Александр Сергеевич Пушкин: об авторе
А.И.Кирпичников. Пушкин
Александр Сергеевич Пушкин
Пушкин (Александр Сергеевич) -- величайший русский поэт, род. 26 мая
1799 г., в четверг, в день Вознесения Господня, в Москве, на Немецкой ул. О
своих предках по отцу он пишет в 1830--31 гг.: "Мы ведем свой род от
прусского выходца Радши или. Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е.
знатного, благородного), въехавшего в Россию во время княжения св.
Александра Ярославича Невского... Имя предков моих встречается поминутно в
нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал паря
Иоанна Васильевича Грозного. историограф именует и Пушкиных. Григорий
Гаврилович (ошибка; надо читать Гаврило Григорьевич) П. принадлежал к числу
самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой П., во время
междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам
Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо П. подписались под грамотою о
избрание на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович
-- под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести
его характеру). При Петре Первом сын его, стольник Федор Матвеевич, уличен
был в заговоре против государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным.
Прадед мой Александр Петрович был женат на меньшой дочери графа Головина,
первого андреевского кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия
зарезав свою жену, находившуюся в родах. Единственный сын его, Лев
Александрович, служил в артиллерии и в 1762 г., во время возмущения, остался
верен Петру III. Он был посажен в крепость, где содержался два года. С тех
пор он уже в службу не вступал, а жил в Москве и в своих деревнях. Дед мой
был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла
на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь
с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально
повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от
него натерпелась. Однажды он велел ей одеться и ехать с ним куда-то в гости.
Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела
отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру
остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом. Родильницу
привезли домой полумертвую, и положили на постель всю разряженную и в
бриллиантах. Все это знаю я довольно темно. Отец мой никогда не говорил о
странностях деда, а старые слуги давно перемерли" (изд. литер. фонда V,
148--9). Отец поэта, Сергей Львович (1771--1848), как и старший брат его,
поэт Василий Львович (1770--1830). не имел по характеру ничего общего с
дедом. Получив блестящее по тому времени образование, т. е. овладев не
только французской прозаической речью, но и стихом, и поглотив все
выдающееся во французской литературе XVII и XVIII веков, он на всю жизнь
сохранил страсть к легким умственным занятиям и к проявлению остроумия и
находчивости во всяких jeux de societe; за то также всю жизнь он оказывался
неспособным к практическому делу. Он был в малолетстве записан в
измайловский полк, потом при Павле переведен в гвардейский егерский, и очень
тяготился несложными обязанностями гвардейского поручика. Женившись в ноябре
1796 г., он подал в отставку и стал пользоваться совершенной свободой,
сперва в Петербурге, где 20 декабря 1797 г. родился у него первый ребенок --
дочь Ольга (впоследствии Павлищева), а потом (с 1799 г.) в Москве и в
подмосковном имении своей тещи, сельце Захаровке. Управление домом он
всецело предоставил жене, а заведование имениями -- управляющим и
приказчикам, которые обкрадывали его и разоряли мужиков. Сергей Львович
терпеть не мог деревни, если она не походила на подгородную дачу; проживая в
собственных имениях (в иные, впрочем, он никогда и не заглядывал), он
проводил все время у себя в кабинете за чтением. Дома вспыльчивый и
раздражительный (когда обстоятельства принуждали его заняться детьми или
хозяйством), он при гостях делался оживленным, веселым и внимательным. По
выражению Анненкова, у него не было времени для собственных дел, так как он
слишком усердно занимался чужими. Он до старости отличался пылким
воображением и впечатлительностью, доходившей до смешного. Обыкновенно
расточительный и небрежный в денежных делах, он временами становился мелочно
расчетливым и даже жадным. Он был способен острить у смертного одра жены --
зато иногда от пустяков разливался в слезах. Никому не мог он внушить
страха, но за то никому не внушал и уважения; приятели любили его, а
собственным детям, когда они подросли, он часто казался жалким и сам
настойчиво требовал от них, чтобы они опекали его, как маленького ребенка.
Его любимая поговорка: que la volonte du ciel soit faite вовсе не была
выражением искренней веры и готовности подчиниться воле Провидения, а только
фразой, которою он прикрывал свой эгоистический индифферентизм ко всему на
свете. Мать П., Надежда Осиповна Ганнибал (1775--1836), была на 4 года
моложе мужа. Основателем ее фамилии был "арап Петра Великого", абиссинский
князек, Абрам Петрович Ганнибал. Он умер в 1781 г. генерал-аншефом и
александровским кавалером, оставив 7 человек детей и более 1400 душ. Это
была "мягкая, трусливая, но вспыльчивая абиссинская натура", наклонная "к
невообразимой, необдуманной решимости" (Анненков, "П. в Александровскую
эпоху", стр. 5). Сыновья его унаследовали его вспыльчивость; крепостных
людей, возбудивших их гнев и ими наказанных, "выносили на простынях". Двое
из них, Иван и Петр (которого поэт посетил в его деревне в 1817 г.; см. изд.
