го.
- Однако, сударь, - возразила она, - можно ли мне так поступить, когда
я поклялась не оглашать его имени?
- Друг мой, - отвечал я, - если ты дала слово, то я не могу, да и не
стану тебя уговаривать нарушить его. Даже ради общего блага ты не должна
доносить на негодяя. Во всех прочих отраслях человеческой деятельности
дозволяется совершать небольшое зло во имя большего добра: так, в политике
можно отдать целую провинцию, чтобы сохранить королевство; в медицине
дозволительно отрезать руку или ногу ради спасения жизни больного. В одной
лишь религии закон предписан раз и навсегда и не поддается никаким
изменениям: никогда не твори зла. И это справедливо, дитя мое; иначе, если
бы мы во имя большего блага позволяли себе творить небольшое зло, получилось
бы так, что какое-то время, пока зло, нами допущенное, не претворилось бы во
благо, над нами тяготел бы пусть небольшой, но все же грех. Меж тем господу
богу, может быть, угодно призвать нашу душу к ответу именно в этот
промежуток, и тогда список наших деяний, злых и добрых, равно оборвался бы,
прежде чем в него были бы занесены благие последствия допущенного нами зла.
Впрочем, я перебил тебя, дорогая. Что же было дальше?
- На следующее утро, - продолжала она, - он скинул маску. В тот же день
он представил мне двух несчастных женщин, которых обманул таким же точно
образом, как меня, и которые так с тех пор и живут при нем безропотными
содержанками. Однако я слишком пылко любила его, чтобы терпеть подобных
соперниц, и пыталась утопить свой позор в вихре наслаждений. Я плясала,
наряжалась в дорогие платья и болтала без умолку, и все же чувствовала себя
несчастной! Его приятели твердили мне о моих чарах, но это лишь увеличивало
мою тоску, ибо я сама отказалась от могущества своих чар. Так я становилась
день ото дня все печальнее, а он все небрежней и наконец это чудовище имело
дерзость предложить меня какому-то молодому баронету, своему приятелю! Нужно
ли описывать, сударь, как уязвила меня его неблагодарность? Я чуть с ума не
сошла! Я решилась оставить его. На прощанье он протянул мне кошелек; но я
швырнула кошелек ему в лицо и бросилась вон. Я была в неистовстве и первое
время не могла даже постигнуть весь ужас своего положения. Вскоре, однако, я
опомнилась и увидела, что я такое на самом деле: существо жалкое и
омерзительное, погрязшее в пороке, у которого на всем белом свете нет
никого, к кому можно обратиться за помощью! В это самое время подле меня
остановилась почтовая карета, и я в нее села с единственной целью уехать как
можно дальше от негодяя, которого я отныне ненавидела и презирала всеми
силами души. Здесь, возле этой харчевни, меня высадили, и здесь с самого
приезда собственные мои душевные терзания да жестокосердие этой женщины были
единственными моими товарищами. Память о тех счастливых годах, что я провела
в обществе сестры и матери, теперь отзывается в моем сердце одной лишь
болью. Велика их печаль, я знаю. Но не сравниться ей с моею печалью, ибо у
меня к ней примешивается еще и сознание собственной вины и позора.
- Терпение, дитя мое! - вскричал я. - И будем надеяться, что все будет
хорошо! Отдохни эту ночь, а наутро я тебя повезу домой, к матушке и всему
нашему семейству; там тебя примут с любовью и лаской. Бедная матушка! Она
уязвлена в самое сердце, но по-прежнему тебя любит и, конечно, простит тебе
все.
ГЛАВА XXII
Где крепко любят, там легко прощают
Наутро я сел на лошадь и, усадив дочь позади себя, отправился с ней
домой. В дороге я пытался разогнать ее печаль и страхи и помочь ей собраться
с силами для предстоящей встречи с оскорбленной матерью. В великолепной
картине, что являла нам окружающая природа, черпал я доказательства тому,
насколько небо добрее к нам, нежели бываем мы по отношению друг к другу. И
обратил ее внимание на то, что несчастия, проистекающие по вине природных
стихий, весьма немногочисленны. Я уверял ее, что никогда не уловит она в
моей любви к ней ни малейшей перемены и что покуда я жив - а умирать я еще
не собирался, - она во мне всегда найдет друга и наставника. Я предупредил
ее о возможном гонении, которому она подвергнется со стороны общества, и тут
же напомнил, что книга - лучший друг израненной души, друг, от которого
никогда не услышишь упрека и который, если и не в состоянии сделать нашу
жизнь более радостной, то, по крайней мере, помогает сносить ее тяготы.
