учил добрый урок
светского обхождения. Об этом деле никто не прознал. Неделю спустя мы вместе
ужинали у Камиллы.
В те дни получил я двенадцать тысяч франков от аббата де Лавиля,
награду за поручение, исполненное мною в Дюнкерке. Камилла сказала, что Ла
Тур д'Оверня уложила в постель ломота в бедрах и что, если я не против, мы
можем завтра утром проведать его. Я согласился, мы пришли и после завтрака я
с самым серьезным видом объявил, что если он доверится мне, я его вылечу,
ибо причина его болей -- не ломота в бедрах, но влажный дух, коего я изгоню
печатью Соломона и пятью словами. Он расхохотался, но сказал, что я могу
делать все, что мне заблагорассудится.
-- Тогда я пойду куплю кисточку, -- сказал я ему.
-- Я пошлю слугу.
-- Нет, я должен быть уверен, что купили не торгуясь, а потом, мне
надобны еще кое-какие снадобья.
Я принес селитры, серного цвета, ртути, кисточку и сказал графу, что
требуется малая толика его мочи -- совсем свежей. Они с Камиллой
рассмеялись, но я с серьезным видом протянул ему сосуд, задернул шторы, и он
исполнил мою просьбу. Сделав раствор, я сказал Камилле, что она должна
растирать бедро графу, покуда я буду произносить заклинание, но если она
рассмеется, все пропало. Добрых четверть часа они смеялись без умолку, но
потом, взяв пример с меня, успокоились. Ла Тур подставил бедро Камилле, и
та, войдя в роль, принялась усиленно растирать больного, пока я вполголоса
бормотал слова, кои они не могли понять, ибо я и сам их не понимал. Я чуть
было не испортил дело, увидав, какие гримасы корчит Камилла, чтобы не
расхохотаться, -- смешнее не бывает. Наконец я сказал "довольно", окунул
кисточку в раствор и одним движением начертал знак Соломона: пятиконечную
звезду величиной в пять линий. Потом, обмотав ему бедро тремя салфетками, я
обещал, что он выздоровеет, если сутки пробудет в постели, не снимая
повязки. Мне понравилось, что они больше не смеялись. Они были озадачены.
Четыре или пять дней спустя, когда я уже обо всем подзабыл, услыхал я в
восемь утра стук копыт под окном. Выглянув, я увидел, как Ла Тур д'Овернь
слезает с коня и входит в дом.
-- Вы были так уверены в себе, -- сказал он, обнимая меня, -- что даже
не зашли удостовериться, помогла ли мне ваша чудодейственная операция.
-- Конечно, уверен, но будь у меня побольше времени, я бы вас навестил.
-- Могу ли я принять ванну?
-- Никаких ванн, покуда не почувствуете себя совсем здоровым.
-- Слушаюсь. Все кругом дивятся, ведь я не мог не поведать о чуде всем
своим знакомым. Иные вольнодумцы подняли меня на смех, но пусть себе
говорят, что хотят.
-- Вам надлежало быть осмотрительнее, вы же знаете Париж. Теперь я
прослыву шарлатаном.
-- Да никто так не думает. А я пришел просить вас об одолжении.
-- Что вам угодно?
-- Моя тетка -- признанный знаток абстрактных наук, великий химик,
женщина умная, богатая, владеет большим состоянием; знакомство с нею ничего,
кроме пользы, не принесет. Она сгорает от желания видеть вас, уверяет, что
все про вас знает и вы не тот, кем слывете в Париже. Она заклинала меня
привести вас к ней на обед; надеюсь, вы противиться не станете. Ее имя --
маркиза д'Юрфе.
Я не был с нею знаком, но имя д'Юрфе произвело на меня впечатление, я
знал историю знаменитого Анн д'Юрфе, прославившегося в конце XVI века. Дама
сия была вдова его правнука, и я подумал, что, став членом этой семьи, она
могла приобщиться высоких таинств науки, что весьма меня занимала, хоть я и
почитал ее пустой химерой. Я отвечал Ла Тур д'Оверню, что поеду к тетке его,
когда ему будет угодно, но только не на обед, разве что мы будем втроем.
-- У нее за обедом всякий день бывает двенадцать персон, -- возразил
он, -- вы увидите самых примечательных людей Парижа.
-- Именно этого я и не хочу, мне претит репутация чародея, каковую вы
по доброте душевной мне создали.
-- Напротив, все вас знают и почитают. Герцогиня де Лораге говорила,
что четыре или пять лет назад вы постоянно ездили в Пале-Рояль, проводили
целые дни с герцогиней Орлеанской; г-жа де Буфлер, г-жа де Бло и сам Мельфор
помнят вас. Напрасно вы не возобновили прежних знакомств. Вы так ловко
исцелили меня, что, уверяю вас, можете составить огромное состояние. Я знаю
в Париже сотню человек из высшего света, мужчин и женщин, что отдадут любые
деньги, только бы их вылечили.
Рассуждал Ла Тур правильно, но я-то знал, что исцеление его --
совершеннейшая глупость, удавшаяся случайно, и отнюдь не стремился к
известности. Я сказал, что решительно не хочу выставлять себя на всеобщее
обозрение и готов нанести визит госпоже маркизе в любой день и час, когда
она пожелает, но только втайне и никак иначе. Воротившись в полночь домой,
нашел я записку от графа; он просил меня быть завтра в полдень в Тюильри на
террасе Капуцинов, там он встретится со мной и отвезет обедать к тетке; он
уверял, что мы будем одни и для всех остальных двери будут закрыты.
