Гарсия, - сказал старый капитан. - Такие речи
не годится держать в траншее.
- В траншее и в любом другом месте я всегда говорю то, что думаю. Но я
готов замолчать, - вот у моего друга дона Хуана сейчас слетит с головы шляпа
от вставших дыбом волос. Он верит не только в душу, но даже в души
чистилища.
- Я отнюдь не вольнодумец, - сказал дон Хуан со смехом, - и порой я
завидую вашему великолепному безразличию к делам того света. Признаюсь вам,
хоть вы и станете надо мной смеяться: бывают минуты, когда все то, что
рассказывают об осужденных, вызывает у меня неприятные мысли.
- Лучшее доказательство бессилия дьявола - то, что вы сейчас стоите
живой в этой траншее. Поверьте мне, господа, - прибавил дон Гарсия, хлопая
дона Хуана по плечу, - если бы дьявол существовал, он бы уже забрал этого
молодца. Он хоть и юн, но, ручаюсь вам, это настоящий грешник. Он погубил
женщин и уложил в гроб мужчин больше, чем могли бы это сделать два
францисканца и два валенсийских головореза, вместе взятые.
Он еще продолжал говорить, как вдруг раздался аркебузный выстрел со
стороны траншеи, ближайшей к лагерю. Дон Гарсия схватился за грудь и
вскрикнул:
- Я ранен!
Он пошатнулся и почти тотчас упал. В то же мгновение какой-то человек
бросился бежать, но темнота быстро скрыла его от преследователей.
Рана дона Гарсия оказалась смертельной. Выстрел был произведен с очень
близкого расстояния, аркебуза была заряжена несколькими пулями. Но твердость
этого закоренелого вольнодумца не поколебалась ни на минуту. Он крепко
выругал тех, кто заговорил с ним об исповеди, и сказал, обращаясь к дону
Хуану:
- Единственно, что меня печалит в моей смерти, это то, что капуцины
изобразят ее как суд божий надо мною. Согласитесь, однако, что нет ничего
более естественного, чем выстрел, убивающий солдата. Говорят, будто выстрел
был сделан с нашей стороны; наверно, какой-нибудь мстительный ревнивец
подкупил моего убийцу. Повесьте его без дальних разговоров, если он вам
попадется. Слушайте, дон Хуан: у меня есть две любовницы в Антверпене, три в
Брюсселе и еще несколько, которых я не помню... У меня путаются мысли. Я их
вам завещаю... за неимением лучшего... Возьмите также мою шпагу... а
главное, не забудьте выпада, которому я вас научил... Прощайте... И пусть
вместо всяких месс мои товарищи устроят после моих похорон славную пирушку.
Таковы приблизительно были его последние слова. О боге, о том свете он
и не вспомнил, как не вспоминал о них и тогда, когда был полон жизни и сил.
Он умер с улыбкой на устах; тщеславие придало ему силы до конца выдержать
гнусную роль, которую он так долго играл. Модесто исчез бесследно. Все в
армии были уверены, что это он убил дона Гарсию, но все терялись в догадках
относительно причин, толкнувших его на убийство.
Дон Хуан жалел о доне Гарсии больше, чем о родном брате. Он полагал,
безумец, что всем ему обязан! Это дон Гарсия посвятил его в тайны жизни, он
снял с его глаз плотную чешую, их покрывавшую. "Чем был я до того, как
познакомился с ним?" - спрашивал он себя, и его самолюбие внушало ему, что
он стал существом высшим, чем другие люди. Словом, все то зло, которое в
действительности причинило ему знакомство с этим безбожником, оборачивалось
в его глазах добром, и он испытывал к нему признательность, какая бывает у
ученика к учителю.
Печальные воспоминания об этой столь внезапной смерти так долго не
выходили у него из головы, что за несколько месяцев он даже переменил образ
жизни. Но постепенно он вернулся к прежним привычкам, слишком укоренившимся
в нем, чтобы какая-нибудь случайность могла их изменить. Он снова принялся
играть, пить, волочиться за женщинами и драться с их мужьями. Каждый день у
него бывали новые приключения. Сегодня он лез на стену крепости, завтра
взбирался на балкон; утром дрался на шпагах с каким-нибудь мужем, вечером
пьянствовал с куртизанками.