Нанятую мною лошадь я договорился оставить на постоялом дворе, в пяти
милях от моего дома, и предложил Оливии переночевать там же, чтобы я мог
приготовить домашних к ее возвращению, и рано поутру вместе с ее сестрой
Софьей за нею приехать. Уже совсем смеркалось, когда мы прибыли на постоялый
двор; тем не менее, позаботившись о том, чтобы Оливии отвели порядочную
комнату, и, заказав у хозяйки подходящий для нее ужин, я поцеловал дочь и
зашагал к дому. Сладкий трепет охватил мое сердце, когда я стал приближаться
к своему мирному убежищу. Подобно птице, возвращающейся в родное гнездо, с
которого ее спугнули, летели мои чувства, опережая бренное тело и в
радостном предвкушении уже витали над смиренным моим очагом. Я повторял про
себя все те ласковые слова, что скажу своим милым, и пытался представить
себе восторг, с каким буду ими встречен. Я почти ощущал уже нежные объятия
жены и улыбался радости малюток. Шел же я тем не менее довольно медленно, и
ночь меня совсем уже настигла; селение спало; огни погасли; пронзительный
крик петуха да глухой собачий лай в гулкой дали одни только и нарушили
тишину. Я уже подходил к нашей маленькой обители Счастья, и, когда до нее
оставалось уже не больше двухсот шагов, верный наш пес выбежал мне
навстречу.
Была уже почти полночь, когда я постучался в дверь своего дома; мир и
тишина царили всюду - сердце мое полнилось неизъяснимым счастьем, как вдруг,
к моему изумлению, дом мой вспыхнул ярким пламенем, и багровый огонь забил
изо всех щелей! С протяжным, судорожным воплем упал я без чувств на каменные
плиты перед домом. Крик мой разбудил сына; увидев пламя, он тотчас поднял
мать и сестру, и они выбежали на улицу, раздетые и обезумевшие от страха;
стенаниями своими они возвратили меря к жизни. Новый ужас ждал меня, ибо
пламя охватило кровлю, и она начала местами обваливаться; жена и дети, как
зачарованные, в безмолвном отчаянии глядели на пламя. Я переводил взгляд с
горящего дома на них и наконец стал озираться, ища малышей; но их нигде не
было видно.
- О, горе мне! Где же, - вскричал я, - где мои малютки?
- Они сгорели в пламени пожара, - отвечала жена спокойным голосом, - и
я умру вместе с ними.
В эту самую минуту я услышал крик моих сыночков, которых пожар только
что пробудил.
- Где вы, детки мои, где вы? - кричал я, бросаясь в пламя и распахивая
дверь комнатки, в которой они спали. - Где мои малютки?
- Мы здесь, милый батюшка, здесь! - отвечали они хором, меж тем как
языки пламени уже лизали их кроватку. Я подхватил их на руки и поспешил
выбраться с ними из огня; и тотчас кровля рухнула.
- Теперь бушуй, - вскричал я, подняв детей как можно выше, - бушуй
себе, пламя, как тебе угодно, пожри все мое имущество! Вот они, тут - мне
удалось спасти мои сокровища! Здесь, здесь, милая женушка, все наше
богатство! Не вовсе от нас отвернулось счастье!
Тысячу раз перецеловали мы наших крошек, они же обвили нам шею своими
ручонками и, казалось, разделяли наш восторг; их матушка то смеялась, то
плакала.
Теперь я стоял уже спокойным свидетелем пожара и не сразу даже заметил,
что рука моя до самого плеча обожжена ужаснейшим образом. Беспомощно взирал
я, как сын мой пытался спасти часть скарба нашего и помешать огню
перекинуться на амбар с зерном. Проснулись соседи и прибежали к нам на
помощь; но, подобно нам, они могли лишь стоять бессильными свидетелями
бедствия. Все мое добро, вплоть до ценных бумаг, которые я приберегал на
приданое дочерям, сгорело дотла; уцелели лишь сундук с бумажным хламом,
стоявший на кухне, да еще две-три пустяковые вещички, которые моему сыну
удалось вытащить в самом начале пожара. Впрочем, соседи старались облегчить
нашу участь кто как мог. Они притащили одежду и снабдили нас кухонной
утварью, которую мы снесли в один из сараев, так что к утру у нас оказалось,
хотя и убогое, во все же убежище. Честный мой сосед и все его семейство не
отставали от прочих и тоже рьяно помогали нам устроиться на новом месте,
пытаясь утешить меня всеми словами, какие в простодушной доброте приходили
им на ум.
Когда мои домашние немного оправились от страха, они захотели узнать
причину длительного моего отсутствия; описав им подробно мои приключения, я
затем осторожно стал подводить разговор к возвращению нашей заблудшей
овечки. Как ни убог был дом наш, я хотел, чтобы она была принята в нем с
совершенным радушием, - только что постигшее нас бедствие, притупив и смирив
присущую жене гордость, в большой мере облегчило мою задачу. Боль в руке
была так велика, что я не в состоянии был отправиться за бедной моей
девочкой сам и послал вместо себя сына с дочерью, которые вскоре привели
несчастную беглянку; у нее недоставало духу поднять глаза на мать несмотря
на все мои увещевания, та не могла сразу полностью простить ее; ибо женщина
всегда живее чувствует вину другой женщины, чем мужчина.
- Увы, сударыня, - воскликнула мать, - после великолепия, к которому вы
привыкли, наша лачуга покажется вам слишком убогой! Дочь моя Софья и я не
сумеем принять подобающим образом особу, которая привыкла вращаться в высшем
свете. Да, мисс Ливви, нам с твоим бедным отцом много чего пришлось
выстрадать; ну, да простит тебя небо!