На свидание пришли мы вовремя и отправились вместе к почтенной даме.
Она жила на набережной Театинцев, неподалеку от особняка Буйонов. Госпожа
д'Юрфе, красивая, хотя и в летах, приняла меня благороднейшим образом, с
изысканностью, отличавшей придворных времен Регентства. Часа полтора мы
беседовали о посторонних предметах, без слов согласившись, что надобно
получше узнать друг друга. Оба мы хотели побольше выпытать у собеседника.
Мне было нетрудно изображать профана -- я им был. Госпожа д'Юрфе сдерживала
любопытство, но я прекрасно видел, что ей не терпится блеснуть своими
познаниями. В два часа нам троим подали обед, что готовили каждый день на
двенадцать персон. После обеда Ла Тур д'Овернь покинул нас, дабы навестить
принца Тюренна, у коего поутру был сильный жар, и госпожа д'Юрфе тотчас
завела речь о химии, алхимии, магии и прочей блажи. Когда добрались мы до
Великого Деяния и я по наивности осведомился, знакомо ли ей первичное
вещество, только вежливость не позволила ей рассмеяться мне в лицо: с
очаровательной улыбкой она отвечала, что обладает тем, что зовется
философским камнем, и все таинства ведомы ей. Она показала мне свою
библиотеку, унаследованную от великого Юрфе и супруги его Рене Савойской; ее
пополнила она рукописями, стоившими сто тысяч франков. Более других почитала
она Парацельса, каковой, уверяла она, не был ни мужчиной, ни женщиной, и к
несчастью отравился чрезмерной дозой жизненного эликсира. Она показала мне
небольшой список, где по-французски ясными словами изъяснялось Великое
Деяние. Она сказала, что не держит его под замком потому, что оно
зашифровано, а ключ от шифра ведом ей одной.
-- Так вы, сударыня, не верите в стеганографию?
-- Нет, сударь, и если желаете, я готова подарить вам копию.
Я поблагодарил и положил список в карман. Из библиотеки прошли мы в
лабораторию, что положительно меня сразила; маркиза показала мне вещество,
каковое держала на огне пятнадцать лет; оно должно было томиться еще года
четыре или пять. То был порошок, способный мгновенно обратить в золото любой
металл. Она показала мне трубку, по которой уголь, влекомый собственной
тяжестью, равномерно подавался в огонь и поддерживал в печи постоянную
температуру, так что маркизе случалось по три месяца не заходить в
лабораторию, не опасаясь, что все потухнет. Внизу был небольшой зольник,
куда ссыпался пепел. Обжиг ртути был для нее детской забавой; она показала
мне прокаленное вещество и прибавила, что я могу посмотреть сию операцию как
только захочу. Она показала мне "дерево Дианы" славного Таллиамеда, ее
учителя. Таллиамед, как всем ведомо, -- это ученый Майе, но госпожа д'Юрфе
уверяла, что он отнюдь не умер в Марселе, как всех убедил аббат Ле Мезерье,
но жив и, добавила она с улыбкой, частенько шлет ей письма. Если бы регент,
герцог Орлеанский, послушался его, он был бы жив и поныне. Она сказала, что
регент был первый ее друг, он прозвал ее Эгерией и собственноручно выдал
замуж за маркиза д'Юрфе.
Были у нее изъяснения Рамона Люлля с толкованием сочинений Арно де
Вильнева, подытожившего писания Роджера Бэкона и Гебера, которые, по мнению
ее, были живы до сих пор. Сей бесценный манускрипт держала она в шкатулке из
слоновой кости, ключ от которой хранила у себя; лаборатория также была ото
всех заперта. Она показала мне бочонок, наполненный платиной из Пинто, -- ее
могла она превратить в чистое золото, когда ей заблагорассудится. Господин
Вуд самолично преподнес ей бочонок в 1743 году. Она поместила платину в
четыре различных сосуда: в трех первых серная, азотная и соляная кислота не
смогли разъесть ее, но в четвертом была налита царская водка, и платина не
устояла. Маркиза плавила ее огненным зеркалом -- иначе металл этот не
плавился, что, по ее мнению, доказывало превосходство его над всеми другими,
и над золотом тоже. Она показала, что под действием нашатыря платина
выпадает в осадок, чего с золотом не бывает.
Под атанором огонь горел уже пятнадцать лет. Его башня была наполнена
черным углем, из чего я заключил, что маркиза была там пару дней назад.
Оборотившись к "дереву Дианы", я почтительнейше осведомился, согласна ли она
с тем, что это детская забава. Она с достоинством отвечала, что создала его
для собственного увеселения посредством серебра, ртути и азотного спирта,
совместно кристаллизуемых, и что дерево, произрастанием металлов рожденное,
показывало в малом то великое, что может создать природа; но, присовокупила
она, в ее власти создать настоящее солнечное дерево, каковое будет приносить
золотые плоды, пока не кончится один ингредиент, что смешивается с шестью
"прокаженными" металлами в зависимости от их количества. Я со всей
скромностью отвечал, что не считаю сие возможным без посредства философского
камня. Госпожа д'Юрфе только улыбнулась в ответ. Она показала мне фарфоровую
плошку с селитрой, ртутью и серой и тарелку с неразлагаемой солью.