фонда, V, 22), достигли высоких чинов, но при этом Петр писал совсем
безграмотно. Третий брат, родной дед поэта, Осип (он же и Януарий), женатый
на дочери тамбовского воеводы Пушкина, Марье Алексеевне, женился, говорят,
вторично, подделав свидетельство о смерти жены. Марья Алексеевна жаловалась
государыне, и права ее были восстановлены. Она жила в с. Захарове, с своей
дочерью Надеждой, под покровительством своего шурина и крестного отца дочери
-- Ивана Абрамовича Ганнибала, строителя Херсона и наваринского героя. Марья
Алексеевна была добрая женщина и прекрасная хозяйка деревенского
старорусского склада, но дочь свою она избаловала порядком; "что сообщило
нраву молодой красивой креолки, как ее потом называли в свете, тот оттенок
вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который замечали в ней
позднее и принимали за твердость характера" (Анненков). Мужа своего Надежда
Осиповна настолько забрала в руки, что он до старости курил секретно от ее;
к детям я прислуги бывала непомерно сурова и обладала способностью "дуться"
на тех, кто возбудил ее неудовольствие, целыми месяцами и более (так, с
сыном Александром она не разговаривала чуть не целый год). Хозяйством она
занималась почти так же мало, как и муж, и подобно ему страстно любила свет
и развлечения. Когда Пушкин переехали в Петербург, дом их "всегда был
наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены
или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с
баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный
недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана". Приблизительно
такова же была их жизнь и в Москве, но там это не в такой степени бросалось
в глаза: многие состоятельные дворянские семьи жили подобным образом П.
отличались от других только большею, так сказать, литературностью; в этом
отношении тон давал Сергей Львович, который и по собственной инициативе, и
через брата Василия был в дружбе со многими литераторами и тогдашними
умниками; в его доме даже камердинер сочинял стихи.
В раннем детстве Александр П. не только не представлял ничего
выдающегося, но своей неповоротливостью и молчаливостью приводил в отчаяние
мать свою, которая любила его гораздо меньше, нежели сестру его, Ольгу, и
младшего брата, Льва (1806 -- 1852). Когда принимались слишком энергично
исправлять его характер и манеры, он убегал к бабушке Марье Алексеевне
Ганнибал (после замужества дочери она поселилась с П.) и прятался в ее
рабочую корзинку, где его уже не смели тревожить. Бабушка была первой
наставницей П. в русском языке; от ее же, вероятно, наслушался он рассказов
о семейной старине. В ее сельце Захарове (или Захарьине), о котором П. долго
сохранял приятные воспоминания, он слышал песни и видел хороводы и другие
народные увеселения (Захарово принадлежало к приходу богатого села Вязема,
которое было когда-то собственностью Бориса Годунова и помнило о своем
царственном владельце). Другой связью будущего поэта с народностью служила
известная Арина Родионовна, когда то вынянчившая мать П., а теперь нянчившая
всех ее детей -- женщина честная, преданная и очень умная; она знала
бесчисленное количество поговорок, пословиц, песен и сказок и охотно
сообщала их своему питомцу. Только с нею да с бабушкой и еще с
законоучителем своим Беликовым (очень образованным человеком) П. имел случай
говорит по-русски: отец, мать, тетки (Анна Львовна П. и Елизавета Львовна,
по мужу Солнцева, тоже имели влияние в доме), почти все гости, а главное --
гувернеры и гувернантки (большею частью плохие; об одном гувернере, Шеделе,
известно, что любимым его занятием была игра в карты -- с прислугой)
объяснялись с детьми исключительно по-французски, так что и между собою дети
приучились говорить на том же языке. П. вначале учился плохо (особенно
трудно давалась ему арифметика) и от гувернанток испытывал крупные
неприятности, отравившие ему воспоминания о детских годах. Около 9 лет от
роду П. пристрастился к чтению (разумеется, французскому) и, начав с
Плутарха и Гомера в переводе Битобе, перечитал чуть ли не всю довольно
богатую библиотеку своего отца, состоявшую из классиков XVII века и из
поэтов и мыслителей эпохи просвещения. Преждевременная начитанность в
произведениях эротических и сатирических, которыми была так богата
французская литература XVII и ХVIII вв., способствовала преждевременному
развитию чувства и ума П., а литературные нравы дома и особая любовь,
которую Сергей Львович питал к Мольеру -- он читал его вслух для поучения
детям -- возбудили в мальчики охоту пытать свои силы в творчестве, опять
таки главным образом на франц. яз. Между наиболее ранними его произведениями
предание называет комедию "L'Escamoteur" -- рабское подражание Мольеру -- и
шуточную поэму "La Tolyade" (сюжет: война между карликами и карлицами во
времена Дагоберта), начатую по образцу многочисленных франц. пародий XVIII
в. на высокий "штиль" героических поэм. Есть еще не совсем достоверное
указание на целую тетрадку стихотворений, между которыми были и русские.
