Лоренса устроить нам встречу с юристами днем в понедельник. С тобой и Тони Крумом я созвонюсь завтра утром. Генерал кивнул и поднялся. - Мерзкая погода! - сказал он и положил руку на плечо жене. - Не расстраивайся, Лиз. Пойми, у них один выход - говорить правду. Что ж, пойду в кабинет и посижу над планом нового свинарника. Зайди ко мне попозже, Динни... В критические минуты жизни Динни чувствовала себя больше дома на Маунт-стрит, чем в Кондафорде. Сэр Лоренс все понимал гораздо лучше, чем ее отец, а непоследовательность тети Эм успокаивала и подбадривала девушку больше, чем тихое сочувствие ее отзывчивой матери. Кондафорд был хорош до кризиса или после него, но слишком безмятежен для душевных бурь и крутых решений. По мере того как поместья прекращали свое существование, этот загородный дом казался все более старинным, потому что в нем жила единственная семья графства, которая насчитывала не тричетыре, а множество поколений предков, обитавших в той же местности. Поместье как бы стало учреждением, освященным веками. Люди видели в "кондафордской усадьбе" и в "кондафордских Черрелах" своего рода достопримечательность. Они чувствовали, что Кондафорд живет совсем не так, как большие загородные резиденции, куда приезжают провести конец недели или поохотиться. Владельцы более мелких поместий возводили деревенскую жизнь в своеобразный культ; они наперерыв устраивали теннис, бридж, различные сельские развлечения, то и дело стреляли дичь, затевали состязания в гольф, посещали собрания, охотились на лисиц и так далее. Черрелы, пустившие здесь гораздо более глубокие корни, бросались в глаза куда меньше. Конечно, если бы они исчезли, соседям их недоставало бы; однако подлинно серьезное место они занимали только в жизни обитателей деревни. Несмотря на то что Динни всегда находила себе в Кондафорде какоенибудь дело, она часто чувствовала себя как человек, который проснулся глубокой ночью и пугается ее тишины; поэтому в дни испытаний - истории с Хьюбертом три года назад, ее личной трагедии позапрошлым летом и неприятностей у Клер теперь - ее немедленно начинало тянуть поближе к потоку жизни. Она отвезла Клер на Мьюз, дала шоферу такси новый адрес и к обеду поспела на Маунт-стрит. Там уже были Майкл с Флер, и разговор шел исключительно о литературе и политике. Майкл придерживался мнения, что газеты слишком рано принялись гладить страну по голове: этак правительство может почить на лаврах. Сэр Лоренс слушал сына и радовался, что оно этого еще не сделало. - Как малыш, Динни? - неожиданно осведомилась леди Монт. - Великолепно, тетя Эм, благодарю вас. Уже ходит. - Я посмотрела родословную и высчитала, что он двадцать четвертый из кондафордских Черрелов, до это'о они были французами. Намерена Джин обзавестись вторым? - Пари держу, что да! - воскликнула Флер. - Я не встречала женщины, более приспособленной для этого. - Но у них не будет никако'о состояния. - Ну, она-то уж сообразит, как обеспечить их будущее. - Почему "сообразит"? Странное выражение! - удивилась леди Монт. - Динни, как Клер? - У нее все в порядке. - Ничего нового? Ясные глаза Флер словно вонзились в мозг девушки. - Нет, но... Голос Майкла нарушил воцарившееся молчание: - Дорнфорд подал очень интересную мысль, папа. Он полагает... Динни пропустила интересную мысль Дорнфорда мимо ушей, - она обдумывала, посвящать ли Флер в дела Клер. Конечно, никто не ориентируется в житейских вопросах быстрее, никто не судит о них с более здравым цинизмом, чем Флер. Хранить тайну она тоже умеет. Но поскольку тайна все-таки принадлежала Клер, Динни решила, что сперва посоветуется с сэром Лоренсом. Это ей удалось лишь поздно вечером. Он выслушал новость, приподняв бровь. - Целую ночь в автомобиле, Динни? Это уж чуточку слишком. К адвокатам я отправлюсь завтра в десять утра. Там теперь всем заправляет очень молодой Роджер, троюродный брат Флер. Я поговорю с ним: он, вероятно, скорее поверит Клер, чем его престарелые компаньоны. Ты тоже пойдешь со мной как доказательство нашей правдивости. - Я никогда не была в Сити. - Любопытное местечко, - кажется, что попадаешь на край света. Романтика и ученый процент. Приготовься к легкому шоку. - По-вашему, они должны защищаться? Быстрые глаза сэра Лоренса остановились на лице племянницы: - Если ты хочешь спросить меня, поверят ли им, я отвечу - вряд ли. Но в конце концов это мое личное и не обязательное для тебя