ад нами. Нет никакого сомнения в том, что химическая и биологическая война входит в стратегию этих эсэсовцев и чернорубашечников, размахивающих Кораном. В одном из своих выступлений по видео бен Ладен лично пообещал прибегнуть к этим методам... (Мы знаем, что Саддам Хусейн всегда был склонен к этим видам убийства. Мы знаем, что у Саддама выращиваются бактерии, которые распространят по миру бубонную чуму или сифилис, или проказу, или тиф, или сибирскую язву, или еще что-то в этом роде. Наряду с этим он разрабатывает ядерное оружие и производит сумасшедшее количество нервно-паралитических газов.) Мы знаем, что до сегодняшнего дня все эти угрозы еще не выполнены. Поэтому защитники наших врагов так любят болтать вздор о том, что моя ярость несправедлива, преувеличена, основана на заблуждении. Но Перл-Харбор, о котором я говорю, не имеет ничего общего с описанными угрозами. Я говорю об угрозе, которую представители ФБР описывают словами: "Вопрос не в том, случится ли это, вопрос лишь в том, когда это случится". Об угрозе, которой я боюсь больше, чем бубонной чумы, больше, чем проказы, больше, чем нервно-паралитического газа и даже ядерного оружия. Угроза, которая ударит сильнее по Европе, чем по Америке. Я говорю о том, что угрожает нашим памятникам, нашим шедеврам искусства, нашим историческим ценностям. Угрожает самой сущности западной культуры. Говоря, что вопрос не в том, случится ли, что вопрос в том, когда случится, представители ФБР беспокоятся конечно же о своих ценностях. О статуе Свободы, о мемориале Джефферсона, о памятнике Джорджу Вашингтону, о колоколе Свободы в Филадельфии, о мосте "Золотые ворота" в Сан-Франциско, о Бруклинском мосте в Нью-Йорке и т. д. И они правы. Я боюсь за них тоже. Я боюсь за них гак же, как боялась бы за Биг Бен или Вестминстерское аббатство, будь я англичанкой. За Нотр-Дам и Лувр, и Эйфелеву башню, будь я француженкой. Но я итальянка. Следовательно, я еще больше боюсь за Сикстинскую капеллу, за собор Св. Петра, за Колизей. За 1глощадь Святого Марка и музеи, и дворцы на Большом Канале в Венеции. За Миланский собор, Атлантический Кодекс и "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи в Милане... Я из Тосканы. Следовательно, я еще сильнее боюсь за Пизанскую башню и пизанскую Площадь Чудес, за Сиенский собор и сиенскую площадь дель Кампо, за сохранившиеся башни Сан Джиминьяно... Я флорентийка. Следовательно, я еще больше боюсь за собор Санта Мария дель Фьоре, за Баптистерий, колокольню Джотто, палаццо Питти, галерею Уффици, понте Веккио. Кстати, это единственный оставшийся древний мост, потому что все другие были взорваны в 1944 году Гитлером - образцом для подражания бен Ладену. - Я также боюсь за флорентийскую библиотеку Лауренциана с ее восхитительными миниатюрами, с ее бесподобным Кодексом Вергилия. Я также боюсь за флорентийскую Академическую галерею, где хранится микельандже-лов Давид. (Скандально обнаженный, бог ты мой, а значит, особо осуждаемый Кораном). И если "бедные-несчастные" разрушат хотя бы одно из этих сокровищ, всего лишь одно, клянусь, я сама стану святым воином. Я сама стану убийцей. Так что послушайте меня, вы, последователи Бога, который проповедует око-за-око, зуб-за-зуб! Я родилась во время войны. Я выросла на войне. О войне я знаю многое, поверьте мне - у меня больше мозгов, чем у ваших камикадзе, у которых хватает мужества умереть лишь тогда, когда смерть означает убийство тысяч людей. Включая младенцев. Вы хотели войну, вы хотите войну? Хорошо. Что до меня, войну вы получите и война будет. До последней капли крови. Dulcis in fundo. А теперь с легкой улыбкой. Само собой разумеется, что, так же как и смех, улыбка порой означает прямо противоположное. (В юности я узнала, что, когда фашисты пытали моего отца, требуя выдать, где он спрятал оружие, сброшенное на парашютах американцами для нашего движения Сопротивления, мой отец смеялся. У меня оледенела кровь, когда я услышала об этом. Однажды я не выдержала: "Отец! Это правда, что когда-то ты смеялся под пытками?" Отец нахмурился и хрипло пробормотал: "Дорогой мой ребенок, в некоторых ситуациях смех - это то же, что и слезы. Сама узнаешь... Когда-нибудь ты сама узнаешь...") Так пот, когда публикация этой книги была анонсирована, Говард Готлиб, профессор Бостонского университета (университет десятилетиями собирает и хранит мои работы), позвонил мне и спросил: "Как нам следует обозначить жанр "Ярости и гордости"?" - "Не знаю", - ответила я. Я добавила, что моя книга не является романом или репортажем, или эссе, или мемуарами, или, по моему мнению, даже памфлетом. Потом я поразмыслила. Я перезвонила ему и сказала: "Напишите, что проповедь". Правильное определение. Я уверена, потому что на самом деле моя книга и есть проповедь. Она зачиналась как письмо главному редактору основной итальянской газеты в ответ на его вопрос о войне, объявленной Западу сынами Аллаха. Но