Раннее развитие, по-видимому, не сблизило П. с родителями; его характер
продолжали исправлять, ломая его волю, а он оказывал энергическое
сопротивление. В результате отношения обострились настолько, что 12-летний
мальчик изо всех домашних чувствовал привязанность только к сестре и с
удовольствием покинул родительский дом. П. думали отдать в Иезуитскую
коллегию в Петербурге, где тогда воспитывались дети лучших фамилий, но 11
января 1811 г. было обнародовано о предстоящем открытии царско-сельского
лицея и, благодаря настояниям и хлопотам А. И. Тургенева, а также дружеским
связям Сергея Львовича П. с директором нового учебного заведения, В. Ф.
Малиновским, П. решено было туда поместить. Готовясь к поступлению, П. жил,
у дяди Василия Львовича и у него впервые встретился с представителями
петербургского света и литературы. 12 авг. П., вместе с Дельвигом выдержал
вступительный экзамен и 19 октября присутствовал на торжестве открытия
лицея. Преподавателями лицея были люди прекрасно подготовленные и большею
частью способные. Программа была строго обдуманная и широкая; кроме
общеобразовательных предметов, в нее входили и философские и
общественно-юридические науки. Число воспитанников было ограничено, и они
были обставлены наилучшим образом: никаких унизительных наказаний не было;
каждый имел свою особую комнатку, где он пользовался полной свободой. В
отчете о первом годе конференция лицея говорит, что ученикам "каждая истина
предлагалась так, чтобы возбудить самодеятельность ума и жажду познания... а
все пышное, высокопарное, школьное совершенно удаляемо было от их понятия и
слуха"; но отчет, как говорит Анненков, больше выражает идеал, нежели
действительность. Прекрасные преподаватели, отчасти вследствие плохой
подготовки слушателей, отчасти по другим общественным и личным причинам,
оказались ниже своей задачи -- давали зубрить свои тетрадки (не исключая и
Куницына); иные, как например любимец лицеистов А. И. Галич, участвовали в
пирушках своих аристократических учеников и мирволили им в классах и на
экзаменах. Даже самая свобода или, точные, безнадзорность приносила
некоторый вред слишком юным "студентам", знакомя их с такими сторонами
жизни, которые выгоднее узнавать позднее. К тому же, на третий год
существования лицея скончался его первый директор, и почти два года (до
назначения Е. А. Энгельгарта, в 1816 г.) настоящего главы в заведении не
было; преподавание и особенно воспитательная часть пострадали от того весьма
существенно. Но с другой стороны, та же свобода, в связи с хорошей
педагогической обстановкой, развивала в лицеистах чувство человеческого
достоинства и стремление к самообразованию. Если солидные знания и
приходилось окончившим курс приобретать своим трудом впоследствии, то лицею
они были обязаны охотой к этому труду, общим развитием и многими гуманными,
светлыми идеями. Вот почему они и относились с таким теплым чувством к
своему учебному заведению и так долго и единодушно поминали 19-е октября.
Чтение римских прозаиков и поэтов было поставлено в лицее довольно серьезно:
классическую мифологию, древности и литературу лицеисты, в том числе П.,
знали не хуже нынешних студентов. Способности П. быстро развернулись в
лицее: он читал чрезвычайно много и все прочитанное прекрасно помнил; больше
всего интересовался он франц. и русской словесностью и историей; он был
одним из самых усердных сотрудников в рукописных лицейских журналах и одним
из деятельных членов кружка лицейских новеллистов и поэтов (Илличевский,
Дельвиг, Кюхельбекер и др.), которые, собираясь по вечерам, экспромтом
сочиняли повести и стихи. Учился П. далеко не усердно. Кайданов,
преподававший географию и историю, аттестует его так: "при малом прилежании
оказывает очень хорошие успехи, и сие должно приписать одним только
прекрасным его дарованиям. В поведении резв, но менее противу прежнего".
Куницын, профессор логики и нравственных наук, пишет о нем: "весьма понятен,
замысловат и остроумен, но крайне не прилежен. Он способен только к таким
предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень не
велики, особенно по части логики". Из товарищей знавшие его впечатлительную
натуру и отзывчивое, мягкое сердце, искренно любили его; большинство,
замечавшее только его неумеренную живость, самолюбие, вспыльчивость и
наклонность к злой насмешке, считало его себялюбивым и тщеславным; его
прозвали (французом, преимущественно за прекрасное знание французского языка
-- но в 1811 и след. годах это был во всяком случае эпитет не похвальный.
