авес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое... И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа - несколько зыбких иероглифов на песке времени! Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь. - Прилетит обратно, - сказала Жоан. - Как знать. - Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие. - Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же. Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола. Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц. - Ты с ним давно? - спросил он. - Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане "Фуке" и ты... Он остановил ее движением руки. - Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда... Сама же знаешь, что это неправда. - Нет... правда... - неуверенно сказала она. - Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась. Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь? - Это и правда, и неправда, - сказала она. - Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается - все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная... А потом все начинается снова... Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда - безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, од- нажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого? - Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик. Он рассмеялся. Только этого еще не хватало! - Ты намного сильнее меня. - Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю. - В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я - не могу. Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло. - Ты не умеешь любить, - сказала она. - Ты никогда не бросаешься в омут. - Зато ты - всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает. - Ты не хочешь говорить со мной серьезно? - Я говорю с тобой совершенно серьезно. - Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой? - Я бы этого не сказал. - Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему? Равик сделал глоток. - Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам. Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой. - Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их. - Забудешь и меня. - Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь. - Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло. - Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается? - Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей... А теперь я пойду. Она порывисто вскочила. - Не оставляй меня одну! - Ты действительно хочешь спать со мной? Она посмотрела на него, но ничего не сказала. - Надеюсь, нет? - добавил он. - Зачем ты спрашиваешь? - Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии. - Ты не хочешь остаться? - Нет. И никогда больше не приду. Она стояла, словно оцепенев. - В самом деле никогда? - В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь. Она медленно повернула голову и указала на фотографию. - Из-за него? - Нет. - Не понимаю. В конце концов мы могли бы... - Нет, - быстро сказал он. - Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец. - Но почему именно сейчас? - Ты права. Это должно было произойти раньше. Когда я вернулся из Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это была... - Он вдруг остановился. - Что ты хотел сказать, Равик? Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо стало бледным, а глаза прозрачными. - Говори же, Равик! Что это было у нас? - прошептала она. Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за ее спиной казался дорожкой в какую-то далекую шахту, орошенную слезами многих поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами. - Любовь... - сказал он. - Любовь? - Да. Вот почему теперь все кончено. Равик прикрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал на кнопку, но не стал дожидаться - боялся, что Жоан выйдет на площадку. Он быстро спускался по лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери. Спустившись на два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто не пытался его догнать. Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к козырьку и фамильярно ухмыльнулся. - Сколько? - спросил Равик. - Семнадцать пятьдесят. Равик расплатился. - Вы не поедете обратно? - удивился шофер. - Нет. Пойду пешком. - Далековато, мсье. - Знаю. - Зачем же вы заставили меня ждать? Ведь это стоило вам одиннадцать франков. - Не важно. Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок, прилипший к верхней губе. - Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели? - Еще бы, - ответил Равик. Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже нагрелся, но свет утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На одной спал какой-то человек, накрыв лицо номером "Пари су-ар". Равик вспомнил: именно на этой скамье он сидел в ту грозовую ночь. Он всмотрелся в спящего. При каждом вдохе и выдохе газета слегка приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по всему свету последние новости. Тихо колыхался жирный заголовок: "Гитлер заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких территориальных притязаний", а пониже другой: "Прачка убивает мужа раскаленным утюгом". С фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом тихо вздымался и опускался еще один снимок: "Чемберлен считает, что мир можно сохранить". На снимке был изображен человек с зонтиком, типичный клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана. Где-то у него под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: "На границе убиты сотни евреев". Человек, укрывшийся газетой от ночной росы и утреннего света, спал глубоким, спокойным сном. На нем были истрепанные парусиновые туфли, коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые события, должно быть, мало волновали его. Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана. Равик вернулся в "Энтернасьональ". На душе у него было ясно и легко. Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в отель "Принц Уэльский". Правда, в запасе есть еще два дня. Но лучше ждать Хааке, чем упустить его. XXVIII Равик спустился в холл "Принца Уэльского". Зал был пуст. Портье сидел за конторкой и слушал радио. В углах холла прибирались уборщицы. Равик посмотрел на часы напротив входа. Пять часов утра. Он поднялся на авеню Георга Пятого и прошел к ресторану "Фуке". Ресторан уже был закрыт. Равик остановил такси и поехал в "Шехерезаду". Морозов стоял у входа. - Безрезультатно, - сказал Равик. - Я так и думал. Сегодня и нельзя было ожидать иного. - Почему? Сегодня исполнилось ровно две недели. - Абсолютная точность в подобных делах немыслима. Ты все время находился в "Принце Уэльском"? - Да, со вчерашнего утра и до сих пор. - Он позвонит тебе завтра, - сказал Морозов. - Быть может, сегодня он занят. А может, выехал из Берлина на день позже. - Завтра утром у меня операция. - Утром он звонить не станет. Равик промолчал. Подъехало такси. Из него вышли наемный танцор в белом смокинге и бледная женщина с крупными зубами. Морозов распахнул перед ними дверь. Вся улица вдруг заблагоухала духами "Шанель". Женщина слегка прихрамывала. Ее партнер, расплатившись с шофером, вяло поплелся за ней. При свете ламп глаза женщины казались зелеными. Зрачки превратились в крохотные черные кружочки. - Утром он наверняка не позвонит, - сказал Морозов. Равик ничего не ответил. - Оставь мне ключ, я зайду к тебе в отель после восьми и посижу у телефона, пока ты не придешь, - предложил Морозов. - Тебе же надо выспаться - Не важно. Прилягу на твою кровать, если захочу. Уверен, что никто не позвонит, но охотно подежурю, если это тебя успокоит. - Операция продлится до одиннадцати. - Ладно, договорились. - Вот ключ. Возьми. Морозов спрятал ключ. Затем достал коробочку с мятными лепешками и предложил Равику. Тот отказался. Морозов высыпал на ладонь несколько лепешек и поднес ко рту. Они исчезли в его бороде, как маленькие белые птички в густом лесу. - Освежает, - пояснил он. - Приходилось тебе когда-нибудь торчать целые сутки в комнате, уставленной плюшевой мебелью, и ждать? - спросил Равик. - Приходилось торчать и подольше. А тебе нет? - Случалось и мне, но тогда я ждал совсем Другого. - А книгами ты запасся? - Да, но не прочел ни строчки. Сколько тебе еще стоять? Морозов открыл дверцу такси, доставившего нескольких американцев, и впустил их в "Шехерезаду". - Часа два, не меньше, - ответил он, вернувшись. - Сам видишь, что сейчас творится. Такого сумасшедшего лета я не припомню. Кстати, Жоан тоже там. - Вот как? - Да. И не одна, если это тебя интересует. - Ничуть. - Равик простился и пошел. - До завтра, - бросил он через плечо. - Равик? - крикнул Морозов. Равик обернулся. - Как же ты-то попадешь в свой номер? - спросил Морозов, доставая ключ. - Ведь мы увидимся только после одиннадцати. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить. - Я переночую в "Энтернасьонале", - ответил Равик, беря ключ. - И вообще буду показываться в "Принце Уэльском" как можно реже, - это разумнее всего. - Верно, но ты должен, по крайней мере, приходить туда ночевать. Остановиться в отеле и не ночевать там - это никуда не годится. Ты легко можешь навлечь на себя подозрения полиции. - Возможно, ты и прав, но, если полиция так или иначе заинтересуется мною, выгоднее будет доказать, что я постоянно жил в "Энтернасьонале". А в "Принце Уэльском" я уже устроил все как надо: постель разворошил, а умывальник, ванну и полотенце привел в такой вид, будто утром пользовался ими. - Ладно. Тогда верни мне ключ. Равик отрицательно покачал головой. - Я подумал и решил, что тебе там лучше не показываться. - Это не имеет значения. - Несомненно, имеет, Борис. Не будем идиотами. Твоя борода слишком бросается в глаза. Кроме того, ты прав: я должен жить и вести себя так, словно ничего особенного не происходит. Если Хааке позвонит утром и не застанет меня, то он непременно позвонит еще раз после обеда. Я должен твердо рассчитывать на это и не ждать все время у телефона. Иначе в первые же сутки нервы совсем сдадут. - Куда ты сейчас идешь? - Отправляюсь спать. Он не позвонит в такую рань. - Если хочешь, мы можем попозже встретиться где-нибудь. - Нет, Борис. К тому времени, когда ты освободишься, я уже, наверное, буду спать. А в восемь у меня операция. Морозов недоверчиво посмотрел на него. - Тогда я зайду к тебе после обеда в "Принц Уэльский". Если что-нибудь случится раньше, позвони мне в отель. - Хорошо. Улицы. Город. Багровое небо. Красные, белые, синие дома. Ветер ласковой кошкой льнет к углам бистро. Люди, воздух... Целые сутки Равик напрас- но прождал в душном номере отеля. Теперь он неторопливо шел по авеню неподалеку от "Шехерезады". Деревья за чугунными решетками робко выдыхали в свинцовую ночь воспоминания о зелени и лесе. Вдруг он почувствовал себя таким усталым и опустошенным, что с трудом удержался на ногах. "Что, если оставить все это, - убеждал его какой-то внутренний голос, - совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу? Что мне до всей этой мелодрамы из почти забытого прошлого? Какое мне дело до этого человека, слепого орудия чужой воли, маленького винтика в страшном механизме воскрешенного средневековья, солнечным затмением нависшего над Центральной Европой?" Действительно, что ему до всего этого? Какая-то проститутка попыталась заманить его в подворотню. Она распахнула платье, сшитое так, что стоило только расстегнуть поясок, и оно распахивалось, как халат. Бледно мерцающее в темноте тело, длинные черные чулки, черное лоно, черные глазницы, в которых не видно глаз; дряблая, распадающаяся, будто уже фосфоресцирующая плоть... Сутенер с сигаретой, прилипшей к верхней губе, прислонясь к дереву, наблюдал за ним. Проехало несколько фургонов с овощами; лошади кивали головами, напрягая мощные бугры мышц. Пряный запах петрушки и цветной капусты. Ее головки, обрамленные зелеными листьями, казались окаменевшими мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком, вишнями и сельдереем. ...Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше, - из сотен тысяч столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше... Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: "Меня это не касается". Вот в чем дело! Одним меньше?! Да - пусть хоть одним меньше! Это - ничто и это - все! Все! Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял - ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка - словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного, и все же убить его было бесконечно важно. Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая пиччикато пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти... И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее - начало... Он проходил мимо входа в "Озирис". Оттуда вывалилось несколько пьяных. Остекленевшие глаза, красные лица. Поблизости ни одного такси. Пьяные постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и громко сквернословя. Они говорили по-немецки. Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил свое намерение. Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто бывают туристы из Германии. Он вошел в "Озирис". Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная и наблюдательная. Оглушительно играла пианола. Ее звуки глухо ударялись о стены, расписанные в египетском стиле. - Роланда, - позвал Равик. Она обернулась. - Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел. - А что такое? Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал почти пустой зал. Последние гости сонно клевали носом за столиками. - Я заканчиваю тут свои дела, - ответила Роланда. - Через неделю уезжаю. - Навсегда? Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму. - Вот посмотри. Равик прочел ее и вернул Роланде. - Твоя тетка умерла? - Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится, но в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. - Роланда рассмеялась. - Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с шиком пожить в Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней. Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит ему пять тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции... А теперь она не сможет уехать отсюда. - Ты откроешь собственное кафе? - Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В Париже покупки обходятся дешевле. Уже купила кретон для портьер. Нравится тебе расцветка? Она извлекла из выреза платья смятый клочок материи. Цветы на желтом фоне. - Чудесно, - сказал Равик. - Купила со скидкой в семьдесят процентов. Прошлогодняя заваль. - Ее глаза излучали тепло и нежность. - На одном кретоне и сэкономила триста семьдесят франков. Разве плохо? - Великолепно. Ты выйдешь замуж? - Сразу же. - Зачем так торопиться? Почему не подождать еще немного и не сделать все, что наметила? Роланда рассмеялась. - Ты ничего в этом не смыслишь, Равик. Без мужчины дело не пойдет. Какое может быть кафе без мужчины? Она встала, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она обдумала все. Какое может быть кафе без мужчины? - Не торопись переводить деньги на его имя, - сказал Равик. - Подожди, пока все не наладится. Она опять рассмеялась. - И не подумаю ждать. Мы разумные люди и нужны друг другу для ведения дела. Мужчина - не мужчина, если деньгами распоряжается его жена. Какой-нибудь сопляк мне ни к чему. Я хочу уважать своего мужа. А это невозможно, если он каждую минуту будет приходить ко мне и выпрашивать деньги. Неужели ты не понимаешь? - Понимаю, - сказал Равик, хотя никак не мог этого понять. - Вот и хорошо! - Она удовлетворенно кивнула головой. - Хочешь выпить? - Нет. Мне надо идти. Я случайно проходил мимо и зашел просто так. Завтра с утра я должен работать. Она удивленно взглянула на него. - Ты совершенно трезв. Хочешь девушку? - Нет. Легким движением руки Роланда приказала двум девицам подойти к посетителю, заснувшему на диване. Лишь очень немногие девушки сидели на мягких пуфиках, расставленных в два ряда посредине зала. Остальные предавались необузданному веселью, катаясь на гладком паркете коридора. Одна присела на корточки, а две другие мчались вприпрыжку, волоча ее за собой. Развевались волосы, тряслись груди, белели плечи, взвивались короткие шелковые юбки. Девушки визжали от удовольствия. Казалось, "Озирис" преобразился в некую Аркадию - обитель классической невинности. - Ничего не поделаешь, лето! - заметила Роланда. - Приходится смотреть сквозь пальцы. - Она взглянула на него. - В четверг мой прощальный вечер. Мадам дает обед в мою честь. Придешь? - В четверг? - Да. В четверг, подумал Равик. Через семь дней. Семь дней, семь лет. Четверг... Тогда все уже останется позади. Четверг... Можно ли загадывать так далеко? - Конечно, приду, - сказал он. - Где вы собираетесь? - Здесь. В шесть часов. - Хорошо. Непременно приду. Спокойной ночи, Роланда. - Спокойной ночи, Равик. Это случилось, когда он ввел ретрактор. Равика словно обдало стремительной, ошеломляющей, горячей волной. Он только что смотрел на открытую красную рану, на прозрачный пар, идущий от нагретых влажных салфеток, на кровь, сочившуюся из мелких сосудов, перехваченных зажимами, - как вдруг увидел перед собой глаза Эжени, с немым