мнение. - А вы сами верите им? - Здесь я полагаюсь на тебя, Динни. Тебя Клер не обманет. Динни вспомнились лица сестры и Тони Крума и она ощутила внезапный наплыв чувств. - Они говорят правду и всем своим видом подтверждают это. Грех не верить им. - Таких грехов в нашем грешном мире не оберешься. Ты бы лучше ложилась, дорогая: у тебя утомленный вид. В спальне, где Динни столько раз ночевала во время собственной драмы, она вновь испытала прежнее кошмарное чувство, что Уилфрид где-то рядом, но она не может до него дотянуться, и в ее усталой голове, как припев, звучали слова: "Еще одну реку, переплывем еще одну реку..." На другой день, в четыре часа пополудни, контора "Кингсон, Кэткот и Форсайт", помещавшаяся в желтом, тихом, как заводь, закоулке Олд Джуэри, подверглась нашествию клана Черрелов. - А где старик Грэдмен, мистер Форсайт? - услышала Динни вопрос дяди. - Все еще у вас? "Очень молодой" Роджер, которому было сорок два, ответил голосом, несколько контрастировавшим с массивностью его подбородка: - По-моему, он живет на покое не то в Пиннере, не то в Хайгете, словом, где-то в той стороне. - Рад слышать, что он жив, - отозвался сэр Лоренс. - Старый Фор... ваш родственник отзывался о нем с большим уважением. Крепкий человек, викторианская порода. "Очень молодой" Роджер улыбнулся: - Почему бы нам всем не присесть? Динни, впервые попавшая в адвокатскую контору, разглядывала тома свода законов, выстроившиеся вдоль стен, пухлые папки с делами, желтоватые жалюзи, унылый черный камин, где горела горсточка угля, не дававшая, казалось, никакого тепла, план поместья, скатанный в трубку и повешенный около двери, низенькую плетеную корзинку на письменном столе, перья, сургуч, самого "очень молодого" Роджера, и ей почему-то вспомнился гербарий ее первой гувернантки, которая собирала морские водоросли. Затем она увидела, как ее отец поднялся и вручил юристу бумагу: - Мы пришли вот по этому делу. "Очень молодой" Роджер взглянул на заголовок извещения, потом, поверх него, - на Клер. "Откуда он знает, кто из нас двоих Клер? - удивилась Динни. - Обвинение не соответствует истине, - пояснил генерал. "Очень молодой" Роджер погладил подбородок и углубился в чтение. Взглянув на него сбоку, Динни увидела, что профиль его стал по-птичьи острым. Он заметил, что Динни наблюдает за ним, опустил бумагу и сказал: - Видимо, они торопятся. Я вижу, что истец подписал прошение в Египте. Он поступил так ради экономии времени, - это ясно. Вы мистер Крум? - Да. - Вам угодно, что мы выступали также и от вашего имени? - Да. - Тогда попрошу остаться леди Корвен и вас. Я приглашу вас, сэр Конуэй, несколько позднее. - Вы не будете возражать, если здесь останется моя сестра? Динни встретилась глазами с адвокатом. - Отнюдь. У девушки не было уверенности, что он действительно так думает. Генерал и сэр Лоренс вышли. Наступило молчание. "Очень молодой" Роджер облокотился на камин и неожиданно для присутствующих взял понюшку табаку. Теперь Динни разглядела его как следует: худой, высокий, подбородок массивный, волосы тускло-песочного цвета, щеки тоже. - Леди Корвен, ваш отец утверждает, что эти... э-э... обвинения не соответствуют истине. - Факты достоверны, но освещены неправильно. Между мной и мистером Крумом не было ничего, кроме трех поцелуев в щеку. - Понятно. А ночью в автомобиле? - Совсем ничего, - ответила Клер. - Даже поцелуев в щеку. - Ничего, - подтвердил Крум. - Абсолютно ничего. "Очень молодой" Роджер провел языком по губам. - С вашего позволения, я хотел бы услышать, каковы ваши истинные чувства друг к другу, если они у вас, конечно, есть. - Мы говорим голую правду, как сказали ее и моим родным, - подчеркнуто внятным голосом объявила Клер. - Вот почему я попросила, чтобы вы позволили моей сестре остаться. Так ведь, Тони? Губы "очень молодого" Рождера разжались. Динни показалось, что он не совсем такой, каким обычно бывают законники; даже в его одежде было что-то неожиданное - то ли покрой жилета; то ли галстук. И потом, эта понюшка - характерный штрих. Не пропадает ли в Роджере художник? - Слушаю вас, мистер Крум. Тони густо покраснел и почти сердито взглянул на Клер. - Я ее люблю. - Так, - отозвался "очень молодой" Роджер, вторично вытаскивая табакерку. - А вы, леди Корвен, относитесь к нему, как к другу? Клер кивнула, и на лице ее выразилось легкое удивление. Динни почувствовала признательность к