пока я писала письмо, оно превратилось в проповедь. После публикации ее в Италии профессор Готлиб снова позвонил мне и спросил: "Как итальянцы восприняли ее?" - "Не знаю", - ответила я, прибавив, что эффективность проповеди определяется по результатам. Эффективность не определяется аплодисментами или свистом. Следовательно, прежде чем я смогу оценить эту эффективность, пройдет много времени. Много. "Нельзя претендовать на то, что мои ярость и гордость вдруг разбудят спящих, профессор Готлиб. На самом деле я даже не знаю, проснутся ли они вообще когда-нибудь". И я действительно не знаю. В то же время мне известно, что, когда моя статья об 11 сентября была опубликована, было продано больше миллиона экземпляров газеты. Наблюдались трогательные случаи. В Риме, например, один читатель выкупил все тридцать шесть имеющихся в газетном киоске экземпляров и раздавал их прохожим. В Милане одна женщина сделала множество ксерокопий с газетного текста и бесплатно раздавала их всем, кто пожелает. Тысячи итальянцев в письмах благодарили меня, коммутатор телефона издательства и линия Интернета были перегружены в течение многих часов, только меньшинство читателей со мной не согласилось. К сожалению, эта пропорция не видна по подборке писем, опубликованных под общим заголовком "Италия раскололась надвое из-за Ори-аны"! Я позвонила редактору, сделавшему эту подборку, и кричала на него, что поскольку подсчеты - это не точка зрения, а объективная реальность, то если только голоса тех, кто против меня, не весят каждый в десять раз больше, нежели голоса тех, кто за меня, нельзя говорить ни о каком "надвое". Разделилась, да не пополам, кричала я, и вдобавок вовсе не из-за Орианы. Италия разделена по меньшей мере со времен гвельфов и гибеллинов со средневековья, и никогда эта привычка не менялась. Да что тут говорить, если даже гарибальдийцы, прибывшие в Америку сражаться в Гражданской войне, сразу же разделились на две части. Только половина из них направилась в Нью-Йорк и вступила в армию северян, то есть в тот самый 39-й Нью-йоркский пехотный полк. Другая половина решила вступить в армию Конфедерации и доехала до Нового Орлеана, где сформировались "Гвардейцы Гарибальди" 6-го Луизианского итальянского батальона народного ополчения. Батальона, который в 1862 году влился в 6-й пехотный полк европейской бригады. Они тоже шли в бой под трехцветным флаг с девизом "Vincere о morire - Победить или умереть". Они также отличились в битвах Гражданской войны: в первом Булл-ранском сражении, при Кросс-Кисе, в Геттисберге, Северной Анне, на Бристоу Стейшн, на реке По, при Майн-Ран, Спотсильвании, в Уилдернесе, Колд Харбо-ре, долине Строберри, Питерсберге, у Глубокого ручья и дальше, вплоть до Аппоматтокса. А знаешь, что произошло 2 июля 1863 года в битве при Геттисберге, где полегло пятьдесят четыре тысячи солдат Севера и Юга? Триста шестьдесят пять гарибальдийцев-гвардейцев 39-го полка под командованием генерала УС. Хенкока оказались перед тремястами шестьюдесятью гарибальдийцами-гвардейцами генерала Дж. Эрли. Первые в голубых, вторые - в серых мундирах. Те и другие под трехцветным флагом Италии - под тем самым флагом, под которым они вместе сражались за ее объединение. Флаги с девизом "Vincere о morire - Победить или умереть". Они кричали: "Гады южане", а другие: "Гады северяне". В яростной рукопашной битве за высоты, названные Кладбищенским холмом, среди гарибальдийцев 39-го Нью-йоркского полка погибло девяносто девять человек. Шестьдесят - среди гарибальдийцев европейской бригады 6-го пехотного полка. На следующий день в последнем бою в той долине погибло еще и вдвое больше. Мне известно, что среди меньшинства читателей, не согласных со мной, были такие, кто, очевидно, хотел наслать на меня порчу; они писали: "Фаллачи так расхрабрилась, поскольку очень больна и стоит одной ногой в могиле". На эту злобу я отвечаю: нет, господа, нет. Я не расхрабрилась. Я всегда была храброй. В мире и на войне, лицом к лицу с гвельфами и с гибеллинами. С так называемыми правыми и так называемыми левыми. Я каждый раз платила очень высокую цену, я не боялась ни физических и моральных угроз, ни преследований, ни клеветы. Перечитайте мои книги, убедитесь сами. Насчет ноги в могиле - типун вам на язык, и позвольте пожелать вам того же. Допустим, я не богатырского здоровья, согласна, но такие умирающие, как я, как правило, хоронят здоровых и крепких. Не забывайте, что однажды я выбралась живой из морга, куда меня швырнули, посчитав мертвой. Наконец, мне известно, что после моей статьи та омерзительная Италия, Италия, из-за которой я живу в ссылке, подняла шум в защит}' сыновей Аллаха. В связи с этим главный редактор, тот, кто совсем недавно был в полном восторге, стал совсем вне себя от страха. Он спрятался за спину моих клеветников. Ситуация, которая могла бы стать прекрасной возможностью защитить нашу культуру, превратилась