Среди этого разгула он узнал о смерти отца; мать пережила его лишь
несколькими днями, так что дон Хуан получил оба эти известия зараз. Люди
деловые советовали ему - и это вполне отвечало его собственному желанию -
вернуться в Испанию и вступить во владение родовым имением и огромными
богатствами, перешедшими к нему по наследству. Он уже давно получил прощение
за убийство дона Алонсо де Охеда, отца доньи Фаусты, и считал, что с этим
делом покончено. К тому же он хотел применить свои силы на более широком
поприще. Он вспомнил о прелестях Севильи и о многочисленных красотках,
которые, казалось, только и ждут его прибытия, чтобы отдаться ему без
сопротивления. Итак, сбросив латы, он отправился в Испанию. Он прожил
некоторое время в Мадриде, на бое быков обратил на себя внимание богатством
своего наряда и ловкостью, с какою управлял пикой, одержал там несколько
побед, но вскоре уехал. Прибыв в Севилью, он ослепил всех от мала до велика
своей пышностью и роскошью. Каждый день он давал новые празднества, на
которые приглашал прекраснейших дам Андалусии. Что ни день, то новые
развлечения, новые оргии в его великолепном дворце. Он сделался
предводителем целой ватаги озорников, распущенных и необузданных и лишь ему
одному покорных той покорностью, какая так часто наблюдается в кругу дурных
людей. Словом, не было такого бесчинства, которому бы он не предавался, а
так как богатый распутник бывает опасен не только самому себе, то он
развращал своим примером андалусскую молодежь, которая превозносила его до
небес и старалась ему подражать. Если бы провидение долго еще терпело его
распутство, то, несомненно, понадобился бы огненный дождь [37], чтобы
покарать безобразия и преступления, творившиеся в Севилье. Болезнь,
приковавшая дона Хуана на несколько дней к постели, отнюдь не способствовала
его исправлению; напротив, он искал у своего врача исцеления лишь для того,
чтобы предаться новым бесчинствам.
Выздоравливая, он развлекался тем, что составлял список всех
соблазненных им женщин и обманутых мужей. Список этот был тщательно разделен
на два столбца. В одном значились имена женщин с кратким их описанием, в
другом - имена мужей и их общественное положение. Дону Хуану нелегко было
восстановить в памяти имена всех этих несчастных, и можно полагать, что
список его был далеко не полным. Однажды он показал его одному приятелю,
который пришел его навестить. В Италии дону Хуану довелось пользоваться
благосклонностью женщины, хвалившейся тем, что она любовница папы, и потому
список женщин начинался ее именем, а имя папы числилось в списке мужей. За
ним шел какой-то король, дальше герцоги, маркизы и так далее, вплоть до
простых ремесленников.
- Погляди, мой милый, - сказал дон Хуан приятелю, - никто от меня не
спасся, никто, начиная с папы и кончая сапожником; нет сословия, которое бы
не уплатило мне подати.
Дон Торривьо - так звали приятеля - просмотрел список и вернул его дону
Хуану, заметив с торжествующим видом:
- Он не полон.
- Как? Не полон? Кого же недостает в таблице мужей?
- Бога, - отвечал дон Торривьо.
- Бога? Это правда, не хватает монахини. Черт возьми! Спасибо, что
заметил. Так вот, клянусь тебе честью дворянина, - не пройдет и месяца, как
бог попадет в мой список, повыше папы, и ты поужинаешь у меня вместе с моей
монахиней. В каком из севильских монастырей есть хорошенькие монашенки?
Через несколько дней дон Хуан принялся за дело. Он начал посещать
церкви женских монастырей, становясь на колени около самой решетки,
отделяющей невест Христовых от остальных верующих. Оттуда он бросал
бесстыдные взгляды на робких дев, как волк, забравшийся в овчарню и
высматривающий самую жирную овечку, чтобы зарезать ее первую. Он вскоре
заметил в церкви божьей матери дель Росарьо молодую монахиню поразительной
красоты, еще более выигрывавшей от выражения печали, разлитой в ее чертах.
Она никогда не подымала глаз, никогда не смотрела ни вправо, ни влево; она
казалась целиком погруженной в святое таинство, совершавшееся перед ней. Ее
губы чуть шевелились; заметно было, что она молится с большим жаром и
благоговением, чем все ее подруги. Ее вид пробудил в доне Хуане какие-то
старые воспоминания. Ему казалось, что он уже видел эту женщину, но где и
когда, он не мог припомнить. Столько образов запечатлелось с большей или
меньшей ясностью в его памяти, что они невольно сливались. Два дня подряд
приходил он в церковь и становился всякий раз возле решетки, но ему так и не
удалось заставить сестру Агату (он узнал, как ее зовут) поднять глаза.
Трудность победы над особой, так хорошо охраняемой ее положением и
скромностью, лишь разжигала желания дона Хуана. Самым важным и вместе с тем
самым трудным было заставить себя заметить. Тщеславие дона Хуана нашептывало
ему, что если бы только ему удалось привлечь внимание сестры Агаты, победа
была бы наполовину одержана. Чтобы принудить эту прекрасную особу поднять
глаза, он придумал следующую уловку. Он занял место как можно ближе к ней и,
воспользовавшись минутой, когда во время поднятия святых даров все молящиеся
распростираются ниц, просунул руку между прутьев решетки и вылил перед
сестрой Агатой флакон духов, который принес с собой. Резкий запах, внезапно
распространившийся, заставил молодую монахиню поднять голову, а так как дон
Хуан стоял прямо перед ней, она не могла его не заметить. Сначала ее лицо
выразило сильное удивление, потом оно покрылось смертельной бледностью: она
слабо вскрикнула и без чувств упала на каменные плиты. Ее подруги поспешили
к ней и унесли ее в келью. Дон Хуан, очень довольный собою, удалился.