адвокату, который в эту минуту поднес к носу цветной платок. - Автомобиль - просто случайность, - быстро добавила Клер. - В лесу не видно было ни зги, фары у нас отказали, и мы побоялись появиться вместе на людях в такой поздний час. - Ясно. Простите за мой вопрос, но готовы ли вы оба заявить суду под присягой, что ни в ту ночь, ни ранее между вами не было ничего, за исключением, как вы говорите, трех поцелуев? - В щеку, - уточнила Клер, - одного под Кондафордом - я сидела в машине, Тони стоял на шоссе; двух других... Где это было, Тони? - У вас на квартире, - выдавил Тони сквозь зубы, - после того как мы не виделись больше двух недель. - И никто из вас не замечал, что за вами... э-э... наблюдают? - Мой муж угрожал мне этим, но мы оба ничего не подозревали. - Вы сообщите мне причину, побудившую вас покинуть мужа, леди Корвен? Клер покачала головой: - Ни здесь, ни где бы то ни было я не стану говорить о нашей с ним жизни. И к нему не вернусь. - Не сошлись характерами или что-нибудь худшее? - Худшее. - Но никакого конкретного обвинения? Вы понимаете, насколько это важно? - Да, но не желаю обсуждать это даже в частной беседе. Крума прорвало: - Он вел себя с ней как животное! - Вы встречались с ним, мистер Крум? - Ни разу в жизни. - Но как же... - Он думает так потому, что я ушла от Джерри внезапно. Больше он ничего не знает. Динни увидела, что "очень молодой" Роджер перевел взгляд на нее. "Ты-то знаешь!" - говорили, казалось, его глаза. "Он не дурак", - подумала девушка. Адвокат, слегка прихрамывая, отошел от камина, снова сел за стол, взял извещение, прищурился и объявил: - Приводимые здесь улики вряд ли достаточны для суда. Я не уверен даже, что это вообще улики. Однако перспективы у нас не блестящие. Если бы вы могли мотивировать разрыв с мужем какой-нибудь веской причиной, а нам удалось обойти эту ночь в автомобиле... - Он метнул острый птичий взгляд сначала на Клер, потом на Крума. - Не можете же вы уплатить возмещение ущерба и принять на себя судебные издержки, раз вы ни в чем не виноваты. Глаза его опустились, и Динни подумала: "Если он и поверил, это не бросается в глаза". "Очень молодой" Роджер поднял нож для бумаги: - Нам, возможно, удастся свести возмещение ущерба к сравнительно умеренной сумме. Для этого вы должны опротестовать иск и больше в суд не являться. Могу я узнать, каковы ваши денежные обстоятельства, мистер Крум? - Ни пенса за душой, но это неважно. - А что, собственно, означает "опротестовать иск"? - осведомилась Клер. - Вы вдвоем являетесь в суд и отрицаете свою виновность. Вас подвергают перекрестному допросу, а мы подвергаем допросу истца и детективов. Но скажу откровенно: если вы не мотивируете разрыв с мужем достаточно веской причиной, судья почти наверняка будет против вас. И, - добавил он по-человечески просто, - ночь, пусть даже проведенная в машине, всегда остается ночью, особенно в бракоразводном процессе, хотя, повторяю, это не такие улики, каких обычно требует суд. - Мой дядя считает, - спокойно вставила Динни, - что часть присяжных им все-таки поверит и что размеры возмещения ущерба в любом случае можно уменьшить. "Очень молодой" Роджер кивнул: - Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Теперь я хотел бы снова поговорить с вашим отцом и сэром Лоренсом. Динни подошла к двери и распахнула ее перед сестрой и Крумом. Потом обернулась и взглянула на "очень молодого" Роджера. У него было такое лицо, как будто кто-то уговаривал его не быть реалистом. Он Перехватил взгляд девушки, смешно дернул головой и вытащил табакерку. Динни закрыла дверь и подошла к нему: - Вы ошибаетесь, если не верите им. Они говорят сущую правду. - Почему она оставила мужа, мисс Черелл? - Раз она не сказала этого сама, я тоже не скажу. Но я убеждена, что сестра права. Он пристально посмотрел на нее все тем же острым взглядом: - Я все-таки предпочел бы, чтобы на ее месте были вы, - сказал он вдруг, взял понюшку и повернулся к генералу и сэру Лоренсу. - Итак? - спросил генерал. Лицо "очень молодого" Роджера неожиданно приобрело еще более песочный оттенок. - Если у нее и были достаточно веские основания порвать с мужем... - Были. - Папа! - ...