оверчиво посмотрел на него. Почему он вдруг стал таким любезным? Может быть, присутствие жены умеряет его боевой пыл? Я решил выпустить главный заряд: -- Ведь такой Кадиллак не чета какому-нибудь эссексу, не так ли, сударыня? Младший совладелец фирмы "Майер и сын", например, разъезжает в эссексе, а мне и даром не нужен этот ярко-красный драндулет, режущий глаза. Блюменталь фыркнул, и я быстро добавил: -- Между прочим, сударыня, цвет обивки очень вам к лицу -- приглушенный синий кобальт для блондинки... Вдруг лицо Блюменталя расплылось в широкой улыбке. Смеялся целый лес обезьян. -- "Майер и сын" -- здорово! Вот это здорово! -- стонал он. -- И вдобавок еще эта болтовня насчет кобальта и блондинки... Я взглянул на него, не веря своим глазам: он смеялся от души! Не теряя ни секунды, я ударил по той же струне: -- Господин Блюменталь, позвольте мне кое-что уточнить. Для женщины это не болтовня. Это комплименты, которые в наше жалкое время, к сожалению, слышатся все реже. Женщина -- это вам не металлическая мебель; она -- цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на нее. Это я вам говорю. Тоже доверительно. И, кстати, я не делал никаких комплиментов, а лишь напомнил один из элементарных законов физики: синий цвет идет блондинкам. -- Хорошо рычишь, лев, -- сказал Блюменталь. -- Послушайте, господин Локамп! Я знаю, что могу запросто выторговать еще тысячу марок... Я сделал шаг назад, "Коварный сатана, -- подумал я, -- вот удар, которого я ждал". Я уже представлял себе, что буду продолжать жизнь трезвенником, и посмотрел на фрау Блюменталь глазами истерзанного ягненка. -- Но отец... -- сказала она. -- Оставь, мать, -- ответил он. -- Итак, я мог бы... Но я этого не сделаю. Мне, как деловому человеку, было просто забавно посмотреть, как вы работаете. Пожалуй, еще слишком много фантазии, но все же... Насчет "Майера и сына" получилось недурно. Ваша мать -- еврейка? -- Нет. -- Вы работали в магазине готового платья? -- Да. -- Вот видите, отсюда и стиль. В какой отрасли? -- В душевной, -- сказал я. -- Я должен был стать школьным учителем. -- Господин Локамп, -- сказал Блюменталь, -- почет вам и уважение! Если окажетесь без работы, позвоните мне. Он выписал чек и дал его мне, Я не верил глазам своим! Задаток! Чудо. -- Господин Блюменталь, -- сказал я подавленно, -- позвольте мне бесплатно приложить к машине две хрустальные пепельницы и первоклассный резиновый коврик. -- Ладно, -- согласился он, -- вот и старому Блюменталю достался подарок. Затем он пригласил меня на следующий день к ужину. Фрау Блюменталь по-матерински улыбнулась мне. -- Будет фаршированная щука, -- сказала она мягко. -- Это деликатес, -- заявил я. -- Тогда я завтра же пригоню вам машину. С утра мы ее зарегистрируем. x x x Словно ласточка полетел я назад в мастерскую. Но Ленц и Кестер ушли обедать. Пришлось сдержать свое торжество. Один Юпп был на месте. -- Продали? -- спросил он. -- А тебе все надо звать, пострел? -- сказав я. -- Вот тебе три марки. Построй себе на них самолет. -- Значит, продали, -- улыбнулся Юпп. -- Я поеду сейчас обедать, -- сказал я. -- Но горе тебе, если ты скажешь им хоть слово до моего возвращения. -- Господин Локамп, -- заверил он меня, подкидывая монету в воздух, -- я нем как могила. -- Так я тебе в поверил, -- сказал я и дал газ. Когда я вернулся во двор мастерской, Юпп сделал мне знак. -- Что случилось? -- спросил я. -- Ты проболтался? -- Что вы, господин Локамп! Могила! -- Он улыбнулся. -- Только... Пришел этот тип... Насчет форда. Я оставил Кадиллак во дворе и пошел в мастерскую. Там я увидел булочника, который склонился над альбомом с образцами красок. На нем было клетчатое пальто с поясом и траурным крепом на рукаве. Рядом стояла хорошенькая особа с черными бойкими глазками, в распахнутом пальтишке, отороченном поредевшим кроличьим мехом, и в лаковых туфельках, которые ей были явно малы. Черноглазая дамочка облюбовала яркий сурик, но булочник еще носил траур и красный цвет вызывал у него сомнение. Он предложил блеклую желтовато-серую краску. -- Тоже выдумал! -- зашипела она. -- Форд должен быть отлакирован броско, иначе он ни на что не будет похож. Когда булочник углублялся в альбом, она посылала нам заговорщические взгляды, поводила плечами, кривила рот и подмигивала. В общем, она вела себя довольно резво. Наконец они сошлись на зеленоватом оттенке, напоминающем цвет резеды. К такому кузову дамочке нужен был светлый откидной верх. Но тут булочник показал характер: его траур должен был как-то прорваться, и он твердо настоял