вопросом устремленные на него, увидел в резком свете ламп каждую морщинку, каждый волосок усов на крупном лице Вебера... Он с трудом овладел собой и продолжал спокойно работать. Он накладывал шов. Руки действовали машинально, рана постепенно закрывалась, а он только чувствовал, как от подмышек по рукам и по всему телу течет пот. - Вы не закончите шов? - спросил он Вебера. - Хорошо. А что с вами? - Ничего, просто жарко. Не выспался. Вебер перехватил взгляд Эжени. - Это случается, Эжени, - сказал он. - Даже с праведниками. На мгновение вся операционная закачалась перед глазами. Неимоверная усталость. Вебер продолжал накладывать шов. Равик кое-как помогал ему. Язык распух. Нёбо стало словно вата. Он дышал с трудом и очень медленно. Мак, подумалось ему, и эта мысль была словно чужая. Мак во Фландрии. Открытый, красный живот. Красный, раскрывшийся цветок мака, бесстыдная тайна жизни - прямо под рукой, вооруженной ножом. Судорога, пробежавшая от плеч к кистям, смерть, пришедшая откуда-то издалека, словно внезапно замкнулся какой-то контакт. Я не должен оперировать, подумал он, пока все не останется позади. Вебер смазал шов йодом. - Готово. Эжени тихо выкатила тележку. - Дать сигарету? - спросил Вебер. - Нет. Я пойду. Есть дела. Я вам больше не нужен? - Нет. - Вебер удивленно глядел на Равика. - Куда вы спешите? Выпейте вермута с содовой или что-нибудь прохладительное. - Не могу. У меня действительно срочное дело. Я не думал, что уже так поздно. До свидания, Вебер. Он быстро вышел. Такси, подумал он. Скорее такси. Увидев "ситроэн", он остановил его. - Отель "Принц Уэльский"! Скорее! Надо сказать Веберу, пусть пока обходится без меня, подумал он. Так дальше продолжаться не может. Стоит только во время операции подумать, что Хааке звонит мне в эту минуту, - и я почти теряю сознание. Он расплатился с шофером и вошел в холл. Лифт полз бесконечно долго. Поднявшись на свой этаж, он прошел по коридору и открыл дверь в номер. Скорее к телефону. Он медленно, словно тяжелую гирю, поднял трубку. - Говорит фон Хорн. Мне звонили? - Минуточку, мсье. Равик ждал. Снова послышался голос телефонистки. - Нет. Вам никто не звонил. - Благодарю. Морозов пришел под вечер. - Ты уже обедал? - спросил он. - Нет. Ждал тебя. Можем поесть у меня в номере. - Глупости. Это сразу же бросится в глаза. В Париже только больные обедают у себя в номере. Иди вниз. Я побуду здесь. В эту пору вряд ли кто позвонит. Время обеденное. Священная традиция. А если он все же позвонит, скажу, что я твой лакей, и узнаю его телефон. Ты, мол, придешь через полчаса. Равик колебался. - Хорошо, - сказал он наконец. - Я вернусь через двадцать минут. - Зачем такая спешка? Ты достаточно долго ждал. Теперь тебе нельзя нервничать. Пойдешь к "Фуке"? - Да. - Спроси "вуврэ" урожая тридцать седьмого года. Я как раз оттуда. Это что-то необыкновенное. - Хорошо. Равик спустился вниз в лифте. Он быстро пересек улицу и прошел через террасу ресторана. Затем обошел весь зал: Хааке нигде не было. Равик уселся за свободный столик, стоявший на тротуаре со стороны авеню Георга Пятого, и заказал жаркое, салат, козий сыр и "вуврэ". Наконец появился официант с подносом. Равик успокоился и не спеша приступил к еде. Он заставил себя попробовать легкое, чуть пенистое вино. Ел медленно, то и дело посматривая по сторонам и взглядывая на небо, голубым шелковым флагом повисшее над Триумфальной аркой. Затем заказал кофе и с удовольствием ощутил его горьковатый вкус. Неторопливо закурил сигарету, посидел еще немого за столиком, разглядывая прохожих, затем встал и, позабыв обо всем, пересек авеню и направился к "Принцу Уэльскому". - Ну как "вуврэ"? - спросил Морозов. - Превосходное вино. Морозов достал карманные шахматы. - Сыграем партию? - Согласен. Они расставили фигурки. Морозов уселся в кресло. Равик расположился на диване. - Похоже, без паспорта мне не прожить здесь больше трех дней, - сказал он. - У тебя уже требовали его? - Пока нет. Иногда они это делают сразу, как только приедешь. Потому я и прибыл сюда ночью. Дежурный не стал меня особенно расспрашивать. Я сказал, что сниму номер на пять суток. - В дорогих отелях на все это смотрят сквозь пальцы. - Но если у меня все же потребуют паспорт, может получиться неприятность. - Пока это тебе не