"Эта монахиня действительно прелестна, - говорил он себе. - Но чем
больше я на нее смотрю, тем больше убеждаюсь в том, что она уже занесена в
мой список".
На другой день к началу мессы он опять появился у решетки. Но сестры
Агаты не было на ее обычном месте в первом ряду монахинь; она пряталась за
своими, подругами. Дон Хуан все же заметил, что она тайком оглядывается по
сторонам. Он увидел в этом доброе предзнаменование для своей страсти.
"Малютка меня боится, - подумал он, - но скоро я ее приручу". Когда месса
окончилась, он заметил, что сестра Агата направилась в исповедальню. Но по
пути туда, проходя мимо решетки, она словно невзначай уронила свои четки.
Дон Хуан был слишком опытен, чтобы поверить в эту притворную рассеянность.
Сначала он подумал, как хорошо было бы завладеть этими четками. Но он
находился по другую сторону решетки и рассудил, что для того, чтобы поднять
их, нужно подождать, пока все выйдут из церкви. В ожидании этой минуты он
прислонился к столбу, как бы углубившись в молитву, прикрыв глаза рукою, но
слегка при этом раздвинув пальцы, чтобы не терять из виду малейшего движения
сестры Агаты. Всякий, кто увидел бы его в такой позе, принял бы его за
доброго христианина, погруженного в благочестивые мысли.
Монахиня вышла из исповедальни и сделала несколько шагов, направляясь
внутрь монастыря. Но тут она заметила - или притворилась, будто заметила, -
что потеряла свои четки. Она оглянулась вокруг и увидела, что они лежат
возле решетки. Она вернулась и наклонилась, чтобы поднять их. В эту минуту
дон Хуан заметил что-то белое, скользнувшее под решетку. Это был маленький
листочек, сложенный вчетверо. Вслед за тем монахиня удалилась.
Распутник, удивленный тем, что добился успеха быстрее, чем ожидал, даже
пожалел, что встретил слишком слабое сопротивление. Подобное сожаление
испытывает охотник на оленя, приготовившийся к долгой и трудной погоне:
иногда зверь, только поднятый, внезапно падает, лишая охотника удовольствия
и чести, которых он ждал от преследования. Дон Хуан все же поспешно поднял
записку и вышел из церкви, чтобы на свободе ее прочесть. Вот ее содержание:
"Это Вы, дон Хуан? Неужели правда, что Вы меня не забыли? Я была очень
несчастна, но уже начинала свыкаться со своей судьбой. Теперь я стану во сто
раз несчастнее. Я должна Вас ненавидеть... Вы пролили кровь моего отца... Но
я не могу Вас ни ненавидеть, ни забыть. Имейте ко мне жалость. Не приходите
больше в эту церковь. Вы заставляете меня очень страдать. Прощайте,
прощайте, я умерла для мира.
Тереса".
- Да это Тересита! - вскричал дон Хуан. - Я был уверен, что где-то
видел ее. - Затем он еще раз перечел записку. - "Я должна Вас ненавидеть..."
Это значит - я Вас люблю. "Вы пролили кровь моего отца..." То же самое
Химена говорила Родриго [38]. "Не приходите больше в эту церковь". Это
значит - я жду Вас завтра. Превосходно! Она моя.
Затем он пошел обедать.
На следующий день минута в минуту он был в церкви с заготовленным
письмом в кармане. Каково же было его удивление, когда он заметил отсутствие
сестры Агаты! Никогда еще месса не казалась ему более долгой. Он был вне
себя. Проклиная в сотый раз совестливость Тересы, он отправился гулять на
берег Гуадалкивира, стараясь придумать какую-нибудь хитрость. И вот что
пришло ему в голову.
Монастырь божьей матери дель Росарьо славился среди монастырей Севильи
превосходным вареньем, которое изготовляли его монахини. Дон Хуан явился в
приемную монастыря и попросил привратницу дать ему список всех сортов
варенья, какие у нее были для продажи.
- А есть у вас лимоны Маранья? - спросил он с самым естественным видом.
- Лимоны Маранья, сеньор кавальеро? Я в первый раз слышу о таком
варенье.
- Однако оно сейчас очень в моде. Меня удивляет, что его у вас не
приготовляют в большом количестве.
- Лимоны Маранья?
- Ну да, Маранья, - повторил дон Хуан, отчеканивая каждый слог. - Не
может быть, чтобы ни одна из ваших монахинь не знала, как их приготовить.
Опросите сестер, не знают ли они это варенье. Я приду завтра.