в грязную ярмарку, жалкую ярмарку тщеславия. Ситуация превратилась в комический хор: "И я, и я, и я тоже". Подобно теням из прошлого, которое никогда не умирает, те, кого я часто называю "стрекозами", развели большой костер, чтобы сжечь еретичку, и давай вопить: "В огонь ее, в огонь! Аллах акбар, Аллах акбар!" И давай обвинять, осуждать, оскорблять... Каждый день - нападки или клевета. Они напоминали суд над салемскими ведьмами. "Повесьте ведьму, повесьте ведьму". Дошло до того, что они коверкали мое имя, издевались над моим именем: в своих статьях они дали мне прозвище Оргиена. Мне говорили об этом те, кто взял на себя труд прочитать их. Я же - нет. Во-первых, потому что знала, о чем в них говорится, и любопытства не испытывала. Во-вторых, потому что в конце моей статьи я предупреждала, что не буду участвовать в пустых дискуссиях и в бесполезной полемике. В-третьих, потому что "стрекозы" неизменно являются людьми без идей и без качеств. Это наглые пиявки, постоянно пристраивающиеся в тени тех, кто на свету. Это посланники пустоты. Их журналистика скучна. Старшим братом моего отца был Бруно Фаллачи. Великий журналист. Он ненавидел журналистов. Во времена моей работы в газетах он прощал меня только тогда, когда я рисковала жизнью на войне. Но он был великим журналистом. Он был и великим главным редактором и, перечисляя правила журналистики, громогласно заявлял: "Главное правило - никогда не застав ляй читателей скучать". "Стрекозы" же навевают на читателей скуку. В-четвертых, потому что я веду очень суровую и интеллектуально богатую жизнь. Я люблю учиться так же сильно, как и писать, я наслаждаюсь одиночеством или обществом образованных людей, и такой способ существования совершенно не оставляет места для посланников пустоты. Наконец, я всегда следую совету моих прославленных соотечественников. Вечный изгнанник Данте Алигьери сказал: "Они не стоят слов: взгляни - и пройди мимо". В сущности, я пошла дальше, чем он: проходя мимо, я на них даже не гляжу. Однако теперь я хотела бы развлечься отступлением. Я имею в виду некую "цикаду", заслуживающую особого внимания, чье имя, или пол, или личность мне неизвестны и которая приписала мне два крупных преступления: незнание "Тысячи и одной ночи" и непризнание того, что понятие нуля было введено арабами. Э нет, дорогой сэр или мадам, или ни то ни се. Нет, наглая пиявка, посланец пустоты. Я люблю математику, и я достаточно хорошо знакома с понятием нуля и его происхождением. Подумайте о том. что в моем романе "Иншаллах" ("Дай бог!"), который, кстати, весь строится на основе формулы Больцмана, "энтропия вычисляется посредством постоянной Больцмана, помноженной на натуральный логарифм возможных статистических состояний вещества", я строю сюжет именно на понятии нуля, я строю на нем сцену, в которой сержант убивает Паспарту. Я делаю это, используя дьявольски коварную задачу, которую в 1932 году преподаватели Нормальной школы в Пизе (так называется университет) предложили решить на экзамене своим студентам: "Объясните, почему единица больше нуля". Задача настолько дьявольски коварна, что может быть решена только "ab ab.surdo". Ну так вот: утверждая, что понятие нуля было введено арабами, вы можете сослаться только на арабского математика Мухаммеда ибн Мусу Аль-Хорезми, который около 810 года нашей эры ввел десятичную систему исчисления и прибег к тлю. Но вы ошибаетесь. Потому что Мухаммед ибн Муса Аль-Хорезми сам заявлял в своих трудах, что десятичной системой счисления мы обязаны не ему, нет. Он заимствовал ее у индийцев, в частности у известного индийского математика Брахмагупты. Брахмагупта - автор астрономического трактата "Усовершенствованное учение Брахмы", автор, живший в самом начале VII века, работавший над этими проблемами. Добавлю, что согласно мнению некоторых современных ученых Брахмагупта открыл понятие нуля позже, чем оно появилось у ученых майя. Говорят, что уже в V веке ученые майя обозначали дату рождения Вселенной нулевым годом, так же как и первый день каждого месяца - нулем. Когда в их подсчетах отсутствовало число, они заполняли пробел нулем. Кроме того, для обозначения нуля они не использовали странную точку, как греки. Майя рисовали маленького человечка с запрокинутой назад головой. Этот маленький человечек с запрокинутой головой является причиной множества сомнений и дискуссий. Так что примите к сведению, что девять историков математики из десяти признают открытие нуля за Брахмагуптой. А теперь, уважаемый сэр или мадам, или ни то ни се, давайте поговорим о "Тысяче и одной ночи". Господи, кто вам сказал, что мне неизвестно это великое творение?! Когда я была маленькой девочкой, я спала "в библиотеке". Это неподходящее название мои безденежные родители дали маленькой комнатке, буквально забитой книгами, купленными в рассрочку. На полке, повешенной над крохотной софой, которую я называла своей кроватью, стояла