С бледным лицом и дрожа всем телом, не в силах ни плакать, ни вымолвить
слова в ответ, стояла моя бедняжка во время этой приветственной речи; но я
не мог оставаться немым свидетелем ее муки, и поэтому, вложив в свой голос и
манеру ту суровость, которая всякий раз вызывала беспрекословное
повиновение, я сказал:
- Слушай, женщина, и запомни мои слова раз и навсегда: я привел бедную
заблудшую скиталицу, и для того, чтобы она возвратилась на стезю долга,
нужно, чтобы и мы возвратили ей свою любовь; для нас наступила пора суровых
житейских испытаний, так не станем умножать свои невзгоды раздорами. Если мы
будем жить друг с другом в ладу, если мир и согласие поселятся между нами,
мы будем жить хорошо, ибо наш семейный круг достаточно обширен, и мы можем
не обращать внимания на злоречие, находя нравственную опору друг в друге.
Всем кающимся обещано небесное милосердие, будем же и мы следовать высокому
примеру. Мы ведь знаем, что не столь угодны небу девяносто девять
праведников, сколь один раскаявшийся грешник; и это справедливо: легче
сотворить сотню добрых дел, чем остановиться тому, кто уже устремился вниз и
почти уже обрек свою душу на гибель.
ГЛАВА XXIII
Лишь тем, кто уклонился от пути праведного, свойственно предаваться
длительной и беспросветной печали
Немало прилежания потребовалось для того, чтобы нынешнюю нашу обитель
сделать пригодной для жилья, но вот мы вновь узнали душевный покой. Из-за
боли в руке я не мог помогать сыну в его работе и поэтому читал вслух своему
семейству, стараясь выбирать из немногих уцелевших книг такие, что, давая
пищу воображению, одновременно успокаивали душу. Добрые наши соседи тоже не
забывали нас и наведывались каждый день, выражая свое сердечное сочувствие;
они сами избрали определенное время для того, чтобы сообща помогать нам в
восстановлении сгоревшего дома.
Честный фермер Уильямс не отставал от других, выказывая нам самую
горячую дружбу. Он даже был готов возобновить свои ухаживания за моей
дочерью; решительность, с какой она их отвергла, раз и навсегда положила им
конец. Владевшая ею печаль была, видимо, не из тех, что проходят скоро, и,
когда через какую-то неделю ко всем остальным в нашем маленьком кружке
вернулась обычная веселость, она одна ее не разделяла. Не было уже той
безмятежной невинности, благодаря которой прежде в ней жило уважение к себе
и простодушное желание нравиться другим. Тоска всецело поглотила ее; силы
были подточены, красота стала увядать тем приметнее, чем небрежнее она
относилась к своей наружности. Всякое ласковое слово, обращенное к ее
сестре, уязвляло ее в самое сердце и вызывало слезы на глаза; когда человек,
вылечивается от одного какого-нибудь недостатка, на его месте неизбежно
появляются, другие, - так и здесь; прежний грех, уже искупленный раскаянием,
оставил по себе зависть и ревнивую мнительность. Тысячи способов изыскивал
я, чтобы уменьшить ее тоску; стремясь облегчить ее страдания, я забывал
собственную боль; я приводил ей бесчисленное множество всяческих историй,
которые благодаря начитанности хранил я в своей крепкой памяти.
- Наше счастье, мой друг, - говорил я ей, - в руке того, кто с помощью
тысячи сокрытых от нас путей может доставить его нам; и перед этим вся наша
прозорливость - ничто. Если хочешь, дитя мое, я поведаю тебе одну историю,
которая может служить тому доказательством; вот что рассказывает один весьма
серьезный, хоть и наделенный романтическим воображением, историк.
"Совсем юной вышла Матильда замуж за вельможу, принадлежавшего к одному
из знатнейших семейств Неаполя; в пятнадцать лет она оказалась матерью и
вдовой. И вот однажды стояла она у раскрытого окна над самой рекой
Вольтурно, лаская своего младенца, как вдруг резким движением вырвался он у
нее из объятий, упал в поток и через мгновение исчез в нем. Мать, желая
спасти его, в ту же минуту бросилась вслед за ним в реку; но не только не
удалось ей помочь своему дитяти, но и сама она едва выбралась на
противоположный берег, на котором в ту пору лютовали французские солдаты.
Они тотчас взяли ее в плен.
Война, которая тогда шла между французами и итальянцами, велась с
крайней бесчеловечностью, и солдаты намеревались совершить над нею те два
противоположные действия, которые диктуют похоть и злоба. Подлым их
намерениям, однако, помешал молодой офицер, который, несмотря на поспешность
отступления, посадил ее позади себя на коня и доставил в свой родной город
целой и невредимой. Одна красота ее первоначально бросилась ему в глаза, но
вскоре сердце его было покорено душевными ее достоинствами. Они повенчались;
он достиг высших чинов.
Долгую и счастливую жизнь прожили они вместе. Но переменчиво счастье
солдата. Прошли годы, и вверенное ему войско было обращено в бегство, и ему
пришлось искать убежище в том самом городе, где проживал он с женой. После
длительной осады город был наконец взят неприятелем. Французы и итальянцы в
ту пору проявляли беспримерную в истории жестокость по отношению друг к
другу. В нашем случае победители решили всех пленных французов предать
смерти, и в первую очередь мужа злополучной Матильды, ибо он и был главный
виновником того, что город сопротивлялся так долго. Обычно подобные
приговоры приводились в исполнение тут же. Пленного воина уже повели на
место казни, палач уже занес свой меч, и зрители в мрачном молчании ожидали
рокового удара, который должен был последовать по мановению руки генерала,
взявшего на себя роль верховного судьи.