Через несколько минут весь монастырь только и говорил, что о лимонах
Маранья. Лучшие мастерицы никогда о них не слыхали. Одна лишь сестра Агата
знала секрет. Надо взять обыкновенные лимоны, прибавить розовой воды, фиалок
и т. д. и т. п. Она взялась их приготовить. Дон Хуан, придя на следующий
день, получил банку лимонов Маранья. По правде сказать, это было ужасное на
вкус варево. Но под бумагою, закрывавшею банку, была спрятана записка от
Тересы. То были новые мольбы оставить ее, забыть о ней. Бедная девушка
пыталась обмануть себя. Религия, уважение к памяти отца и любовь боролись в
сердце этой несчастной, но легко было догадаться, что любовь была в ней
сильнейшим чувством. На следующий день дон Хуан прислал в монастырь пажа с
ящиком лимонов, прося приготовить их так же и доверить это дело монахине,
сварившей варенье, купленное им накануне. На дне ящика лежал искусно
спрятанный ответ на письмо Тересы. Он писал ей:
"Я был очень несчастлив. Злой рок направил мою руку. С той самой
злосчастной ночи я не переставал думать о тебе. Я не смел надеяться, что ты
испытываешь ко мне что-либо, кроме ненависти. Наконец я снова нашел тебя. Не
говори мне больше о своих обетах. Прежде чем посвятить себя церкви, ты уже
была моею. Ты не вправе была располагать своим сердцем, которое принадлежало
мне... Я пришел требовать сокровище, которое для меня дороже жизни. Я или
погибну, или верну тебя. Завтра я вызову тебя в приемную монастыря. Я не
смел являться туда, не предупредив тебя. Я боялся, как бы твое волнение нас
не выдало. Вооружись мужеством. Скажи мне, можно ли подкупить привратницу".
Две капли воды, искусно пролитые на бумагу, изображали слезы, капнувшие
из глаз дона Хуана.
Несколько часов спустя монастырский садовник принес дону Хуану ответ и
предложил свои услуги. Привратница была неподкупна; сестра Агата соглашалась
выйти в приемную, но только для того, чтобы показаться ему в последний раз и
проститься навеки.
Несчастная Тереса явилась в приемную ни жива, ни мертва. Она должна
была держаться обеими руками за решетку, чтобы не упасть. Дон Хуан,
спокойный и бесстрастный, наслаждался смятением, в которое ее поверг.
Сначала, чтобы отвести глаза привратнице, он непринужденно заговорил о
друзьях Тересы, оставленных ею в Саламанке и поручивших ему передать ей
привет. Затем, воспользовавшись моментом, когда привратница отошла в
сторону, он быстрым шепотом сказал Тересе:
- Я готов пойти на все, чтобы тебя извлечь отсюда. Если понадобится
поджечь монастырь, я это сделаю. Не хочу ничего слушать. Ты принадлежишь
мне. Через несколько дней ты будешь моею или я погибну, но многие погибнут
вместе со мною.
Привратница опять подошла. Донья Тереса задыхалась, она не могла
произнести ни слова. Тем временем дон Хуан заговорил равнодушным голосом о
варенье, о вышивках монахинь, обещая привратнице прислать из Рима освященные
папой четки и пожертвовать монастырю парчовое платье, чтобы наряжать в него
святую покровительницу их общины в день ее праздника. После получасовой
беседы в таком духе он почтительно и степенно простился с Тересой, оставив
ее в волнении и отчаянии, не поддающихся описанию. Она поспешила запереться
в своей келье, и там ее рука, более послушная, чем язык, написала длинное
письмо, полное упреков, молений и жалоб. Но она не могла удержаться, чтобы
не высказать дону Хуану свою любовь, оправдывая этот грех свой тем, что она
вполне искупит его, отказываясь уступить мольбам своего возлюбленного.
Садовник, ведавший этой преступной перепиской, вскоре принес ответ. Дон Хуан
по-прежнему грозил прибегнуть к крайним средствам. В его распоряжении была
сотня головорезов. Святотатство не пугало его. Он был бы счастлив умереть,
лишь бы ему удалось еще раз сжать в объятиях свою возлюбленную. Что могло
поделать это слабое дитя, привыкшее уступать обожаемому человеку? Тереса
проводила ночи в слезах, а днем не могла молиться, так как образ дона Хуана
всюду ее преследовал. Даже тогда, когда она вместе со своими подругами
выполняла благочестивые обязанности, ее тело машинально совершало
молитвенные движения, меж тем как душа была всецело поглощена гибельной
страстью.
Через несколько дней она не могла более сопротивляться. Она сообщила
дону Хуану, что готова на все. Она понимала, что так или иначе погибла, и
потому решила, что если уж суждено умереть, то лучше испытать перед этим
минуту счастья. Дон Хуан вне себя от радости приготовил все для похищения.
