чтобы через них терзать своих читателей"), В. С. Соловьев немедленно отреагировал статьей Несколько слов по поводу "Жестокости", к сожалению до сих пор полностью не опубликованной. Соловьев полагал, что развиваемая им идея Богочеловечества во многом близка всечеловечеству Достоевского. Обе идеи скреплены гуманизмом и единением божественной и человеческой природы. Человечество, человеческое общество, история должны последовать за Богочеловеком, соединившим небесное и земное. Осуществление Бого- или всечеловечества предполагает человеческую активность. Освобождение человеческой активности необходимо для единения, реализации целей христианства и устранения крайностей разных культур. Пришествие Христа должно было объединить Восток и Запад в единый христианский мир. Ибо Запад с явлением Христа должен был убедиться в недостаточности человека самого по себе, а Восток должен был увидеть, что Бог может обнаружить свое совершенство лишь в совершенном человеке: "И ложный человекобог Запада - Кесарь, и мифические богочеловеки Востока одинаково призывали истинного Богочеловека". Как и Достоевский, Соловьев считал, что христианская церковь должна примирить два фундаментальные начала: восточное, состоящее в пассивной общинной преданности божеству, и западное, утверждающее лишь человеческую индивидуальность. Соловьев приписывал Достоевскому и собственные идеи о примирении Востока и Запада, а также соединении церквей. В одной из речей, посвященных памяти писателя, он говорил: Истинная церковь, которую проповедовал Достоевский, есть всечеловеческая, прежде всего в том смысле, что в ней должно вконец исчезнуть разделение человечества на соперничествующие и враждебные между собой племена и народы... Он верил в Россию и предсказывал ей великое будущее, но главным задатком этого будущего была в его глазах именно слабость национального эгоизма и исключительности в русском народе. Здесь Соловьев явно толкует Достоевского на свой лад. В этом отношении символично, что именно в третьей речи памяти Достоевского он впервые заговорил о необходимости преодоления узкого национализма, выразителем которого был Достоевский, и представляет Достоевского чуть ли не как провозвестника идеи "вечного мира": В одном разговоре Достоевский применил к России видение Иоанна Богослова о жене, облеченной в солнце и в мучениях хотящей родити сына мужеска: жена - это Россия, а рождаемое ею есть то новое Слово, которое Россия должна сказать миру. Правильно или нет это толкование "великого знамения", но новое Слово России Достоевский угадал верно. Это есть слово примирения для Востока и Запада в союзе вечной истины Божией и свободы человеческой. Все это было лишь минутным настроением. Высоко оценивая историческую миссию России, Соловьев понимал, что эта миссия никак не совместима с шовинистическим угаром. Пройдет совсем немного времени после смерти Достоевского, и Соловьев напишет: Если мы согласны с Достоевским, что истинная сущность русского национального духа, его великое достоинство и преимущество состоит в том, что он может внутренно понимать все чужие элементы, любить их, перевоплощаться в них, если мы признаем русский народ вместе с Достоевским способным и призванным осуществить в братском союзе с прочими народами идеал всечеловечества - то мы уже никак не можем сочувствовать выходкам того же Достоевского против "жидов", поляков, французов, немцев, против всей Европы, против всех чужих исповеданий. Достоевский решительнее всех славянофилов указывает в своей Пушкинской речи на универсальной всечеловеческий характер русской идеи, он же при всякой конкретной постановке национального вопроса становился выразителем самого элементарного шовинизма. Больше всего Соловьев ценил в Достоевском веру в человека как свободного участника в деле Божьем и носителя божественной силы. Но эта вера заключает в себе и уверенность в воплощении Божества, т. е. в соединении его с нашим существом, не только духовным, но и плотским; это значит поверить в искупление, освящение и обожение матери в лице посредника - Богочеловека. Верить в Царство Божие - значит с верою в Бога соединять веру в человека и веру в его природу. И у Достоевского, и у Соловьева сквозная тема творчества - природа зла. Тому и другому принадлежит основополагающая мысль, что зло приходит в мир не в облике дьявола, но в виде идеи царства всеобщего счастья. Если бесы Достоевского лишь прикрываются этой идеей для осуществления личных эгоистических целей, то антихрист Соловьева, можно сказать, религиозен. И это не случайно: самое страшное соблазнение человечеству несут не безбожники-материалисты, хочет