-- Полагаю, -- сказала маркиза, -- ингредиенты эти вам знакомы.
-- Разумеется, -- ответил я, -- если это соль мочи.
-- Вы угадали.
-- Восхищен вашей проницательностью, сударыня. Вы сделали анализ
амальгамы, которой я начертал пентаграмму на бедре вашего племянника, но
никакой винный камень не откроет вам слов, придающих ей силу.
-- Для этого в нем нет нужды, достаточно открыть рукопись одного из
адептов, что хранится у меня в комнате, я вам покажу, в ней приводятся эти
слова. Я промолчал, и мы покинули лабораторию. Войдя в комнату, она достала
из шкатулки черную книгу, положила ее на стол и принялась искать фосфор;
покуда она искала, я за ее спиной открыл книгу, сплошь испещренную
пентаграммами, и, по счастью, увидал ту, что начертал на бедре ее
племянника, в окружении имен Духов планет, за исключением двух, Сатурна и
Марса; я быстро захлопнул книгу. Об этих Духах знал я от Агриппы и, как ни в
чем не бывало, подошел к маркизе, которая вскоре нашла фосфор; вид его меня
порядком удивил, но об этом в другой раз.
Госпожа д'Юрфе устроилась на канапе, усадила меня рядом и спросила,
знакомы ли мне талисманы графа де Трев.
-- Я не слыхал о них, но мне знакомы Полифиловы талисманы.
-- Говорят, меж ними нет разницы.
-- Не уверен.
-- Мы это узнаем, коль вы напишете слова, которые произнесли, рисуя
пентаграмму на бедре моего племянника. Если я обнаружу их в книге против
того же талисмана, значит, так оно и есть.
-- Согласен, это будет убедительное доказательство. Сейчас напишу.
Я написал имена Духов, госпожа маркиза нашла нужную пентаграмму, прочла
мне имена, и я, разыгрывая удивление, протянул ей листок бумаги, где она, к
вящему своему удовольствию, прочла те же самые имена.
-- Вот видите, -- сказала она, -- у Полифила и графа де Трева учение
одно.
-- Я соглашусь, сударыня, если обнаружу в книге способ названия имен
злых духов. Известна ли вам теория планетарных часов?
-- По-моему, да, но она для этой операции не надобна.
-- Тысяча извинений. Я начертал на бедре господина де Ла Тур д'Оверня
Соломонову пентаграмму в час Венеры, и если б я не начал с Анаэля, духа сей
планеты, все пошло бы насмарку.
-- Этого я не ведала. А после Анаэля?
-- Потом надо двигаться к Меркурию, от Меркурия к Луне, от Луны к
Юпитеру, от Юпитера к Солнцу. Получается, как видите, магический цикл
Зороастра. Я пропустил только Сатурн и Марс, которые наука из этой операции
исключает.
-- А если бы вы, к примеру, начали операцию в час Луны?
-- Тогда бы я избрал направление: Юпитер -- Солнце -- Анаэль, то есть
Венера, и наконец Меркурий.
-- Я вижу, сударь, что теория планетарных часов известна вам до
тонкостей.
-- Без этого, сударыня, невозможно заниматься магией, нет времени все
вычислять. Но все это нетрудно. Всякий, кто пожелает, за месяц обретет
надлежащий опыт. Гораздо сложнее само учение, -- но нет ничего
недостижимого. По утрам я не выхожу из дома, не уточнив, сколько нынче минут
в часе, и не сверив часы, ибо одна минута может стать решающей.
-- Осмелюсь ли я просить вас познакомить меня с сей теорией?
-- Вы найдете ее у Артефия, а в более ясном изложении -- у Сандивония.
-- У меня они есть, но по-латыни.
-- Я сделаю для вас перевод.
-- Вы будете столь любезны?
-- Вы столько мне показали, сударыня, что я просто вынужден сделать
это, по причинам, о коих я, вероятно, смогу поведать вам завтра.
-- Отчего не сегодня?
-- Оттого, что сперва я должен узнать имя вашего Духа.
-- Вы уверены, что у меня есть Дух?
-- Должен быть, если вы и впрямь обладаете философским камнем.
-- Это так.
-- Поклянитесь клятвой ордена.
-- Я не решаюсь, и вы знаете почему.
-- Завтра я постараюсь развеять ваши сомнения. То была клятва
розенкрейцеров, каковую нельзя произносить, не уверившись в собеседнике;
госпожа д'Юрфе опасалась совершить нескромность, а я, в свою очередь,
подыгрывал ей. Я тянул время, но клятва эта была мне знакома. Мужчины могут
давать ее друг другу без стеснения, но даме, подобной госпоже д'Юрфе,
затруднительно произнести ее перед мужчиной, которого видит в первый раз в
жизни.
-- В нашем святом Писании, -- сказала она, -- эта клятва сокрыта. "Он
поклялся, -- гласит священная книга, -- возложив руку ему на бедро". Но это
не бедро. И потому мужчина никогда так не клянется женщине, ибо у женщины
нет Слова.