огромная книга, на обложке которой была изображена улыбающаяся женщина под покрывалом. Она улыбалась мне, и однажды я ответила улыбкой на улыбку, удовлетворяя свое любопытство, то есть взяла книгу и прочла первые страницы. Моя мама была против. Едва увидев "драгоценность" в моих руках, она выхватила ее так, как если бы это был словарь грехов, разврата. "Как тебе не стыдно, как тебе не совестно: это не для детей". Потом она все же передумала и разрешила: "Ладно, читай, читай эту книгу. Это все же добавит тебе знаний". Поэтому "Тысяча и одна ночь" стала сказкой моего детства, и с тех пор она постоянная часть моей библиотеки. "Тысяча и одна ночь" есть и в моей квартире во Флоренции, и в моем загородном доме в Тоскане, и в Нью-Йорке, где у меня коллекция ее в разных изданиях. Последнее - на французском языке. Я купила эту книгу у Кеннета Глосса, антиквара и книжного торговца в Бостоне, у которого я часто бываю. Я купила эту книгу вместе с "Полным собранием сочинений мадам де Ла-файет", напечатанным издательством "Д'Отей" в 1812 году, и полным собранием сочинений Мольера, вышедшим у Пьера Дидо в 1799 году. "Тысяча и одна ночь" у меня во французском издании Хиа-ра, книготорговца и издателя "Библиотеки любителей изящной словесности", 1832 г. Я страстно, как сокровище, берегу эту книгу. И все же не стоит ставить эти милые сказки в один ряд с "Илиадой" и "Одиссеей", с "Диалогами" Платона, с "Энеидой" Вергилия, с "Исповедью" Св. Августина, с "Божественной комедией" Данте, с комедиями и трагедиями Шекспира, "Критикой чистого разума" Канта и т. д. Это было бы несерьезно. Конец легкой улыбке. Переход к последнему вопросу. К вопросу, который меня крайне беспокоит, поскольку он касается достоинства, морали и чести. Я живу на свои книги. На свои писательские заработки. На свои авторские гонорары: на проценты, которые автор получает с проданных экземпляров. И горжусь этим. Горжусь, несмотря на то, что процент этот мал, я бы сказала, ничтожен. На эти деньги, особенно на проценты от изданий в бумажной обложке (а проценты от переводов на другие языки и того ниже) не купишь и полкарандаша у сына Аллаха, продающего карандаши на улицах Флоренции. (Он-то, понятно, слыхом не слыхал о "Тысяче и одной ночи"). Мои авторские гонорары очень мне нужны. Если бы у меня их не было, продавать карандаши на флорентийских улицах пришлось бы мне. Но я не пишу ради денег. Я никогда не писала ради денег. Никогда. Даже когда я была очень молода и мне нужны были деньги на учебу в университете (факультет медицины з то время стоил очень дорого). В семнадцать лет меня взяли репортером в одну из ежедневных флорентийских газет. А в девятнадцать лет я была уволена без предупреждения за отказ стать продажной журналисткой. Тогда от меня требовалось написать ложь о выступлении известного лидера, к которому я питала глубокую неприязнь (лидер тогдашней Итальянской коммунистической партии Пальм и-ро Тольятти). Кстати сказать, статью мне предлагали не подписывать. Я ответила, что неправду писать я не буду. Главный редактор, жирный и чванливый, из партии демократических христиан, орал мне, что журналист - это писака, который обязан писать то, за что ему платят. "Нельзя плевать в тарелку, из которой ешь". В бешенстве и негодовании я ответила, что такую тарелку он может оставить себе и что я лучше умру от голода, чем стану таким писакой. Он немедленно уволил меня. По этой причине, оставшись без зарплаты, я не могла платить за университет и так и не получила медицинский диплом. Да, никто и никогда не сможет заставить меня писать ради жалких денег. То, что я написала за свою жизнь, не имеет никакого отношения к деньгам. Я всегда отдавала себе отчет в том, что написанные слова могут гораздо сильнее влиять на человеческие умы и поступки, чем бомбы, чем штыки, и что чувство ответственности, порожденное осознанием этого факта, не может соседствовать с мыслью о деньгах или обмениваться на деньги. Соответственно моя статья об 11 сентября была написана не ради денег. Не из-за денег я подчинила себя бешеному рабочему ритму, который разбил мое измученное тело. Мой ребенок, мой важный роман был уложен спать не для того, чтобы дать мне заработать больше денег, чем мои небогатые авторские гонорары. Тут-то и наступает самое интересное. Наступает самое интересное, потому что, когда возбужденный главный редактор прилетел в Нью-Йорк и попросил нарушить мое уже нарушенное молчание, мы не договаривались о гонораре-. Он просто игнорировал эту тему, а что касается меня, я считала аморальным говорить о деньгах в отношении работы, изначально связанной со смертью множества человеческих существ и, кроме того, направленной на то, чтобы прочистить уши глухим и раскрыть глаза слепым. Когда раздули огонь костра, на котором меня как еретика должны были сжечь, и все было готово для того, чтобы повесить меня, как салемскую ведьму, он все-таки неожиданно