В эту-то минуту, полную муки ожидания, Матильда бросилась к супругу,
чтобы проститься с ним в последний раз; она громко сетовала на свое
бедственное положение и жестокую судьбу, которая спасла ее от
преждевременной смерти в волнах Вольтурно для того лишь, чтобы сделать ее
жертвой еще более страшных бедствий. Генерал был молод, его поразила красота
женщины и тронула ее участь; когда же он услышал из ее уст рассказ об
опасности, которой она некогда подверглась, чувства его пришли в совершенное
смятение. Ибо это был ее родной сын, тот самый младенец, ради которого она
подвергла свою жизнь столь великому риску! Он тут же признал в ней свою мать
и пал к ее ногам. Остальное нетрудно себе представить: пленник был тотчас
освобожден, и эти люди познали все то счастье, которое может проистекать от
любви, дружбы и сознания исполненного долга, когда они действуют согласно".
Подобным образом пытался я развлекать свою дочь. Но она слушала меня
рассеянно, ибо собственные горести лишили ее дара сочувствия, которым она
некогда обладала, и душа ее не знала ни минуты покоя. Она избегала бывать на
людях, ей чудилось, что все ее презирают, в одиночестве же ее терзала тоска.
Печаль всецело овладела моей дочерью, как вдруг до нас дошел слух, будто
мистер Торнхилл собирается вступить в брак с мисс Уилмот; я сам давно уже
подозревал, что он питает к ней страсть, как ни стремился он при всяком
случае выражать презрение и к наружности ее, и к приданому.
Эта весть лишь усугубила страдания бедной Оливии. Ибо такое наглое
надругательство над чувством было свыше ее сил. Я, однако, решился добыть
более определенные сведения и, если слухи подтвердятся, помешать мистеру
Торнхиллу осуществить его намерение; я послал сына к старому мистеру
Уилмоту, с тем чтобы узнать от него, сколь достоверен этот слух, а дочери
его, мисс Уилмот, вручить письмо, в котором сообщалось, как мистер Торнхилл
вел себя по отношению к нашей семье.
Сын отправился выполнять мое поручение и через три дня вернулся; слух,
по его словам, оказался справедливым, письма же ему не удалось вручить мисс
Уилмот, и он был вынужден его оставить, ибо мистер Торнхилл со своей
невестой в это время разъезжали с визитами. Венчание, сообщал далее сын,
должно состояться через несколько дней, ибо они уже в прошлое воскресенье,
перед его приездом, появились вместе в церкви в великолепных нарядах;
шестеро подружек сопровождало невесту и столько же дружков - жениха.
Предстоящая свадьба наполняла восхищением всю округу, и невеста с
женихом всюду ездили в карете столь великолепной, что равной ей уже много
лет в этих краях никто не видывал. По словам сына, туда съехались друзья
обоих семейств, в том числе и дядя помещика, сэр Уильям Торнхилл, о котором
рассказывали столько хорошего. Все только и делали, прибавил он, что
пировали да веселились; только и говорили о том, как хороша невеста да каков
молодец жених, и рассказывали чудеса о взаимной их привязанности; и,
наконец, в заключение сын мой признался, что мистер Торнхилл представляется
ему счастливейшим из смертных.
- Что ж, - возразил я, - пусть себе радуется, если может. Однако,
взгляни, мой сын, на сие соломенное ложе, на худую крышу, на заплесневелые
сии стены и сырой пол; на хилое тело мое, искалеченное огнем, и на
младенцев, с воплями просящих у меня кусок хлеба! Все это, дитя мое, ты
застаешь по своем возвращении, и все же тут зришь ты человека, который за
все блага на свете не поменялся бы с тем, кому ты позавидовал! Научитесь, о
дети, внимать гласу сердца своего, поймите, сколь благородного друга имеете
в нем, и тогда весь этот блеск неправедный и великолепие померкнут в ваших
глазах! Принято говорить, что жизнь наша есть странствие, а мы все
странники. Сравнение это можно расширить, сказав, что человек добродетельный
весел и покоен, как путник, возвращающийся в родной дом; неправедный же
бывает счастлив лишь изредка, минутами - как человек, который отправляется в
изгнание.
Но тут я был вынужден оборвать свою речь и крикнуть жене, чтобы она
подхватила Оливию: под бременем нового горя, свалившегося на нее, бедняжка
чуть не лишилась чувств. Вскоре, однако, она пришла в себя. С этой минуты к
ней, казалось, вернулось спокойствие, и я вообразил, что ей удалось овладеть
собой; но я обманывался: это был не покой, это было изнеможение души,
истомленной болью.
Добрые мои прихожане прислали мне немного пищи, и все, кроме Оливии,
воспрянули духом; не могу сказать, чтобы я был недоволен, видя их снова
веселыми и счастливыми. Несправедливо было бы во имя сочувствия упорствующей
меланхолии омрачать их радость и возлагать на них бремя печали, которую они
не испытывали. Итак, снова принялись мы рассказывать истории, петь песни, и
снова веселье осенило тесное наше жилище.