Раздражительность, принесенная П. еще из дому, получила здесь новую пищу
вследствие такого отношения большинства товарищей; будущий поэт сам
наталкивался на ссоры, а так как он, несмотря на огромные способности и
остроумие, не отличался быстрой находчивостью, то далеко не всегда мог
оставаться победителем, вследствие чего раздражался еще более. Предаваясь
неумеренной веселости днем, П. часто проводил бессонные ночи в своем No 14
(здесь прожил он целые 6 лет), то обливаясь слезами и обвиняя себя и других,
то обдумывая способы, как бы изменить к лучшему свое положение среди
товарищей. В 1814 г. Сергей Львович П. вновь поступил на службу в Варшаве по
комиссариату (чиновником он оказался, конечно, крайне небрежным), а его
15-летний сын впервые выступил в печати с стихотворением:
"Другу-стихотворцу" (4 июля, в 13 No "Вестника Европы"), за подписью:
Александр Н. К. ш. п. Несмотря на подъем патриотического чувства, которое
было естественным следствием событий 1812--1814 гг., первые поэтические
опыты П. направлялись не в эту сторону, а являлись подражанием любовной и
вакхической лирике и отчасти сатире французских и русских учеников и
продолжателей Горация. Из французских поэтов П. больше всего подражал Парни,
из русских -- Батюшкову, Жуковскому, Василию П. Но и в этих "полудетских
песнях на чужой голос" местами слышится будущий П., то в искренности
чувства, то в оригинальности мыслей и ощущений, то в силе и смелости от
дельных картин и стихов. В этих пробах пера нельзя не заметить и уменья
усваивать от каждого образца лучшее и быстро отделываться от его
недостатков: так, псевдоклассический арсенал собственных имен, очень богатый
в наиболее ранних стихотворениях Пушкина, скоро уступает место умеренному
употреблению утвердившихся формул; славянские выражения, в роде:
пренесенный, взмущенны волны, расточил врагов, черный вран стрежет, быстро
редеют и употребляются только в наименее задушевных его пьесах. В высшей
степени поразителен факт, что одно из произведений 15-летнего лицеиста;
который три года назад думал по-французски, сделалось почти народною песнью
и начиная с 20-х годов перепечатывалось на лубочных листах; это так наз.
"Романс" ("Под вечер осенью ненастной"), от которого потом, по забывчивости,
отказывался сам автор. В первых (1814 г.) стихотворениях поражает также
раннее развитие чувственности ("К Наталье", "К молодой актрисе", "Красавице,
которая нюхала табак"). То обстоятельство, что стихи 15-летнего П. попали в
печать, не могло очень сильно выдвинуть его между товарищами: редакторы того
времени очень любили поощрять юные таланты, особенно из хороших фамилий, и
первое стихотворение Дельвига напечатано было еще раньше. Но вот наступил
день публичного экзамена 8 января 1815 года (переходного в старший класс),
на который приехал Державин. Пушкину велели прочесть собственное
стихотворение: "Воспоминания в Царском Селе", написанное (по совету Галича)
в державинском и даже отчасти ломоносовском стиле (но местами с истинным
чувством, сильно и красиво выраженным), во славу Екатерины, ее певца и ее
победоносного внука. Державин был растроган, хотел обнять поэта (который
убежал, вследствие юношеской конфузливости) и, говорят, признал в П.
достойного себе наследника. Это стихотворение, за полной подписью автора,
было напечатано в "Российсском Музеуме", который в том же году поместил и
еще несколько произведений П. С этого времени П. приобретает известность и
за стенами лицея, что заставило смотреть на него иными глазами и его
самолюбивых родителей, только что переселившихся в Петербург на постоянное
жительство. 16-ти-летний лицеист отдался поэзии, как призванию, тем более,
что через отца и дядю он имел возможность познакомиться лично с ее наиболее
уважаемыми им представителями: к нему в лицей заезжали Жуковский и Батюшков,
ободряли его и давали ему советы (особенно сильно и благотворно было влияние
Жуковского, с которым он быстро и близко сошелся летом 1815 г.; см. стих. "К
Жуковскому"). Профессора начинают смотреть на него как на будущую
известность; товарищи распевают хором некоторые его пьесы в лицее же
положенные на музыку. В своих довольно многочисленных стихотворениях 1815 г.
П. уже сознает силу своего таланта, высказывает глубокую благодарность музе,
которая скрасила ему жизнь божественным даром, мечтает о тихой жизни в
деревне, при условии наслаждения творчеством, но чаще представляет себя
эпикурейцем учеником Анакреона, питомцем нег и лени, поэтом сладострастия, и
воспевает пирушки, которые, по-видимому, были гораздо роскошнее и
многочисленнее в его воображении, чем в действительности. В это время в П.