В девять вечера граф де Ла Тур д'Овернь зашел к тетке и был изрядно
удивлен, что я все еще у нее. Он сказал, что лихорадка у его кузена, принца
Тюренна, разыгралась пуще прежнего и появились признаки оспы. Он сказал, что
пришел проститься, ибо теперь он намерен ухаживать за больным и целый месяц
не будет ее навещать. Г-жа д'Юрфе похвалила его рвение и вручила ладанку,
взяв обещание вернуть ее, когда принц выздоровеет. Она велела повесить
ладанку больному на шею крест-накрест и не сомневаться в скором исцелении --
сыпь благополучно сойдет. Он обещал, взял ладанку и ушел.
Тогда я сказал маркизе, что, конечно, не знаю, что было в ладанке, но
если это магическое средство, то в его силу я не верю, ибо она не дала
племяннику никаких наставлений относительно часов. Она отвечала, что то был
электрум, и я принес свои извинения.
Маркиза объявила, что ценит мою скромность, но полагает, что я не буду
разочарован, согласившись познакомиться с друзьями ее. Она сказала, что
будет приглашать их на обед по очереди, дабы потом я мог с приятствием
встречаться со всеми. Согласно уговору, на следующий день обедал я с г-ном
Гереном и его племянницей, которые мне вовсе не понравились. В другой день
-- с ирландцем Макартни, старомодным физиком, нагнавшим на меня тоску. В
другой день велела они швейцару впустить монаха, а тот, заведя речь о
литературе, наговорил гадостей о Вольтере, которого я в ту пору любил, и о
"Духе законов", отказывая при том славному Монтескье в авторстве. Он
приписывал сие творение какому-нибудь злоязычному монаху. В другой день
обедал я с кавалером д'Арзиньи, носившим титул старшины петиметров; он
сохранил учтивость обхождения времен Людовика XIV и помнил уйму стародавних
анекдотов. Меня он изрядно позабавил; он румянился, носил помпоны на платье
по моде минувшего века и уверял, что нежно привязан к любовнице, для которой
снимал загородный домик; каждый вечер он ужинал там в компании ее подружек,
юных и прелестных, которые ради него покидали любое общество; он же,
несмотря на это, не покушался изменить ей и проводил с нею всякую ночь.
Обходительный этот человек, уже дряхлый и трясущийся, был столь кроток,
столь своеобычен, что я не усомнился в его словах. Одет он был с превеликим
тщанием. Изрядный букет нарциссов и тубероз в верхней петлице, да еще
крепкий запах амбры, исходивший от помады, которой прилеплялись накладные
волосы (брови были насурьмлены, зубы вставные), создавали сильнейший аромат,
который г-же д'Юрфе был по нраву, а мне вовсе нестерпим. В противном случае
я искал бы его общества как можно чаще. Г-н д'Арзиньи был убежденный и на
диво благостный эпикуреец; он уверял, что согласился бы получать девяносто
палочных ударов всякое утро, если б был уверен, что тем продлит себе жизнь
еще на сутки, и чем больше будет стариться, тем более жестокую порку готов
себе задавать.
В другой день обедал я с г-ном Шароном, советником Большой палаты
Парламента, который докладывал дело на процессе г-жи д'Юрфе против ее
дочери, г-жи дю Шатле, каковую она ненавидела. Старый советник был ее
счастливым возлюбленным сорок лет назад, а потому считал своим долгом
держать ее сторону. Судейские во Франции были пристрастны и чувствовали себя
вправе быть пристрастными к тем, кто пользовался их благосклонностью,
поскольку право судить купили себе за деньги. Этот крючкотвор мне порядком
надоел.
Но в другой день прониклись мы взаимной симпатией с господином де
Виармом, молодым советником, племянником маркизы; он пришел на обед со своею
супругой. Милейшая чета, племянник, признанный умница -- весь Париж читал
его "Представление Королю о злоупотреблениях по службе". Он уверял, что
назначение советника Парламента -- противиться королевским указам, даже
благим. Доводы, кои приводил он в защиту этого принципа, были те же, что
всегда выдвигает меньшинство во всяком сообществе. Я не буду докучать
читателю пересказом их.
Самый приятный обед был с госпожой де Жержи; ее сопровождал славный
авантюрист граф де Сен-Жермен. Вместо того, чтобы есть, он непрестанно
говорил, и я слушал его с великим вниманием, ибо лучшего рассказчика не
встречал. Он показывал, что сведущ во всем, он хотел удивлять -- и
положительно удивлял. Держался он самоуверенно, но это не раздражало, ибо
человек он был ученый, знавший множество языков, отменный музыкант, отменный
химик, хорош собой; он умел расположить к себе женщин, ибо снабжал их
пудрой, придававшей коже красы, и в то же время льстил надеждой если не
омолодить их, что, как он уверял, невозможно, то сохранить их нынешний облик
посредством воды, чрезвычайно дорого ему стоившей; ее он преподносил в
подарок. Этот необычайный человек, прирожденный обманщик, безо всякого
стеснения, как о чем-то само собою разумеющемся, говорил, что ему триста
лет, что он владеет панацеей от всех болезней, что у природы нет от него
тайн, что он умеет плавить бриллианты и из десяти--двенадцати маленьких
сделать один большой, того же веса и притом чистейшей воды. Для него это
сущий пустяк. Несмотря на бахвальство, противоречия и явную ложь, я
решительно не мог почесть его за обыкновенного нахала, но и уважения к нему
не испытывал; против своей воли счел я его человеком удивительным -- ибо он
меня удивил. У меня еще будет случай говорить о нем.