сказать Соловьев, а религиозные фанатики, самозванцы. Соловьев полагает, что в последний раз попытка создать земное царство счастья возникнет не на основе материализма, а с помощью "_религиозного самозванства_, когда имя Христово присвоят себе такие силы в человечестве, которые на деле и по существу чужды и прямо враждебны Христу и Духу его". Антихрист в изображении Соловьева оказывается "великим спиритуалистом, аскетом и филантропом". Став вселенским императором, он стремится облагодетельствовать человечество государственным строем, обеспечивающим всякому гражданину "хлеб и зрелища" (panem et circenses), но источник всей его деятельности не любовь к человеку, а безмерное самолюбие, побуждающее его в конце концов объявить себя "единственным истинным воплощением верховного божества вселенной". Все эти попытки "благодетелей человечества" осчастливить его есть не что иное, как подмена бытия небытием, считал Соловьев, ибо вся полнота бытия возможна лишь в Царстве Божием, а когда его обещают здесь, на земле, это и есть небытие. В красочно мистическом облике эта мысль представлена и Флоренским в его Столпе и утверждении истины. Вот этот эзотерический фрагмент: Вопрос о _смерти второй_ - болезненный искренний вопрос. Однажды во сне я пережил его со всею конкретностью. У меня не было образов, а были одни чисто внутренние переживания. Беспросветная тьма, почти вещественно-густая, окружала меня. Какие-то силы увлекли меня на край, и я почувствовал, что это - край бытия Божия, что вне его - абсолютное Ничто. Я хотел вскрикнуть и - не мог. Я знал, что еще одно мгновение, и я буду извергнут во тьму внешнюю. Тьма начала вливаться во все существо мое. Самосознание наполовину было утеряно, и я знал, что это - абсолютное, метафизическое уничтожение. В последнем отчаянии я завопил не своим голосом: "Из глубины воззвах к Тебе, Господи. Господи, услыши глас мой..." В этих словах тогда вылилась душа. Чьи-то руки мощно схватили меня, утопающего, и отбросили куда-то, далеко От бездны. Толчок был внезапный и властный. Вдруг я очутился в обычной обстановке, в своей комнате, кажется; из мистического небытия попал в обычное житейское бывание. Тут почувствовал себя пред лицом Божиим и тогда проснулся, весь мокрый от холодного пота. Гордые замыслы искусителей человечества создать земное царство лучшее, чем мир Божий, - всего лишь ложь, обман, разрушение, стеснение бытия, само небытие. Народ, совращенный бесами и ослепленный гордынею, пишет Н. Лосский, может проявить чудеса храбрости, организованности, верности долгу, но вся эта кипучая жизнь, чем она интенсивнее, чем более она использовала силы добра ради конечного зла, влечет в тем более страшную бездну разрушения. Таков путь бесовства: на словах и в посулах - благость и народопоклонство, а в конечной цели - зло и народоубийство. Все бесы - дети отца лжи. Удивительна провиденциальность всех их - Достоевского, Соловьева, Флоренского, Лосского - в описании тех событий, которые доведется испытать "святой Руси" от ее искусителей: результат такой деятельности - лицемерие и _сознательная ложь_. Но сознательная ложь есть признание своей слабости и превосходства противника; отсюда неизбежны величайшие страдания для гордого существа, природе которого соответствует открытое нападение, обнаруживающее воочию перед всеми его превосходство. Страдания от своей собственной деятельности должны породить в нем в конце концов ненависть также и ко всем своим предприятиям, и даже к самому себе. Если и такой конец не приведет его к раскаянию, то ненависть к Богу и миру Его должна возрасти до последних пределов вместе с сознанием тщеты всех попыток преодолеть Господа. Вся жизнь такого существа превращается в толчение воды в ступе, и потому страдания его ужасны своею пустотою, отсутствием в них жизни. Социальные перевороты, устранившие сначала родовую аристократию, а теперь имеющие целью уничтожить деление на хозяев и рабочих, обусловлены не только экономическими отношениями и не только справедливым стремлением оградить достоинство человека, но и притязаниями гордыни и самолюбия не терпящих чужого превосходства и чужой власти даже и там и в тех отношениях, в которых неравенство морально и технически правомерно. Достоевский влагает эти мысли в уста старца Зосимы, Соловьев высказывает в Краткой повести об Антихристе: О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем. Ждет горделивый праведник высшей санкции, чтобы начать свое спасение человечества, и не дождется. Ему уже минуло тридцать лет, проходят еще три года. И вот мелькает в его уме и до мозга костей горячей дрожью пронизывает его