ГЛАВА XXIV
Новые невзгоды
Следующее утро выдалось на редкость солнечное и теплое по тому времени
года, и мы решили позавтракать под кустом жимолости, где младшая моя дочь по
моей просьбе присоединила свой голосок к концерту, раздававшемуся в ветвях
деревьев лад нами. Тут, на самом этом месте, бедняжка Оливия впервые
встретилась со своим соблазнителем, и все кругом, казалось, напоминало ей и
ее горе. Однако грусть, что вызывают в нас красоты природы и гармонические
звуки, ласкает сердце, не уязвляя его. На этот раз сладкая печаль проникла в
душу и матушки ее, она всплакнула и снова возлюбила свою дочь всем сердцем.
- Оливия, красавица моя! - воскликнула она. - Спой же нам ту печальную
песенку, что некогда так любил слушать твой отец. Сестра твоя Софья усладила
нас своим пением. Спой же и ты, девочка, побалуй своего старого отца!
Она спела свою песенку с таким трогательным одушевлением, что я сам
умилился чуть ли не до слез.
Когда неведомая сила,
Любви нахлынувшей волна,
К паденью женщину склонила
И долг нарушила она,
И видит вскоре, что любимый
С другой скрестил влюбленный взор, -
Чем ей помочь, неисцелимой,
Как смыть с ее души позор?
Один лишь путь: в тоске безмерной
Таить глухую боль стыда
И, чтоб раскаялся неверный,
Уйти из жизни навсегда.
{Перевод В. Левина.}
Когда она исполняла заключительный куплет, голос ее задрожал от
нестерпимой грусти и сделался еще нежнее; и в эту самую минуту мы завидели
вдали карету мистера Торнхилла. Особенно, конечно, взволновалась старшая моя
дочь; не желая встречаться с бессердечным обманщиком, она скрылась с сестрой
в нашей хижине, я оставался на месте; через несколько минут он вышел из
кареты и направился ко мне. С обычной своей непринужденностью он стал
справляться о моем здоровье.
- Сударь, - отвечал я, - теперешняя наглость ваша лишь усугубляет всю
вашу низость душевную; и было время, когда я не оставил бы безнаказанной
дерзость, с какой осмеливаетесь вы являться мне на глаза. Нынче, разумеется,
вы можете быть спокойны: возраст остудил пыл моих страстей, а сан велит
сдерживать их.
- Клянусь, государь мой, - отвечал он, - я поражен! Я не понимаю, что
все это значит? Надеюсь, вы не видите ничего предосудительного в той
маленькой прогулке, что ваша дочь давеча предприняла со мной?
- Прочь, несчастный! - вскричал я. - Жалкий негодяй и обманщик! Ты
изолгался вконец! Твое ничтожество - лучший щит от моего гнева. А право,
сударь, я веду свой род от людей, которые умели отвечать на оскорбления.
Подумай, бесчестный человек, в угоду минутной своей страсти ты сделал
женщину несчастной на всю жизнь и погубил семью, у которой не было иного
богатства, кроме чести!
- Коли вы, сударь, или ваша дочь решились упорствовать в своем
несчастье, я вам помочь не могу, - возразил он. - Однако счастье ваше в
ваших же руках и от вас самих зависит, быть ли мне врагом вашим или другом.
Мы можем хоть теперь же обвенчать ее с кем-нибудь, и, главное, ее первый
любовник останется при ней, ибо, клянусь, я никогда не перестану ее любить!
Новое это оскорбление заставило все мои чувства возмутиться - так уж
бывает, что человека, который в большой беде сохраняет спокойствие духа,
мелкие подлости, уязвляя в самое сердце, доводят до исступления.
- Прочь, змея, с глаз моих! - вскричал я. - И не смей оскорблять меня
своим присутствием. Кабы храбрый сын мой был дома, он бы этого не потерпел;
я же старый, немощный и вконец разбитый человек.
- Вот как! - вскричал он. - С вами, оказывается, придется повести
разговор круче, нежели я намеревался. Хорошо же, я вам показал, чего можно
ждать от моей дружбы, не мешает теперь вам знать, каковы будут следствия
моей вражды. Стряпчий, которому я передал ваш вексель, твердо решил подать к
взысканию; и я не знаю иного средства помешать свершиться правосудию, как
заплатить по векселю из собственного кармана; а это не так-то легко, ибо у
меня и без того довольно расходов в связи с предстоящей женитьбой! Вот и
управляющий намерен потребовать с вас арендную плату, а уж он свое дело
знает, будьте покойны - я - то ведь этими пустяками никогда не занимаюсь. И
все же я хотел бы быть полезным вам и даже собирался пригласить вас и вашу
дочь на мою свадьбу, которая должна состояться через несколько дней.
Прелестная моя Арабелла настаивает на вашем присутствии, и вы, я думаю, не
захотите огорчать ее отказом.
- Мистер Торнхилл, - отвечал я. - Вот мое последнее слово: своего
согласия на ваш брак с кем бы то ни было, кроме моей дочери, я никогда в
жизни не дам, и пусть бы дружба ваша способна была возвести меня на трон, а
вражда - свести в могилу, я бы отвечал равно презрением и на то на другое.
