, разумеется, сразу стало очень шумно: беготня, крики
матросов, щелканье парусов по ветру -- все это могло разбудить мертвого. Но
капитан так и не вышел на палубу. Когда же час спустя меня сменил на вахте
старший помощник, капитан вызвал меня к себе. Я вошел в его каюту. Он лежал
на кушетке, укрытый пледом, с подушкой под головой.
-- Что у вас там стряслось наверху? -- спросил он.
-- Шквал налетел с подветренной, сэр,-- доложил я.
-- А вы разве не заметили, что ветер меняется?
-- Да, сэр, я так и думал, что надо очень скоро ждать перемены.
-- Почему же в таком случае вы сразу не переменили курс? -- спросил он
ледяным тоном, от которого кровь стыла в жилах.
Но вопрос этот был мне на руку, и я не преминул ответить на него.
-- Видите ли, сэр,-- сказал я тоном извинения,-- судно так хорошо шло,
делало одиннадцать узлов в час, и я рассчитывал, что оно сможет идти так еще
добрых полчаса.
Он посмотрел на меня мрачно, исподлобья и несколько минут лежал молча,
откинув голову на белую подушку.
-- Гм... еще с полчаса... Вот так и теряют все мачты!
И это было все, в этом состоял весь полученный мной нагоняй. Я постоял
еще минуту и вышел из каюты, осторожно прикрыв за собой дверь.
Да, я провел много лет в море, я любил его и расстался с ним, так ни
разу и не увидев, как сносит за борт всю сложную систему снастей и парусов,
эти "тростники зыблемые и паутину на ветру!". Это, конечно, чистая
случайность, мне повезло. А вот бедняга П. -- тот, я уверен, не отделался бы
так дешево, если ли бы бог ветров не отозвал его раньше времени из этого
мира который на три четверти состоит из океанов и поэтому пред- ставляет
подходящее место для моряков. Через несколько лет после того как я ушел с
клипера, я встретил в одном порту Индии человека, который плавал на кораблях
той же компания. Мы стали перебирать имена прежних товарищей и, естественно,
я осведомился о П.: как он, вышел уже в капитаны? Мой собеседник ответил
небрежно:
-- Нет, но он уже нашел себе место: его море смыло с кормы... во время
шторма на пути из Новой Зеландии к Горну.
Так ушел П. от высоких мачт, которые он столько раз в бурную погоду
заставлял из последних сил бороться с ветром. Он показал мне, что значит
вести корабль наперекор стихиям. Не такой это был человек, от которого можно
научиться благоразумию и осторожности. Во всем была виновата его глухота. Но
я вспоминаю, какой у него был веселый характер, как упивался он юмором
"Панча", вспоминаю его невинные причуды, например страсть выпрашивать у всех
взаймы зеркала. В каждой каюте было свое зеркало, привинченное к переборке,
и мы никогда не могли понять, на что ему нужны еще другие зеркала. Просил он
зеркало всегда конфиденциальным тоном. Почему? Неизвестно. Мы строили разные
догадки. Но теперь никто уже так и не узнает истины. Что ж, то была невинная
прихоть. Да упокоит его душу так внезапно унесший его бог бурь где-нибудь в
раю для настоящих моряков, где, как бы вы быстро ни мчали ваше судно,
никогда вы не потеряете мачт!
ГРУЗ
XIII
Было время, когда старший помощник шкипера, с записной книжкой в руках
и карандашом за ухом, следил одним глазом за такелажниками наверху, а другим
-- поглядывал вниз, в трюм, на грузчиков. Он проверял, как размещена кладь
на судне, зная, что еще до выхода в море он этим самым обеспечивает ему
легкий и быстрый ход. В нынешние времена вечная спешка, наличие в доках
погрузочно-разгрузочных организаций, применение подъемных машин,
которые работают быстро и не станут ждать, требование срочной доставки,
самые размеры судов -- все не дает времени моряку хорошо изучить свое судно.
Есть суда доходные и недоходные. Доходное судно может провезти большой
груз сквозь все опасности штормовой погоды, а когда оно на отдыхе, то стоит
себе в доке и переходит без балласта с одной стоянки на другую.
Сказать о парусном судне, что оно может плыть без балласта, значит
сказать, что оно -- верх совершенства. Я лично никогда не видывал столь
образцовых судов, только читал о них в объявлениях о продаже. Такие
исключительные добродетели судна всегда вызывали во мне какое-то недоверие.
Конечно, никому не возбраняется утверждать, что его судно может плыть без
балласта. И он это, конечно, скажет с видом глубокого убеждения, в
особенности если не собирается сам идти на этом судне в море. Написав в
объявлении о продаже, что судно может плыть без балласта, он ничем не
рискует, так как не дает гарантии, что оно куда-нибудь доплывет. Кроме того,
святая истина заключается в том, что большинство судов может плыть короткое
время без балласта, но затем они опрокидываются и благополучно идут ко дну
вместе с экипажем.
Судовладелец дорожит прибыльным судном, моряк гордится им. В красоте
его он убежден, никакие сомнения на этот счет не возникают в его душе. А
если он еще может похвастать его более полезными качествами, самолюбие
удовлетворено вдвойне.