мысль: "А если... а вдруг не я, а тот... Галилеянин... вдруг Он не предтеча мой, а настоящий, первый и последний? Но ведь тогда он должен быть _жив_... Что я скажу Ему? Ведь я должен буду склониться перед Ним, как последний глупый христианин, как русский мужик какой-нибудь бессмысленно бормотать: "Господи Сусе Христе, помилуй мя грешного", - или как польская баба растянуться _кжижем_. Я, светлый гений, сверхчеловек! Нет, никогда!" И тут на место прежнего разумного холодного уважения к Богу и Христу зарождается и растет в его сердце сначала стягивающая зависть и яростная, захватывающая дух ненависть: "Я, я, а не Он. Нет Его в живых, нет и не будет. Не воскрес, не воскрес! Сгнил, сгнил в гробнице, сгнил, как последняя..." Вот чем отличается мистика от рассудочности: где рассудочность логически выводит "светлое будущее", там мистика видит дьяволиа-ду... А вот и результат: хотите - читайте Розу мира Даниила Андреева, хотите - Сведенборга, рассказывающего о своих видениях: ...и явилась мне мысль, каким образом возможно, чтобы благость Господа допускала бесам вечно оставаться в аду. Только что я это помыслил, как один из ангелов правого предсердия чрезвычайно быстро низринулся в седалищную область великого Сатаны и извлек оттуда, по внушению от Господа, одного из самых дурных бесов, чтобы доставить ему небесное блаженство. Но мне было дано видеть, что по мере того, как ангел восходил к небесным сферам, его пленник менял гордое выражение своего лица на страдающее и тело его чернело; когда же он, несмотря на свое сопротивление, был вовлечен в средние небеса, то с ним сделались страшные конвульсии, он всем своим видом и движениями показывал, что испытывает величайшие и нестерпимые муки; когда же приблизился к сердечной области небес, то язык его вышел далеко наружу, как у очень уставшего и жаждущего пса, а глаза лопнули, как от жгучего жара. И мне сделалось его жаль, и я взмолился Господу, чтобы велел ангелу отпустить его, и когда, по соизволению Господа, он был отпущен, то бросился вниз головою с такою стремительностью, что я мог видеть только, как мелькнули его чрезвычайно черные пятки. И тогда мне было внушено: Пребывание кого-нибудь в небесах или в аду зависит не от произвола Божия, а от внутреннего состояния самого существа, и перемещение по чужой воле из ада в небеса было бы так же мучительно для перемещаемого, как переселение из небес в ад... И таким образом я понял, что вечность ада, для тех, кто находит в нем свое наслаждение, одинаково соответствует как премудрости, так и благости Божией. Среди огромного обилия смыслов, которые можно вложить в гениальный символ Сведенборга, отмечу лишь один: не стоит нынешних бесов с хоругвями, изображающими их Главных Бесноватых, пытаться переместить в небеса - их место там, где им хорошо - на горящих сковородах или в кипящем масле устраивающих их Великих Сатанинских Учений... Е. Н. Трубецкой высказал гипотезу, поддержанную С. М. Соловьевым, согласно которой поворот Достоевского от ксенофобии ко "всемирной отзывчивости" произошел под влиянием Владимира Соловьева. Даже если это не так, даже если "всемирной отзывчивостью" умудренный жизнью Достоевский возвращал свои долги Западу, мне импонирует эта гипотеза, как и вообще положительное влияние Соловьева на Достоевского и отрицательное влияние Достоевского на Соловьева. В последнее время все чаще высказывается мнение, что Легенда о Великом инквизиторе - "поэтическая переработка соловьевского миросозерцания". В. Шылкарский выдвинул тезис, что не Соловьев был учеником Достоевского, а, наоборот, Достоевский был духовным последователем Соловьева. Об "ученичестве" Соловьева можно было бы говорить лишь в том случае, если бы удалось указать такую компоненту воззрений Достоевского, которая была заимствована у него "юным" другом. Но такого указания никто из исследователей Достоевского не дает. Основополагающую концепцию "Повести об Антихристе" с ее обвинением против пошедшего по "антихристианскому" пути Рима великий русский романист заимствовал у своего молодого друга, В. Соловьева, в течение последних восьми лет своей жизни. Насколько правомочна эта гипотеза В. Шылкарского? Я вполне солидарен с Р. Лаутом, что многие идеи Легенды в зародышевой форме присутствовали в творчестве Достоевского и до его знакомства с Соловьевым в 1873 году и чтомысль об искушениях Христа, развитая Соловьевым, пусть не столь искусно оформленная, присутствовала еще у Киреевского и Хомякова, у которых и заимствовалась Достоевским. Но я абсолютно не могу согласиться с "разноуровневостью" Достоевского и Соловьева и с той категоричностью, с которой Р. Лаут