начинает вырабатываться способность истинного художника переселяться всецело
в чуждое ему миросозерцание, и он переходит от субъективной лирики к
объективной (см. стихотв. "Лицинию") и даже к эпосу ("Бова", "Казак"). Судя
по отрывку его лицейских записок (изд. фонда, V, 2), написанное им в этом
году представляет собою только малую часть задуманного или начатого: он
обдумывает героическую поэму ("Игорь и Ольга"), начинает комедию и пишет
повесть в роде фантастико-тенденциозных повестей Вольтера, которого изучает
весьма серьезно. Стих П. становится еще более изящным и легким; местами
образность выражений доходит до небывалой в нашей новой словесности степени
("Мечтатель"); зато местами (особенно в похвальных, псевдоклассических
стихотворениях, напр. "На возвращение государя из Парижа") даже свежая,
оригинальная мысль поэта еще не умеет найти себе ясного выражения. В 1816 г.
известность П. уже на столько велика, что стареющийся лирик
Нелединский-Мелецкий, которому императрица Марья Федоровна поручила написать
стихи на обручение великой княжны Анны Павловны с принцем Оранским, прямо
отправляется в лицей и заказывает пьесу П., который в час или два исполняет
заказ вполне удовлетворительно. Известные светские поэты (кн. П. А.
Вяземский, А. А. Шишков) шлют ему свои стихи и комплименты, и он отвечает
им, как равный. Дмитриев и Карамзин выражают очень высокое мнение об его
даровании (последний летом этого года жил в Царском, и П. был у него в доме
своим человеком); с Жуковским, которого после смерти Державина считали
первым поэтом, Пушкин уже сотрудничает ("Боже царя храни!"). Круг
литературного образования П. значительно расширяется: он перечитывает старых
поэтов, начиная с Тредьяковского, и составляет о них самостоятельное
суждение; он знакомится с немецкой литературой (хотя и во французских
переводах). Анакреонтические мотивы Батюшкова начинают, в произведениях П.,
уступать место романтизму Жуковского. В наиболее задушевных стихотворениях
П., господствует элегическое настроение, которое в самом конце пьесы
своеобразно заканчивается примиряющим аккордом (например "Послание к
Горчакову"). Вообще последние строчки стихотворений П. уже теперь
приобретают особую полноту мысли; рельефность и звучность. Крупный факт
внутренней жизни поэта за это время -- юношеская, поэтическая любовь к
сестре товарища, К. П. Бакуниной, которая жила в Царском Селе летом и иногда
посещала лицей зимою; самые тонкие оттенки этого идеального чувства, то
пережитые, то вычитанные у других лириков (Парни и Вольтер по-прежнему
остаются его любимцами). П. в состоянии выразить своим мягким и нежным
стихом, которым он иногда позволяет себе играть, подобно трубадурам или
мейстерзингерам (см. стихотворение "Певец"). Идеальная любовь П.;
по-видимому, не мешала увлечениям иного рода; но и для них он умел находить
изящное выражение, то в полународной форме романса -- песенки в тоне
Дмитриева и Нелединского ("К Наташе", горничной княжны Волконской), то с
привнесением оригинальной идеи (напр, "К молодой вдове"). Умные мысли,
искреннее чувство и изящные пластичные образы находим мы у П. даже в
именинных поздравлениях товарищам и в альбомных стихотворениях, которые он
писал им перед выпуском и копии с которых сохранял: видно, что и тогда уже
он дорожил каждым стихотворным словом своим и никогда не брался за перо
только для того, чтобы наполнить пустую страницу. В языке его теперь чаще
прежнего встречаются смелые для того времени, чисто народные выражения (в
роде: частехонько, не взвидел и пр.), до тех пор освященные примером одного
Крылова (его П. изучал уже с 15-летнего возраста; см. "Городок"). Благодаря
лицейской свободе, П. и его товарищи близко сошлись с офицерами
лейб-гусарского полка, стоявшего в Царском Селе. Это было не совсем
подходящее общество для 17-ти-летних "студентов", и вакхическая поэзия П.
именно здесь могла перейти из области мечтаний в действительность; но не
следует забывать, что среди лейб-гусар П. встретил одного из самых
просвещенных людей эпохи (притом убежденного врага всяких излишеств), П. Я.
Чаадаева, который имел на него сильное и благотворное влияние в смысле
выработки убеждений и характера; да и прославившийся своими проказами и
"скифскою жаждою". П. Н. Каверин учился в геттингенском университете, и не
даром же П. видел в нем живое доказательство того,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть
(см. "Послание к Каверину", в первонач. виде).