сообщил мне о том, что плата за бешеную усталость была готова. Очень-очень-очень щедрая плата. Такая щедрая (я не знаю сумму и не желаю ее знать), что она с лихвой возместила бы мне крупные расходы на долгие межконтинентальные звонки, добавил он. Ну так вот. Хотя я и понимала, что, согласно законам экономики, плата мне справедливо причитается (не случайно ведь статьи, написанные для его газеты моими клеветниками, регулярно и щедро оплачивались), очень-очень-очень щедрая оплата так и не попала в мой карман. Я сразу же отказалась от нее. Или точнее, услышав, что плата готова, я почувствовала те же замешательство и удивление, которые почувствовала за пятьдесят шесть лет до того, когда узнала, что итальянская армия собирается выплатить мне как юному солдату Корпуса добровольцев в борьбе за свободу, увольнительное пособие за мою борьбу с нацистами и фашистами. (Я вспомнила про этот эпизод потому, что в 1946 году я приняла деньги - чтобы купить приличные туфли, которых ни у меня, ни у моих сестренок не было). Ну а теперь... Мне сказали, что от моего отказа главный редактор, остолбенел, как Лотова жена при последнем взгляде на родной Содом. Мне также сказали, что многие сочли мой жест наивным с налетом высокомерия. (Что, может, и правда). Но всем: и ему, и им - еретик и ведьма отвечает: "Теперь приличные туфли у меня есть. Даже если бы у меня их и не было, я бы предпочла ходить босиком по снегу, чем иметь в карманах эту очень-очень-очень-щедрую-щедрую-щедрую плату. Даже один-единственный цент ее запятнал бы мою душу". Нью-Йорк, декабрь 2001 Флоренция, сентябрь 2002 Ты просишь меня, на этот раз, высказаться. Просишь хотя бы теперь нарушить избранное мною молчание. Молчание, на которое я обрекла себя все эти долгие годы, не желая смешивать свой голос с голосами "стрекоз". Я так и делаю. Потому что я услышала: в Италии кое-кто радовался 11 сентября точно так же, как радовались в тот вечер показанные по телевидению палестинцы в секторе Газа: "Победа! Победа!" Мужчины, женщины, дети. (Конечно, если те, кто способен на подобное, могут называться мужчинами, женщинами, детьми). Я слышала, что некоторые политики или так называемые политики, так же как и некоторые интеллигенты или так называемые интеллигенты, те, кто не имеет права считаться цивилизованными людьми, по существу, вели себя таким же образом. Что они радостно резюмировали: "Хорошо. Так американцам и надо". Я очень, очень, очень зла. Моя злость - это ярость, холодная, ясная, рациональная. Ярость, исключающая какую бы то ни было беспристрастность, какое бы то ни было снисхождение, она велит мне отвечать им и плевать в лицо. И я плюю в эти лица. Такая же, как и я, разъяренная афро-американская поэтесса Майя Анжелу вчера вечером прорычала: "Будь злой. Это правильно быть злой. Это полезно для здоровья". Прекрасно... Полезно ли это мне, не знаю. Но я знаю точно, что им это будет вредно. Я имею в виду тех, кто восхищается бен ладенами и поддерживает их своим пониманием или симпатией, или солидарностью. Когда я нарушу молчание, тогда придет в действие детонатор, который слишком долгое время собирался взорваться. Бот увидишь. Еще ты просишь меня выступить свидетелем и рассказать, как я пережила этот апокалипсис. С этого и начну. Я была дома, мой дом находится в центре Манхэттена, около девяти часов утра у меня возникло предчувствие опасности, которая, вероятно, не грозила непосредственно мне, но которая определенно имела ко мне отношение. Это было ощущение, которое приходит в бою, когда каждой клеткой кожи чувствуешь пулю или приближающуюся ракету и слух обостряется, и тем, кто рядом с тобой, ты кричишь: "Ложись! Вниз, вниз!" Я отогнала это ощущение. Я сказала себе: не во Вьетнаме же я, слава небесам. И ни на одной из тех проклятущих войн, что с самой Второй мировой войны терзают мою жизнь. Тем изумительным сентябрьским утром, 11 сентября 2001 года, я была в Нью-Йорке. Но это необъяснимое, непостижимое ощущение продолжало овладевать мной, и я включила телевизор. Непонятно почему, звука не было. Экран, наоборот, работал. И по всем каналам {у нас в Нью-Йорке около сотни каналов) показывали одну из башен Центра международной торговли, которая начиная с восьмидесятых этажей горела, как гигантская спичка. Короткое замыкание? Легкомысленный пилот, потерявший контроль над маленьким самолетом? Или ловко организованный акт зрелищного терроризма? Почти парализованная, я продолжала смотреть, а пока смотрела, снова и снова задавая себе эти три вопроса, на экране показался какой-то самолет. Большой, белый пассажирский самолет. Он летел очень низко. Чрезвычайно низко. Летя низко, чрезвычайно низко, он направлялся ко второй башне, как бомбардировщик, который целится в мишень и входит в мишень. Тогда я поняла. Я поняла еще и потому, что как раз в этот момент звук появился и послышался хор сдавленных криков. Сдавленных, неуверенных, бессильных. "Боже! О