отказывает одному гению в возможности влиять на другого. Достоевский достаточно часто общался с Соловьевым и даже слушал его чтения о Богочеловечестве в 1877 году. Всем, кто знакомы с Достоевским-губкой, впитывающей в себя не только великие идеи, но и "злобу дня", трудно себе представить, чтобы общение с такой личностью, как Соловьев, прошло бесследно. Бесспорно, в своих беседах они часто касались проблематики Легенды и только это не могло не приводить к взаимовлияниям и взаимообогащению - и не только по форме... Никто не обратил внимания на удивительную параллель между Великим Инквизитором и Антихристом Соловьева, почти аутентично повторяющим в Трех разговорах визионерские пророчества Достоевского: Христос пришел раньше меня; я являюсь вторым; но ведь то, что в порядке времени является после, то по существу первое. Я прихожу последним, в конце истории, именно потому, что я совершенный, окончательный спаситель. Тот Христос - мой предтеча. Его призвание было - предварить и подготовить Мое явление. Краткая повесть об Антихристе, включенная в Три разговора, как и Легенда о Великом Инквизиторе, включенная в Братьев Карамазовых, может быть, самые лучшие примеры вестничества, провидения, предупреждения, предостережения, вдохновенного, но так и не услышанного (не слышимого и сегодня) разоблачения бесовства, являющегося не иначе как в облике спасения. Россия, проснись! Или тебе все еще мало таких спасителей?! ^TГлава 20 - ГЛАВНЫЙ НЕРВ ЭПОХИ^U О Достоевский, единственный, неповторимый, несравненный, открой секрет твоей бездонной психологии, подари твою волшебную палочку, раскрывающую тайники... Д. Конрад Именно он вершина... Там берут начало самые водные реки, способные в настоящее время утолить ту жажду, которой томится Европа... А. Жид Достоевский... Самое глубокое переживание культурной Европы. Художник великого отчаяния и муки. Звезда первой величины в истории влияний. Злободневный на века вперед, а что касается XX, то это просто "век Достоевского" - так точно ему следует. Гомер, Данте, Шекспир, Гете, Толстой - кого поставить рядом? В наше время - лишь Джойса... Джеймс Джойс: - Вы уже прочли Раскольникова Достоевского? По сравнению с ним все мы жалкие дилетанты. Альберт Эйнштейн: Достоевский дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс! Кнут Гамсун: Достоевский - единственный художник, у которого я кое-чему научился. Андре Жид: Гении не только черпают, в еще большей степени они оказывают влияние. И их влияние может быть более значительно, чем их творения... Н. А. Бердяев считал, что все лучшее в литературе и культуре начала XX века - В. Розанов, Д. Мережковский, Л. Шестов, А. Белый, В.Иванов, С.Булгаков, Новый путь, неохристиане, неоидеалисты - все связаны с Достоевским, все зачаты в его духе, все решают поставленные им темы. В творческой фантазии Достоевского зародился В. Розанов, быть может, самый замечательный русский писатель последних десятилетий. Даже изумительный стиль Розанова происходит от стиля, которым говорят некоторые персонажи Достоевского. У Розанова была та же конкретность, жизненная насущность метафизики, что и у Достоевского. Он решал темы Достоевского. Но явление Розанова говорит и об опасностях, которые заключены в духе Достоевского. Устами Розанова иногда философствовал сам Федор Павлович Карамазов, который поднимается до гениального пафоса. Совершенное отсутствие всякой самодисциплины духа у Розанова указывает на то, что влияние Достоевского может быть и расслабляющим. Идеология Мережковского также зародилась от духа Достоевского, она заключена уже в "Кане Галилейской" и в мыслях Достоевского о Богочеловеке и человекобоге. Но Достоевский не помог Мережковскому найти критерий различения Христа и антихриста. Он остался в двоящихся мыслях. И это ставит вопрос, может ли быть Достоевский учителем? Влияния Достоевского отнюдь не исчерпывались литературой - Достоевский влиял на культуру в целом, на мировоззрение, на парадигму. Почему Эйнштейну Достоевский дал много больше, чем Гаусс? Как это понять? При чем тут Гаусс? Видимо, речь идет действительно о чем-то основополагающем, принципиальном, выходящем за пределы математики и науки. Комментарий Г. С. Померанца: Труды Гаусса помогли Эйнштейну разработать математический аппарат теории относительности. Значит, Достоевский именно в этом, в создании теории относительности, чем-то помог Эйнштейну, и очень сильно - больше Гаусса... Можно предположить, что Эйнштейн, читая роман Достоевского, "перевел" его структурный принцип на абстрактный математический язык примерно так же, как Николай Кузанский перевел на абстрактный математический