани для естественных
надобностей и дощечки в фут шириною, что висела на стене на высоте четырех
футов. На нее положил я свой красивый шелковый плащ, прелестный костюм,
который столь скверно обновил, и шляпу с белым пером, отделанную испанским
кружевом. Жара стояла необычайная. Все существо мое пребывало в изумлении, и
я отошел к решетке -- единственному месту, где мог я облокотиться и
отдохнуть; слухового окна мне видно не было, но виден был освещенный чердак
и разгуливающие по нему крысы, жирные, как кролики. Мерзкие животные, самый
вид которых был мне отвратителен, подходили, не выказывая ни малейшего
страха, к самой моей решетке. При мысли, что они могут забраться ко мне,
кровь застыла у меня в жилах, и я скорей закрыл внутренним ставнем отверстие
в середине двери. Потом, впав в глубочайшую задумчивость, простоял
неподвижно восемь часов кряду, не шевелясь, не произнося ни звука и
по-прежнему облокотившись на решетку.
Пробило двадцать один час; я забеспокоился: никто не появлялся, не
спрашивал, хочу ли я есть; мне не несли ни кровати, ни стула, ни хотя бы
хлеба с водой. Аппетита у меня не было, но никто, казалось мне, не мог об
этом знать; еще никогда не случалось мне ощущать такой горечи во рту, как
сейчас; однако ж я пребывал в уверенности, что до захода солнца кто-нибудь
придет непременно. Только услыхав, что пробило уже двадцать четыре часа,
стал я как одержимый вопить, бить ногами в дверь и ругаться; вся эта тщетная
возня, которую понуждало производить необычайное мое положение,
сопровождалась громкими криками. В яростных этих упражнениях провел я более
часа, но никто не явился на мои бурные вопли, и не было никаких признаков
тому, что кто-то их слышал, а потому закрыл я впотьмах решетку, боясь, как
бы крысы не прыгнули ко мне в камеру. Повязав голову носовым платком, я
растянулся на полу. Столь безжалостное забвение казалось мне невероятным --
хотя бы даже решено было меня уморить. Не долее минуты размышлял я над тем,
чем заслужил подобное обращение: ведь мне непонятна была даже причина
ареста. Я был большой вольнодумец, обо всем говорил смело и думал об одних
только наслаждениях, а потому не мог считать себя виноватым; однако ж я
видел, что обращаются со мной как с преступником, и теперь избавлю читателя
от описания всего, что, охваченный яростью, возмущением, отчаянием,
произносил я и думал о подавлявшей меня ужасной деспотии. Однако ни черная
злоба, ни снедавшая меня тоска, ни жесткий пол, на котором я лежал, не
помешали мне уснуть: организм мой нуждался в сне, а когда организм
принадлежит человеку молодому и здоровому, он умеет доставить себе все
необходимое без всякого участия разума.
Разбудил меня полночный колокол. Ужасно пробуждение, когда заставляет
оно пожалеть о пустяке -- о грезах сновидений! Прошло целых три часа, а я, к
удивлению своему, не ощутил никакого неудобства. Не двигаясь, лежа, как
лежал, на левом боку, протянул я правую руку за носовым платком, который,
помнилось мне, положил в том месте. Шаря вокруг себя рукою, я вдруг -- о
Боже! натыкаюсь на другую руку, холодную как лед! Ужас пронзил меня с головы
до пят, волосы мои встали дыбом. Во всю жизнь душа моя не знала подобного
страха, никогда я и не думал, что могу его испытать. Верных три или четыре
минуты не мог я не только двинуться, но и думать. Придя немного в себя, я
милостиво позволил себе предположить, что рука, которой я, казалось,
коснулся, не более чем плод воображения; в твердом этом убеждении протягиваю
я снова руку в том же направлении -- и нахожу ту же руку, сжимаю ее в ужасе
и с пронзительным криком отпускаю, отдернув свою. Меня бьет дрожь; но,
собравшись с мыслями, прихожу я к выводу, что, покуда спал, рядом со мною
положили труп, -- я нисколько не сомневался, что когда ложился на пол, там
ничего не было. Воображению моему рисуется сразу тело какого-нибудь
невинного бедняги, а быть может, и моего друга, которого, удавив, положили
рядом со мною, дабы, пробудившись, нашел я перед собою пример участи, к
какой надлежало мне готовиться. От подобной мысли я прихожу в ярость; в
третий раз протягиваю я руку и, ухватившись за мертвеца, хочу встать, дабы
притянуть его к себе и удостовериться в ужасном происшествии, но как только
хочу опереться на левый локоть, та самая рука, что я сжимал в своей, вдруг
оживает, отодвигается -- и в тот же миг, к великому своему изумлению, я
понимаю, что держал в правой руке всего лишь свою собственную левую, каковая
под действием мягкой, податливой и шелковистой постели, на которой отдыхала
бедная моя особа, отнялась, онемела и утратила подвижность, чувствительность
и теплоту.