Боже! Боже, Боже, Боже! О, мой Бо-о-о-о-о-о-г!" Дальше самолет вошел во вторую башню, как нож входит в кусок масла. Было 9.03. И не спрашивай, что я чувствовала в тот момент и сразу же после него. Я не знаю. Не помню. Я была куском льда. Даже мой мозг был заледеневшим. Не помню даже, происходило ли то, что я видела, на первой башне или на второй. Например, люди выпрыгивали из окон-восьмидесятых и девяностых, и сотых этажей, чтобы не сгореть заживо. Кто разбивал оконные стекла, кто вылезал из окон и прыгал так же, как выпрыгивают из самолета с парашютом. Дюжинами. И падали так медленно. Медленно взмахивая руками, медленно плывя по воздуху... Да, казалось, что они плывут но воздуху. И никогда не приземлятся. Никогда не достигнут земли. Однако на уровне тридцатых этажей наступало ускорение. Они начинали в отчаянии жестикулировать, думаю, пожален о поступке, моля о помощи. Пожалуйста-помогите-мне-пожалуй-ста! И, возможно, они действительно это делали. В конце концов, они падали, как камни, и разбивались! Видишь ли, большую часть своей жизни я провела на войнах... На войнах я видела много ужасов, я считала себя закаленной войнами, после войн ничто больше меня не удивляет. Даже когда я злюсь. Даже когда испытываю презрение. Но на войне я всегда видела, что людей убивают. Я никогда не видела людей, которые убивают себя сами, людей, выбрасывающихся без парашюта из окон восьмидесятых, девяностых или сотых этажей... Они продолжали прыгать и выбрасываться, пока около 10 или 10.30 утра башни не разрушились и... знаешь, кроме людей, которых убивали, на войнах я видела и взрывы. Что-то взрывалось потому, что его взрывали. А тут башни разрушились не потому, что их взрывали. Первая рухнула в результате имплозии, всосав саму себя внутрь, поглотив саму себя, вторая же растаяла, превратилась в жидкость, как кусок мыла. И все это произошло, или мне так только казалось, в могильной тишине. Неужели? Стояла ли действительно тишина или она была внутри меня? Возможно, тишина была во мне. Заключенная внутри собственного молчания, я услышала о третьем самолете, рухнувшем на Пентагон, и о четвертом, упавшем в лесу Пенсильвании. Заключенная внутри этого молчания, я начала подсчитывать число погибших и почувствовала, что задыхаюсь. Потому что в самом кровавом бою, который мне привелось видеть во Вьетнаме, под Дак-То, я видела около четырехсот мертвых. В бойне в Мехико-Сити, в той бойне, в которой в меня тоже всадили несколько пуль, убитых было около восьмисот. И когда, предположив, что я мертва, спасатели отправили меня в морг, а я там пришла в себя, мне показалось, что трупов, среди которых я пришла в себя, было еще больше. Теперь, зная, что в этих башнях работало почти пятьдесят тысяч людей, я не могла -~ у меня не хватало духа - подсчитать количество жертв. Первые сводки говорили о пяти или шести тысячах пропавших. Одно дело "пропавшие", другое дело "погибшие". Во Вьетнаме мы всегда отличали пропавших от погибших. Не все пропавшие погибали... Но тут, я думаю, точного числа мы никогда не узнаем. Как посчитать? По тем кусочкам, что были найдены среди обломков? То нос, то палец? И всюду коричневая липучка, вроде кофейной гущи, но в действительности - органическая масса: остатки тел, распавшихся в долю секунды, сгоревших. Вчера мэр города Джулиани прислал десять тысяч мешков для трупов, но из них только несколько сотен были использованы. x x x Что я думаю о неуязвимости, которую столь многие в Европе приписывают Америке, что я чувствую по отношению к девятнадцати камикадзе, виновникам трагедии? Так вот, к камикадзе - никакого уважения. Никакой жалости. Не чувствую жалости. Я, которая чувствовала жалость всегда ко всем. Но начиная с японских камикадзе времен Второй мировой войны, я ненавидела тех, кто совершает самоубийство с целью убить других. Никогда не считала их доблестными, благородными людьми, такими, как наш Пьетро Микка, пьемонтский солдат, который, для того чтобы остановить наступление французских войск и спасти Турин, 29 августа 1706 года поджег пороховой склад и взорвался вместе с врагами. Я никогда не считала камикадзе солдатами. Тем более я не считала их мучениками или героями, как с воплями и брызгами зловонной слюны мистер Арафат именовал их в беседе со мной в 1972 году. Это было, когда я брала у него интервью в Аммане - месте, где, кроме всего прочего, он проводил подготовку банды террористов Ra-дера-Майпхофа. Я считаю камикадзе убийцами, которыми руководит тщеславие. Эксгибиционистами, которые, неспособные добиться успеха в кино, политике или спорте, ищут славы в своей собственной смерти или смерти других людей. Они, вместо того чтобы бороться за "Оскар", министерское кресло или олимпийскую медаль, ищут место в Джанне - в раю, обещанном Кораном. В благодатных садах, куда, согласно Пророку, попадают все герои, где героев услаждают девственные гуран. Я уверена, что они тщеславны и