Он выбрал безлунную ночь. Садовник принес Тересе шелковую лестницу, чтобы
она могла перелезть через монастырскую стену. Сверток с мирским платьем был
спрятан в условленном месте сада - показаться на улице в монашеском одеянии
было невозможно. Дон Хуан должен был ждать ее за стеною. Поблизости будет
стоять наготове закрытый портшез, запряженный быстрыми мулами, которые умчат
ее в загородный дом дона Хуана. Там в полной безопасности она будет жить
спокойно и счастливо со своим возлюбленным. Таков был план, придуманный
самим доном Хуаном. Он заказал подходящее для нее платье, испробовал
лестницу, подробно объяснил, как ею пользоваться, - словом, не забыл ни
одной мелочи, необходимой для успеха предприятия. Садовник был человек
надежный, и дело это сулило ему слишком большую выгоду, чтобы можно было
усомниться в его преданности. Кроме того, были приняты меры, чтобы убить его
на следующий день после похищения. Словом, казалось, что план был так хорошо
задуман, что ничто уже не могло его расстроить.
Чтобы отвести от себя подозрения, дон Хуан удалился в замок Маранья за
два дня до вечера, назначенного для похищения. В этом замке провел он
большую часть своего детства, но с самого своего возвращения в Севилью еще
ни разу там не побывал. Он прибыл туда к ночи и первым делом хорошенько
поужинал. Потом слуги раздели его, и он лег в постель. Он велел зажечь в
своей комнате две большие восковые свечи и положил на стол книгу с
легкомысленными рассказами. Прочтя несколько страниц и почувствовав, что сон
его одолевает, он закрыл книгу и погасил одну из свечей. Прежде чем погасить
вторую, он обвел комнату рассеянным взглядом и вдруг увидел в алькове
картину с изображением мук чистилища - картину, на которую он так часто
смотрел в детстве. Невольно взгляд его остановился на человеке, внутренности
которого грызла змея, и, хотя этот образ показался ему еще более ужасным,
чем прежде, он не мог от него оторваться. В ту же минуту он вспомнил лицо
Гомаре и страшный отпечаток, который смерть наложила на его черты. Эта мысль
заставила дона Хуана содрогнуться, и он почувствовал, что волосы его встали
дыбом. Однако, призвав на помощь свое мужество, он погасил вторую свечу,
надеясь, что мрак избавит его от отвратительных образов, которые его
преследовали. Темнота еще усилила его страх. Глаза его по-прежнему были
обращены к картине, которой он теперь не видел. Но она была так хорошо ему
знакома, что он в своем воображении видел ее отчетливо, как будто был яркий
день. Временами ему казалось даже, что фигуры озаряются и начинают
светиться, словно пламя чистилища, изображенное художником, было настоящим
огнем. Наконец его возбуждение достигло такой степени, что он стал громко
звать слуг, чтобы приказать им убрать картину, вызывавшую в нем такой ужас.
Когда они вошли в комнату, он устыдился своей слабости. Ему пришло в голову,
что слуги станут смеяться над ним, узнав, что он испугался картины. Стараясь
говорить естественным тоном, он велел им зажечь свечи и оставить его одного.
Затем он снова принялся за чтение, но глаза его пробегали по страницам, а
мысли были заняты картиной. Охваченный несказанным волнением, он провел ночь
без сна.
Едва рассвело, он быстро встал и отправился на охоту. Движение и свежий
утренний воздух мало-помалу успокоили его, и, когда он вернулся в замок,
впечатление, вызванное картиной, рассеялось. Он сел за стол и много пил. В
голове у него слегка шумело, когда он отправился спать. По его приказанию
постель была приготовлена ему в другой комнате, и вы легко можете
догадаться, что он не распорядился перенести туда картину, но он сохранил о
ней воспоминание настолько сильное, что опять долго не спал.
Впрочем, ужас не пробудил в нем раскаяния, и он не упрекал себя за свою
прежнюю жизнь. Он все так же был занят затеянным им похищением и, отдав
слугам все необходимые приказания, выехал один в Севилью в часы дневного
зноя, чтобы прибыть туда к ночи. Действительно, уже спустилась ночь, когда
он подъехал к Торре дель Льоро [39], где его ждал слуга. Дон Хуан поручил
ему коня и спросил, приготовлены ли портшез и мулы. Согласно его приказанию,
они должны были ждать его на одной из ближайших к монастырю улиц, чтобы он
мог быстро дойти до них с Тересой, но при этом не настолько близко, чтобы
вызвать у ночного дозора подозрение, если тот наткнется на них. Все было в
порядке, приказания были выполнены в точности. Дон Хуан заметил, что у него
остается еще целый час до того времени, когда он должен был дать Тересе
условный сигнал. Слуга набросил ему на плечи большой темный плащ, и он вошел
один в Севилью через ворота Трианы [40], закрыв лицо, чтобы его не могли
узнать. Жара и усталость заставили его присесть на скамью среди пустынной
улицы. Он принялся насвистывать и напевать песенки, приходившие ему на
память. Время от времени он поглядывал на часы, досадуя, что стрелка
подвигается страшно медленно... Внезапно слух его поразило мрачное и
торжественное пение. Он сразу догадался, что то было пение похоронное.