Погрузка судна в прежние времена требовала большой сноровки, толковости
и специальных знаний. По этому вопросу написаны толстые тома, так, например,
существует солидный труд Стивенса "О погрузке", который в известных кругах
пользовался не меньшей популярностью, чем "Coke on Littleton". Стивенса
читать приятно -- он не только серьезный специалист, но и талантливый
писатель Он приводит в своей книге все официально признанные теории, четко
излагает правила, иллюстрирует все примерами, сообщает о тех судебных
процессах, где в приговоре затрагивались какие-нибудь вопросы погрузки. Он
ни в чем не педантичен и при всем своем пристрасти к широким обобщениям
готов согласиться, что нет двух судов, к которым можно было бы подойти с
одинаковой меркой
Погрузка, которая раньше считалась квалифицированным трудом, в наши дни
быстро превращается в черную работу. Современные пароходы со множеством
трюмов не "грузятся" в том смысле, в каком всегда употребляли это слово на
парусных судах. Пароходы просто "набивают" грузом. Грузы не укладывают, а
сваливают в трюм через шесть люков при помощи двенадцати (или около того)
лебедок, и все это проделывается торопливо, среди шума и гама, в облаках
пара и угольной пыли. Остается только проследить, чтобы гребной винт
оставался под водой, чтобы, скажем, не швыряли бочки с маслом на тюки шелка,
не клали железную пятитонную ферму моста или что-нибудь в этом роде на мешки
с кофе, и тогда вы сделали все, что можно сделать в настоящих условиях,
когда главное -- быстрая доставка.
XIV
Парусное судно, каким я знавал его во времена его совершенства, было
существом разумным. Говоря о "совершенстве" я имею в виду совершенство
конструкции и оснастки, остойчивость, подвижность, но не рекордную быстроту.
Это последнее качество исчезло после перемены строительного материала.
Никакое железное парусное судно недавнего прошлого не достигало никогда той
волшебной быстроты хода, которой славные в свое время моряки добивались от
его деревянных, обшитых медью предшественников.
Было сделано все возможное для усовершенствования железных судов, но
человеческий ум не в силах изобрести такой состав краски, который сохранял
бы поверхность днища настолько чистой и гладкой, как медная обшивка. Пробыв
в море несколько недель, железное судно начинает замедлять ход, словно от
преждевременного утомления. Это оттого, что днище его портится. Когда
железное судно не подгоняется беспощадным гребным винтом, то всякая мелочь
сказывается на скорости хода. Часто невозможно бывает угадать, какое именно
незначительное обстоятельство тормозит ход. Скорость судна -- качество,
окруженное некоторой таинственностью, -- я говорю о скорости, которую
развивали некогда парусные суда под командой опытных моряков. В те времена
скорость судна зависела от капитана. Поэтому, помимо существовавших законов,
правил и предписаний насчет хранения перевозимых грузов, капитан и по
собственному почину усердно заботился о правильном размещении груза и
балласта, или, как говорят, о правильной "осадке" судна. Некоторые суда
плыли быстро на ровном киле, то есть не качаясь из стороны в сторону, другим
же необходим был дифферент (наклон) около фута на корму, и мне рассказывали
о судне, которое развивало наибольшую скорость по ветру, когда оно было
нагружено до предельной осадки
Мне вспоминается зимний пейзаж в Амстердаме. На переднем плане большой
пустырь со сложенными тут и там штабелями леса, похожими издали на хижины
какого-то нищего кочевого племени. Длинная полоса -- Ханделскаде: холодные
каменные набережные, посыпанные мелким снегом, неприветливая замерзшая вода
канала, в которую неподвижной вереницей вмерзли суда со свободно
болтавшимися заиндевевшими канатами и пустынными палубами, ибо (как мне
сообщил старшый грузчик, кроткий бледный человечек с несколькими
золотистыми волосками на подбородке и красным носом) грузы, которых
дожидались все эти суда, застряли из-за морозов на баржах где-то внутри
страны. Вдалеке, за пустырем, параллельно веренице кораблей, тянулась улица.
Домики теплого коричневого тона словно сгорбились под тяжестью заваленных
снегом крыш. В конце улицы царя Петра звенели конные трамваи, то появлясь,
то исчезая в просветах между домами. Издали и вагоны и лошади были похожи на
игрушки, а люди -- на маленьких детей играющих ими.
Я, как выражаются французы, кусал пальцы от нетерпения, злился на этот
груз, застрявший далеко от порта, где-то в глубине страны, злился на
замерзший канал, на жалкий вид судов, которые словно разрушались на глазах в
угрюмой тоске по живой, текучей воде.
Я был тогда только что назначен помощником капитана и оставался на
судне в полном одиночестве. Тотчас по прибытии я получил от владельца судна
распоряжение отправить весь экипаж в отпуск, так как в такую погоду на судне
делать нечего, разве только поддерживать огонь в печке каюты. Это делал
невообразимо грязный, косматый, злющий и беззубый сторож -- голландец,
который едва мог сказать два слова по-английски, но, должно быть, все-таки
знал этот язык очень хорошо, так как неизменно с удивительной точностью
истолковывал как раз в обратном смысле все, что ему говорили.