физически, эти камикадзе. У меня перед глазами фотографии двух камикадзе, которых я описала в книге "Иншаллах!". Мой роман начинается со сцены резни, убийства четырехсот тридцати шести американских и французских солдат миссии мира в Бейруте. Я смотрю на фото... Представляешь, это предсмертные фото. Оба перед смертью ходили к парикмахеру. Тщательно сделанные стрижки, аккуратно подровненные усы, опрятные бороды, ухоженные бакенбарды... Но особенно недостойны уважения и жалости, по-моему, те, кто "разыграл" свою смерть в Нью Йорке, Вашингтоне и Пенсильвании. Прежде всего Мухаммед Аттах, что оставил два завещания. В одном он пишет: "На моих похоронах я не хочу нечистых существ, а именно: животных и женщин". В другом добавляет: "И к моей могиле пусть не допускают нечистых существ. Особенно самых нечистых: беременных женщин". Вот так... Огромное удовольствие доставляет мне лишь тот факт, что у него никогда не будет ни похорон, ни могилы, что от него не осталось ничего, даже волоса. Представляю себе, какая истерика начнется у Арафата, если он прочитает эти строки. Ведь мы, мистер Арафат и я, не в добрых отношениях. Он так и не смог простить мне острое расхождение во мнениях во время амманского интервью. Я тоже не простила ему ничего, а посему желаю ему всего самого плохого, да и он желает мне того же. Мы упорно избегаем друг друга. Но если мне все же доведется повстречаться с ним снова, я выкрикну ему в лицо все, что думаю о его мучениках и героях. "Во-первых, кто настоящие мученики, - выкрикнула бы я, - это пассажиры самолетов, захваченных и превращенных в живые бомбы вашими учениками, последователями. Среди пассажиров была четырехлетняя девочка, она превратилась в пыль, разбившись о вторую башню. Настоящие мученики - служащие, работавшие в башнях-близнецах и в Пентагоне. Это четыреста восемнадцать пожарных и полицейских, которые погибли, спасая людей. А теперь, болтун, поговорим о героях. Настоящие герои - это пассажиры самолета, который должен был врезаться в Белый дом, но разбился в лесах Пенсильвании, потому что его пассажиры оказали захватчикам сопротивление. Понял, идиот!" Проблема в том, что теперь болтун, идиот влез на место главы государства. Новоявленный Муссолини без срока годности, он наносит визиты Папе, посещает Белый дом, шлет соболезнования президенту США. Истый хамелеон, постоянно противоречит себе и опровергает себя, и с него станется даже ответить, что-де я права. Это лжец, единственный момент искренности которого наступает, лишь когда в приватной беседе он отрицает право Израиля на существование. Лицемер, которому нельзя верить, даже когда он отвечает, который час. Это псевдореволюционер, который не способен дать своему народу ни клочка демократии. Я не говорю о той демократии, которая есть в Израиле, я говорю хотя бы о клочке. Это псевдовояка, никогда не снимающий военную форму, как Фидель Кастро и Пиночет, а на войну посылает каких-то несчастных, обездоленных, верящих ему. Это невежда, который не в состоянии сформулировать мысль, произнести вразумительную фразу. Это вечный террорист, способный лишь на то, чтобы натаскивать террористов, держать свой народ в дерьме, посылать своих людей на смерть. Убивать и умирать... Но хватит о нем, хватит. Он не заслуживает моего времени. Поговорим о той неуязвимости, которая по мнению столь многих свойственна Америке. Неуязвимость? Чем больше общество открыто и демократично, тем сильнее оно подвержено опасности терроризма. Чем более свободна нация, тем более она подвержена риску угодить в бойню, которые (из-за палестинцев) многие годы случались в Италии и остальной части Европы. Настала очередь Америки. Отнюдь не случаен тот факт, что недемократические государства принимали у себя террористов и помогали им - прежде всего бывший Советский Союз и его страны-спутники, в первую очередь Китай. Затем Ливия, Ирак, Иран, Сирия, Пакистан, Афганистан, Ливан. Затем Египет, где Анвар Садат также был убит террористами. И Саудовская Аравия, откуда родом бен Ладен. Затем все мусульманские регионы Африки... В аэропортах и самолетах этих стран я всегда чувствую себя в безопасности, поверь мне. Спокойно, как спящий младенец. В европейских аэропортах и европейских самолетах, напротив, я всегда нервничаю. В американских аэропортах и американских самолетах нервничаю вдвойне. А в Нью-Йорке втройне. Почему, ты думаешь, во вторник утром я ощутила тревогу, такое предчувствие опасности, что вопреки своим привычкам я включила телевизор? Почему, ты думаешь, в числе трех вопросов, которые я задавала себе в то время, когда пылала первая башня, был вопрос о хорошо спланированном террористическом акте? Почему, ты думаешь, что, как только появился второй самолет, я поняла всю правду? С тех пор как Америка является самой богатой и самой сильной страной в мире, самой мощной, самой капиталистической, с тех пор как ее военное превосходство пугает мир, американцы