Вскоре за углом показалась процессия, направлявшаяся к нему. Два длинных
ряда кающихся с зажженными свечами в руках шли впереди гроба, покрытого
черным бархатом, его несли несколько человек, одетых на старинный лад,
седобородых, со шпагой на боку. Шествие замыкалось двумя рядами. Вся эта
процессия подвигалась медленно и важно. Не было слышно шума шагов по
мостовой - можно сказать, все фигуры скорее скользили, чем шли. Длинные,
прямые складки одежд и плащей казались неподвижными, как мраморные одеяния
статуй.
При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое
мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но
огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его
любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом
распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли
свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него
было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую
болезнь. Он ответил загробным голосом:
- Графа дона Хуана де Маранья.
От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но
он тотчас же овладел собой и улыбнулся.
"Я ослышался, - сказал он себе, - или старик ошибся".
Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение
возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном
облачении запели De profundis ["Из глубины <я воззвал к тебе>" -
первые слова католической молитвы, которая поется при погребении (лат.).].
Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь
стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:
- Кого это хоронят?
- Графа дона Хуана де Маранья, - отвечал монах глухим и страшным
голосом.
Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы
его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и
своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших
грозное Dies irae ["День гнева" (лат.).]. Дону Хуану казалось, что он слышит
хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он
схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как
мрамор.
- Ради бога, святой отец! - воскликнул он. - За кого вы молитесь, и кто
вы такой?
- Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, - отвечал священник,
устремив на него взгляд, полный скорби. - Мы молимся за его душу, погрязшую
в смертном грехе, а сами мы - души, спасенные из пламени чистилища мессами и
молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это
последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана
де Маранья.
В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для
похищения доньи Тересы.
- Время настало! - прозвучал голос из темного угла церкви. - Время
настало! Он наш!
Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный
и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще
искажены ужасной судорогою. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия,
сбросив крышку на землю, повторил:
- Он наш!
В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и,
вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться
на гроб...
- Иисусе! - воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.
Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход,
заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли
к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и
попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водою. Но,
видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни
говорили, что он пьян, другие - что сильно избит по приказанию какого-нибудь
ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных,
не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один
благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько
бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли
своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея,
пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь
бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем
начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и
что стало с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали,
что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать
себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем
приказал привести к нему исповедника.
Все были этим изумлены, так как его нечестие было хорошо известно.
Многие священники, к которым обратились его слуги, отказались идти к нему,
уверенные, что он хочет сыграть с ними какую-нибудь злую шутку. Наконец один
доминиканский монах согласился отправиться к нему. Их оставили наедине, и
дон Хуан, бросившись на колени перед монахом, поведал бывшее ему видение,
затем покаялся в своих грехах. Пересказывая все свои преступления, он после
каждого останавливался, спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как
он, получить у бога прощение. Монах отвечал, что милосердие божие
безгранично. Посоветовав ему быть твердым в своем раскаянии и произнеся
слова утешения, в которых церковь не отказывает величайшим преступникам,
доминиканец удалился, обещав прийти вечером. Дон Хуан провел весь день в
молитве. Когда доминиканец пришел снова, дон Хуан сказал ему, что он принял
решение удалиться из мира, где совершил столько бесчинств, и постараться
искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя
запятнал. Монах, тронутый его слезами, ободрил его, как мог, и, чтобы
испытать, хватит ли у него мужества осуществить свое решение, нарисовал
грозную картину суровости монашеской Жизни. Но всякий раз, как он описывал
новый способ умерщвления плоти, дон Хуан восклицал, что это пустяки и что он
заслуживает еще более строгого обхождения.
На следующий день он отдал половину своего состояния родственникам,
жившим в бедности, другую половину употребил на устройство госпиталя и
сооружение часовни. Он раздал значительные суммы денег беднякам и заказал
огромное количество месс за упокой душ чистилища, в особенности же
военачальника Гомаре и тех несчастных, которые погибли от его, дона Хуана,
руки на дуэлях. Напоследок он собрал всех своих друзей и покаялся перед ними
в том, что так долго подавал им дурной пример. С глубоким волнением он
поведал им о муках совести, которые ему причиняет прежнее поведение, и о
надеждах, которые он дерзает питать на будущее. Многие из этих вольнодумцев
растрогались и изменили свою жизнь, другие же, неисправимые, покинули его с
холодной насмешкой.
Прежде чем уйти в монастырь, который он избрал, дон Хуан написал
Тересе. Он сознался ей в своих постыдных намерениях, рассказал о своей жизни
и обращении и умолял простить его, увещевая ее извлечь урок из его примера и
искать спасения в покаянии. Он отдал это письмо доминиканцу, сначала
ознакомив монаха с его содержанием.
Бедная Тереса долго ждала в монастырском саду условленного сигнала.
Проведя несколько часов в несказанном волнении и видя, что заря уже
занимается, она вернулась в свою келью, охваченная мучительной тоской. Она
объясняла отсутствие дона Хуана многими причинами, равно далекими от истины.