язык структурный принцип Троицы. При том остром чувстве пространственных и квазипространственных форм, которым Эйнштейн отличался, это вполне возможно. Любопытно, что не в либеральной и не в демократической прессе были сделаны сбывшиеся прогнозы о посмертной судьбе его наследия. Именно тогда, когда память "реакционера" - Достоевского растаптывалась народовольцами, издатель Мысли писал: Не пройдет и десятка лет, как произведения Достоевского станут известны всему миру, потрясут до глубины души чужих нам народов, будут изучаться в течение веков... Верим не только в это, но и в то, что Европа даже раньше нас поймет и оценит его произведения, да и нам объяснит. Свою Религию страдания Вопоэ, открывший Достоевского Европе, начал словами: Вот приходит скиф, настоящий скиф, который перевернет все наши умственные привычки... Достоевского нужно рассматривать, как явление другого мира, чудовище несовершенное, но могущественное, единственное по оригинальности и силе. Вначале Запад встретил Достоевского, как выразителя "первозданности", бесформенности, хаоса. Для Вопоэ, Капуаны, Сюареса Достоевский был Востоком, таким же, как буддизм, индуизм, зороастризм. Цвейг был, пожалуй, последним, для кого герои Достоевского выражали русскость. Хаос, неуверенность, сомнение - таковы черты нового человека, выходящего из лона русской души, считал Цвейг. Быть счастливыми, довольными, богатыми, могущественными. Кто из героев Достоевского стремится к этому? Никто (?). Ни один (?). Они нигде не хотят остановиться - даже в счастье. Они всегда стремятся дальше. Как одержимые амоком, они бегут в жизнь, от похоти к раскаянию, от раскаяния к злодеянию, от преступления к признанию, от признания - к экстазу - по всем путям своего рока, повсюду до крайних пределов, пока не падают с пеной у рта, или пока их не опрокинут другие. Помимо прочего, интерес к Достоевскому подогревался Закатом Европы, крахом фаустовского человека. В Достоевском Запад усматривал гениального мистика, носителя мудрости Востока и ждал от него возражений Заратустре, почерпнутых со дна "русской души" с ее варварством, порывом, чрезмерностью, непочатой силой, накалом страстей. Но сама жизнь быстро развеяла заблуждения о стране, где чуть ли не каждый жених убивает в день свадьбы свою невесту. Внезапно Запад обнаружил, что весь мир переполнен страстями Карамазовых, полон подпольных людей, кишит смердяковыми. Хотя тема "Достоевский и мировая литература" возникла после его смерти - при жизни Запад почти не знал его, - видимо, тема эта его волновала. О том, что он задумывался о своей роли в мировой культуре, свидетельствует его ответ на вопрос В. Микулича: "Кого вы ставите выше: Бальзака или себя?" Ответ: "Каждый из нас дорог только в той мере, в какой он принес в литературу что-нибудь свое, что-нибудь оригинальное. В этом - все. А сравнивать нас я не могу. Думаю, что у каждого есть свои заслуги". Он знал, что в творце самое важное - новое слово: "В этом - все". История влияний... Ф. Ницше, О. Уайльд, А. Стриндберг, К. Гам-су н, С. Надсон, Т. Майн, А. Жид, М. Баррес, Э. Род, Р. Стивенсон, А. Ренье, Ш. Филипп, Ален-Фурнье, М. Пруст, Ж. Дюамель, А. Сюарес, Ж. Ривьер, Ф. Маринетти, Г. Д'Аннуцио, А. Капуана, Г. Деледда, М. Швоб, Г. Гауптман, Я. Вассерман, Ф. Верфель, Р. Тагор, Б. Келлерман, А. Мальро, Ж. Бернанос, А. Сальмон, Ж. Ромен, Ф. и К. Мориаки, Ж. П. Сартр, А. Камю, С. Цвейг, Г. Фал лада, Д. Конрад, Г. Белль, М. Брод, Г. Мейринк, Г. Гессе, Б. Франк, Л. Франк, Б. Брехт, 3. Носсак, 3. Ленц, Ш. Франко, Дж. Селлинджер, Р. Роллан, X. Борхес, X. Кортасар, Р. М. Рильке, X. Додерер, И. Бахман, Н. Саррот, Р. Акутагава, К. Оэ, У. Фолкнер, Дж. Джойс, Л. Пиранделло, В. Газенклевер, Г. Герман, Ж. Ануй, А. Миллер - многие называли его своим учителем. Каждый его герой, каждый его роман давали начало длинному ряду классических образов. Почти все темы литературы XX века предвосхищены, почти все герои намечены. Мережковскому и Бердяеву Достоевский помог понять суть социализма, как затем Беллю - фашизма, Фрейду и Стриндбергу - глубже проникнуть в глубины подсознания, экзистенциальным писателям современности - постичь проблемы абсурда бытия. Каждый деятель культуры находил в нем отзвук собственным вкусам, пристрастиям, симпатиям и антипатиям. И не только в литературе. В России под влияние Достоевского попали Л. Шестов, Н. Бердяев, П. Флоренский, С. Булгаков, А. Ремизов, Ф. Сологуб, Л. Андреев, М. Арцыбашев, Б. Савинков-Ропшин, В. Винниченко, В. Розанов, А. Белый, Д. Мережковский, 3. Гиппиус... Еще надлежит исследовать влияние Достоевского на поэзию - до Пастернака, Цветаевой и Ахматовой включительно. Гамсуновский Голод, верфелевский Человек из зеркала - дань господину Голядкину и мечтателю Белых ночей. История Винцента Молинье Андре Жида - Игроку, Падение А.