Один раз ты уже гнусно обманул меня и причинил нам непоправимое горе.
Сердцем своим положился я на твою честь, а нашел одну лишь низость. Посему
не ожидай моей дружбы более. Ступай, пользуйся и наслаждайся всем, что тебе
дала судьба, - красотой, богатством и здоровьем. Но знай, как бы унижен я ни
был, сердце мое исполнено гордости; и хоть я дарую тебе прощение, я буду
вечно тебя презирать.
- А коли так, - отвечал он, - то вы узнаете, к чему приводит дерзость,
и мы скоро увидим, кто из нас двоих достойней презрения: вы или я?
С этими словами он круто повернулся и ушел.
Жена моя и сын слышали весь разговор и стали дрожать от страха. Дочери,
после того как убедились в том, что он ушел, тоже вышли, чтобы узнать, к
чему привела наша беседа; а когда узнали, пришли в неменьшее смятение. Меня
же никакие дальнейшие проявления его ненависти не могли уже страшить: первый
удар был нанесен, и я готов был отражать последующие; я был подобен снаряду,
известному под названием "рогулька", который применяется во время войны: как
ни кинь его, он всегда оказывается одним из своих шипов направленным к
неприятелю.
Впрочем, очень скоро пришлось нам убедиться в том, что слова его были
не пустая угроза, ибо на следующее же утро явился управляющий, требуя с меня
арендную плату за год, которую я по причине обрушившихся на меня несчастий
уплатить не мог. Следствием моей несостоятельности было то, что вечером того
же дня он увел весь мой скот и на другой день продал его за полцены. Тут
жена моя и дети стали просить меня согласиться на любые условия и не
навлекать на себя верной погибели. Они даже умоляли меня позволить помещику
навещать нас по-прежнему, и все свое маленькое красноречие употребили на то,
чтобы представить мне бедствия, которые я себе уготавливаю: ужасы темницы,
да еще в такое время года, да еще при незажившей ране, которая представляла
немалую угрозу для здоровья. Но я оставался непреклонен.
- Послушайте, возлюбленные мои, - воскликнул я, - для чего пытаетесь вы
уговорить меня делать то, что делать не следует? Долг велит мне простить
его, это верно, но не могу же я по совести одобрить его поступки? Неужто вы
хотите, чтобы я открыто превозносил то, что в глубине души осуждаю? Чтобы
покорно угодничал перед бесславным соблазнителем? И ради того, чтобы
избежать тюрьмы и мук телесных, согласился бы на постоянные и еще более
тяжкие муки душевные? Так не бывать же этому! Если и выгонят нас из этой
лачуги, будем все же держаться праведного пути, и, куда бы нас ни забросила
судьба, мы, следуя этой стезей, придем в чудесную обитель, где всякий может
весело и бестрепетно заглянуть в свою душу.
В подобных разговорах провели мы вечер. Всю ночь падал снег, и наутро
сын мой вышел, чтобы расчистить дорожку перед входом. Вскоре он вбежал
назад, весь бледный, и сообщил, что два человека, в которых он узнал
судебных приставов, направляются прямехонько к нам.
Не успел он это проговорить, как они вошли, проследовали прямо к моей
постели и, сообщив мне свою должность и дело, за которым пришли, арестовали
меня и велели собираться в местную тюрьму, отстоявшую от моего жилья на
одиннадцать миль.
- Суровую же погоду, друзья мои, избрали вы для того, чтобы
препроводить меня в тюрьму, - сказал я им. - Особенно же неудачно время это
для меня еще и по той причине, что я совсем недавно получил страшный ожог
руки и до сих пор не могу оправиться от небольшой лихорадки, вызванной им; к
тому же у меня нет теплого платья, и я слишком немощен и стар, чтобы шагать
далеко по глубокому снегу - впрочем, коли иначе нельзя...
Тут я повернулся к жене и детям и приказал им собрать те немногие вещи,
что у нас еще оставались, и готовиться немедленно покинуть это жилье. Я
заклинал их не терять времени, а сыну велел заняться старшей сестрой,
которая от мучительного сознания, что она является виновницей всех наших
бедствий, упала без чувств. Затем обратился я со словами ободрения к жене -
бледная и дрожащая, стояла она, прижав к себе наших перепуганных малюток,
которые молча прятали личики у нее на груди, не смея оглянуться на
пришельцев. Между тем младшая моя дочь собирала вещи, и так как ей несколько
раз давали попять, что нужно поторапливаться, через какой-нибудь час мы были
уже готовы отправиться в путь.
ГЛАВА XXV
Никогда не следует отчаиваться; утешение приходит к нам при любых
обстоятельствах
Мы покинули мирное селенье и медленно побрели по дороге. Старшую мою
дочь, обессилевшую от лихорадки, которая вот уже несколько дней исподволь
подтачивала ее здоровье, один из приставу, тот, у которого была верховая
лошадь, сжалившись, посадил позади себя; даже у этих людей не вовсе
отсутствует человеколюбие. Сын вел за руку одного из наших малюток, жена -
второго. Я же опирался на плечо младшей дочери, у которой слезы так и текли,
- но не о собственной участи плакала она, а о моей.