Приключение было забавно, но меня не развеселило. Напротив, оно
доставило мне пищу для самых черных мыслей. Я обнаружил, что там, где я
нахожусь, ложное представляется правдивым, а значит, реальность должна
казаться грезой; что способность к пониманию здесь вполовину утрачивается, а
неверная фантазия приносит разум в жертву либо зыбкой надежде, либо
мучительному отчаянию. В этом отношении я с самого начала стал держаться
настороже и впервые за тридцать лет жизни призвал на помощь философию --
семена ее давно покоились в моей душе, но до сих пор мне не представилось
случая их обнаружить и найти им употребление. Полагаю, большая часть людей
так и умирает, ни разу в жизни не подумав. Я просидел на полу до восьми
часов, до предрассветных сумерек; солнце должно было встать в девять с
четвертью. Мне не терпелось дождаться утра: безошибочное, как мне казалось,
предчувствие говорило, что меня отошлют домой; я пылал жаждой мщения и не
скрывал этого от себя. Мне представлялось, будто я во главе мятежного народа
свергаю правительство и истребляю аристократов; всех стирал я в порошок и,
не довольствуясь тем, чтобы предать притеснителей моих в руки палачей, сам
учинял резню. Таков человек: ему и в голову не приходит, что это язык не
разума, но величайшего врага его -- гнева.
Мне пришлось ждать меньше, чем я готовился,-- вот уже и причина, чтобы
утихла ярость. В восемь часов с половиной скрежет засовов в коридорах, что
вели к моей темнице, нарушил незыблемую тишину этого ада для живых. Перед
решеткой моей предстал тюремщик и спросил, достало ли мне времени подумать,
чего я желаю на обед. Счастье, когда наглость низкой твари скрывается под
маскою насмешки. Я отвечал, что желаю рисового супу, вареной говядины,
жаркого, хлеба, воды и вина. Дуралей явно ждал жалоб и, не услышав их,
удивился. Он ушел, но через четверть часа вернулся с недоумением, отчего не
хочу я получить постель и все, что мне нужно.
-- Коли вы надеетесь, что вас сюда посадили всего на одну ночь, то вы
ошибаетесь, -- заявил он.
-- Тогда принесите мне все, что считаете необходимым.
-- Куда мне пойти? Вот вам бумага и карандаш, напишите все, чего вы
хотите.
Я написал, где ему взять для меня постель, рубашки, чулки, халат,
домашние туфли, ночные колпаки, кресла, стол, расчески, зеркала, бритвы,
носовые платки, мои книги, что забрал мессер гранде, чернила с перьями и
бумагу. Мошенник, когда я прочел ему список, -- сам он читать не умел, --
велел мне вычеркнуть оттуда книги, чернила, бумагу, зеркало, бритву, ибо
правила Пьомби запрещали их иметь, и спросил денег, дабы купить мне обед. У
меня было с собою три цехина, один я отдал ему. Он ушел с чердака, а еще
через ч