Несмотря на то что топилась железная печурка, в моей каюте была такая
температура, что замерзали чернила, и я предпочитал уходить на берег.
Спотыкаясь, проходил через Арктику пустыря, дрожал в обледенелых конках --
все для того, чтобы написать очередное письмо своим хозяевам не в каюте, а в
шикарном кафе в центре города. Громадный зал, красная плюшевая мебель, всюду
позолота, множество электрических ламп, и так тепло, что даже мраморные
столики были на ощупь тепловатые.
После полного одиночества на судне я готов был увидеть в лакее,
подававшем мне чашку кофе, близкого друга. Здесь, один среди шумной толпы, я
медленно писал письмо в Глазго, содержание которого сводилось к тому, что
груза все нет и никакой надежды нет на его прибытие раньше конца весны. И
все время, пока я сидел в кафе, сознание, что надо возвращаться на судно,
тяжко угнетало мою полузастывшую душу. Опять зябнуть до дрожи в трамваях,
брести через заснеженный пустырь, опять вереница замороженных судов --
черные мертвецы в белом море, такие безмолвные, безжизненные, бездушные...
Со всякими предосторожностями поднимался я на палубу моего собственного
"мертвеца", скользкую и холодную как лед. Холодная койка, как погребальная
ниша, заглатывала мое дрожащее тело и смятенную душу.
Жестокая была зима. Самый воздух, казалось, отвердел и резал ножом. Но
все это не угашало священного пыла, с которым я тренировал свое судно. Какой
молодой человек двадцати четырех лет, назначенный впервые в жизни помощником
капитана, дал бы этой упорной голландской зиме проникнуть к нему в сердце? В
то время я, кажется, ни на пять минут не забывал о своем повышении. Это оно,
наверное, согревало меня даже во сне лучше горы одеял, определенно трещавших
от мороза, когда я по утрам выбирался из-под них. Я вставал рано без всякой
надобности, только по той причине, что мне одному вверено судно. Нового
капитана еще не наняли.
Почти каждое утро мне приносили письмо от хозяев с приказом пойти к
фрахтовщикам и требовать доставки груза. Мне советовали пригрозить им
громадным штрафом за простой судна, добиваться, чтобы партия разных товаров,
застрявшая где-то среди льдов и ветряных мельниц, немедленно была привезена
в порт по железной дороге и погружена на судно.
Напившись горячего кофе, я, подобно исследователю Арктики, который
отправляется в путь на санях к Северному полюсу, сходил на берег и, трясясь
от холода, катил в трамвае в самый центр города, мимо чистеньких домов, мимо
тысяч крашеных дверей с медными молотками, сверкавшими из-за деревьев,
которые стояли вдоль мостовой голые, сухие -- настоящие мертвецы.
Эта часть экспедиции была довольно легкой, хотя на спинах несчастных
лошадей сверкали ледяные сосульки, а физиономии трамвайных кондукторов
являли собой омерзительную смесь малинового с багровым. Но запугать мистера
Гедига или хотя бы выманить у него какой-нибудь ответ, было далеко не так
просто, как добраться до него.
Мистер Гедиг был высокий, смуглый, черноусый голландец с наглым
взглядом. Он всякий раз, не дав мне раскрыть рта, начинал с того, что
усаживал меня в кресло, дружески угощал толстой сигарой и на превосходном
английском языке начиная бесконечный разговор о феноменальной суровости
нынешней зимы.
Немыслимо было угрожать человеку, который, прекрасно владея английским
языком, в то же время, казалось, не способен был понять ни единой фразы,
сказанной недовольным или протестующим тоном. А ссориться с ним было бы
глупо. Мороз был так жесток, а в кабинете мистера Гедига так тепло, так
весело пылал огонь и хозяин смеялся так заразительно, трясясь всем телом,
что мне всегда бывало очень трудно взяться за шляпу.
Груз в конце концов пришел. Сперва он прибывал небольшими партиями по
железной дороге, а когда наступила оттепель и зашумели освобожденные воды,
быстро стало приходить множество барж. У кроткого старшины грузчиков
наконец-то дела оказалось по горло, а я, новоиспеченный помощник капитана,
был озабочен -- мне впервые в жизни нужно было правильно
распределить груз на судне, на котором я еще ни разу не плавал.
Суда любят, чтобы их ублажали. И если вы хотите, чтобы легко было ими
управлять, то надо приноравливаться к их особенностям во время размещения
клади, которую вы поручаете им благополучно провести через все невзгоды и
счастливые периоды плавания. Ваше судно -- существо нежное и чувствительное,
и с его особенностями надо считаться, если хотите, чтобы оно с честью для
вас и для себя вышло из бурных испытаний.
XV
Так, видимо, думал и новый капитан, приехавший на другой день после
окончания погрузки, накануне отплытия. Я увидел его в первый раз на
набережной -- совершенно незнакомого мне человека, явно не голландца, в
черном котелке и коротком темном пальто, до смешного не гармонировавших с
зимней картиной пустыря, окаймленного коричневыми фасадами домов, с крыш
которых стекал таявший снег.