Мы уже отошли от нашего последнего жилища мили на две, как вдруг
увидали позади себя толпу - человек пятьдесят беднейших моих прихожан с
громкими воплями бежали вслед за нами! Со страшными проклятиями схватили они
обоих судебных приставов, клянясь, что не допустят, чтобы их священника
посадили в тюрьму, и что станут защищать его до последней капли крови; при
этом они грозились учинить жестокую расправу над конвойными. Это могло бы
привести к роковым последствиям, но я тотчас вмешался и с трудом вырвал
служителей правосудия из рук разъяренной толпы. Дети, вообразив, что пришло
избавление, не в силах были унять свой восторг и прыгали от радости.
Впрочем, слова, с которыми я обратился к бедным заблуждающимся людям,
думавшим, что они меня спасают, вскоре их отрезвили.
- Что это, друзья мои? - воскликнул я. - Так-то вы являете мне любовь
свою? Так-то следуете наставлениям, с которыми я обращался к вам в церкви?
Оказываете сопротивление правосудию, навлекая погибель на себя, да и на меня
тоже! Кто тут у вас зачинщик? Покажите мне того, кто ввел вас в соблазн! Я
не оставлю его дерзость безнаказанной, вот увидите! Увы, мои дорогие
заблудшие овцы! Ступайте домой и не забывайте более долга своего по
отношению к богу, к отчизне и ко мне! Может, мне когда и доведется увидеть
вас при иных, более счастливых обстоятельствах, и тогда я приложу все
старания, чтобы облегчить ваш удел. Дайте мне, по крайности, тешить себя
надеждой, что когда я стану собирать свое стадо и поведу его стезей
бессмертия, все мои овечки до единой окажутся налицо!
Раскаяние охватило их, и они в слезах по одному стали подходить ко мне
и прощаться. С чувством пожал я руку каждому из них и, благословив всех,
пошел дальше, не встречая более препятствий на своем пути. Под вечер мы
добрались до города, хотя справедливее было бы назвать его деревней, ибо
состоял он всего лишь из нескольких убогих домишек; все былое великолепие он
утратил, а от древних своих привилегий сохранил лишь эту тюрьму.
Мы завернули на постоялый двор, где нам на скорую руку состряпали ужин,
и, сохраняя обычное веселие духа, я уселся со своими близкими за стол.
Позаботившись о приличном ночлеге для семьи, я отправился в сопровождении
приставов в тюрьму; в свое время ее построили для военных целей, и она
представляла собой обширную залу, защищенную крепкой решеткой и вымощенную
каменными плитами; большую часть суток несостоятельные должники содержались
тут вместе с ворами и грабителями, на ночь же арестантов разводили по
одиночным камерам и там запирали.
Вступая в тюрьму, я ожидал, что услышу одни вопли и стенания
несчастных; на деле же все оказалось не так. Одна-единственная цель,
по-видимому, одушевляла узников - как-нибудь забыться в шуме и веселье. С
меня, как со всякого новичка, сразу потребовали денег на угощение, и я
немедленно подчинился обычаю, хотя та небольшая сумма, что была при мне, и
без того почти совсем растаяла. Тотчас послали за вином, и тюрьма вскоре
наполнилась буйством, хохотом и сквернословием.
"Ну что ж, - подумал я. - Если закоренелые преступники веселы, то мне и
вовсе грех унывать! Тюрьма все та же, что для меня, что для них, а у меня
как-никак больше причин чувствовать себя счастливым, нежели у этих людей".
Подобными мыслями я пытался подбодрить себя, но слыхано ли, чтобы кто
когда-либо становился веселым по принуждению, которое само по себе есть враг
веселья? И вот, покуда я сидел в углу и предавался грустной задумчивости, ко
мне подсел один из моих товарищей по заключению и вступил со мной в
разговор. Я положил себе за правило никогда не отказывать в беседе никому,
кто пожелал бы со мной говорить; ибо, если разговор его хорош, я могу
почерпнуть из него что-нибудь для себя, а если плох - могу принести пользу
собеседнику. На этот раз мне попался человек бывалый, с хорошей природной
смекалкой, знающий, как говорится, свет, или, вернее, его изнанку. Он
спросил меня, позаботился ли я о постели, а надо сказать, что я о ней и не
подумал.
- Напрасно! - воскликнул он. - Ибо здесь ничего, кроме соломы, не
дадут, а ваша камера очень велика, и вам будет холодно. Впрочем, вы, я вижу,
джентльмен, и так как я и сам в свое время принадлежал к их числу, то с
радостью уступлю вам часть моих постельных принадлежностей.
Я поблагодарил его и высказал удивление по поводу того, что встречаю
такое человеколюбие в тюрьме, и, желая блеснуть своей образованностью,
прибавил, что древний мудрец, видно, знал цену дружбе в несчастье, когда
сказал: "Тон космон айре, эй дос тон этайрон".
- И в самом деле, - продолжал я, - чем был бы мир, если бы мы были
обречены на полное одиночество?
- Вы говорите о мире, сударь, - подхватил мой товарищ по заключению. -
Мир достиг дряхлого возраста, и, однако, космогония или сотворение мира
озадачили не одно поколение философов. Какие только предположения не
высказывали они о сотворении мира! Сапхониатон, Манефо, Берозус и Оцеллий
Лукан - все они тщетно пытались разгадать эту задачу. У последнего есть даже
такое изречение: "Анархон ара кай ателутайон то пан", - что означает...