Прошло несколько дней, в течение которых она не получала от него писем или
каких-либо вестей, способных смягчить ее отчаяние. Наконец, монах,
побеседовав предварительно с настоятельницей, получил разрешение повидаться
с ней и вручил ей письмо раскаявшегося соблазнителя. Пока она читала, на ее
лбу выступили крупные капли пота; она то краснела, как огонь, то бледнела,
как смерть. У нее все же хватило сил дочитать письмо до конца. После этого
доминиканец попытался изобразить ей раскаяние дона Хуана и поздравить ее с
избавлением от ужасного несчастья, которое постигло бы их обоих, если бы их
замысел не был пресечен явным вмешательством провидения. Но в ответ на все
его увещания донья Тереса восклицала: "Он никогда меня не любил!" Вскоре у
несчастной началась горячка. Тщетно врачебное искусство и религия предлагали
ей свою помощь: она отказывалась от первого и казалась бесчувственной ко
второй. Она умерла через несколько дней, непрестанно повторяя: "Он никогда
меня не любил!"
Дон Хуан, надев одежду послушника, доказал, что его обращение было
искренним. Не было такого послушания или епитимьи, которых бы он не находил
слишком легкими. И нередко настоятель монастыря бывал вынужден приказывать
ему умерить умерщвление плоти, которому он предавался. Настоятель указывал,
что так он сокращает свои дни и что больший подвиг - долго терпеть умеренные
страдания, нежели быстро прекратить свое покаяние, лишив себя жизни. Когда
срок послушничества истек, дон Хуан принял обет, а затем, под именем брата
Амбросьо, продолжал служить образцом подвижничества и благочестия для всего
монастыря. Он носил власяницу из конского волоса под своей грубой шерстяной
одеждой; узкий и короткий ящик служил ему постелью. Овощи, сваренные в воде,
составляли всю его пищу, и лишь в дни праздников и по особому повелению
настоятеля соглашался он вкушать хлеб. Большую часть ночи он проводил в
бдении и молитве, с распростертыми в виде креста руками. Словом, теперь он
являлся примером для благочестивой общины, как некогда был примером для
своих распутных сверстников. Тяжелая эпидемия, вспыхнувшая в Севилье, дала
ему случай выказать новые добродетели, дарованные ему его обращением. В
госпиталь, им основанный, принимали больных; он ухаживал за бедняками,
проводя целые дни у их постели, увещевая, ободряя и утешая их. Опасность
заразы была так велика, что нельзя было найти за деньги людей, согласных
хоронить трупы. Дон Хуан исполнял эту обязанность. Он обходил брошенные дома
и предавал погребению разложившиеся трупы, пролежавшие несколько дней. Его
всюду благословляли, и так как за все время он ни разу не заболел, то
нашлись верующие люди, утверждавшие, что бог явил на нем новое чудо.
Уже несколько лет прошло, как дон Хуан, иначе говоря, брат Амбросьо,
обитал в монастыре, и жизнь его была непрерывным рядом подвигов благочестия
и уничижения. Воспоминание о прошлой жизни никогда не оставляло его, но муки
его совести слегка смягчились от чувства удовлетворения, которое давала ему
совершившаяся в нем перемена.
Однажды после полудня, когда жара особенно сильна, все монахи по
обыкновению предавались отдыху. Один только брат Амбросьо работал в саду под
палящим солнцем с непокрытой головой - таково было послушание, наложенное им
на себя. Склонившись над заступом, он увидел тень человека, остановившегося
подле него. Он подумал, что это какой-нибудь монах забрел в сад, и,
продолжая работать, приветствовал его словами молитвы Ave Maria ["Радуйся,
Мария" - первые слова католической молитвы (лат.).]. Но ответа не
последовало. Удивленный тем, что тень остается неподвижной, дон Хуан поднял
глаза и увидел перед собой высокого молодого человека в плаще, ниспадавшем
почти до земли; лицо его было полузакрыто шляпой с белым и черным пером.
Человек этот глядел на него молча, с выражением злобной радости и глубокого
презрения. Несколько минут они пристально смотрели друг на друга. Наконец
незнакомец, сделав шаг вперед и приподняв шляпу, чтобы показать свои черты,
сказал:
- Вы меня узнаете?
Дон Хуан посмотрел на него еще внимательнее, но не мог узнать.
- Помните осаду Берг-оп-Зома? - спросил незнакомец. - Или вы забыли
солдата, прозванного Модесто?..
Дон Хуан вздрогнул. Незнакомец холодно продолжал:
- ...солдата, прозванного Модесто и убившего из аркебузы достойного
вашего друга дона Гарсию вместо вас самого, в которого целился?.. Я и есть
этот Модесто. Но у меня, дон Хуан, есть и другое имя: меня зовут дон Педро
де Охеда. Я сын дона Алонсо де Охеда, убитого вами; брат доньи Фаусты де
Охеда, убитой вами; брат доньи Тересы де Охеда, убитой вами.