Незнакомец ходил взад и вперед по набережной, погруженный в созерцание
моего судна. Он внимательно проверял расположение мачт от носа до кормы, а
когда я увидел, как он, присев на корточки прямо в мокрый снег у самого края
воды, наблюдает осадку судна под кормовым подзором, я сказал себе: "Это наш
капитан". И тут же заметил его багаж -- классический сундук моряка, который
несли на веревке два матроса, два кожаных чемодана и сверток карт, зашитых в
полотно и привязанных к крышке сундука. Неожиданное проворство и легкость, с
которой он прыгнул с поручней на палубу, дало мне первое представление о его
характере. Без всяких предварительных церемоний он обратился ко мне:
-- Паруса размещены хорошо. А как насчет груза?
Я сказал, что мне удалось хорошо уравновесить судно и (как я тогда
думал) треть всей нагрузки приходится на верхнюю часть судна, "над бимсами",
как мы обычно выражаемся.
Он свистнул и смерил меня взглядом с ног до головы. Его красное лицо и
хмурилось и улыбалось.
-- Да-а, можно поручиться, что в этот рейс нам будет нескучно,--
заметил он.
И он не ошибся! Как я потом узнал, он сделал на этом самом судне два
рейса в качестве помощника капитана. Я встречал его почерк в старых
вахтенных журналах, которые с понятым интересом просматривал у себя в каюте,
знакомясь с летописью успехов моего нового судна, его особенностями, его
удачами, бедами, которых он избежал.
Капитан предсказал верно. На пути из Амстердама в Семаранг с
разнофрахтовым грузом, из которого -- увы! -- лишь одна треть по весу была
уложена "под бимсами", у нас было чем поразвлечься, но нерадостные то были
развлечения. Мы не знали ни минуты покоя, ибо никакой моряк не имеет ни
телесного, ни душевного покоя, если на корабле по его вине неполадки.
Плавать на расхлябанном судне девяносто дней, а то и больше --
несомненно великое испытание для нервов. Но на этот раз вся беда была в том,
что из-за моей системы загрузки судно оказалось слишком остойчивым.
Никогда, ни до, ни после этого рейса, ни на одном судне, на котором я
плавал, я не испытывал такой резкой и сильной бортовой качки. Стоило ей
начаться, и нам казалось, что она никогда не прекратится. Это ощущение
безнадежности, обычное во время плавания на судне, где центр тяжести из-за
нагрузи переместился слишком низко, утомляло нас всех до такой степени, что
мы едва держались на ногах. Помню, я раз подслушал, слова одного из
матросов:
-- Ей-богу, Джек, мне, кажется, все равно, подыхать сейчас или потом.
Пускай эта проклятая старая калоша угробит меня, если ей так хочется.
А капитан частенько говаривал:
-- Да, для большинства судов совершенно достаточно, чтобы треть груза
приходилась над бимсами. Но дело-то в том, что вы не найдете на море двух
судов с одинаковым характером, а наше -- исключительно капризная шельма,
привередливая насчет дифферента.
Попав в полосу бурь в больших широтах, оно отравляло нам жизнь. Бывали
дни, когда даже на стойках с углублениями посуда не могла устоять и во
всяком положении тело испытывало постоянное напряжение мускулов. Судно
качалось, качалось ужасными, сбивающими с ног толчками. А мачты при каждом
толчке гнулись так быстро, что при взгляде на них кружилась голова. Надо
удивляться, как это матросов не сносило с рей, как реи не сорвались с мачт,
а мачты не обрушились за борт.
Капитан, мрачный, сидел в своем кресле во главе обеденною стола,
наблюдая, как ваза с супом летела в один угол каюты, а буфетчик на
четвереньках ползал в другом углу,-- и говорил, глядя на меня:
-- Вот вам и ваша "треть над бимсами"! Одно меня удивляет -- как это
рангоуты еще держатся?
В конце концов у нас-таки снесло в море некоторые рангоуты поменьше --
ничего важного, драйвер-реи, гики -- так как иногда от страшной силы качки
четырехкипные тали из новенького трехдюймового манильского троса
разрывались, как какая-нибудь тоненькая бечевка.
Была высшая справедливость в том, что помощник капитана, сделавший
ошибку (хотя, пожалуй, отчасти и простительную) в распределении груза на
судне, поплатился за нее. Обломок одного из рангоутных дерев, сорванного
ветром, угодил ему в спину, и помощник, упав ничком, катился довольно долго
по скользкой палубе. Это имело разные неприятные физически последствия --
"странные симптомы", как их называл лечивший меня капитан,-- необъяснимые
периоды полного бессилия, внезапные приступы каких-то загадочных болей. А
пациент был вполне согласен с мнением заботливого капитана, который
сочувственно бормотал, что лучше бы уж я при падении просто сломал ногу.
Даже врач-голландец, к которому я обратился в Семаранге, не мог определить
мою болезнь. Он сказал только:
"Вот что, дружище, вы еще молоды, и эта история может серьезно
отразиться на всей вашей жизни. Вам надо уйти с корабля и три месяца сидеть
тихо, совсем тихо".