на черном кожаном верхе. При этом он оказался в выигрыше: верх мы ставили ему бесплатно, а кожа стоила дороже брезента. Они вышли из мастерской, но задержались во дворе: едва заметив Кадиллак, черноглазая пулей устремилась к нему: -- Погляди-ка, пупсик, вот так машина! Просто прелесть! Очень мне нравится! В следующее мгновение она открыла дверцу и шмыгнула на сиденье, щурясь от восторга: -- Вот это сиденье! Колоссально! Настоящее кресло. Не то что твой форд! -- Ладно, пойдем, -- недовольно пробормотал пупсик. Ленц толкнул меня, -- дескать, вперед, на врага, и попытайся навязать булочнику машину. Я смерил Готтфрида презрительным взглядом и промолчал. Он толкнул меня сильнее. Я отвернулся. Булочник с трудом извлек свою черную жемчужину из машины и ушел с ней, чуть сгорбившись и явно расстроенный. Мы смотрели им вслед. -- Человек быстрых решений! -- сказал я. -- Машину отремонтировал, завел новую женщину... Молодец! -- Да, -- заметил Кестер. -- Она его еще порадует. Только они скрылись за углом, как Готтфрид напустился на меня: -- Ты что же, Робби, совсем рехнулся? Упустить такой случаи! Ведь это была задача для школьника первого класса. -- Унтер-офицер Ленц! -- ответил я. -- Стоять смирно, когда разговариваете со старшим! По-вашему, я сторонник двоеженства и дважды выдам машину замуж? Стоило видеть Готтфрида в эту великую минуту. От удивления его глаза стали большими, как тарелки. -- Не шути святыми вещами, -- сказал он, заикаясь. Я даже не посмотрел на него и обратился к Кестеру: -- Отто, простись с Кадиллаком, с нашим детищем! Он больше не принадлежит нам. Отныне он будет сверкать во славу фабриканта кальсон! Надеюсь, у него там будет неплохая жизнь! Правда, не такая героическая, как у нас, но зато более надежная. Я вытащил чек. Ленц чуть не раскололся надвое. -- Но ведь он не... оплачен. Денег-то пока нет?.. -- хрипло прошептал он. -- А вы лучше угадайте, желторотые птенцы, -- сказал я, размахивая чеком, -- сколько мы получим? -- Четыре! -- крикнул Ленц с закрытыми глазами. -- Четыре пятьсот!, -- сказал Кестер. -- Пять, -- донесся возглас Юппа, стоявшего у бензоколонки. -- Пять пятьсот! -- прогремел я. Ленц выхватил у меня чек: -- Это невозможно! Чек наверняка останется неоплаченным! -- Господин Ленц, -- сказал я с достоинством. -- Этот чек столь же надежен, сколь ненадежны вы! Мой друг Блюменталь в состоянии уплатить в двадцать раз больше. Мой друг, понимаете ли, у которого я завтра вечером буду есть фаршированную щуку. Пусть это послужит вам примером! Завязать дружбу, получить задаток и быть приглашенным на ужин: вот что значит уметь продать! Так, а теперь вольно! Готтфрид с трудом овладел собой. Он сделал последнюю попытку: -- А мое объявление в газете! А мой амулет! Я сунул ему медаль: -- На, возьми свой собачий жетончик. Совсем забыл о нем. -- Робби, ты продал машину безупречно, -- сказал Кестер. -- Слава богу, что мы избавились от этой колымаги. Выручка нам очень пригодится. -- Дашь мне пятьдесят марок авансом? -- спросил я. -- Сто! Заслужил! -- Может быть, заодно ты возьмешь в счет аванса в мое серое пальто? -- спросил Готтфрид, прищурив глаза. -- Может быть, ты хочешь угодить в больницу, жалкий бестактный ублюдок? -- спросил я его в свою очередь. -- Ребята, шабаш! На сегодня хватит! -- предложил Кестер. -- Достаточно заработали за один день! Нельзя испытывать бога. Возьмем "Карла" и поедем тренироваться. Гонки на носу. Юпп давно позабыл о своей бензопомпе. Он был взволнован и потирал руки: -- Господин Кестер, значит, пока я тут остаюсь за хозяина? -- Нет, Юпп, -- сказал Отто, смеясь, -- поедешь с нами! Сперва мы поехали в банк и сдали чек. Ленц не мог успокоиться, пока не убедился, что чек настоящий. А потом мы понеслись, да так, что из выхлопа посыпались искры. VIII Я стоял перед своей хозяйкой. -- Пожар, что ли, случился? -- спросила фрау Залевски. -- Никакого пожара, -- ответил я. -- Просто хочу уплатить за квартиру. До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления. -- Здесь что-то не так, -- заметила она подозрительно. -- Все абсолютно так, -- сказал я. -- Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной? Готовая к бою, она уперла руки в толстые бедра: -- Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната? -- Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном. -- Кузина, -- повторила она презрительно. -- И когда придет эта кузина? -- Еще неизвестно, придет ли она, -- сказал я, -- но если она придет, то, разумеется, рано... Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на свете кузин? -- Бывают, конечно, -- ответила она, -- но для них не одалживают кресла. -- А я вот одалживаю, -- сказал я твердо, -- во мне очень развиты родственные чувства. -- Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые. -- Благодарю. Завтра принесу все обратно. И ковер тоже. -- Ковер? -- Она повернулась. -- Кто здесь сказал хоть слово о ковре? -- Я. И вы тоже. Вот только сейчас. Она возмущенно смотрела на меня. -- Без него нельзя, -- сказал я. -- Ведь кресла стоят па нем. -- Господин Локамп! -- величественно произнесла фрау Залевски. -- Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это. Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, -- для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи, -- как и библия. x x x Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино. Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило все. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты все еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального. Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу. -- Да, -- сказала она, вздыхая, -- как подумаешь, что если бы в свое время... Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон. Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об "особе, живущей рядом". Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье -- самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете. Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок. -- Хотите фокстроты? -- спросила она. -- Нет, -- ответил я. -- Я не танцую. Она подняла на меня удивленные глаза: -- Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой? -- Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо. Она покачала головой: -- Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку. -- У вас слишком строгие принципы, -- возразил я. -- Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную -- женский голос... что-то вроде гавайской музыки... -- О, это замечательная пластинка! "Как я могла жить без тебя!" Вы про эту? -- Правильно!.. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле. Она засмеялась: -- Может быть и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и все оживает передо мной. Я посмотрел на груды пластинок на полу: -- Если судить по этому, Эрна, у вас целый ворох воспоминаний. Она поднялась и откинула со лба рыжеватые волосы. -- Да, -- сказала она и отодвинула ногой стопку пластинок, -- но мне было бы приятнее одно, настоящее и единственное... Я развернул покупки к ужину и приготовил все как умел. Ждать помощи из кухни не приходилось: с Фридой у меня сложились неважные отношения. Она бы разбила что-нибудь. Но я обошелся без ее помощи. Вскоре моя комната преобразилась до неузнаваемости -- она вся сияла. Я смотрел на кресла, на лампу, на накрытый стол, и во мне поднималось чувство беспокойного ожидания. Я вышел из дому, хотя в запасе у меня оставалось больше часа времени. Ветер дул затяжными порывами, огибая углы домов. Уже зажглись фонари. Между домами повисли сумерки, синие, как море. "Интернациональ" плавал в них, как военный корабль с убранными парусами. Я решил войти туда на минутку. -- Гопля, Роберт, -- обрадовалась мне Роза. -- А ты почему здесь? -- спросил я. -- Разве тебе не пора начинать обход? -- Рановато еще. К нам неслышно подошел Алоис. -- Ром? -- спросил он. -- Тройную порцию, -- ответил я. -- Здорово берешься за дело, -- заметила Роза. -- Хочу немного подзарядиться, -- сказал я и выпил ром. -- Сыграешь? -- спросила Роза. Я покачал головой: -- Не хочется мне сегодня, Роза. Очень уж ветрено на улице. Как твоя малышка? Она улыбнулась, обнажив все свои золотые зубы: -- Хорошо. Пусть бы и дальше так. Завтра опять схожу туда. На этой неделе неплохо подзаработала: старые козлы разыгрались -- весна им в голову ударила. Вот и отнесу завтра дочке новое пальтишко. Из красной шерсти. -- Красная шерсть -- последний крик моды. -- Какой ты галантный кавалер, Робби. -- Смотри не ошибись. Давай выпьем по одной. Анисовую хочешь? Она кивнула. Мы чокнулись. -- Скажи, Роза, что ты, собственно, думаешь о любви? -- спросил я. -- Ведь в этих делах ты понимаешь толк. Она разразилась звонким смехом. -- Перестань говорить об этом, -- сказала она, успокоившись. -- Любовь! О мой Артур! Когда я вспоминаю этого подлеца, я и теперь еще чувствую слабость в коленях. А если по-серьезному, так вот что я тебе скажу, Робби: человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слитком долго. Артур сказал мне это, когда сбежал от меня. И это верно. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет... Ждет, как безумный... -- Ясно, -- сказал я. -- Но ведь без любви человек -- не более чем покойник в отпуске. -- А ты сделай, как я, -- ответила Роза. -- Заведи себе ребенка. Будет тебе кого любить, и на душе спокойно будет. -- Неплохо придумано, -- сказал я. -- Только этого мне не хватало! Роза мечтательно покачала головой: -- Ах, как меня лупцевал мой Артур, -- и все-таки, войди он сейчас сюда в своем котелке, сдвинутом на затылок... Боже мой! Только подумаю об этом -- и уже вся трясусь! -- Ну, давай выпьем за здоровье Артура. Роза рассмеялась: -- Пусть живет, потаскун этакий! Мы выпили. -- До свидания, Роза. Желаю удачного вечера! -- Спасибо! До свидания, Робби! x x x Хлопнула парадная дверь. -- Алло, -- сказала Патриция Хольман, -- какой задумчивый вид! -- Нет, совсем нет! А вы как поживаете? Выздоровели? Что с вами было? -- Ничего особенного. Простудилась, потемпературипа немного. Она вовсе не выглядела больной или изможденной. Напротив, ее глаза никогда еще не казались мне такими большими и сияющими, лицо порозовело, а движения были мягкими, как у гибкого, красивого животного. -- Вы великолепно выглядите, -- сказал я. -- Совершенно здоровый вид! Мы можем придумать массу интересною. -- Хорошо бы, -- ответила она. -- Но сегодня не выйдет. Сегодня я не могу. Я посмотрел на нее непонимающпм взглядом: -- Вы не можете? Она покачала головой: -- К сожалению, нет. Я все еще не понимал. Я решил, что она просто раздумала идти ко мне и хочет поужинать со мной в другом месте. -- Я звонила вам, -- сказала она, -- хотела предупредить, чтобы вы не приходили зря. Но вас уже не было. Наконец я понял. -- Вы действительно не можете? Вы заняты весь вечер? -- спросил я. -- Сегодня да. Мне нужно быть в одном месте. К сожалению, я сама узнала об этом только полчаса назад. -- А вы не можете договориться на другой день? -- Нет, не получится, -- она улыбнулась, -- нечто вроде делового свидания. Меня словно обухом по голове ударили. Я учел все, только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловое свидание, -- но у нее был отнюдь не деловой вид! Вероятно, просто отговорка. Даже наверно. Да и какие деловые встречи бывают по вечерам? Их устраивают днем. И узнают о них не за полчаса. Просто она не хотела, сот и все. Я расстроился, как ребенок. Только теперь я почувствовал, как мне был дорог этот вечер. Я злился на себя за свое огорчение и старался не подавать виду. -- Что ж, ладно, -- сказал я. -- Тогда ничего не поделаешь. До свидания. Она испытующе посмотрела на меня: -- Еще есть время. Я условилась на девять часов. Мы можем еще немного погулять. Я целую неделю не выходила из дому. -- Хорошо, -- нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту. Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и звезды застыли между крышами. Мы шли вдоль газона, в тени виднелось несколько кустов. Патриция Хольман остановилась. -- Сирень, -- сказала она. -- Пахнет сиренью! Не может быть! Для сирени еще слишком рано. -- Я и не слышу никакого запаха, -- ответил я. -- Нет, пахнет сиренью, -- она перегнулась через решетку. -- Это "дафна индика", сударыня, -- донесся из темноты грубый голос. Невдалеке, прислонившись к дереву, стоял садовник в фуражке с латунной бляхой. Он подошел к нам, слегка пошатываясь. Из его кармана торчало горлышко бутылки. -- Мы ее сегодня высадили, -- заявил он и звучно икнул. -- Вот она. -- Благодарю вас, -- сказала Патриция Хольман и повернулась ко мне: -- Вы все еще не слышите запаха? -- Нет, теперь что-то слышу, -- ответил я неохотно. -- Запах доброй пшеничной водки. -- Правильно угадали. -- Человек в тени громко рыгнул. Я отчетливо слышал густой, сладковатый аромат цветов, плывший сквозь мягкую мглу, но ни за что на свете не признался бы в этом. Девушка засмеялась и расправила плечи: -- Как это чудесно, особенно после долгого заточения в комнате! Очень жаль, что мне надо уйти! Этот Биндинг! Вечно у него спешка, все делается в последнюю минуту. Он вполне мог бы перенести встречу на завтра! -- Биндинг? -- спросил я. -- Вы условились с Биндингом? Она кивнула: -- С Биндингом и еще с одним человеком. От него-то все и зависит. Серьезно, чисто деловая встреча. Представляете себе? -- Нет, -- ответил я. -- Этого я себе не представляю. Она снова засмеялась и продолжала говорить. Но я больше не слушал. Биндинг! Меня словно молния ударила. Я не подумал, что она знает его гораздо дольше, чем меня. Я видел только его непомерно огромный, сверкающий бьюик, его дорогой костюм и бумажник. Моя бедная, старательно