Дружеские отношения с лейб-гусарами и свежая память о войнах 1812 --15
гг. заставили и П. перед окончанием курса мечтать о блестящем мундире; но
отец, ссылаясь на недостаток средств, согласился только на поступление его в
гвардейскую пехоту, а дядя убеждал предпочесть службу гражданскую. П.,
по-видимому без особой борьбы и неудовольствия, отказался от своей мечты и в
стихах стал подсмеиваться над необходимостью "красиво мерзнуть на параде".
Его гораздо более прельщала надежда "погребать покойную академию и Беседу
губителей российского слова" (письмо кн. Вяземскому от 27 марта 1816 г.); он
рвался в бой, но в бой литературный. По родственным и дружеским связям, а
еще более по личному чувству и убеждению он был всецело на стороне
последователей Карамзина в Жуковского и вообще всего нового и смелого в
поэзии. Еще на лицейской скамье он был пылким "арзамасцем", в самых ранних
стихотворениях воевал с "Беседой" и кн. Шаховским, и на них впервые
оттачивал свое остроумие. "Арзамас" оценил его талант и рвение и считал его
заранее своим действительным членом. На публичном выпускном экзамене П.
читал свое написанное по обязанности (в духе времени), но местами глубоко
искреннее стихотворение "Безветрие". 9 июня 1817 г. государь явился в Лицей,
сказал молодым людям речь и наградил их всех жалованьем (П., как окончивший
по 2-му разряду получил 700 р.). Через 4 дня П. высочайшим указом определен
в коллегию иностранных дел и 15 июня принял присягу. В начале июля он уехал
в отпуск в Псковскую губ., в село Михайловское, где родные его проводили
лето. Позднее П. вспоминал, как он "обрадовался сельской жизни, русской
бане, клубнике и пр.; но -- продолжает он -- все это нравилось мне недолго.
Я любил и доныне люблю шум и толпу". Уже за 2 недели до конца отпуска П. был
в Петербурге и писал в Москву кн. Вяземскому, что "скучал в псковском
уединении". Однако, и из кратковременного пребывания в деревне П. вынес
несколько плодотворных воспоминаний (знакомство с родственниками Ганнибалами
и поэтическая дружба с обитательницами соседнего Тригорского). Жизнь,
которую вел П. в Петербурге в продолжение трех зим (1817--1820), была очень
пестрая, на глаза людей, дурно расположенных к нему -- даже пустая,
беспорядочная и безнравственная, но во всяком случае богатая разнообразными
впечатлениями. Он скорее числился на службе, чем служил; жил с своими
родителями на Фонтанке близ Покрова, в небольшой комнате, убранство которой
соединяло "признаки жилища молодого светского человека с поэтическим
беспорядком ученого". Дома он много читал и работал над поэмой "Руслан и
Людмила", задуманной еще в Лицее, а вне дома жег "свечу жизни" с обоих
концов. Он проводил вечера и целые ночи с самыми неистовыми представителями
"золотой молодежи", посещал балет, участвовал в шутовском "оргиальном"
обществе "Зеленой лампы", изобретал замысловатые, но не невинные шалости и
всегда готов был рисковать жизнью из-за ничтожных причин. "Молодых повес
счастливая семья" состояла, однако, из людей развитых и в умственном, и в
эстетическом отношении; на их веселых ужинах смело обсуждались политические
и экономические теории и литературно-художественные вопросы. С другой
стороны, пылкое агрессивное самолюбие П., усиленное ранними успехами,
некоторые лицейские связи и семейные предания (Серг. Льв. был очень
тщеславен в этом отношении), влекли его в так наз. большой свет, на балы гр.
Лаваля и др., где его больше всего привлекали красивые и умные женщины.
Петербургская жизнь Евгения Онегина есть поэтически идеализированное
(очищенное от прозаических мелочей, в роде недостатка денег и др. неудач)
воспроизведение этих двух сторон жизни П. по выходе из лицея. Существенное
различие в том, что у поэта, помимо удовольствий, было серьезное дело,
которым он мечтал возвеличить не только себя, но и Россию: было еще третье
общество, где он отдыхал и от кутежей, и от света. В конце сентября или в
октябре 1817 г. П. в первый раз (и в последний, за прекращением заседаний)
посетил Арзамас, этот "Иерусалим ума и вкуса", и завязал прочные, на всю
жизнь, сношения с его членами. Но Арзамас, при всей свежести идей своих, все
же был только литературной партией, кружком, и П. скоро перерос его. Уже в
1818 г. он является к П. А. Катенину, взгляды которого довольно далеко
расходились с принципами Арзамаса, со словами: побей, но выучи. Катенин, как
признавал П. впоследствии, принес ему великую пользу: "ты отучил меня от
односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли"
(письмо 1826 г. No 163). П. находит время часто видаться с Дельвигом и
Кюхельбекером, с которыми его прежде всего соединяет любовь к литературе; он
постоянный посетитель суббот Жуковского, частый гость в доме Карамзина.