- Брат мой! - сказал дон Хуан, становясь перед ним на колени. - Я
жалкий грешник, весь запятнанный преступлениями. Чтобы искупить их, я ношу
эту одежду, отрекшись от мира. Если есть какой-нибудь способ заслужить ваше
прощение, назовите мне его. Самое суровое наказание не испугает меня, если
только оно освободит меня от вашего проклятия.
Дон Педро горько улыбнулся.
- Бросьте лицемерить, сеньор Маранья! Я не прощаю. Что до моих
проклятий, они вам обеспечены. Но дожидаться их действия у меня не хватит
терпения. Я захватил с собой нечто более сильное, чем проклятия.
При этих словах он сбросил плащ, и в руках у него оказались две шпаги.
Он вынул их из ножен и обе воткнул в землю.
- Выбирайте, дон Хуан, - промолвил он. - Говорят, вы хорошо умеете
драться, но и я неплохой фехтовальщик. Покажите мне ваше искусство.
Дон Хуан перекрестился и сказал:
- Брат мой! Вы забываете обет, данный мною. Я больше не дон Хуан,
которого вы знали, а брат Амбросьо.
- Так вот, брат Амбросьо, вы мой враг, и, как бы вы там ни назывались,
я ненавижу вас и хочу вам отомстить.
Дон Хуан снова стал перед ним на колени.
- Если вам нужна моя жизнь, брат мой, возьмите ее. Покарайте меня, как
вам будет угодно.
- Подлый лицемер! Ты надо мной смеешься? Если бы я хотел убить тебя,
как бешеную собаку, стал ли бы я приносить с собой это оружие? Ну, живо,
выбирай шпагу и защищай свою жизнь!
- Повторяю, брат мой: я не могу драться, но я готов умереть.
- Негодяй! - вскричал дон Педро в бешенстве. - Мне говорили, что ты не
лишен мужества. Но я вижу, что ты жалкий трус.
- Мужества, брат мой? Я молю господа послать мне мужество, чтобы не
впасть в отчаяние, в которое без его помощи ввергнет меня воспоминание о
моих преступлениях. Прощайте, брат мой, я ухожу, так как чувствую, что вид
мой вас раздражает. Дай бог, чтобы вы поняли когда-нибудь, насколько
искренне мое раскаяние.
Он уже сделал несколько шагов, но дон Педро удержал его за рукав.
- Один из нас, - воскликнул он, - не уйдет живым из этого сада! Берите
шпагу, черт возьми, я не верю ни одному слову из ваших причитаний!
Дон Хуан бросил на него умоляющий взгляд и сделал еще шаг к выходу. Но
дон Педро, схватив его за ворот, вскричал:
- Ты надеешься, гнусный убийца, ускользнуть из моих рук? Так нет же! Я
разорву в клочья твою лицемерную рясу, под которой ты прячешь свое чертово
копыто, и тогда, быть может, у тебя найдется смелость драться со мной.
Говоря так, он грубо толкнул дона Хуана, и тот ударился об стену.
- Сеньор Педро де Охеда! - воскликнул дон Хуан. - Убейте меня, если
хотите, но я не буду с вами драться!
И он скрестил руки, пристально глядя на дона Педро со спокойным, но
гордым видом.
- Да, я убью тебя, негодяй! Но прежде я обойдусь с тобой так, как
заслуживает твоя трусость.
И дон Педро дал ему пощечину, первую, которую дон Хуан получил в своей
жизни. Краска залила лицо дона Хуана. Гордость и пылкость его юности снова
загорелись в его душе. Не сказав ни слова, он бросился к шпагам и схватил
одну из них. Дон Педро взял другую и стал в позицию. Они бешено напали друг
на друга, сделав одновременно выпад с одинаковой яростью. Шпага дона Педро
застряла в шерстяной одежде дона Хуана и скользнула вдоль его тела, не ранив
его, меж тем как шпага дона Хуана вонзилась по эфес в грудь противника. Дон
Педро упал мертвый. Дон Хуан, видя врага распростертым у ног своих,
некоторое время неподвижно и тупо смотрел не него. Мало-помалу он пришел в
себя и понял всю тяжесть своего нового преступления. Он бросился к телу,
пытаясь вернуть его к жизни. Но он хорошо разбирался в ранах и ни на минуту
не мог усомниться в том, что эта была смертельна. Окровавленная шпага лежала
у ног его, словно приглашая его покарать самого себя. Но, быстро отвергнув
этот новый соблазн дьявола, дон Хуан поспешил к настоятелю и в смятении
вбежал в его келью. Там, припав к его ногам, он рассказал ему об ужасном
происшествии, проливая потоки слез. Сначала настоятель не хотел ему верить,
и первой его мыслью было, что от великих истязаний, которым брат Амбросьо
подвергал себя, он лишился рассудка. Но кровь, покрывавшая платье и руки
дона Хуана, подтверждала страшную истину. Настоятель был человек
рассудительный. Он сразу понял, какую тень бросит на монастырь это
происшествие,