убранная комнатенка! И что это мне взбрело в голову. Лампа Хассе, кресла фрау Залевски! Эта девушка вообще была не для меня! Да и кто я? Пешеход, взявший напрокат Кадиллак, жалкий пьяница, больше ничего! Таких можно встретить на каждом углу. Я уже видел, как швейцар в "Лозе" козыряет Биндингу, видел светлые, теплые, изящно отделанные комнаты, облака табачного дыма и элегантно одетых людей, я слышал музыку и смех, издевательский смех над собой. "Назад, -- подумал я, -- скорее назад. Что же... во мне возникло какое-то предчувствие, какая-то надежда... Но ведь ничего, собственно, не произошло! Было бессмысленно затевать все это. Нет, только назад!" -- Мы можем встретиться завтра вечером, если хотите, -- сказала Патриция. -- Завтра вечером я занят, -- ответил я. -- Или послезавтра, или в любой день на этой неделе. У меня все дни свободны. -- Это будет трудно, -- сказал я. -- Сегодня мы получили срочный заказ, и нам, наверно, придется работать всю неделю допоздна. Это было вранье, но я не мог иначе. Вдруг я почувствовал, что задыхаюсь от бешенства и стыда. Мы пересекли площадь и пошли по улице, вдоль кладбища. Я заметил Розу. Она шла от "Интернационаля". Ее высокие сапожки были начищены до блеска. Я мог бы свернуть, и, вероятно, я так бы и сделал при других обстоятельствах, -- но теперь я продолжал идти ей навстречу. Роза смотрела мимо, словно мы и не были знакомы. Таков непреложный закон: ни одна из этих девушек не узнавала вас на улице, если вы были не одни. -- Здравствуй, Роза, -- сказал я. Она озадаченно посмотрела сначала на меня, потом на Патрицию, кивнула и, смутившись, поспешно пошла дальше. Через несколько шагов мы встретили ярко накрашенную Фрицци. Покачивая бедрами, она размахивала сумочкой. Она равнодушно посмотрела на меня, как сквозь оконное стекло. -- Привет, Фрицци, -- сказал я. Она наклонила голову, как королева, ничем не выдав своего изумления; но я услышал, как она ускорила шаг, -- ей хотелось нагнать Розу и обсудить с ней это происшествие. Я все еще мог бы свернуть в боковую улицу, зная, что должны встретиться и остальные, -- было время большого патрульного обхода. Но, повинуясь какому-то упрямству, я продолжал идти прямо вперед, -- да и почему я должен был избегать встреч с ними; ведь я знал их гораздо лучше, чем шедшую рядом девушку с ее Биндингом и его бьюиком. Ничего, пусть посмотрит, пусть как следует наглядится. Они прошли все вдоль длинного ряда фонарей -- красавица Валли, бледная, стройная и элегантная; Лина с деревянной ногой; коренастая Эрна; Марион, которую все звали "цыпленочком"; краснощекая Марго, женоподобный Кики в беличьей шубке и, наконец, склеротическая бабушка Мими, похожая на общипанную сову. Я здоровался со всеми, а когда мы прошли мимо "матушки", сидевшей около своего котелка с колбасками, я сердечно пожал ей руку. -- У вас здесь много знакомых, -- сказала Патриция Хольман после некоторого молчания. -- Таких -- да, -- туповато ответил я. Я заметил, что она смотрит на меня. -- Думаю, что мы можем теперь пойти обратно, -- сказала она. -- Да, -- ответил я, -- и я так думаю. Мы подошли к ее парадному. -- Будьте здоровы, -- сказал я, -- желаю приятно развлекаться. Она не ответила. Не без труда оторвал я взгляд от кнопки звонка и посмотрел на Патрицию. Я не поверил своим глазам. Я полагал, что она сильно оскорблена, но уголки ее рта подергивались, глаза искрились огоньком, и вдруг она расхохоталась, сердечно и беззаботно. Она просто смеялась надо мной. -- Ребенок, -- сказала она. -- О господи, какой же вы еще ребенок! Я вытаращил на нее глаза. -- Ну да... -- сказал я, наконец, -- все же... -- И вдруг я понял комизм положения. -- Вы, вероятно, считаете меня идиотом? Она смеялась. Я порывисто и крепко обнял ее. Пусть думает, что хочет. Ее волосы коснулись моей щеки, лицо было совсем близко, я услышал слабый персиковый запах ее кожи. Потом глаза ее приблизились, и вдруг она поцеловала меня в губы... Она исчезла прежде, чем я успел сообразить, что случилось. x x x На обратном пути я подошел к котелку с колбасками, у которого сидела "матушка": -- Дай-ка мне порцию побольше. -- С горчицей? -- спросила она. На ней был чистый белый передник. -- Да, побольше горчицы, матушка! Стоя около котелка, я с наслаждением ел сардельки. Алоис вынес мне из "Интернационаля" кружку пива. -- Странное существо человек, матушка, как ты думаешь? -- сказал я. -- Вот уж правда, -- ответила она с горячностью. -- Например, вчера: подходит какой-то господин, съедает две венские сосиски с горчицей и не может заплатить