- Извините меня, сударь, если я перебью вашу ученую речь! - вскричал я.
- Но мне сдается, что я уже все это слышал - не имел ли я удовольствия
видеться с вами на уэллбриджской ярмарке и не зовут ли вас Эфраим
Дженкинсон?
Он только вздохнул в ответ.
- Не припомните ли вы, - продолжал я, - некоего доктора Примроза, у
которого покупали лошадь?
Тут он узнал меня - обычный полумрак, царивший в тюрьме, и сгущавшиеся
сумерки помешали ему прежде разглядеть мои черты.
- Верно, сударь, - отвечал мистер Дженкинсон, - я вас отлично помню! Я
купил у вас лошадь и забыл за нее заплатить, не так ли? Единственный опасный
мне свидетель на ближайшей сессии суда - это ваш сосед Флембро, ибо он
решительно намерен присягнуть в том, что я фальшивомонетчик... Я же от всей
души раскаиваюсь, что обманул вас и что обманывал людей вообще, ибо вот, -
тут он указал на свои кандалы, - до чего довели меня плутни!
- Что ж, сударь, - отвечал я, - за вашу бескорыстную доброту ко мне я
отплачу тем, что постараюсь смягчить, а то и вовсе избавить вас от показаний
мистера Флембро, и с этой целью при первой же возможности направлю к нему
своего сына. И я ничуть не сомневаюсь, что он мою просьбу выполнит. Что до
моих показаний, то вы можете быть совершенно спокойны.
- Ах, сударь, - воскликнул он, - я сделаю для вас все, что в моих
силах. Больше половины моей постели я предоставлю вам и не дам вас в обиду в
тюрьме, а я здесь как будто пользуюсь кое-каким влиянием.
Я поблагодарил его, а затем не мог удержаться, чтобы не высказать
своего удивления: сейчас он выглядел молодым человеком, между тем в прошлую
мою встречу с ним я ему никак меньше шестидесяти не дал бы.
- Сударь, - отвечал он, - вы мало знаете жизнь. Я тогда был в парике, а
кроме того, я умею принимать любую личину и изображать собой кого хотите - и
семнадцатилетнего юнца, и семидесятилетнего старца. Увы, сударь, я был бы
уже богачом, кабы половину трудов, что потратил на то, чтобы сделаться
плутом, положил на изучение какого-нибудь ремесла! Впрочем, какой я ни есть,
а все же надеюсь быть вам полезным, и, может быть, в ту самую минуту, когда
вы будете меньше всего этого ждать.
Дальнейшая наша беседа была прервана появлением слуг тюремщика,
которые, сделав перекличку, стали разводить нас по камерам. Сними был еще
малый, который нес для меня пук соломы; он повел меня узким темным коридором
в комнату, вымощенную такими же каменными плитами, что и та, из которой я
вышел. В одном углу я разложил солому, покрыв ее сверху постелью, которою
поделился со мной мистер Дженкинсон, после чего мой провожатый довольно
любезно пожелал мне покойной ночи и ушел. Я предался обычным своим
благочестивым размышлениям на сон грядущий, вознес хвалу небесному моему
наставнику и проспал сладчайшим сном до самого утра.
ГЛАВА XXVI
Исправление тюремных нравов. Истинное правосудие должно не только
карать, но и поощрять
Рано поутру я был разбужен рыданиями моих близких, собравшихся вокруг
моего ложа. Мрачная обстановка, видимо, подействовала на них угнетающим
образом. Я мягко попенял им за их малодушие, уверив их, что в жизни не спал
так покойно, как в эту ночь, а затем, не видя своей старшей дочери, стал о
ней спрашивать. Мне отвечали, что треволнения вчерашнего дня так утомили ее
и расстроили, что лихорадка ее усугубилась, и они сочли благоразумным
оставить ее дома. Затем я велел сыну где-нибудь поблизости от тюрьмы
подыскать одну или две комнаты, так, чтобы все могли разместиться. Он пошел
исполнять мое приказание, но ему удалось снять лишь одну небольшую комнатку
для матери с сестрами, зато добросердечный тюремный надзиратель разрешил ему
вместе с маленькими братьями ночевать у меня. В углу им устроили вполне
удобную, на мой взгляд, постель. Все же мне захотелось наперед узнать,
пожелают ли мои малютки остаться в темнице, которая поначалу вселяла в них
такой ужас.
- Ну-с, молодцы, - воскликнул я, - нравится ли вам ваша новая постель?!
Или вы, может быть, боитесь спать в такой темной комнате?
- Что вы, батюшка, - ответил Дик, - с вами я не боюсь спать где угодно!
- А я, - сказал Билл, которому шел всего пятый год, - я люблю лучше
всего те комнаты, где живет мой батюшка.
После этого я распределил между всеми членами семьи различные
обязанности. Младшей дочери я дал строгий наказ оберегать сестру, которой
день ото дня становилось хуже; жене поручил заботу о моем здоровье, а Дик и
Билл должны были читать мне вслух.
- Что же до тебя, сын мой, - продолжал я, - ты теперь наша единственная
опора, от трудов рук твоих зависит все наше благополучие. Работая
под