Он, разумеется, хотел сказать, что мне нужен покой, что я должен лежать
в постели. Тон у него был весьма авторитетный, но по-английски он говорил
по-детски нескладно. Никакого сравнения с бегло болтавшим мистером Гедигом,
другой памятной мне фигурой.
Лежа на спине в просторной, полной воздуха и света палате
дальневосточной больницы, я на досуге мог сколько угодно вспоминать жуткий
холод и снег в Амстердаме, глядя на качавшиеся за окном пальмы и слушая
шелест их листьев. Вспоминались возбуждение и щемящий душу холод во время
моих путешествий в трамвае в город, для того чтобы, как выражаются
дипломаты, оказать давление на милейшего Гедига, жаркий огонь в его
кабинете, кресло, толстая сигара и неизменный вопрос свойственным ему
благодушным тоном: "Надеюсь, они в конце концов перед отправлением назначат
вас капитаном?" Может быть, эти слова диктовала ему только доброта души,
серьезное неулыбчивое добродушие толстого смуглого человека с
угольно-черными усами и неподвижным взглядом. А может, он был притом чуточку
дипломат.
Я всякий раз из скромности не соглашался с его лестными
предположениями, уверял, что это совершенно невероятно, так как я еще
недостаточно опытный моряк.
-- Нет, вы отлично справляетесь с деловыми поручениями,-- отвечал Гсдиг
с притворной угрюмостью, омрачавшей его веселую круглую физиономию.
Интересно, смеялся ли он надо мной, когда я уходил? Думаю, что нет: мне
кажется, дипломаты от начала до конца своей карьеры с примерной серьезностью
относятся к себе и своим хитростям.
Все-таки Гедиг почти убедил меня, что я во всех отношениях подхожу для
роли командира судна. И только после трех месяцев душевных терзаний,
жестокой бортовой качки, угрызений совести и физической боли я понял, что
значит недостаток опыта, и хорошо усвоил этот урок.
Да, к судну нужно уметь приноровляться. Нужно заботливо вникать в тайны
его женской натуры, -- и тогда оно будет вашим верным союзником в неустанной
борьбе со стихиями, в борьбе, в которой поражение не позор. Отношения между
капитаном и его судном -- вопрос великой важности. Судно имеет свои права,
так же как любое говорящее и дышащее существо. И право же, бывают суда,
которые, по матросскому выражению, "только разве говорить не умеют" и для
настоящего капитана сделают все.
Судно не раб. Вы должны облегчать ему плавание, не эабывать, что
обязаны думать о нем, отдавать ему свои силы и опыт, любить его как самого
себя. Если вы все это будете делать есте- ственно, без всякого усилия над
собой, если это станет как 6ы вашей инстинктивной внутренней потребностью,--
судно будет для вас плыть, стоять, мчаться, пока сил хватит, оно, как
морская птица, отдыхающая на бурных волнах, вынесет самый сильный шторм, во
время которого моряк начинает сомневаться, увидит ли он еще восход солнца.
ЗАПОЗДАВШИЕ И ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ
XVI
Я часто с грустным интересом просматриваю в газетах столбцы под общим
заголовком "Сведения о судах". Встречаю названия судов, известных мне.
Каждый год сходит со сцены несколько имен -- все имена старых знакомых...
Tempi passati!' (1 Дело прошлое (ит.).)
"Сведения" эти имеют несколько рубрик, их подзаголовки следуют один за
другим в определенном порядке, который очень редко меняется. Сперва идет
"Рупор" -- сообщения прибывших судов о судах, встреченных в море и
обменявшихся с ними сигналами: указываются их названия, порты отправления и
назначения, сколько дней были в пути, -- и кончаются эти сообщения часто
фразой "Все в порядке". Далее следует рубрика "Крушения и аварии" --
довольно длинный перечень, если только в этот период погода не была ясная и
тихая, благоприятная для судов во всех концах земли,
По определенным дням появляется в газете заголовок "Запаздывающие" --
грозный предвестник утрат и несчастий, которые пока еще качаются на весах
судьбы. Есть что-то зловещее для нас, моряков, в самом сочетании букв,
составляющих это слово. Смысл его ясен, а угроза, в нем скрытая, редко
оказывается напрасной.
Проходит немного дней -- ужасно короткий срок для сердец, которые
мужественно хотят надеяться во что бы то ни стало -- три недели, или месяц,
быть может, и названия судов, попав- ших в проклятый список "запаздывающих",
появляются вновь столбце "Сведения о судах", но уже в последнем разделе
"Без вести пропавшие".
"Корабль (или барк, или бриг) такой-то, отплывший из такого-то порта с
таким-то грузом в такой-то порт, вышел такого-го числа, был встречен в море
в последний раз тогда-то и с тех пор о нем нет никаких сведений. С сего
числа занесен в список без вести пропавших".
Этот образец строго официального красноречия -- единственное надгробное
слово судам, изнемогшим в долгой борьбе, или захваченным врасплох
неожиданным ударом, от которого не застрахованы самые предусмотрительные из
нас, и давшим себя осилить врагу.