угрожает. Я справлялся в "Георге Пятом" и в "Рице", там тоже не особенно за этим следят. Ты записался как американец? - Нет. Как голландец из Утрехта. Свою новую фамилию я слегка изменил, чтобы она походила на голландскую: назвал себя Ван Хорн, а не фон Хорн. Звучит, в общем, одинаково; если Хааке спросит меня, он не заметит разницы. - Правильно. Надеюсь, все сойдет гладко. Ты снял дорогой номер, вряд ли тобой станут интересоваться. - Я тоже так думаю. - Жаль, что ты назвал фамилию Хорн. Я мог бы достать безупречное удостоверение личности, действительное еще на целый год. Оно принадлежало моему другу, умершему семь месяцев назад. Звали его Иван Клуге. Фамилия, как видишь, не русская. Когда пришли из полиции, мы заявили, что он беспаспортный немецкий беженец. Таким образом удалось спасти удостоверение. Покойнику не так уж важно, что его похоронили под именем Йозефа Вайса. Зато два эмигранта жили потом с его удостоверением личности. Выцветшая фотография в профиль, печати нет. Фото можно легко заменить. - Нет, лучше оставить все так, как есть, - сказал Равик. - Когда я выеду отсюда, не останется никаких следов. - С документами ты обезопасишь себя от полиции. Впрочем, полиция не придет. Она не интересуется отелями, где за апартаменты платят больше ста франков в сутки. Я знаю беженца, который уже целых пять лет живет в "Рице" без документов. И одному только ночному портье известно об этом. А ты подумал, как вести себя, в случае если эти типы все же нагрянут? - Конечно. Мой паспорт находится в аргентинском посольстве для получения визы. Пообещаю принести его на следующий день. Оставлю чемодан - и поминай как звали. Думаю, что успею вывернуться. Запрос поступит сначала от дирекции, а не из полиции. На это я и рассчитываю. Правда, тогда мое пребывание в "Принце Уэльском" окажется бессмысленным. - Ничего, все обойдется. Они играли до половины девятого. - Теперь ступай ужинать, - сказал Морозов. - Я еще посижу, а потом отправлюсь в "Шехерезаду". - Я немного попозже спущусь в ресторан при отеле. - Глупости. Иди сейчас же и подкрепись хорошенько. Если он все же объявится, тебе наверняка придется с ним выпить. А пить лучше на сытый желудок. Ты уже решил, куда поведешь его? - Да. - Я имею в виду, если он еще захочет поразвлечься или попьянствовать? - Понимаю. Мне известно достаточно мест, где никто никем не интересуется. - Тебе пора ужинать. Только ничего не пей. Возьми что-нибудь посытнее и пожирнее. - Хорошо, Борис. Равик снова пошел к "Фуке". Все стало совершенно нереальным, словно он читал какую-то фантастическую книгу или смотрел мелодраматический фильм. А может, все это ему только снится? Он опять обошел ресторан со всех сторон. Террасы были освещены и полны посетителей. Он проверил каждый столик. Хааке нигде не было. Равик выбрал столик неподалеку от дверей. Отсюда он мог наблюдать за входом и улицей. Две женщины рядом с ним беседовали о магазинах "Скьяпарелли" и "Мэнбоше". Мужчина с жиденькой бородкой, сидевший тут же, молчал. За другим столиком несколько французов разговаривали о политике. Один был за "croix de feu" (1), другой - за коммунистов, остальные подтрунивали над ними. Время от времени все посматривали в сторону двух красивых, самоуверенных американок, пивших вермут. Равик не сводил глаз с улицы. Он был не настолько глуп, чтобы не верить в случайности. Случайностей нет только в хорошей литературе, в жизни же они бывают на каждом шагу, и притом - преглупые. Он посидел еще с полчаса. Теперь ему это далось легче, чем за обедом. Наконец он вышел, снова осмотрел террасу ресторана со стороны Елисейских Полей и вернулся в отель. - Вот ключ от твоей машины, - сказал Морозов. - Я взял другую. Теперь у тебя синий "тальбо" с кожаными сиденьями. На той машине сиденья были матерчатые. Кожу легче отмыть. Это кабриолет. Можешь ездить с поднятым или опущенным верхом. Но окна все время держи открытыми и стреляй так, чтобы пуля вылетела в окно и не оставила нигде пробоины. Я нанял машину на две недели. Ни в коем случае не отводи ее сразу в гараж. Пусть сначала постоит в каком-нибудь переулке, забитом машинами. Надо проверить салон. ---------------------------------------- (1) "Огненные кресты" - название фашистской организации во Франции. Сейчас она стоит на улице Берри, напротив