за них. Понимаешь? Уже поздно, кругом ни души, что мне с ним делать? Я его, конечно, отпустила, -- знаю эти дела. И представь себе, сегодня он приходит опять, платит за сосиски и дает мне еще на чай. -- Ну, это -- довоенная натура, матушка. А как вообще идут твои дела? -- Плохо! Вчера семь порций венских сосисок и девять сарделек. Скажу тебе: если бы не девочки, я давно бы уже кончилась. Девочками она называла проституток. Они помогали "матушке" чем могли. Если им удавалось подцепить "жениха", они обязательно старались пройти мимо нее, чтобы съесть по сардельке и дать старушке заработать. -- Скоро потеплеет, -- продолжала "матушка", -- но зимой, когда сыро и холодно... Уж тут одевайся как хочешь, все равно не убережешься. -- Дай мне еще колбаску, -- сказал я, -- у меня такое чудесное настроение сегодня. А как у тебя дома? Она посмотрела на меня маленькими, светлыми, как вода, глазками. -- Все одно и то же. Недавно он продал кровать. "Матушка" была замужем. Десять лет назад ее муж попал под поезд метро, пытаясь вскочить на ходу. Ему пришлось ампутировать обе ноги. Несчастье подействовало на него довольно странным образом. Оказавшись калекой, он перестал спать с женой -- ему было стыдно. Кроме того, в больнице он пристрастился к морфию. Он быстро опустился, попал в компанию гомосексуалистов, и вскоре этот человек, пятьдесят лет бывший вполне нормальным мужчиной, стал якшаться только с мальчиками. Перед ними он не стыдился, потому что они были мужчинами. Для женщин он был калекой, и ему казалось, что он внушает им отвращение и жалость. Этого он не мог вынести. В обществе мужчин он чувствовал себя человеком, попавшим в беду. Чтобы добывать деньги на мальчиков и морфий, он воровал у "матушки" все, что мог найти, и продавал. Но "матушка" была привязана к нему, хотя он ее частенько бил. Вместе со своим сыном она простаивала каждую ночь до четырех утра у котелка с сардельками. Днем она стирала белье и мыла лестницы. Она была неизменно приветлива, она считала, что в общем ей живется не так уж плохо, хотя страдала язвой кишечника и весила девяносто фунтов. Иногда ее мужу становилось совсем невмоготу. Тогда он приходил к ней и плакал. Для нее это были самые прекрасные часы. -- Ты все еще на своей хорошей работе? -- спросила она. Я кивнул: -- Да, матушка. Теперь я зарабатываю хорошо. -- Смотри не потеряй место. -- Постараюсь, матушка. Я пришел домой. У парадного стояла горничная Фрида. Сам бог послал мне ее. -- Вы очаровательная девочка, -- сказал я (мне очень хотелось быть хорошим). Она скорчила гримасу, словно выпила уксусу. -- Серьезно, -- продолжал я. -- Какой смысл вечно ссориться, Фрида, жизнь коротка. Она полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку. Давайте помиримся! Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о "проклятых пьянчугах" и исчезла, грохнув дверью. Я постучал к Георгу Блоку. Под его дверью виднелась полоска света. Он зубрил. -- Пойдем, Джорджи, жрать, -- сказал я. Он взглянул на меня. Его бледное лицо порозовело. -- Я не голоден. Он решил, что я зову его из сострадания, и поэтому отказался. -- Ты сперва посмотри на еду, -- сказал я. -- Пойдем, а то все испортится. Сделай одолжение. Когда мы шли по коридору, я заметил, что дверь Эрны Бениг слегка приоткрыта. За дверью слышалось тихое дыхание. "Ага", -- подумал я и тут же услышал, как у Хассе осторожно повернули ключ и тоже приотворили дверь на сантиметр. Казалось, весь пансион подстерегает мою кузину. Ярко освещенные люстрой, стояли парчовые кресла фрау Залевски. Рядом красовалась лампа Хассе. На столе светился ананас. Тут же были расставлены ливерная колбаса высшего сорта, нежно-розовая ветчина, бутылка шерри-бренди... Когда мы с Джорджи, потерявшим дар речи, уписывали всю эту роскошную снедь, в дверь постучали. Я знал, что сейчас будет. -- Джорджи, внимание! -- прошептал я и громко сказал: -- Войдите! Дверь отворилась, и вошла фрау Залевски. Она сгорала от любопытства. Впервые она лично принесла мне почту -- какой-то проспект, настоятельно призывавший меня питаться сырой пищей. Она была разодета, как фея, -- настоящая дама старого, доброго времени: кружевное платье, шаль с бахромой и брошь с портретом покойного Залевски. Приторная улыбка мгновенно застыла на ее лице; изумленно глядела она на растерявшегося Джорджи. Я разразился громким бессердечным смехом. Она тотчас овладела собой. -- Ага, получил отставку, -- заметила она ядовито. -- Так точно, -- согласился я, все еще созерцая ее пышный наряд. Какое счастье, что визит Патриции не состоялся! Фрау Залевски неодобрительно смотрела на меня: -- Вы еще смеетесь? Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка с шнапсом. -- Хорошо сказано, -- ответил я. -- Не окажете ли вы нам честь, сударыня? Она колебалась. Но любопытство победило: а вдруг удастся узнать еще что-нибудь. Я открыл бутылку с шерри-бренди. x x x Позже, когда все утихло, я взял пальто и одеяло и прокрался по коридору к телефону. Я встал на колени перед столиком, на котором стоял аппарат, накрыл голову пальто и одеялом и снял трубку, придерживая левой рукой край пальто. Это гарантировало от подслушивания. В пансионе фрау Залевски было много длинных любопытных ушей. Мне повезло. Патриция Хольман была дома. -- Давно уже вернулись с вашего таинственного свидания? -- спросил я. -- Уже около часа. -- Жаль. Если бы я знал... Она рассмеялась: -- Это ничего бы не изменило. Я уже в постели, и у меня снова немного поднялась температура. Очень хорошо, что я рано вернулась. -- Температура? Что с вами? -- Ничего особенного. А вы что еще делали сегодня вечером? -- Беседовал со своей хозяйкой о международном положении. А вы как? У вас все в порядке? -- Надеюсь, все будет в порядке. В моем укрытии стало жарко, как в клетке с обезьянами. Поэтому всякий раз, когда говорила девушка, я приподнимал "занавес" и торопливо вдыхал прохладный воздух; отвечая, я снова плотно прикрывал отдушину. -- Среди ваших знакомых нет никого по имени Роберт? -- спросил я. Она рассмеялась: -- Кажется, нет... -- Жаль. А то я с удовольствием послушал бы, как вы произносите это имя. Может быть, попробуете все-таки? Она снова рассмеялась. -- Ну, просто шутки ради, -- сказал я. -- Например: "Роберт осел". -- Роберт детеныш... -- У вас изумительное произношение, -- сказал я. -- А теперь давайте попробуем сказать "Робби". Итак: "Робби..." -- Робби пьяница... -- медленно произнес далекий тихий голос. -- А теперь мне надо спать. Я приняла снотворное, и голова гудит... -- Да... спокойной ночи... спите спокойно... Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло и пальто. Затем я встал на ноги и тут же замер. Прямо передо мной стоял, точно призрак, казначей в отставке, снимавший комнатку рядом с кухней. Разозлившись, я пробормотал что-то. -- Тсс! -- прошипел он и оскалил зубы. -- Тсс! -- ответил я ему, мысленно посылая его ко всем чертям. Он поднял палец: -- Я вас не выдам. Политическое дело, верно? -- Что? -- спросил я изумленно. Он подмигнул мне: -- Не беспокойтесь. Я сам стою на крайних правых позициях. Тайный политический разговор, а? Я понял его. -- Высокополитический! -- сказал я и тоже оскалил зубы. Он кивнул и прошептал: -- Да здравствует его величество! -- Трижды виват! -- ответил я. -- А теперь вот что: вы случайно не знаете, кто изобрел телефон? Он удивился вопросу и отрицательно покачал своим голым черепом. -- И я не знаю, -- сказал я, -- но, вероятно, это был замечательный парень... IX Воскресенье. День гонок. Всю последнюю неделю Кестер тренировался ежедневно. Вечерами мы принимались за "Карла" и до глубокой ночи копались в нем, проверяя каждый винтик, тщательно смазывая и приводя в порядок все. Мы сидели около склада запасных частей и ожидали Кестера, отправившегося к месту старта. Все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман, а главное Юпп -- в комбинезоне и в гоночном шлеме с очками. Он весил меньше всех и поэтому должен был сопровождать Кестера. Правда, у Ленца возникли сомнения. Он утверждал, что огромные, торчащие в стороны уши Юппа чрезмерно повысят сопротивление воздуха, и тогда машина либо потеряет двадцать километров скорости, либо превратится в самолет. -- Откуда у вас, собственно, английское имя? -- спросил Готтфрид Патрицию Хольман, сидевшую рядом с ним. -- Моя мать была англичанка. Ее тоже звали Пат. -- Ну, Пат -- это другое дело. Это гораздо легче произносится. -- Он достал стакан и бутылку. -- За крепкую дружбу, Пат. Меня зовут Готтфрид. Я с удивлением посмотрел на него. Я все еще не мог придумать, как мне ее называть, а он прямо средь бела дня так свободно шутит с ней. И Пат смеется и называет его Готтфридом. Но все это не шло ни в какое сравнение с поведением Фердинанда Грау. Тот словно сошел с ума и не спускал глаз с Пат. Он декламировал звучные стихи и заявил, что должен писать ее портрет. И действительно -- он устроился на ящике и начал работать карандашом. -- Послушай, Фердинанд, старый сыч, -- сказал я, отнимая у него альбом для зарисовок. -- Не трогай ты живых людей. Хватит с тебя трупов. И говори, пожалуйста, побольше на