После того как г-жа д'Юрфе свела меня со всеми, я сказал, что буду
обедать у нее, когда она пожелает, но только наедине, за выключением
родственников ее и Сен-Жермена, чье красноречие и бахвальство забавляли
меня. Этот человек, обедавший в лучших домах Парижа, никогда ни к чему не
притрагивался. Он уверял, что поддерживает жизнь особою пищей, и с ним
охотно примирялись, ибо он был душою всякого застолья.
Я сумел до тонкостей изучить госпожу д'Юрфе, что почитала меня за
истинного адепта, укрывшегося под маской посредственности; она еще более
укрепилась в этих химерических мыслях пять или шесть недель спустя, когда
осведомилась, расшифровал ли я манускрипт, где изъяснялось Великое Деяние. Я
ответил, что расшифровал и вследствие этого прочел и что верну его, дав
слово чести, что не снял копию.
-- Ничего нового я там не обнаружил, -- сказал я.
-- Извините, сударь, но это никак невозможно без шифра.
-- Прикажете назвать вам ключ, сударыня?
-- Сделайте милость.
Я произношу слово, не принадлежавшее ни к одному языку, и повергаю ее в
изумление. Она сказала, что это слишком, поскольку считала, что одна знает
это слово; его хранила она в памяти и никогда не доверяла бумаге.
Я мог сказать ей правду, что те же подсчеты, какие помогли расшифровать
рукопись, открыли и ключ, но мне взбрело на ум объявить, что его сообщил Дух
мне. Ложным этим признанием я поработил г-жу д'Юрфе. В тот день она
предалась мне душой, и я злоупотребил своей властью. Всякий раз, как я
вспоминаю об этом, грусть и стыд охватывают меня, и ныне я совершаю
покаяние, обязав себя говорить в Мемуарах правду. Великим заблуждением
госпожи д'Юрфе была вера в возможность общения с Духами, называемыми
стихийными. За это отдала бы она все свое имение; она встречала уже
мошенников, что пробуждали в ней надежду указать верный путь. Узнав меня,
она уверилась, что достигла цели -- ведь я дал столь убедительное
доказательство своей тайной власти.
-- Я не знала, -- сказала она, -- что ваш Дух властен принудить моего
выдать тайну.
-- Ему принуждать ни к чему, он сам все знает, такова природа его.
-- Ведомы ли ему тайны, сокрытые в моей душе?
-- Без сомнения, и он откроет их мне, если я его спрошу.
-- Вы можете спрашивать, когда хотите?
-- В любой момент, если есть бумага и чернила; я могу заставить его
отвечать вам, назвав вам его имя. Его зовут Паралис. Составьте вопрос, как
если б вы обращались к простому смертному, спросите, как сумел я
расшифровать ваш манускрипт, и вы увидите, как я заставлю его вам отвечать.
Дрожа от радости, г-жа д'Юрфе задает вопрос; я записываю его цифрами,
составляю, как всегда, пирамиду и помогаю ей извлечь ответ, который она сама
обращает в буквы. Она видит только согласные, но посредством другой операции
отыскивает с моей помощью гласные, составляет слова и получает совершенно
ясный ответ, ее сразивший. Перед глазами своими видит она слово, необходимое
для расшифровки манускрипта.
Я покинул ее, унося с собой ее душу, сердце, разум и остатки здравого
смысла.
глава vi
Ложное и противоречивое представление г-жи д'Юрфе о моей власти. Мой
брат женится; проект, сочиненный в день свадьбы. Я отправляюсь в Голландию
по финансовым делам <...>
Принц Тюренн оправился от оспы, граф де Ла Тур д'Овернь с ним расстался
и, зная любовь тетушки к абстрактным наукам, не удивился, обнаружив, что я
сделался единственным ее другом. Я с удовольствием виделся за обедом с ним и
другими родственниками, их доброе отношение трогало меня. То были ее братья
г. де Понкарре и г. де Виарм, избранный в ту пору купеческим старшиной, а
также сын его, о котором уже, кажется, случалось мне говорить. Дочь маркизы,
г-жа дю Шатле, сделалась из-за процесса заклятым ее врагом, и даже имени ее
в доме не поминали.
Ла Тур д'Овернь понужден был в то время отправиться в булонский полк в
Бретань, и мы почти всякий день обедали вдвоем. Челядь маркизы глядела на
меня, как на ее мужа; они рассудили, что я непременно ей муж, -- так
истолковали они, отчего мы столько времени проводим вместе. Почитая меня
богатым, госпожа д'Юрфе вообразила, будто я доставил себе место при лотерее
Военного училища не иначе, как для маскированья.
Она полагала, что я не только владею философским камнем, но и вожусь со
стихийными Духами, а потому могу перевернуть Землю, составить счастье или
несчастье Франции. Необходимость скрываться она приписывала весьма
основательному страху угодить в тюрьму, за решетку, что, верила она, было
неминуемо, когда бы министерство сумело меня распознать. Все эти
сумасбродства внушал ей по ночам Дух, а воспаленная фантазия заставляла
принимать на веру. Выказывая легковерность несравненную, она объявила
однажды, будто Дух сообщил ей, что, поскольку она женщина, ей не дано
сноситься с Духами стихий, но что в моей власти с помощью известной мне
операции переселить ее душу в тело ребенка мужского пола, рожденного от
философского соития бессмертного со смертной либо смертного мужа с
божественной супругой.