отели "Ланкастер". - Хорошо, - сказал Равик и положил ключ от зажигания возле телефона. - Вот документы на машину. Права достать не удалось. Не хотелось посвящать слишком много людей. - Права мне не нужны. В Антибе я прекрасно обходился без них. Равик положил документы рядом с ключом от зажигания. - На ночь перегони ее в другое место, - сказал Морозов. Мелодрама, подумал Равик. Дешевая мелодрама. - Благодарю, Борис. Спасибо за все. - Жаль, что я не могу поехать с тобой. - А я об этом нисколько не жалею. Такие вещи делаются в одиночку. - Верно. Только не рискуй понапрасну и действуй наверняка. Разделайся с ним, и точка. Равик улыбнулся. - Ты говоришь мне это уже в сотый раз. - Сколько ни говори - все мало. Ведь черт знает какие глупости лезут в голову в самый решающий момент. Так было с неким Волконским в пятнадцатом году в Москве. Его внезапно обуяли какие-то странные понятия о чести. Так иной раз бывает с охотниками. Дескать, нельзя хладнокровно убивать людей и тому подобное. Вот его и пристрелил один мерзавец. Сигарет у тебя хватит? - Есть в запасе целая сотня. Да здесь можно заказать по телефону все, что угодно. - Зайдешь в отель и разбудишь, если меня уже не будет в "Шехерезаде". - Зайду в любом случае, с новостями или без них. - Хорошо. Прощай, Равик. - Прощай, Борис. Равик закрыл за ним дверь. В комнате вдруг стало совсем тихо. Он сел в угол дивана и принялся разглядывать обои из синего шелка с бордюром. За два дня он изучил их лучше, чем обои тех комнат, где жил годами. Он изучил также зеркало, серый велюровый ковер на полу с темным пятном у окна, каждую линию стола, кровати, чехлы на креслах - все это уже было ему знакомо до тошноты... Только телефон по-прежнему оставался таинственным и неизвестным. XXIX "Тальбо" стоял на улице Бассано между "рено" и "мерседес-бенцем". "Мерседес" был совсем новенький и имел итальянский номерной знак. Равик вывел свой "тальбо" из ряда машин. По неосторожности он задел "мерседес" и оставил царапину на его левом крыле. Не обратив на это никакого внимания, он быстро поехал к Бульвару Осман. Машина шла с большой скоростью. Приятно, что она так послушна в его руках. Это рассеивало мрачное чувство, словно цементом забившее ему грудь. Было около четырех часов утра. Следовало бы еще подождать. Но вдруг все показалось донельзя бессмысленным. Хааке, наверно, уже давно позабыл об их мимолетной встрече. Может быть, он вообще не приехал в Париж. Теперь и в самой Германии дел по горло. Морозов стоял у входа в "Шехерезаду". Равик оставил машину за ближайшим углом и вернулся назад. Морозов еще издали заметил его. - Тебе передали, что я звонил? - Нет. А что случилось? - Я звонил тебе минут пять назад. Среди наших посетителей несколько немцев. Один из них похож на... - Где они? - Неподалеку от оркестра. Единственный столик, за которым сидят четверо мужчин. Войдешь в зал - сразу увидишь. - Хорошо. - Займи маленький столик у входа. Я попросил держать его в резерве. - Хорошо, хорошо, Борис. Равик остановился в дверях. В зале было темно. Луч прожектора падал на танцевальный круг, освещая певицу в серебристом платье. Узкий конус света был настолько ярок, что за его пределами ничего нельзя было разглядеть. Равик смотрел в сторону оркестра, но не видел столика - белый, трепетный луч прожектора, казалось, скрывал его. Он сел за столик у двери. Кельнер принес графин водки. Оркестр словно изнывал. Медленно, как улитка, полз и полз сладковатый туман мелодии. "J'iattendrai... J'iattendrai..." (1) Певица поклонилась. Раздались аплодисменты. Равик подался вперед: сейчас выключат прожектор. Певица повернулась к оркестру. Цыган кивнул ей и приложил скрипку к подбородку. Цимбалы подбросили ввысь несколько приглушенных пассажей. Снова песенка. "La chapelle au ceair de la lune" (2). Равик закрыл глаза. Ожидание стало почти невыносимым. Он сидел и напряженно ждал. Певица умолкла. Прожектор погас. Под стеклянными столиками вспыхнул свет. В первый момент Равик не различил ничего, кроме каких-то смутных очертаний, - луч прожектора ослепил его. Он закрыл глаза, затем открыл их и сразу же увидел столик около оркестра. Равик медленно откинулся назад. Среди немцев, о которых говорил Морозов, Хааке не было. Равик долго сидел не шевелясь: внезапно им овладела страшная