она, очевидно, не станет приводить их. - Я тоже не стала бы, - спокойно вставила Динни. - Но от этого может зависеть исход дела, - возразил "очень молодой" Роджер. - А оно грозит юному Круму чем-нибудь серьезным? - осведомился сэр Лоренс. - Безусловно, сэр Лоренс, и независимо от того, будут они защищаться или нет. Я еще поговорю с каждым из них в отдельности, затем выясню точку зрения мистера Кингсона, а завтра сообщу ее вам. Не возражаете, генерал? - Больше всего в этой истории меня возмущает Корвен! - воскликнул сэр Конуэй. - Разумеется, - отозвался "очень молодой" Роджер, и Динни подумала: "Впервые слышу, чтобы это слово произносили так неуверенно". XXIII Динни сидела в пустой, но тем не менее тесной приемной и листала "Тайме". Тони Крум стоял у окна. - Динни, - спросил он, оборачиваясь, - не придумаете ли вы, как мне хоть немного помочь ей в этой мерзкой истории? Все ведь произошло в известном смысле по моей вине, несмотря на то что я старался держать себя в руках. Динни посмотрела на его удрученное лицо: - Нет, не придумаю. Я знаю только одно, - надо говорить правду. - Этот адвокат внушает вам доверие? - Пожалуй, да. Мне нравится, что он нюхает табак. - Знаете, я не верю, что есть смысл опротестовывать иск. Чего ради выставлять Клер на позорище? Пусть меня объявляют несостоятельным. Какое это имеет значение? - Мы обязаны это предотвратить. - Неужели вы думаете, что я допущу... - Оставим споры, Тони. На сегодня хватит. До чего здесь неуютно, верно? У дантиста и то не так голо: на стенах гравюры, на столе старые журналы; и потом, туда можно приходить с собакой. - А курить здесь разрешается? - Несомненно. - Вот сигареты, только у меня дешевка. Динни взяла сигарету, и с минуту они помолчали, глубоко затягиваясь дымом. - Как все мерзко! - внезапно вырвалось у Тони. - А ведь этому субъекту придется приехать на суд, правда? Он, наверно, никогда не любил Клер всерьез. - Нет, любил. "Souvent homme varie, bien folte est qui s'y fie" [10]. - Ну, пусть он лучше со мной не встречается! - мрачно бросил Крум. Он снова отошел к окну и уставился на улицу. Динни сидела и думала о той отвратительной, как собачья травля, сцене, когда встреча двух мужчин всетаки состоялась и повлекла за собой такие печальные последствия для нее, Динни. Вошла Клер. Ее обычно бледные щеки багровели румянцем. - Тони, ваш черед. Крум отошел от окна, заглянул ей в лицо и направился в кабинет адвоката. Динни стало глубоко жаль его. - Уф! - перевела дух Клер. - Уйдем поскорей отсюда. На улице она прибавила: - Жалею, Динни, что мы с ним не любовники. Даже это было бы лучше, чем наше дурацкое положение, когда нам все равно никто не верит. - Мы верим. - Да, ты и отец. Но ни этот тип с табакеркой, ни остальные нам не поверят. Впрочем, я решила пройти через все. Я не брошу Тони в беде и, насколько смогу, ни на шаг не отступлю перед Джерри. - Давай выпьем чаю, - предложила Динни. - В Сити, наверно, тоже пьют где-нибудь чай. Вскоре на одной из людных улиц они обнаружили ресторанчик. - Итак, "очень молодой" Роджер тебе не понравился? - спросила Динни, усаживаясь за круглым столик. - Да нет, он вполне приличный и, по-моему, даже славный. Видимо, юристы просто не умеют верить людям. Но помни, Динни, ничто не изменит моего решения - рассказывать о своей семейной жизни я не стану. Не желаю, и конец. - Я понимаю Форсайта. Ты вступаешь в бой, заранее проиграв его. - Я не позволю адвокатам касаться этой стороны вопроса. Мы им платим, и пусть они делают то, что нам угодно. Кстати, я прямо отсюда поеду в Темпль, а может, и в палату. - Прости, что я еще раз вернулась ко всему этому, но как ты намерена вести себя с Тони Крумом до суда? - Так же, как до сих пор, исключая ночь в автомобиле. Впрочем, я и сейчас не понимаю, какая разница между днем и ночью, машиной или любым другим местом! - Юристы, видимо, исходят из представления о человеческой натуре вообще, - сказала Динни и откинулась на спинку стула. Сколько вокруг девушек и молодых людей, торопливо поглощающих чай, булочки, сдобу, какао! Взрывы болтовни сменяются тишиной; в спертом воздухе между столиками снуют проворные официанты. Что же такое человеческая натура вообще? Разве не модно сейчас утверждать, что пора изменить представление о ней и покончить с пуританским прошлым? И все-таки этот ресторанчик ничем не отличается от того, куда ее мать заходила с нею перед войной и где Динни было так интересно, потому что хлеб там выпекали не на дрожжах, а на соде. Да ведь и бракоразводный суд, в котором Динни никогда не бывала, тоже остался прежним. - Ты допила, старушка? - спросила Клер. - Да. Я провожу тебя до