Когда он, после 8 месяцев такой слишком переполненной жизни, схватил гнилую
горячку и должен был потом отлеживаться в постели, он "с жадностью и со
вниманием" проглатывает только что вышедшие 8 т. "Истории" Карамзина и
всецело овладевает их сложным содержанием. Он все умеет обращать на пользу
своему великому делу: любовные интриги дали ему в 19 лет такое знание
психологии страсти, до которого другие доходят путем долгого наблюдения см.
стих. "Мечтателю", I, 192--3); с другой стороны, вера в высокое призвание
спасала его от сетей низкопробного кокетства развратниц (см. "Прелестнице",
I, 191). В эту пору стихи для него -- единственное средство изливать свою
душу; как далеко шагнул он в них вперед в смысле красоты формы и силы
выражений, видно из невольного восторга друзей-соперников, которые тонко
понимали это дело (кн. Вяземский пишет Жуковскому 25 апр. 1818 г.: "Стихи
чертенка-племянника чудесно хороши. В дыму столетий это выражение -- город.
Я все отдал бы за него движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам
посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и
отцов наших"). По мысли и содержанию многие из них ("К портрету Жуковского",
"Уныние", "Деревня", "Возрождение") справедливо считаются классическими; в
них перед нами уже настоящий П., величайший русский лирик, для которого вся
наша предшествующая поэзия была тем же, чем английская драма XV-- XVI вв.
для Шекспира. Настроения, в них выражаемые так же разнообразны, как жизнь
самого поэта, но к концу периода грустный тон берет явный перевес: П.
недоволен собою и часто "объят тоской за чашей ликованья". Только в деревне
он чувствует себя лучше: больше работает, сближается с народом, горячо
сочувствует его тяжелому положению; там он возвращается к виденьям
"первоначальных чистых дней". Немногие друзья П. ценили по достоинству эти
многообещающие минуты грусти и просветления; другие, огорчаясь его "крупными
шалостями" и не придавая значения его "мелким стихам", возлагали надежды на
публикацию его поэмы: "увидев себя -- писал А. И. Тургенев (П. по документам
Ост. арх. I, 28) -- в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых
авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится". Над
"Русланом и Людмилой" П. работал 1818 и 1819 гг., по мере отделки читал
поэму на субботах у Жуковского и окончил написанное весною 1820 г.
Происхождение ее (еще не вполне обследованное) чрезвычайно сложно: все, что
в этом и сходных родах слышал и читал юный П. и что производило на него
впечатление, как и многое, им пережитое, отразилось в его первом крупном
произведении. Имя героя и некоторые эпизоды (напр. богатырская голова) взяты
из "ународившейся" сказки об Еруслане Лазаревиче, которую он слыхал в
детстве от няни; пиры Владимира, богатыри его взяты из Кирши Данилова, Баян
-- из Слова о Полку Игореве: сам П. указывает (песнь IV и соч., V, 120--1)
на "Двенадцать спящих дев" Жуковского, которого он дерзнул пародировать, и
на "смягченное подражание Ариосту", из которого взяты некоторые подробности
(напр. битва Руслана с Черномором) и даже сравнения. Еще ближе связь
"Руслана" со знаменитою "Pucelle" Вольтера, которого П. уже в "Бове"
называет своею музою; из ее взял П. и самую идею обличить идеальную "лиру"
Жуковского "во лжи прелестной"; через нее он впервые познакомился и с
манерой Ариосто и Пульчи (Morgante Maggiore; из ее и ее образцов он
заимствовал (тоже в смягченном виде) иронический тон, частые отступления,
длинные лирические введения и манеру мгновенно переносит читателя с места на
место, оставляя героя или героиню в самом критическом положении; из ее же
взяты и отдельные мысли и образы. Чтение волшебных сказок Антуана Гамильтона
и рыцарских романов, которые в прозаическом изложении "Bibl. des romans"
должны были быть известны П. с детства, равно как и близкое знакомство с
"Душенькой" Богдановича, также имели влияние на "Руслана и Людмилу". Еще
важнее и несомненнее, как доказал профессор Владимиров, непосредственные
заимствования П. из "Богатырских повестей" в стихах ("Алеша Попович" и
"Чурила Пленкович"), сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на
"Русских Сказках" М. Чулкова (1780--1783), оттуда взято и имя героини, и
многие подробности. Историко-литературное значение первой поэмы П. основано
не на этих подробностях (которые сам поэт, называет "легким вздором"), не на
мозаически составленном сюжете и не на характерах, которые здесь
отсутствуют, как и во всяком сказочном эпосе, а на счастливой идее придать
художественную форму тому, что считалось тогда "преданьем старины глубокой",
и на прелести самой формы, то юношески задорной и насмешливой, то искренней,
трогательной и глубоко продуманной, но всегда живой, легкой и в тоже время
эффектной и пластичной до осязательности. В такой форме все получает новую
выразительность и красоту; так напр. вымысел о живой и мертвой воде, едва
достойный, по-видимому, внимания умного ребенка, в обработке П. всем
показался полным смысла и поэзии. Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна
к Наине, но только знаменитый стих: Герой! я не люблю тебя сделал его
сильным и высоко художественным. Сам П. считал впоследствии свою первую
поэму холодной (Соч. V. 120) -- и в ней, действительно, мало чувства и
теплоты душевной, сравнительно с "Кавказским Пленником", "Бахчисарайским
Фонтаном" и пр. И в этом отношении, однако, она несравненно выше всего, что
было написано до ее в подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб
и весь состоит из имен, полушутливых восхвалений русской силы, да из
полудюжины простонародных образов и выражений; но в 1820 г. и это было
неслыханной новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение
фантастики с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта, которым
волей-неволей проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого
момента русская поэзия навсегда освобождается от формализма, шаблонности и
напускного пафоса и становится свободным и искренним выражением души
человеческой. Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное
впечатление; оттого П. для своих современников и оставался прежде всего
певцом Руслана, который уже в 1824 г. попал на театральные подмостки (кн. А.
А. Шаховской составил волшебную трилогию "Финн", а Дидло всю поэму обработал
в большой балет).
В числе приятелей П. было не мало будущих декабристов. Он не
принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что
друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х, в то время еще
никакой серьезной опасности не предвиделось, а во-2-х политические деятели
крайне редко руководствуются подобными соображениями, -- а скорей потому,
что П. считали недостаточно для этого серьезным, неспособным отдаться одной
задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым мечтам и энергично выражал
свое сочувствие и в разговорах, и в стихах, которые быстро расходились между
молодежью. При усиливавшемся в то время реакционном настроении, П. был на
дурном счету у представителей власти. Когда П. был занят печатанием своей
поэмы, его ода "Вольность" (т. I, стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и
то, что он в театре показывал своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога
Беррийского) произвели в его судьбе неожиданную и насильственную перемену.
Гр. Милорадович -- конечно, не без разрешения государя, -- призвал П. к себе
и на квартире его велел произвести обыск. Говорят (пока мы не имеем
документальных сведений об этом деле и должны довольствоваться рассказами
современников), П. заявил, что обыск бесполезен, так как он успел истребить
все опасное; затем он попросил бумаги и написал на память почти все свои
"зловредные" стихотворения. Этот поступок произвел очень благоприятное
впечатление; тем не менее доклад был сделан в том смысле, что поэт должен
был подвергнуться суровой каре; уверяют, будто ему грозила Сибирь или
Соловки. Но П. нашел многих заступников: Энгельгардт (по его словам)
упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности; Чаадаев с трудом, в
неприемные часы, проник к Карамзину, который немедленно начал хлопотать за
П. перед императрицей Марией Федоровной и графом Каподистрией; усердно
хлопотал и Жуковский, ходатайствовали и другие высокопоставленные лица (А.
Н. Оленин, президент академии художеств, князь Васильчиков и др.), и в конце
концов ссылка была заменена простым переводом "для пользы службы" или
командировкой в распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного
края. Между тем по Петербургу распространились слухи, будто П. был тайно
подвергнут позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели его в
ужасное негодование, так что он, по его словам, "жаждал Сибири, как
восстановления чести", и думал о самоубийстве или о преступлении. Высылка
хотя отчасти достигала той же цели, и 5-го мая П., в очень возбужденном
настроении духа, на перекладной, помчался по Белорусскому тракту в
Екатеринослав. Вот что писал Карамзин через полторы недели после его отъезда
князю П. А. Вяземскому: "П. был несколько дней совсем не в пиитическом
страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово
уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев на 5. Ему дали рублей
1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно
трогательным. Долго описывать подробности; но если П. и теперь не
исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад" ("Русск. Архив",
1897, No 7, стр. 493). Многие приятели П., а позднее его биографы считали
это выселение на юг великим благодеянием судьбы. Едва ли с этим можно
безусловно согласиться. Если новые и разнообразные впечатления следует
признать благоприятными для художественного развития молодого поэта, то для
него столько же было необходимо общение с передовыми умами времени и полная
свобода. Гений П. сумел обратить на великую себе пользу изгнание, но
последнее не перестает от этого быть несчастием. Печальное и даже
озлобленное (насколько была способна к озлоблению его добрая и
впечатлительная натура) наст