усталость. Он чувствовал ее даже в глазах. Все вокруг колыхалось какими-то неравномерными волнами. Музыка, человеческие голоса, то нарастающие, то затихающие. После тишины номера и нового разочарования глухой шум "Шехерезады" одурманивал мозг. Калейдоскоп сновидений, нежный гипноз, обволакивающий истерзан- ---------------------------------------- (1) "Я буду ждать..." (фр.). (2) "Часовня, озаренная луной" (фр.). ные мыслью, обессилевшие от ожидания клетки мозга. Среди танцующих пар, медленно кружившихся в тусклом пятне света, он случайно заметил Жоан. Ее голова почти касалась плеча партнера, открытое, полное истомы лицо было запрокинуто. Ничто не дрогнуло в душе Равика. Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил, устало подумал он. Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает, словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет - невидимый ток чувств прервался. Равик откинул голову на спинку дивана. Жалкая крупица интимности над огромной пропастью. Сколько пленительных названий придумано для темного влечения двух полов! Звездные цветы на поверхности моря: пытаешься их сорвать - и погружаешься в пучину. Равик выпрямился. Надо уходить, пока сон окончательно не сморил его. Он подозвал кельнера. - Сколько с меня? - Ни сантима, - ответил тот. - Как так? - Вы ведь ничего не заказывали. - Ах, да, верно. Он дал кельнеру на чай и поднялся. - Что, не он? - спросил Морозов у Равика, когда тот вышел. - Нет, - ответил Равик. Морозов с беспокойством посмотрел на него. - Хватит с меня, - сказал Равик. - Все это какая-то идиотская игра в прятки, будь она трижды проклята. Я жду уже пятый день. Хааке сказал, что обычно бывает в Париже всего два-три дня. Значит, он уже уехал, если только вообще приезжал. - Иди спать, - сказал Морозов. - У меня бессонница. Поеду в "Принц Уэльский", заберу чемоданы и сдам номер. - Ладно, - сказал Морозов. - Завтра днем я к тебе зайду. - Куда? - В отель "Принц Уэльский". Равик взглянул на него. - Да, пожалуй, ты прав. Я несу всякий вздор. А может быть, и нет. Может, прав я. - Подожди до завтрашнего вечера. - Хорошо. Там видно будет. Спокойной ночи, Борис. - Спокойной ночи, Равик. Равик проехал мимо "Озириса" и остановил машину за углом. Возвращаться в "Энтернасьональ" не хотелось. Может быть, поспать здесь часок-другой? Сегодня понедельник - тихий день для такого рода заведений. Швейцара у входа не оказалось. Вероятно, все уже разошлись. Роланда стояла неподалеку от двери, отсюда она видела весь зал. Он был почти пуст. Визжала пианола. - Сегодня у вас как будто тихо? - спросил Равик. - Да. Только вот этот болван и остался, надоел до смерти. Похотлив, как обезьяна, а наверх ни за что не поднимается. Есть такие типы, сам знаешь. Немец. Впрочем, за вино он заплатил, а мы все равно скоро закрываемся. Равик равнодушно посмотрел на столик. Запоздалый гость сидел к нему спиной. С ним были две девицы. Когда он наклонился к одной из них и приложил ладони к ее груди, Равик увидел его в профиль. Это был Хааке. оланда продолжала что-то говорить, но сейчас ее голос доносился сквозь какой-то вихрь. Равик не понимал ее. Он отошел назад и теперь уже стоял в дверях, откуда можно было видеть край столика, оставаясь незамеченным. - Хочешь коньяку? - голос Роланды прорвался наконец сквозь вихрь. Визг пианолы. Равик все еще пошатывался, будто его ударили в солнечное сплетение. Он до боли сжимал кулаки, вонзая себе ногти в ладони. Только бы Хааке не увидел его здесь. Только бы Роланда не заметила, что он с ним знаком. - Нет, - услыхал он собственный голос. - Я и так изрядно выпил. Немец, говоришь? Ты знаешь, кто он такой? - Понятия не имею! - Роланда пожала плечами. - Все они на одно лицо. Этот, кажется, у нас еще не бывал. Может, все-таки выпьешь рюмочку? - Нет. Я к вам только на минутку... Роланда испытующе посмотрела на него. Он с трудом овладел собой. - Я, собственно, хотел уточнить, когда состоится твой прощальный вечер, - проговорил он. - В четверг или в пятницу? - В четверг, Равик. Ты обещал прийти, помнишь? - Непременно приду. Я просто забыл день. - В четверг, в шесть часов. - Хорошо. Не опоздаю. Это все, что я хотел узнать. А теперь мне пора идти. Спокойной ночи, Роланда. - Спокойной ночи, Равик. Внезапно белая ночь словно вскипела. Нет