Темпла. Прощаясь у Мидл-Темпл Лейн, они вдруг услышали высокий приятный голос: - Вот удача! Дорнфорд быстро, хотя и легко, сжал руку Динни. - Если вы идете в палату, я забегу за вещами и сразу вернусь сюда, сказала Клер, удаляясь. - Очень тактично! - обрадовался Дорнфорд. - Давайте постоим под этим порталом. Динни, я - пропащий человек, когда слишком долго не вижу вас. Иаков служил четырнадцать лет, добиваясь Рахили. Теперь людской век стал короче, поэтому каждый мой месяц можно приравнять к году служения Иакова. - Им было легче ждать - они странствовали. - Знаю, но все-таки тоже буду ждать и надеяться. Да, мне остается только ждать. Динни, прислонясь к желтому порталу, смотрела на Дорнфорда. Лицо его подергивалось. Охваченная жалостью, девушка сказала: - Может быть, настанет день, когда я вернусь к жизни. Тогда я больше ждать не стану. До свиданья и благодарю. Этот внезапный безотчетный порыв усугубил тревогу, в которой пребывала Динни. Возвращаясь домой на автобусе, она видела перед собой подергивающееся лицо Дорнфорду, и это вселяло в нее томительное беспокойство. Она не хочет быть причиной его страданий, - он симпатичный человек, внимателен к Клер, у него приятный голос и привлекательное лицо, а в смысле духовных интересов он гораздо ближе к ней, чем был Уилфрид, Но разве она испытывает к нему то неистовое и сладостное влечение, которое приводит к переоценке всех ценностей и заключает весь мир в одном существе, в единственном, долгожданном и любимом человеке? Динни сидела не шевелясь, устремив взгляд поверх головы какой-то женщины на противоположной скамье автобуса, которая судорожно сжимала рукой опущенную на колени сумочку и всем своим видом напоминала охотника, отыскивающего дорогу через незнакомый лес или поле. На Риджент-стрит зажигались огни - наступал холодный бесснежный вечер. Здесь раньше тянулась извилистая линия крыш - красивые невысокие желтые здания Квадранта. Динни вспомнила, как, едучи на крыше автобуса, она спорила с Миллисент Пол о старой Риджент-стрит. Все, все меняется на этом свете! Она закрыла глаза, и перед нею встало лицо Уилфрида с растянутыми в улыбке губами, каким она видела его в последний раз, когда столкнулась с ним в Грин-парке. Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась: - Простите. - Пожалуйста. До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее! Автобус остановился. Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она прошла мимо портного, у которого одевался ее отец. Бедный, он давно здесь не был: одежда стоит недешево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит. Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую фигуру. Человек брел с опущенной головой. Девушка нагнала его: - Стэк! Он поднял голову, по его щекам катились слезы. Он заморгал темными, чуть выкаченными глазами и провел рукой по лицу. - Вы, мисс? А я как раз шел к вам, - сказал он и подал ей телеграмму. Она встала под тусклым фонарем, поднесла ее к глазам и прочла: "Генри Стэку Лондон Корк-стрит 50-а тчк Прискорбием извещаем что высокочтимый У илфрид Дезерт утонул время экспедиции в глубь страны тчк Тело опознано погребено на месте тчк Известие получено только что зпт сведения абсолютно достоверные тчк Соболезнуем тчк Британское консульство Бангкоке". Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули телеграмму из рук девушки. - Так, - уронила она. - Благодарю. Снесите ее мистеру Монту, Стэк. Не надо убиваться. - Ох, мисс! Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и поспешно зашагала прочь. Не надо убиваться! Пошел мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила легкое покалывание - прикосновение снежинок. Для нее Уилфрид давно уже мертв. Но теперь он мертв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в лесном безмолвии, куда никто никогда не придет взглянуть на его могилу. Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила слабость во всем теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она схватилась затянутой в перчатку рукой за' ограду какого-то дома и с минуту постояла около нее. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку. Может быть, в глубине ее сердца еще тлел слабый огонек надежды на возвращение Уилфрида; а может быть, все дело в снеге и холоде, который пронизал ее до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у нее внутри все мертвенно застыло и оцепенело. Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь ее охватил внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие - словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта смерть не касается никого, кроме нее. И гордость так всколыхнулась в Динни, что даже сердце у нее стало холодным, как камень. Горячая ванна до некоторой степени вернула ее к жизни. Она переоделась к обеду и сошла вниз. Вечер прошел в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками разговора, поддерживать который было еще тягостнее. Динни совсем расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тетя Эм: - Динни, ты похожа на привидение. - Я озябла, тетя. - Еще бы! Юристы любо'о расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на молоке. - Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука. - Ну вот и пей! Динни выпила и с трудом отдышалась. - Жутко крепко! - Да. Твой дядя сам при'отовлял. Звонил Майкл. Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щеку и объявила: - Это все. А теперь ложись, иначе заболеешь. Динни улыбнулась: - Я не заболею, тетя Эм. На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку. Оракул изрек свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они получат дальнейшие указания. Все, даже Динни, чье сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста. Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тете Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею". XXIV Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведенного ею в своей кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы Динни, ее вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла ее и казалась тем более противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к Динни. Внимание окружающих оказывало на нее незаметное, но непреодолимо целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии ее здоровья; ее матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых. Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тетя Эм два раза в неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флер бомбардировала ее дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные записочки. Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер, первый букетик цветов, сережки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на нее с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, желтые нарциссы, набухшие почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков, благоуханный ветер приводили ее в почти болезненное волнение. Но ей все еще хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила ее принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска. Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей. Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась. - Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, - сказал он однажды, - я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно - девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу? Динни промолчала. - Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь? - Скоро двадцать восемь. - Ты все еще на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения? - Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам - не в обычаях нашей семьи. - Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своем горе. - Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, - неожиданно призналась Динни. - Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора. - Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером. - Или погубленной молодостью. Эдриен взглянул на племянницу: - Твоя еще не погублена, Динни, - надломлена, но не погублена. - Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться. - Ты стала лучше выглядеть. - Да, теперь даже тетя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно. - Согласен. Однако... - Не зашивайте рану иглой, милый дядя, - она со временем затянется изнутри. Эдриен улыбнулся: - Я как раз подумал о детях. - Мы пока еще не умеем делать их синтетическим путем. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что все сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла? - Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку. - Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя. - Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем. Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар. Камины там топили дровами, постели были удобные. - Только французы понимают толк в настоящей постели, - заметил Эдриен. Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и ее дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже. - Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, - даже небо серое, - и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж - законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своем состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живет сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже - все равно что пена на пиве. Динни сжала локоть Эдриена: - Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за последние годы чувствую себя такой жизнерадостной. - Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдем внутрь кафе сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить - чай или абсент? - Абсент. - Он тебе не понравится. - Ладно, тогда чай с лимоном, Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан. Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать собой? Динни осмотрелась. Ее соседи не были ни примечательны, ни типичны, но все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не стремятся к какой-то цели. - Они поглощены данной минутой, верно? - неожиданно спросил Эдриен. - Да, я думала именно об этом. - Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на будущее, либо скорбим о прошлом, упуская драгоценное настоящее. - Почему они так отличны от нас? - У них меньше северной крови, больше вина и масла, головы круглее наших, тела коренастее, а глаза преимущественно карие. - Ну, этого все равно не изменишь. - Французы в основе своей - люди золотой середины. У них в высшей степени развито чувство равновесия. Их интеллект и чувства умеряют и дополняют друг друга. - Зато французы легко толстеют, дядя. - Да, но равномерно: у них ничто не выходит из нормы, и они отлично сохраняются. Я, конечно, предпочитаю быть англичанином, но, не будь я им, я хотел бы родиться французом. - А разве не стоит стремиться к чему-то лучшему, нежели то, чем уже обладаешь? - А ты замечала, Динни, что там, где мы говорим: "Ведите себя хорошо", - они говорят: "Soyez sage" [11]. В этом есть глубокий смысл. Я не раз слышал, как французы объясняли нашу замкнутость пуританскими традициями. Но это значит - ошибочно принимать следствие за причину, кажимость за сущность. Допускаю, что в нас живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только таким же элементом этой тоски, как наша страсть к путешествиям и колонизаторские способности, протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Ни один из этих элементов не способствует овладению искусством жить. Посмотри на наш индустриализм, на наших старых дев, оригиналов, филантропов, поэзию! Мы выходим из нормы во всех отношениях. У нас, правда, есть несколько в высшей степени уравнительных институтов - закрытые школы, крикет во всех его формах, но в целом мы народ крайностей. Для среднего британца всегда характерна исключительность, и он втайне гордится ею, хотя панически боится ее обнаружить. Где еще на земле найдешь народ с более разнообразным строением скелета и большими странностями, чем англичане? Мы изо всех сил стараемся быть средними людьми, но, видит бог, вечно выходим из нормы. - Вы изрекаете откровения, дядя. - А ты оглянись вокруг, когда приедем домой. - Оглянусь, - обещала Динни. На другой день они успешно перебрались через канал, и Эдриен доставил девушку на Маунт-стрит. Целуя его на прощание, она сжала ему мизинец: - Вы сделали для меня бесконечно много, дядя. За последние полтора месяца Динни почти не думала о злоключениях Клер; поэтому она немедленно потребовала сводку последних известий. Выяснилось, что иск уже опротестован со всеми вытекающими отсюда последствиями и что дело, видимо, будет назначено к слушанию в ближайшее время. - Я не видел ни Клер, ни юного Крума, - сообщил сэр Лоренс, - но Дорнфорд рассказывал мне, что у них все по-прежнему. "Очень молодой" Роджер все так же твердит, что Клер должна рассказать о своей семейной жизни. - Очевидно, юристы считают, что суд - это исповедальня, где люди исповедуются в грехах своих врагов. - А разве это не так? - Вот что. Клер не желает и не будет говорить. Принуждать ее к этому - большая ошибка. Что слышно о Джерри? - Наверно, уже выехал, если только хочет поспеть на суд. - Что будет с Тони Крумом, если они, предположим, проиграют? - Поставь себя на его