Кто знает -- быть может, моряки этого корабля требовали от него слишком
многого, искушали сверх меры ту стойкую верность, которая словно впаяна и
вколочена в сочетание железа, дерева, стали, парусины и проволоки,
называемое кораблем. Корабль -- совершенное создание, люди своими руками
создавшие его и спустившие на воду, наделили его индивидуальностью,
характером, всякими положительными качествами и недостатками,-- и те, кто
плавает на нем, должны ичучить его, узнать так близко, как не узнает никогда
человек человека, полюбить почти так же сильно, как мужчина любит женщину, и
так же слепо, ибо влюбленный не обращает внимания на недостатки своей
избранницы.
Бывают суда, стяжавшие себе худую славу. Но я ни разу не встречал
команды, которая не заступалась бы за свое судно, с негодованием отвергая
всякую критику. Помнится, об одном судне говорили, что на нем в каждый рейс
неизменно погибает кто-нибудь. Это не было клеветой, но я хорошо помню
(несмотря на то, что дело было давно, в конце семидесятых годов), что экипаж
судна даже гордился его дурной славой, как банда отпетых головорезов,
хвастающая своей связью с каким-нибудь страшным убийцей. Мы, моряки других
судов, стоявших на якоре у набережной в Сиднее, только головами качали,
слушая их, и утешались мыслью о незапятнанной репутации наших собственных
нежно любимых кораблей.
Не буду называть имени этого судна. Оно теперь числится "без вести
пропавшим" после своего злосчастного, но весьма полезного для его владельцев
плавания в течение многих лет по всем океанам земного шара. Сначала оно в
каждый рейс губило кого-нибудь одного. Затем, быть может, став мизантропом
под влиянием немощей, одолевающих с годами каждое судно, оно решило, перед
тем как сойти с арены своих подвигов, убить весь экипаж разом. Достойный
конец существования полезного, но полного преступлений: последний взрыв
злобы, удовлетворенной сверх меры в одну бурную ночь, под шумные
аплодисменты ветра и волн.
Каким же образом оно это сделало? В словах "пропало без вести" темная
бездна сомнений и догадок. Ушло ли оно сразу из-под ног матросов и офицеров,
или боролось долго, позволяя волнам разбивать себя, калечить корпус,
заливать его все большими и большими массами соленой воды, и, наконец, без
мачт, потеряв шлюпки, в страшнейшей бортовой качке, никем более не
управляемое, измучив до полусмерти матросов, непрестанно выкачивавших воду,
камнем пошло ко дну со всем экипажем?
Впрочем, такие случаи, должно быть, редки. Мне думается всегда можно
смастерить какой-нибудь плот и, даже если на нем ни один человек не
спасется, этот плот будет носиться, пока его не заметят, и на нем найдется
какой-нибудь след исчезнувшего корабля. В таких случаях корабль, строго
говоря, нельзя считать "без вести пропавшим". О нем напишут: "Погибло со
всем экипажем". А между этими двумя формулировками есть некоторая неуловимая
разница. Во второй -- меньше таинственного и жуткого.
XVII
Есть какое-то кощунственное обаяние ужаса в мысли о последних минутах
корабля, объявленного "без вести пропавшим" на столбцах "Флотской газеты".
Ничего не обнаружено -- ни единого спасательного круга, ни решетки, ни
обломка шлюпки или весла с названием судна, и невозможно угадать место и
время его внезапной гибели. Газета даже не сообщает о нем, как о "погибшем
со всем экипажем". Оно просто остается "пропавшим без вести", оно загадочным
образом исчезло, кануло в тайну судеб, великую, как мир, где может
беспрепятственно бродить фантазия собрата-моряка, слуги и страстного
поклонника кораблей.
Но все-таки бывают случаи, когда можно составить себе слабое
представление о последних минутах корабля и его команды, об этой трагедии
борьбы со стихией, непостижимой, хаотичной и таинственной, как рок.
Так было в один серенький день, во время затишья после трехдневного
шторма, когда Южный океан еще бесновался вокруг нашего корабля, под небом,
закрытым клочьями туч, словно искромсанных острым лезвием юго-западного
ветра.
Наше судно, барк в тысячу тонн, построенный на Клайдской верфи, качало
так сильно, что сверху что-то сорвалось в море. Не помню, что именно, но
ущерб был настолько серьезен, что мне пришлось самому лезть наверх с двумя
матросами и плотником: я хотел присмотреть за тем, чтобы они как следует
исправили повреждение.
Местами приходилось, бросая все, обеими руками цепляться за качавшиеся
мачты, и мы, в ужасе затаив дыхание, ожидали нового сильного толчка. Качаясь
так, словно он хотел перевер- нуться вместе с нами, барк с залитыми водой
палубами мчался со скоростью десяти узлов в час. Нас отнесло далеко к югу,
гораздо дальше выбранного нами маршрута. И наверху, в шкотах фок-мачты, в
разгар работы могучая лапа нашего плотника вдруг с такой силой впилась мне в
плечо, что я просто взвыл от боли. Глядя мне прямо в лицо, он кричал:
-- Смотрите, сэр, смотрите! Что это? -- И свободной рукой указывал
вперед.