питают иллюзию о своей неуязвимости. Но уязвимость Америки порождается, мой друг, именно ее силой. Ее богатством, могуществом, ее суперкапитализмом. Я имею в виду, что в силу этих причин она вызывает все виды зависти и ненависти. Кроме того, причина заключается и в ее многонациональной сущности, в ее терпимости, в ее уважении к своим гражданам и гостям. Видишь ли, дело в том, что несколько миллионов американцев - это арабы, мусульмане. Когда какой-нибудь Мустафа или Али, или Мухаммед приезжает из Афганистана, чтобы, предположим, навестить своего дядю, никто не препятствует его обучению в летной школе с целью стать пилотом 757-го "Боинга". Никто не запрещает ему поступить в университет для изучения химии или биологии: двух наук, необходимых для раздувания биологической войны. Никто. Даже если секретные службы опасаются угона самолета и предвидят бактериологическую войну. Но давайте вернемся к первоначальному аргументу. Что является настоящими отличительными чертами Америки, символами ее силы, богатства и мощи, ее суперкапитализма, военного превосходства? Я бы сказала, не джаз и рок-н-ролл. Не жвачка и гамбургеры, не Бродвей и Голливуд. А американские небоскребы, американские самолеты, американский Пентагон, американская наука, американская технология... Впечатляющие небоскребы. Такие высокие, такие крепкие, прочные и такие красивые, что когда смотришь на них, то забываешь даже пирамиды и божественные дворцы нашей старины. Эти вездесущие самолеты и вертолеты. Такие огромные, такие быстрые, способные перевозить любой предмет: сборные дома, живые цветы, свежую рыбу, спасенных слонов, безденежных туристов, боевые полки, бронированные танки, атомные бомбы... (Между прочим, именно Америка развила свой воздушно-военный потенциал до истерической степени, помнишь?) Это вселяющий ужас Пентагон - мрачная крепость, которая испугала бы Наполеона и Чингисхана вместе взятых. Это вездесущая, всемогущая, всепожирающая наука. Это безграничная технология, которая за несколько лет перевернула наш быт и наш многовековой уклад жизни. Что же избрал своей мишенью бен Ладен? Небоскребы, Пентагон. Что он избрал своим средством? Американскую науку, американскую технологию. Кстати, знаешь, что поразило меня больше всего в этом зловещем ультрамиллионере, в этом экс-плейбое, который в 20 лет развлекался в ночных клубах, а теперь стал грозным Саладином? Его огромное богатство основывается на прибылях корпорации, которая специализируется на подрывных работах по сносу, и в этой области он настоящий эксперт. Знаток своего дела, непревзойденный мастер. x x x Если бы я могла взять у него интервью, одним из моих вопросов был бы вопрос как раз об этом. Я имею в виду то удовольствие, которое его психика почти наверняка испытывает от разрушения. Само собой разумеется, что в следующем вопросе речь пошла бы о его усопшем супермногоженце отце, который произвел на свет пятьдесят четыре ребенка и любил описывать семнадцатого (его) такими словами: "Он самый милый, самый славный, лучший". Другой вопрос касался бы его сестер, которые в Лондоне или на Ривьере любили фотографироваться с непокрытыми головами и лицами. С пухлыми бюстами, нарочито подчеркиваемыми плотно облегающими свитерами, с толстыми задницами, демонстрируемыми брюками в обтяжку. Никакой тебе паранджи, никакой чадры. Еще один вопрос - о связи, которую он продолжает поддерживать с Саудовской Аравией. С этим вонючим сейфом, набитым деньгами. С этой страной средневековых феодалов, которая порабощает нас за счет распроклятой нефти, жадной, отсталой, тайно подкармливающей международный терроризм. Я спросила бы его: "Мистер бен Ладен, сэр, сколько денег получает "Аль-Каида" от ваших соотечественников и от членов королевской семьи?" Но вместо того чтобы тратить время на вопросы, вероятно, мне следует просто сообщить ему, что он не поставил Нью-Йорк на колени. Чтобы доказать, достаточно было бы рассказать ему, чему Бобби, восьмилетний мальчик из Манхэттена, научил нас вчера утром. "Мама всегда предупреждала меня: "Бобби, если ты потеряешься по дороге домой, не пугайся. Найди сперва башни-близнецы, а наш дом в десяти кварталах от них, идя вдоль Гудзона". Теперь башен нет. Злые люди взорвали их вместе с теми, кто был внутри. Я стал думать: "Как же я, Бобби, дойду до дома, если потеряюсь?" И я сказал себе: "Бобби, теперь нет башен, но есть добрые люди. Если я потеряюсь, спрошу добрых людей. Они помогут. Самое важное - нельзя пугаться". В связи с этим я бы хотела добавить кое-что о нас с тобой. Когда ты приезжал ко мне на прошлой неделе, я увидела, как поразили тебя героизм и сплоченность, проявленные американцами в ответ на этот апокалипсис. О да, несмотря на все недостатки, которыми мы непрестанно тычем Америке в глаза, поцрекая и осуждая ее (европейские недостатки на поверку много хуже), Америка - это страна, у которой мы могли бы многому научиться. Что же