место, Динни. Как бы ни повернулось дело, судья, видимо, будет против него. На то, чтобы истец простил его, он тоже не согласится. Просто не представляю себе, что с ним сделают, если он не сможет заплатить. Наверняка что-нибудь скверное. А тут еще встает вопрос, как отнесется к этому Джек Масхем. Он ведь человек со странностями. - Да, - тихо согласилась Динни. Сэр Лоренс выронил монокль: - По мнению твоей тетки, юному Круму следует уехать на золотые прииски, разбогатеть, вернуться и жениться на Клер. - Об этом надо спросить Клер. - Разве она его не любит? Динни покачала головой: - Нет, но может полюбить, если его разорят. - Гм! Ну, а как ты-то себя чувствуешь, дорогая? Оправилась? - О да! - Майкл хочет тебя видеть. - Завтра заеду к ним. Кроме этих скупых, хотя и многозначительных фраз, о событии, повлекшем за собой болезнь девушки, не было сказано ни слова. XXV На следующее утро Динни сделала над собой усилие и отправилась на Саут-сквер. С тех пор как Уилфрид уехал в Сиам, она была здесь один раз вместе с Клер в день ее приезда с Цейлона. - Он у себя в кабинете, мисс. - Благодарю вас, Кокер, я пройду наверх. Майкл не услышал, как она вошла, и девушка немного постояла, рассматривая карикатуры, которыми были увешаны стены. Ее всегда поражало, почему Майкл, склонный переоценивать человеческие достоинства, окружает себя работами тех, кто посвятил жизнь преувеличению человеческих недостатков. - Не помешала, Майкл? - Динни? Ты чудно выглядишь! И задала же ты нам страху, старушка! Садись. А я тут как раз занимался картофелем. Статистика - страшно путаная штука. Они немного поговорили и вскоре умолкли: оба понимали, зачем она пришла. - Ты хотел мне что-то передать или сказать, Майкл? Он выдвинул один из ящиков стола и вынул оттуда сверточек. Динни положила его на колени и развернула. Там было письмо, маленькая фотография и орденская ленточка. - Вот его карточка для паспорта и ленточка ордена "За боевые заслуги". В письме есть кое-что о тебе, вернее, оно целиком касается тебя. Словом, все это - тебе. Извини, мне нужно поговорить с Флер, пока она не ушла. Динни сидела не шевелясь и глядя на снимок. Пожелтевшая от жары и сырости карточка отличалась тем неприкрашенным сходством с оригиналом, которое характерно для паспортных фотографий. Поперек нее шла надпись: "Уилфрид Дезерт", и он в упор смотрел со снимка на девушку. Перевернув фотографию лицом вниз, она долго разглаживала измятую и перепачканную орденскую ленточку. Потом собралась с силами и развернула письмо. Оттуда выпал сложенный листок. Она отодвинула его в сторону. Письмо было адресовано Майклу. "Первый день Нового года. Дорогой старина М. М. Поздравляю тебя и Флер и желаю вам долгих лет счастья. Я забрался сейчас в самую северную и дикую часть страны с намерением, - осуществимым или нет, не знаю, - отыскать поселения одного племени, несомненно досиамского и не относящегося к монгольской расе. Оно очень заинтересовало бы Эдриена Черрела. Я уже не раз порывался сообщить вам о себе, но как только доходило до писания, бросал перо - отчасти потому, что описывать эти края тому, кто их не знает, бесполезно; отчасти потому, что не верю в свою способность увлечь кого-нибудь этими описаниями. Я и сейчас пишу с одной целью: хочу попросить тебя передать Динни, что я наконец в мире с самим собой. Не знаю, в чем здесь дело - то ли в отдаленности и мощи здешних мест, то ли в передавшемся мне от жителей Востока убеждении, что каждый живет сам по себе, что человек - микрокосм, что он одинок от рождения до смерти и делит свое одиночество лишь с одним верным и древним другом - вселенной. Мир, который низошел на меня, так странно безмятежен, что я порой удивляюсь, чего ради я страдал и терзался. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, равно как и я был бы рад узнать, что она тоже обрела мир. Я снова начал писать и, если вернусь из экспедиции, попробую издать отчет о ней. Через три дня мы выйдем к реке, переправимся через нее и по одному из ее притоков поднимемся на запад, к Гималаям. Слабые отзвуки кризиса, который ударил по вам, просочились даже сюда. Бедная старая Англия! Не хотел бы увидеть ее еще раз: она все-таки славная мужественная старуха, и я не в силах смотреть, как ее добивают, тем более что она могла бы еще жить и здравствовать - нужно только правильно ее реорганизовать. Будь здоров, старина! Привет вам обоим и особый - Динни.