Камю - Запискам из подполья. Из Подростка и Игрока вышли Бюргер Л. Франка, Дело Маурициуса Я. Вассермана, Волк среди волков Г. Фаллады, Большой Мольн Алена-Фурнье. Из Кроткой - Джованни Эпископо Д'Аннуцио и Улица в лунном свете С. Цвейга. Из Униженных и оскорбленных - Голуби и ястребы Г. Деледды. А бесы всех цветов кожи - от желтых Записки пинчраннера К. Оэ до темнокожих Дом и мир, Четыре главы Р. Тагора? Вариацию Легенды о Великом Инквизиторе мы находим в Восстании из-за юноши Эрнеста Я. Вассермана. На Заметках Мальте Лауридса Бригге Р.М.Рильке и Что же дальше, маленький человек? Г. Фаллады лежит печать Бедных людей. Цвейговские Амок и Нетерпение сердца носят на себе явные следы влияния Достоевского. Перед нами проходит длинная череда "героев нашего времени" - подпольных и парадоксалистов: маркиз Дезэссент Гюисманса (не тот ли, которому Малларме посвятил знаменитую Прозу?), Са-лавен Дюамеля, Гарин, Перкен, Чен и Ферраль Мальро, Кламанс и Тарру Камю, Джо Кристмас Фолкнера, Сомерс Лоуренса, Оливейра Кортасара, Боб Слокум Хеллера, герои То, чего не было Б.Савинкова, Санина М. Арцыбашева, Имморалиста А. Жида, Контрапункта О.Хаксли, Голого завтрака Э. Р. Берроуза, Степного волка Г. Гессе, Невидимого человека Р. Эллисона, Подземных Д. Керуака, Из замка в замок Л. Селина, подпольные люди многих произведений Л. Андреева, А. Белого, А. Ремизова, Л. Каменского, В. Винниченко. А вот скопище Мышкиных: блаженный во Христе Эммануэль Квинт Гауптмана, викарий Грау Келлермана, аббат Форка и Ксавье Дартижелонг Мориака, Агатон и Каспар Хаузер Вассермана, Франциск, менестрель Божий Феллини. Но, пожалуй, трудно найти другое произведение мировой литературы, давшее столько вариаций, сколько повлекло за собой Преступление и наказание и его главный герой. Невинная жертва Г. Д'Аннуцио, Маркиз Роккавердина Капуаны, Заблуждение, Плющ и Тростник на ветру Г. Деледды, Книга Монеллы М. Швоба, Бюбю с Монпарнаса Ш.Л.Филиппа, Подземелья Ватикана А. Жида, Ученик П. Бурже, Человек с гусями Я. Вассермана, Пучина Л. Франка, Горностай Ж. Ануя, Слишком много солнца Ли Олдса, Ворота Расемон, Муки ада, Убийство в век просвещения Акутагавы. Вот они, "близкие родственники" Раскольникова: Андре Верре, Аннеза, маркиз Роккавердина, Лафкадио Влиуки, Даниэль Нотгафт, Антон Зайлер, Франц, Барри Даглас, Робер Грелу, Габриэль Градер, Жан Пелуэйр, Спендрелл. Подобным образом, Соня Мармеладова имеет множество своих отражений: Фантину Гюго, Берту из Бюбю с Монпарнаса, героиню швобовской Монеллы, Женевьеву Баральуль из Подземелий Ватикана, Петру Ледич из Волка среди волков, Олину (Поезд прибывает по расписанию), Кабирию Феллини. Из Верховенского "вышел" Струвилу в Фальшивомонетчиках, из Ставрогина - Кламанс, из Лизы Хохлаковой - Эдит Кекешфалов, из Ивана Карамазова - Леверкюн. Кроме прямых влияний, далеко не исчерпанных, сколько и вовсе уж неисчислимых - опосредованных. Очень сильное влияние Достоевский, оказал на творчество Томаса Манна (Алчущие, Паяц, Разочарование, Маленький господин Фридеман). Темные петербургские углы есть в творениях Гамсуна, Кафки, Голдинга, Беккета. Многие стали продолжателями Достоевского, как следует не зная его, - таков ветер эпохи. Свидетельствует Альберес: Начиная с 1927 года, Бернанос является наследником Достоевского, в значительной мере - невольным: читал ли он достаточно самого Достоевского? Мир Достоевского был бурным, нервным, постоянно меняющимся; мир Бернаноса погружен в тень: священники на полпути между святостью и сумасшествием, истерические женщины, порочные девочки, вроде обеих Мушетт... Но и у него чувствуется то же головокружение. Под солнцем сатаны - еще одна иллюстрация к битве Бога и дьявола в сердцах людей. Каждый из нас, говорит герой романа, является то преступником, то святым, то стремится к добру, то терзается таинственной склонностью к унижению, разрушению, скотским желаниям, непонятной тоской по всему этому. Мушетта воспринимает свободу как неограниченную возможность следовать собственным влечениям. Она не то чтобы безнравственна, она иллюстрирует нравственность без религии, нравственность самки, пробующей вначале с робостью, затем с упоением... Божественный огонь оставил ее, цели исчезли, будущее неопределенно, надо брать все возможное у настоящего, наполнять жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все тратится на разврат, и, за отсутствием духовных потребностей, всеми способами возбуждает