Сначала я ничего не увидел. Море было как сплошная пустыня черных и
белых холмов. Но в следующее мгновение я различил на его поверхности что-то,
полускрытое среди бушующих, пенных волн. Что-то огромное то вставало, то
падало, оно было похоже на бурлящую пену, но казалось тверже пены и
светилось голубоватым светом.
Это был обломок плавучей льдины, частично растаявший, но еще достаточно
большой, чтобы потопить корабль, и сидел он в воде ниже всякого плота, прямо
на пути у нас, словно там, среди волн, нам кто-то устроил засаду. Нельзя
было терять ни минуты. Я стал кричать сверху, кричал так, что голова у меня
чуть не треснула. На корме меня услышали, и матросам удалось убрать с дороги
погруженную в воду льдину, которая плыла сюда от самого Южного полюса, чтобы
покуситься на жизнь ничего не подозревавших людей.
Случись это часом позже, ничто не спасло бы наше судно, так как
невозможно было бы в сумерках заметить светлую льдину, через которую
перекатывались волны с белыми гребешками.
Мы стояли рядом на юте -- капитан и я -- и смотрели на льдину, уже едва
видную, но все еще совсем близкую от нашей кормы. И капитан сказал
задумчиво:
-- Да, не поверни я вовремя штурвал, было бы еще одно "без вести
пропавшее" судно.
До сих пор не возвращался никто из "без вести пропавших", кто мог бы
рассказать о тяжелой предсмертной борьбе судна и о внезапной мучительной
агонии его людей. Никто не скажет нам, с какими мыслями, с какими
сожалениями, с какими словами на устах они умирали. Но есть что-то
прекрасное во внезапном уходе всех этих душ от тяжкой борьбы и отчаянных
усилии, от страшного беснования шторма, от беспредельного, никогда не
утихающего в ярости моря в глубокий покой его глубин, спящих мирным сном
испокон веков.
XVIII
Но если слова "пропал без вести" уничтожают все надежды и
свидетельствуют об убытках страховых обществ, то слово "запаздывает" лишь
подтверждает тревогу, уже родившуюся во многих домах на берегу, и открывает
дорогу спекуляции страховыми премиями.
Есть категория оптимистов, готовых перестраховать "запаздывающее" судно
на большую сумму. Но сердца близких никак не застрахуешь от горького
предчувствия несчастья. Моряки моего поколения не запомнят такого случая,
чтобы вернулось судно "без вести пропавшее". Но бывало, что название судна
"запаздывавшего", которому грозил переход в рубрику, с роковым
подзаголовком, появлялось в списке прибывших.
Каким ярким блеском вспыхивала, должно быть, перед тревожным взором, в
страхе и трепете пробегавшим страницу газеты, тусклая типографская краска на
тех нескольких буквах, из которых состояло название судна! Это название
судна в списке прибывших -- словно весть об отмене смертного приговора,
нависшсго над многими домами, даже если некоторые из команды этого судна --
самые бездомные из смертных, когда-либо странствовавших по морям.
Делец, перестраховавший судно, этот оптимист, спекулирующий на
несчастье, удовлетворенно щупает карман. А страховое общество, пытавшееся
уменьшить размеры ожидаемых убытков, кается в своем преждевременном
пессимизме. Судно оказалось прочнее, небеса -- милосерднее, море -- менее
жестоким или, быть может люди на судне сильнее духом, чем рассчитывали
страховщики.
"Судно такое-то, направлявшееся в такой-то порт и объявленное
запоздавшим, по полученным вчера сведениям, благополучно прибыло по
назначению".
Таков официальный текст помилования, обращенный к людям на берегу, над
которыми висел тяжкий приговор. И слова эти приходят быстро с другого конца
света, бегут по проводам и кабелям, ибо электротелеграф -- великий утешитель
встревоженных сердец. За первым сообщением следуют, конечно, подробности.
Может, это будет рассказ о том, как люди были на волосок от смерти, как их
упорно преследовали неудачи, рассказ о резких ветрах и штормовой погоде, о
льдах, о бесконечном штиле или противном ветре, о перенесенных невзгодах, о
борьбе с ними кучки людей среди великой пустыни моря? Рассказ о мужестве, о
находчивости, а быть может, и о беспомощности...