Поддерживая безумные эти мечты, я не считал, что обманываю ее, -- она
обманывалась сама, и разубедить ее было невозможно. Если б я, как истинно
честный человек, сказал ей, что это вздор, она бы мне попросту не поверила,
и я решил, что все должно идти своим чередом. Особенно нравилось мне, что
меня почитает за величайшего из Розенкрейцеров и могущественнейшего из людей
высокородная дама, состоящая в родстве с самыми знатными французскими
фамилиями и к тому же богатая -- и более ценными бумагами, нежели
восемьюдесятью тысячами годового дохода, что приносили ей имение и дома в
Париже. Я ясно видел, что в случае надобности мне ни в чем не будет отказа,
и хоть я не строил планов завладеть ее богатствами, ни всеми, ни частью, я
не в силах был отказаться от этой власти.
Г-жа д'Юрфе была скупа. Тратила она никак не более тридцати тысяч
ливров в год, а с остальными сбережениями, составлявшими вдвое большую
сумму, играла на бирже. Биржевый маклер покупал для нее королевские
процентные бумаги, когда они шли по самой низшей цене, и продавал, когда их
курс повышался. Таким способом преумножила она свое состояние. Она много раз
говорила, что готова отдать все, чем владеет, дабы стать мужчиной, и знает,
что зависит это от меня.
Я сказал ей однажды, что и в самом деле могу осуществить сию операцию,
но никогда не отважусь, поскольку принужден буду умертвить ее.
-- Я знаю, -- отвечала она, -- знаю даже, какую смерть мне придется
принять, и я готова.
-- И какой вам представляется, сударыня, ваша кончина?
-- Я умру от снадобья, что унесло Парацельса, -- живо ответствовала
она.
-- И вы полагаете, душа его перенеслась в иное тело?
-- Нет. Но знаю почему. Он не был ни мужчиной, ни женщиной, а надобно
непременно быть тем или другим.
-- Правда ваша, но известен ли вам состав снадобья и что без
вмешательства Саламандры изготовить его невозможно?
-- Так, наверное, и есть, но этого я не знала. Прошу вас, спросите у
каббалы, есть ли у кого в Париже это снадобье?
Я тотчас понял, что она считает, будто снадобье есть у нее, и, не
колеблясь, составил нужный ответ, изобразив глубокое удивление. Она ничуть
не поразилась, а, напротив, восторжествовала.
-- Вот видите, -- сказала она, -- не хватает единственно ребенка,
носителя божественного семени. Я знаю, это в вашей власти, и не верю, что
вам не достанет мужества решиться из-за неуместной жалости к дряхлому моему
остову.
При этих словах я встал и отошел к окну, что выходило на набережную;
так простоял я полчетверти часа, размышляя над ее безумствами. Когда я
воротился к столу, за которым она сидела, она посмотрела на меня внимательно
и взволнованно воскликнула:
-- Возможно ли, друг мой? У вас на глазах слезы! Я не стал ее
разубеждать, взял со вздохом шпагу и ушел. Ее карета всякий день была в моем
распоряжении и теперь ждала меня у ворот.
Брат мой был принят единодушно в Академию -- на выставке его батальное
полотно заслужило одобрение всех ценителей. Академия сама решила приобрести
картину и уплатила брату пятьсот луидоров, что он за нее спросил. Он
влюбился в Коралину и женился бы на ней, когда б она ему не изменила. Он так
оскорбился, что, желая отнять у нее всякую надежду на примирение, меньше чем
в неделю женился на танцовщице из кордебалета Итальянской комедии. Свадьбу
пожелал устроить г-н де Санси, церковный казначей, весьма любивший эту
девушку; в знак благодарности за благое дело, что совершил мой брат,
женившись на ней, г-н де Санси доставил ему заказы на картины от всех своих
друзей, открыв дорогу к богатству, которого он добился, и великой славе,
которую он завоевал.
Во время свадьбы г-н Корнеман завел со мной разговор о нехватке денег в
казне, побуждая обратиться к генерал-контролеру и предложить действенное
средство. Он сказал, что если уступить по сходной цене королевские
процентные бумаги амстердамской торговой компании, то можно взамен получить
бумаги другого государства, не воспрещенные к продаже как французские, кои
можно будет легко обратить в деньги. Я просил его никому об этом деле не
рассказывать и обещал им заняться.
На другое утро я немедля отправился к своему покровителю аббату,
каковой счел оборот превосходным и посоветовал мне самому ехать в Голландию
с рекомендательным письмом от герцога де Шуазеля к господину д'Афри,
которому можно было бы перевести на несколько миллионов ценных бумаг и сбыть
по моему усмотрению. Он велел сперва обсудить дело с г-ном де Булонем и,
главное, держаться поувереннее. Он убеждал, что если я не стану просить
денег вперед, то мне дадут столько рекомендательных писем, сколько я захочу.
Я сразу загорелся. В тот же день повидал я генерал-контролера, каковой,
найдя идею мою превосходной, сказал, что герцог де Шуазель должен быть
завтра с утра в Инвалидном доме и мне надобно переговорить с ним без
отлагательства и вручить записку, каковую он сейчас напишет. Он обещал
отправить послу на двадцать миллионов ценных бумаг -- на худой конец, они
вернутся обратно во Францию. Я, нахмурившись, отвечал, что, если не
требовать лишнего, бумаги, надеюсь, не вернутся. Он возразил, что скоро
заключат мир, а потому я должен уступать бумаги с самой малой скидкой; в
этом деле я буду подчиняться посланнику, каковой получит надлежащие
указания.