чувственность. "Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления мало-помалу становятся обыкновенными, даже чувство самосохранения исчезает". В Новой истории Мушетты Бернанос развивает тему "слезинки ребенка", в духе лучших и горчайших страниц Достоевского. Новая Мушетта - одна против всего мира, всеми отверженная. Единственный человек, пожалевший девочку, - вор Арсен. Ее благодарность беспредельна, но и Арсен оказывается насильником, все его благодеяния - дорога к телу Мушетты. Девочка не в силах вынести череду страданий и убивает себя. Таков мир... Малер переложил балладу о голодном ребенке на музыку Земной жизни, трансформировав Песни об умерших детях в общечеловеческое бедствие. Он говорил ученикам Шенберга: Читайте Достоевского. Это важнее, чем контрапункт. В крике ребенка, который просит хлеба, и в ответах матери, которая уговаривает его подождать еще и еще, я вижу всю человеческую жизнь. Человек подобен умирающему ребенку: он не получает самого необходимого, того, что нужно его душе и телу для роста, пока уже не будет поздно. Мориак прямо отождествлял героев Достоевского с французскими реалиями: "Они подобны нам, т. е. это живой хаос, личности противоречивые настолько, что мы не знаем, что думать о них". Мориаковские Тереза Дескейру, Жан Пелуэйр, Габриэль Градер - наследники Раскольникова. Объектом своей "пробы" Тереза, как и Родион, тоже выбирает "вошь" - собственного мужа: "Подумаешь, какая важность, если бы не стало этого дурака... их жизнь ровно никому не нужна - ни для какого-нибудь дела, ни для какой-нибудь идеи, ни для какого-нибудь человека. Вообще, просто по привычке придают такое непомерное значение любой человеческой жизни. Робеспьер был прав, и Наполеон был прав, и другие..." Почти в каждом романе Мориака есть вариант Родиона, но уже не способного к раскаянию, и князя Мышкина, безуспешно пытающегося спасти заблудшие души (аббат Форка, Ксавье Дартижелонг). Во Внутренней жизни Моравиа продолжает исследовать природу бесовщины. Его Куинто - революционер, левак, пытающийся спрятать за "великой идеей" свою неотесанность, грубость, надменность, агрессивность, цинизм. Девственница-воительница Дезидерия дорожит своей невинностью, но затем приносит ее "на службу революции" - отдается Куинто. Идеология камюистского Чужого - вполне карамазовская, философия Мерсо - слепок с идей Ивана Карамазова. Сравнивая Ибсена с Достоевским, Андрей Белый считал, что двух колоссов роднит видение будущего, прокладывание путей в него. Достоевский - мечтатель-провидец. Ибсен - искусный инженер и механик; по мере возможности он приводит в исполнение хотя бы часть гениального, но пока беспочвенного плана Достоевского и впервые намечает в душе низины и горы, и тем дает воздушную перспективу безвоздушным широким плоскостям Достоевского. Ибсен регулирует хаос души. Вот почему он дает пространство, регулируя хаос. И, как горный инженер не терпит широты кругозора, он намеренно упрощает и суживает окружающее, приводя его к определенному, данному построению. Вот почему он ограниченней Достоевского. Ибсен благороднее, но уже Достоевского, Достоевский - низменнее, но шире Ибсена. Ибсен - аристократ, Достоевский - мещанин. Герои Ибсена, как и герои Достоевского, устремлены к небу, но одновременно следят, как бы не провалиться в пропасть. Творчество Ибсена - горный подъем, занавешенный туманом... Герои Ибсена всегда уходят в горы. Это значит - они стремятся к солнцу. Герои Достоевского говорят о солнечном городе так, как будто побывали в нем, и при этом не выходят из комнат. Герои Ибсена твердо гибнут в горах, не разболтав того, о чем иные кричат в дрянненьких трактирах. Счастье волнует их сердце, но, взволнованные, они не забывают о трудностях подвига; они знают, что экстаз не зальет своим пламенем горные пути благородных восхождений. А вот еще одна тема: Достоевский и Ницше... Чье это? Лишь искусство поддерживает еще в обществе высшую жизнь. Или это: Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное - умственный застой. В последнем случае уже нет возможности валить на подпольного человека, это - прямая речь, Дневник... Мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется. Это та же мысль, что и у Ницше: "Мой гений в моих ноздрях". А списанный с Константина Леонтьева Иван Карамазов - чем не Заратустра русского захолустья? А речь Заратустры О бледном преступнике - чем не мысли Раскольникова? В конце концов, какая разница, в каком году - 1873 или 1887 - познакомился Ницше с Достоевским и сколько почерпнул у него? Важно, что Заратустра и Раскольников часто говорят одними словами. Важно, что у людей, поклоняющихся разным