Из судов, выведенных из строя морем, беспомощнее всех пароход,
потерявший винт. Если его отнесет в пустынную часть океана, он очень скоро
попадет в разряд "запоздавших". Опасность "запоздать" и в результате стать
"без вести пропавшим" очень часто грозит пароходам, которые питаются углем,
выдыхают в воздух черный дым и презирают ветер и волны. Один такой большой
пароход, всегда аккуратно в срок прибывавший в порт, несмотря на ветер и
бурное море, раз лишился гребного винта где-то в южных водах, на пути в
Новую Зеландию. Это было в зимний мрачный период холодных ветров и сильного
волнения на море. Когда у парохода оторвало гребной винт, жизнь словно сразу
ушла из его большого тела, и от упрямой и дерзкой активности он перешел к
пассивности бревна, несомой течением. Судно, пострадавшее из-за своей
слабости, не трогает нас так, как судно, побежденное в борьбе со стихиями,--
и в этом-то внутренняя драма парохода. Моряк не может без
сострадания смотреть на искалеченное судно. Однако парусное судно,
лишившееся своих высоких мачт, представляется ему побежденным, но не
покоренным воином. Обломки мачт, подобно искалеченным рукам, торчат в
воздухе, словно все еще бросая вызов грозно рычащему бурному морю. Высокое
мужество чувствуется в обводах его корпуса, устремленных к носовой части. И
стоит только, наспех укрепив мачту, распустить по ветру полотнище паруса,
как судно снова с неукротимым и гордым мужеством подставляет грудь свою
волнам.
XIX
Успешное плавание парохода зависит не столько от его стойкости, сколько
от энергии, которую он носит в себе. Энергия эта бьется, как пульсирующее
сердце, в его железной грудной клетке, и когда оно останавливается, пароход
(который не столько состязается с морем, сколько презрительно игнорирует
его) слабеет и умирает на волнах.
А парусное судно с его бесшумным корпусом как будто живет таинственной,
неземной жизнью, граничащей с магией каких-то невидимых сил, жизнью,
поддерживаемой дыханием ветров, живительным, но часто и смертоносным.
Большой пароход, о котором я говорил, потеряв гребной винт, был убит
одним ударом, и его громадное неуклюжее тело, как труп, относило с пути
других кораблей. Пароход, конечно, попал бы в список "опаздывающих", а то и
"пропавших", если бы в снежную вьюгу на шедшем из полярного рейса китобойном
судне не заметили вдалеке неясный предмет вроде странного плавучего острова.
На борту парохода был большой запас продуктов, и вряд ли пассажиры его в
этом необычном положении испытывали что-либо, кроме невыносимой скуки или
неясного страха. Да и понятна ли когда-нибудь пассажиру жизнь судна, на
котором его везут, как дорогой, легко портящийся груз? Я не могу ответить на
этот вопрос, так как никогда не плавал на судах в качестве пассажира. Знаю
только, что для моряка нет более тяжкого испытания, чем ощущать под ногами
мертвое судно.
Это ощущение ни с чем не спутаешь -- такое оно гнетущее, мучительное и
сложное, столько в нем горечи и беспокойства. Если бы нужно было придумать
кару на том свете для грешных моряков, умерших в море без покаяния, то
нельзя вообразить себе более страшной для них муки, чем пребывание их душ на
призрачных мертвых кораблях, вечно носящихся по бурному океану.
Поврежденный пароход, качавшийся на волнах в снежную бурю, показался
матросам китобойного судна темным видением в мире белых хлопьев. Но,
очевидно, они не верили в призраки, так как по приходе в порт капитан их
сделал самое прозаическое заявление о том, что видел потерпевший аварию
пароход на широте приблизительно 50° и долготе еще более неопределенной. На
розыски вышли другие пароходы и в конце концоъ привели его на буксире с
холодного края моря в гавань с доками и мастерскими, где удары молотов
оживили его стальное сердце, и оно снова забилось. И вот уже пароход, гордый
своей силой, питаясь огнем и водой, выдыхая из своих легких черный дым,
подрагивая всем корпусом, снова надменно прокладывал себе путь среди высоких
водяных валов, в слепом презрении к ветрам и морю.
Путь, проделанный им в то время, когда он несся по воде волн и сердце
его не билось за стальными ребрами, походил на спутанную пряжу. Мне
показывал его на белом поле морской карты мой приятель, младший штурман
этого парохода. В удивительной путанице линий мелькали надписи мелкими
буквами: "штормы", "густой туман", "льды", нанесенные штурманом для памяти.
Оказалось, что пароход бесконечно возвращался на те же места, он столько раз
кружил по выбранному наудачу пути, что чертеж представлял собой какой-то
лабиринт карандашных линий, в котором ничего нельзя было понять. Но в
этой-то путанице и таилась вся романтика "запаздывания" и грозная
перспектива "пропасть без вести".
-- Так мы мотались три недели,-- сказал мой друг.-- Подумай только!
-- И как вы все это переносили? -- спросил я. Он сделал жест, как бы
говоря: "Что ж, такое наше ремесло". Но затем, вдруг решившись, сказал:
-- Знаешь... В последние дни я запирался у себя в каюте и плакал.
-- Плакал?!
-- Да. Самыми настоящими слезами,-- подтвердил он отрывисто и свернул
карту.
Ручаюсь вам, он был один из лучших моряков, какие когда-либо ступали на
палубу, но он не мог вынести сознания, что находится на мертвом корабле,
того тошнотворного, обессиливающего чувства, которое, вероятно, испытали все
моряки "запаздывающих" судов, в конце концов пришедших в гавань под кое-как
сооруженной временной мачтой. Они это чувство испытали, боролись с ним и
преодолевали, самоотверженно выполняя свои обязанности.
ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ
XX
Трудно моряку пов