общие темы. К этой девушке я отношусь всерьез. -- А вы пропьете потом со мной остаток выручки, доставшейся мне от наследства моего трактирщика? -- Насчет всего остатка не знаю. Но частицу -- наверняка, -- сказал я. -- Ладно. Тогда я пожалею тебя, мой мальчик. x x x Треск моторов проносился над гоночной трассой, как пулеметный огонь. Пахло сгоревшим маслом, бензином и касторкой. Чудесный, возбуждающий запах, чудесный и возбуждающий вихрь моторов. По соседству, в хорошо оборудованных боксах, шумно возились механики. Мы были оснащены довольно скудно. Несколько инструментов, свечи зажигания, два колеса с запасными баллонами, подаренные нам какой-то фабрикой, немного мелких запасных частей -- вот и все. Кестер представлял самого себя, а не какой-нибудь автомобильный завод, и нам приходилось нести самим все расходы. Поэтому у нас и было только самое необходимое. Пришел Отто в сопровождении Браумюллера, уже одетого для гонки. -- Ну, Отто, -- сказал он, -- если мои свечи выдержат сегодня, тебе крышка. Но они не выдержат. -- Посмотрим, -- ответил Кестер. Браумюллер погрозил "Карлу": -- Берегись моего "Щелкунчика"! Так называлась его новая, очень тяжелая машина. Ее считали фаворитом. -- "Карл" задаст тебе перцу, Тео! -- крикнул ему Ленц. Браумюллеру захотелось ответить ему на старом, честном солдатском языке, но, увидев около нас Патрицию Хольман, он осекся. Выпучив глаза, он глупо ухмыльнулся в пространство и отошел. -- Полный успех, -- удовлетворенно сказал Ленц. На дороге раздался лай мотоциклов. Кестер начал готовиться. "Карл" был заявлен по классу спортивных машин. -- Большой помощи мы тебе оказать не сможем, Отто, -- сказал я, оглядев набор наших инструментов. Он махнул рукой: -- И не надо. Если "Карл" сломается, тут уж не поможет и целая авторемонтная мастерская. -- Выставлять тебе щиты, чтобы ты знал, на каком ты месте? Кестер покачал головой: -- Будет дан общий старт. Сам увижу. Кроме того, Юпп будет следить за этим. Юпп ревностно кивнул головой. Он дрожал от возбуждения и непрерывно пожирал шоколад. Но таким он был только сейчас, перед гонками. Мы знали, что после стартового выстрела он станет спокоен, как черепаха. -- Ну, пошли! Ни пуха ни пера! Мы выкатили "Карла" вперед. -- Ты только не застрянь на старте, падаль моя любимая, -- сказал Ленц, поглаживая радиатор. -- Не разочаруй своего старого папашу, "Карл"! "Карл" помчался. Мы смотрели ему вслед. -- Глянь-ка на эту дурацкую развалину, -- неожиданно послышалось рядом с нами. -- Особенно задний мост... Настоящий страус! Ленц залился краской и выпрямился. -- Вы имеете в виду белую машину? -- спросил он, с трудом сдерживаясь. -- Именно ее, -- предупредительно ответил ему огромный механик из соседнего бокса. Он бросил свою реплику небрежно, едва повернув голову, и передал своему соседу бутылку с пивом. Ленц начал задыхаться от ярости и уже хотел-было перескочить через низкую дощатую перегородку. К счастью, он еще не успел произнести ни одного оскорбления, и я оттащил его назад. -- Брось эту ерунду, -- зашипел я. -- Ты нам нужен здесь. Зачем раньше времени попадать в больницу! С ослиным упрямством Ленц пытался вырваться. Он не выносил никаких выпадов против "Карла". -- Вот видите, -- сказал я Патриции Хольман, -- и этого шального козла еще называют "последним романтиком"! Можете вы поверить, что он когда-то писал стихи? Это подействовало мгновенно. Я ударил по больному месту. -- Задолго до войны, -- извинился Готтфрид. -- А кроме того, деточка, сходить с ума во время гонок -- не позор. Не так ли, Пат? -- Быть сумасшедшим вообще не позорно. Готтфрид взял под козырек: -- Великие слова! Грохот моторов заглушил все. Воздух содрогался. Содрогались земля и небо. Стая машин пронеслась мимо. -- Предпоследний! -- пробурчал Ленц. -- Наш зверь все-таки запнулся на старте. -- Нечего не значит, -- сказал я. -- Старт -- слабое место "Карла". Он снимается медленно с места, но зато потом его не удержишь. В замирающий грохот моторов начали просачиваться звуки громкоговорителей. Мы не верили своим ушам: Бургер, один из самых опасных конкурентов, застрял на старте. Опять послышался гул машин. Они трепетали вдали, как саранча над полем. Быстро увеличиваясь, они пронеслись вдоль трибун и легли в большой поворот. Оставалось шесть машин, и "Карл" все еще шел предпоследним. Мы были наготове. То слабее, то сильнее слышался из-за поворота рев двигателей и раскатистое эхо. Потом вся стая вырвалась на прямую. Вплотную за первой машиной шли вторая и третья. За ними следовал Костер: на повороте он прод