Я был столь горд поручением, что во всю ночь не сомкнул глаз. Герцог де
Шуазель славился быстротой в делах; едва он прочел записку г-на де Булоня и
пять минут меня послушал, как приказал составить письмо к г-ну д'Афри,
прочел его про себя, подписал, запечатал, вручил мне и пожелал счастливого
пути. В тот же день выправил я паспорт у г-на Беркенроде, попрощался с Манон
Баллетти и всеми друзьями, за выключением госпожи д'Юрфе, у которой должен
был провести весь завтрашний день, и доверил подписывать лотерейные билеты
моему верному приказчику. <...>
Получив у г-на Корнемана переводной вексель на три тысячи флоринов на
жида Боаса, придворного банкира в Гааге, я отправился в путь; в два дня
доехал до Анвера и там сел на яхту, что доставила утром меня в Роттердам,
где я отоспался. На следующий день, в Сочельник, прибыл я в Гаагу и
остановился у Жаке, в трактире "Английский парламент". Я немедля отправился
с визитом к г-ну д'Афри и явился в тот самый момент, когда он читал письмо
герцога де Шуазеля, извещавшего обо мне и моем деле. Он оставил меня обедать
вместе с г-ном Кудербахом, поверенным короля Польского, курфюрста
Саксонского, и побуждал меня приложить все усилия, присовокупив, однако, что
сомневается в успехе, поскольку у голландцев были все основания полагать,
что мир так быстро не заключат. <...>
Г-н д'Афри приехал с ответным визитом в "Английский парламент" и, не
застав меня, запискою просил его навестить -- у него есть для меня новости.
Я пришел, пообедал и узнал из послания, полученного им от г-на де Булоня,
что он может предоставить в мое распоряжение двадцать миллионов только из
расчета восьми процентов убытка, ибо мир вот-вот будет заключен. Посол
посмеялся над этим, и я тоже. Он посоветовал мне не доверяться жидам, самый
честный из которых всего лишь меньший плут, и предложил рекомендательное
письмо к Пелсу в Амстердам, каковое я с благодарностью принял; дабы помочь
продать акции гетеборгской Индийской компании, он представил меня шведскому
посланнику. Тот адресовал меня к г-ну Д. О.
Я отправился накануне праздника Иоанна апостола по причине собрания
самых ревностных франкмасонов Голландии. Ввел меня граф Тот, брат того
барона, что упустил свое счастье в Константинополе. <...>
глава vii
Удача сопутствует мне в Голландии. Я возвращаюсь в Париж с юным
Помпеати
Прошло несколько времени, и г-н Д. О. сообщил мне, что они вместе с
Пелсом и хозяевами шести других торговых домов порешили по поводу моих
двадцати миллионов. Они давали десять миллионов наличными и семь ценными
бумагами, то есть с уступкой в пять и шесть процентов, вместе с одним
процентом комиссионных. Кроме того, они отказывались от миллиона двухсот
тысяч флоринов, каковые французская Индийская компания должна была
голландской. Я отправил списки договора г-ну де Булоню и г-ну д'Афри, требуя
скорого ответа. Неделю спустя г-н де Куртей прислал мне распоряжение г-на де
Булоня; сделку расторгнуть и воротиться в Париж, ежели ничего более сделать
не могу. И вновь мне твердили, что мир неминуемо заключат. <...>
Спустя неделю г-н Д. О. сказал свое последнее слово: Франция потеряет
всего девять процентов при продаже двадцати миллионов при условии, что я не
требую куртажа с покупателей. Я отправил с нарочным копии договора г-ну
д'Афри, умоляя переслать их за мой счет генерал-контролеру вместе с письмом,
где пригрозил, что дело сорвется, если он хоть на день позже представит г-ну
д'Афри право дозволить мне заключить сделку. Я с той же силой убеждал г-на
де Куртея и г-на герцога, уведомив, что ничего не выгадаю, но все одно
заключу договор, уверенный, что мне возместят расходы и не откажут в Версале
в моих законных комиссионных. <...>
Через десять--двенадцать дней после отправки ультиматума я получил
письмо от г-на де Булоня, сообщавшего, что посол получил все необходимые для
заключения сделки распоряжения, и тот со своей стороны все подтвердил. Он
напоминал, чтобы я принял все меры предосторожности: королевские процентные
бумаги он выдаст, только получив восемнадцать миллионов двести тысяч франков
звонкой монетой. <...> Наутро мы покончили с послом все дела.
<...>
Десятого числа февраля воротился я в Париж и снял себе прекрасную
квартиру на улице Контес-д'Артуа неподалеку от улицы Монторгей.
ГЛАВА VIII
Покровитель оказывает мне благосклонный прием. Заблуждения г-жи д'Юрфе
<...> Первый визит нанес я своему покровителю, у которого застал
большое общество; увидал я и посла венецианского, каковой сделал вид, будто
меня не узнал.
-- Давно ли вы приехали? -- сказал министр, протянув мне руку.
-- Только что вышел из почтовой коляски.