богам, рождаются двойняшки. Наши служивые профессора так настойчиво доказывали невозможность примирения идей Достоевского с идеями Ницше, что временами появляется мысль, а не оплачивалась ли соответствующая программа компетентными органами. Да и необходимо ли доказывать, что две гениальности несовместимы? А вот понять, почему у двух несовместимостей герои говорят одним языком, необходимо... Конспектируя Бесов, Ницше жадно искал в романе отзвуки собственных идей. Примечательно, что главным итогом Бесов Ницше считал мысль о непримиримости массы к высоко развитой личности. Он отмечал также, что в ходе любых массовых событий на поверхности всплывает множество мелких и дурных людишек. Достоевский глубже других исследует болезнь современного человека, но не выходит за пределы его кругозора. Видя абсурд и иррациональность бытия и изображая его, современные художники, писал Ницше, не признают их свойствами самой жизни; они ограничиваются неприятием их или проповедуют новые утопии общественного переустройства. Они стоят либо на позициях великого отвращения - Флобер, Золя, Гонкуры, Бодлер, - либо великого милосердия - Толстой, Достоевский, Вагнер. Согласно Ницше, Достоевский - зоркий художник, которому не хватило силы преступить грань добра и зла, объявив изображаемую им правду вечной. Вместо того, чтобы признать ее, став героическим пессимистом, а затем и преодолеть - сверхчеловеком, - он впадал в болезненное, не имеющее выхода блуждание мысли современного человека и в этом уподобился своим героям. Ницше внушали отвращение folie circulaire, покаяния и искупления. "Преступники Достоевского были лучше него, так как обладали самоуважением". Вот почему нет ничего более противного сверхчеловеку, чем человекобог Достоевского. Первый - воля к жизни, жизненность, побеждающая саму смерть; второй - мертвенность, разрушение, смертельный холод. Ницше и Достоевский - экзистенциальные мыслители, прямо противоположным образом преодолевающие отчаяние, но одинаково реабилитирующие человеческие качества и порывы. Оба - безбоязненные искатели смысла жизни, не страшащиеся осуждения снобов. Их многое разделяет, но по зоркости они не уступают друг другу. А вот еще одна тема для будущих исследователей: Достоевский и Джойс. Первый обнажил для второго самые укромные углы сознания - зыбкие, не поддающиеся анализу состояния, потайные норы души, ее разорванность, кусочность, неадекватность себе, самоконфликтность. По частям у Достоевского можно найти многое из приписываемого Джойсу, особенно мифологизм и богатство символики: Мышкин - идиот, дурак, дурачок, уродик, юродивый, чудак, пентюх, овца, агнец, младенец, дитя, бедный рыцарь, Дон Кихот, Христос. Он приезжает в Петербург и - рядом - "пришествие Христа". Мышкин - князь Христос и - рядом - ассоциации: Рейне, Смиренный игумен Зосима, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст. Соня Мармеладова - Мария Магдалина. Приход черта к Ивану - встреча Мефистофеля с Фаустом и т. д., и т. п. Достоевскому принадлежит множество открытий модернизма: поток сознания, возвратное течение времени, психологическое пространство, монтаж, "война" с прилагательными, усиление подтекста, отказ от мотивировок, обличие символов, обнаженность внутренней жизни, и, может быть, главное, осознание им самим: "Множество отдельных романов и повестей втискиваются у меня в один..." Я обнаружил у Достоевского (как, впрочем, и у Толстого) почти теоретическое обоснование "потока сознания". В Кроткой для передачи душевного состояния человека Достоевский, прибегая к почти стенографической записи тяжких дум, пишет: Если бы мог подслушать его и все за ним записать стенограф, то вышло бы несколько шаршавее, необделаннее, чем представляется у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Достоевский стоял в первых рядах культуротворческого движения, целью которого было любыми средствами выразить собственное "я". С ним в литературу вошел новый герой - "некое расплывчатое, неопределимое, неуловимое и невидимое существо, некое анонимное "я", все и ничто, чаще всего лишь отражение самого автора. Окружающие его персонажи, лишенные собственного существования, уже всего лишь виденья, грезы, кошмары, иллюзии, отблески, модальности или дополнения этого всевластного "я". Можно обнаружить и кафкианские мотивы: страх перед происходящим, размалывание личности, шозизм, всевластие денег... Если хотите, Повелитель мух Голдинга - продолжение, расширение и углубление тематики Бесов. Достоевский видел зло в социализме, но корни его идут глубже - корни в сущности человеческой. Потому-то бесы с такой легкостью и расползлись по