-- Так отправляйтесь в Версаль, там вы найдете герцога де Шуазеля и
генерал-контролера. Вы сотворили чудо -- пусть теперь вам поклоняются. Потом
возвращайтесь ко мне. Скажите г-ну герцогу, что я отправил Вольтеру
королевскую грамоту, жалующую его званием палатного дворянина.
В Версаль в полдень не ездят, но так всегда изъясняются министры, когда
они в Париже. Как будто Версаль тут, за углом. Я отправился к госпоже
д'Юрфе.
Первые слова ее были, что Дух уведомил ее, что сегодня она меня увидит.
-- Вчера Корнеман сказал мне, что вы совершили невозможное. Я уверена,
что вы сами учли эти двадцать миллионов. Фондовые ценности поднялись, на
будущей неделе в обороте будет по меньшей мере сто миллионов. Простите, что
я осмелилась преподнести вам двенадцать тысяч франков. Это такая безделица.
Не было нужды разубеждать ее. Она велела сказать швейцару, что ее ни
для кого нет, и мы начали разговор. Она задрожала от радости, когда я между
прочим обмолвился, что привез с собою мальчика лет пятнадцати и хочу отдать
его в лучший парижский пансион.
-- Я помещу его к Виару вместе с моими племянниками, -- сказала она. --
Как его зовут? Где он? Я знаю, что это за мальчик. Мне не терпится его
увидеть. Почему вы не остановились с ним у меня?
-- Я представлю вам его послезавтра, завтра я буду в Версале.
-- Он говорит по-французски? Пока я улажу дела с пансионом, пусть он
поживет здесь.
-- Об этом мы поговорим послезавтра. Зайдя в контору, где все было в
полном порядке, я направился в Итальянскую комедию, где играла Сильвия. Она
была в своей уборной вместе с дочерью. Она сказала, что наслышана о выгодной
сделке, которую заключил я в Голландии, и изрядно удивилась, услыхав в
ответ, что я старался ради ее дочери. Та покраснела. <...>
За ужином у Сильвии я блаженствовал. Меня ласкали как родного сына, а
я, в свой черед, уверял их, что и хочу быть им сыном. Мне казалось, что
состоянием своим я обязан их связям и неизменной дружбе. Я уговорил мать,
отца, дочь и двух сыновей принять подарки, что я им привез. Самый дорогой
был у меня в кармане, и я вручил его матери, а та передала его дочери. То
были серьги, обошедшиеся мне в шесть тысяч флоринов. Три дня спустя подарил
я ей ящичек, где она обнаружила две штуки великолепного ситца, две --
тончайшего полотна и вышивные кружева из Фландрии, что зовут английскими.
Марио, заядлому курильщику, вручил я отделанную золотом трубку, а другу
моему -- красивую табакерку. Младшему, которого любил до безумия, я подарил
часы. Я уже рассказывал об этом юноше, таланты коего никак не
соответствовали его положению. Но был ли я довольно богат, чтоб делать такие
подарки? Конечно же нет. Именно потому я делал их, что сомневался в будущем.
Будь я в нем уверен, я бы повременил.
Рано утром поехал я в Версаль. Г-н герцог де Шуазель принял меня, как и
в прошлый раз: его причесывали, он писал. На сей раз он отложил перо.
Холодно поздравив меня, он сказал, что если я смогу добиться заема в сто
миллионов флоринов из четырех процентов, то получу дворянство. Я отвечал,
что поразмыслю над этим, как только увижу, каково будет вознаграждение за
мои труды.
-- Все говорят, что вы заработали 200 тысяч флоринов.
-- Разговоры -- не доказательство. Я имею право на комиссионные.
-- Хорошо. Идите объясняйтесь с генерал-контролером.
Г-н де Булонь прервал работу и радушно встретил меня, но когда я
сказал, что он должен мне 100 тысяч флоринов, только улыбнулся.
-- Я знаю, -- сказал он, -- что вы привезли вексель на сто тысяч экю.
-- Ваша правда, но никакого отношения к этим делам он не имеет. Тут и
говорить нечего. Я могу сослаться на г-на д'Афри. У меня есть верный проект,
как увеличить королевские доходы на двадцать миллионов, и так, чтобы никто
не стал жаловаться.
-- Осуществите его, и я добьюсь, чтобы король пожаловал вам пенсию в
сто тысяч франков и дворянские грамоты, если вы захотите принять французское
подданство.
Я отправился в малые покои, где маркиза де Помпадур репетировала балет.
Она приветствовала меня и сказала, что я ловкий негоциант, коего господа из
тех краев недооценили. Она не позабыла, что я сказал ей в Фонтебло восемь
лет назад. Я отвечал, что все блага приходят из центра и я надеюсь добраться
туда, заручившись ее помощью. <...>
Приехав к г-же д'Юрфе, обнаружил я своего мальчишку в ее объятиях. Она
принялась извиняться, что похитила его, но я все обратил в шутку. Я сказал
мальчику, что он должен относиться к г-же маркизе как к своей повелительнице
и открыть ей сердце. Она объявила, что уложила его с собой, но что впредь ей
придется лишить себя этого удовольствия, коли он не даст обещания вести себя
примерно. Я восхитился, юнец покраснел и просил объяснить ему, чем он
провинился.
Маркиза сказала, что пригласила на обед Сен-Жермена, -- она знала, что
чернок