Дорогу, кабальеро! Пусть никто не помешает франтам без рубашек убить январь, закутанный в пальто. Идут декольтированные розы по юркой снежной тропке, и горит над их бесполой статью нимб мороза. Открыток ностальгия, мы давно знакомы - по альбомам корабельным и по экранам пляжного кино. МАДРИГАЛ ТРАМВАЙНОМУ БИЛЕТУ Пусть гулкий ветер бесится, вливая мне в кровь башнеподобно тяжкий свет. Я рву с куртин трамвая тебя, цветок невиданный, билет. Как тянется твой гладкий лепесток! В себе таит он имя и свиданье, залог и оправданье того, что больше нет назад дорог. С гвоздикою ты яркостью не схож, ты не пылаешь розой, но, невзрачный, фиалкою цветешь в книжонке, что суют в карман пиджачный. ЭКСПРЕСС ЛЮБВИ Чужой мне край, спокойней и трезвей чужим металлом - не моим - звенящий, льет яркий свет, уверенно скользящий по карточке твоей. Мгновенный профиль, озаренье, весть... Но тень моя неясный облик в раме до черного квадрата все упрямей пытается низвесть. Ненужная игра лучей и тьмы, печаль, смешная мстительным просторам, чей серп скосил объятие, в котором дыханье слили мы. Нет в мире станций, где могла б тоска, покинув карцер свой - купе ночное, пойти напиться света... Ты со мною, затем что далека. ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО (Недостает первой страницы.) ...Есть рыбы, что купаются в песке, и велосипедисты, по волнам бегущие. Мне школой стало море, друзьями - шлюпка и велосипед. Как воздух волен, первый дирижабль плыл над спиральным воплем пароходов. Шли друг на друга Рим и Карфаген, сандалиями ширь морскую пеня. Кто в десять лет с охотой пьет латынь? Что мальчуганам алгебра? О, боже! Что физика, когда они в мечтах охотятся за солнцем в гидроплане? Кино на пляже, и актриса в волны уходит, почему-то голубая. Ей нужно скрыться, чтоб не растворил ее в цветке фонарика жандарм. Бандиты в смокингах из пистолетов стреляют в полицейских, удирают, их ловят, и мелькают города, и глаз не отрываешь от экрана. В Пуэрто или Кадисе - Нью-Йорк, Севилья - в Исфагани иль Париже... Китаец - не китаец, и прохожий быть может белым, черным и зеленым. Ты - всюду. Ты стал розою ветров. Ты, безбилетный, - тайный центр вселенной. Ты - безраздельный властелин всего, а мир бескрайный - лишь альбом открыток. Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей, ты - в свисте поездов, в звонках трамваев. Не молния расцвечивает небо, а сотни лун, слетевших с губ твоих. Повежливей со мною! Я - ровесник кино, бипланов, кабельных сетей. Я видел, как меняли на авто свои кареты короли и папа. Я видел дождь радиограмм, с небес летевших, словно перья херувима, и серафический оркестр эфира наушники мне подносил к ушам. С туч никеле-брезентовые рыбы бросают в море письма и газеты. (Ведь почтальоны верят только в смерть: сирены, вальс валов для них лишь сказки.) Как много лысин при луне увяло! Как плачут волосы - закладки в книгах! С собой кончают снежные турнюры, белеющие в темноте садов. Что станется теперь с моей душою; давно рекорд отсутствия побившей, и с сердцем, чье биенье участить ни радость, ни печаль уже не властны? В глаза мне опустите взгляд, и ранит вас безысходность кораблекрушений, и горечь мертвых северных ветров, и одинокость океанской зыби. Осколки искр и пороха - останки кавалеристов, скошенных в хлебах; баз_и_лики из мусора и щебня, смерч из огня, известки, крови, пепла. И все же - летчица-заря и солнце в любой из рук - как золотая рыба, и буква рядом с номером на лбу, и в клюве карта синяя без штампа. Электроголос в трубке - это нунций, а сзади, шлейфом, ускоренье звезд, и макрокосм любви, и весь наш мир - игрушечная заводная роза. Да, в честь людей сложил я мадригал и передал его по телефону... Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь? Я - молния, предвестье новой жизни... (Недостает последней страницы.) Из книги "ОБ АНГЕЛАX" (1927-1928) БЕЗВЕСТНЫЙ АНГЕЛ Тоска о зените! Оттуда я родом... Взгляните. Невидимы крылья, ведь я в человечьей одежде. Безвестный прохожий. Уже незнакомец, и кто там упомнит, каким я был прежде? Вместо сандалий - туфли на коже. И не туника, а куртка да брюки на мне с отворотом. Кто я, ответь? И все же оттуда я родом... Взгляните. ПЕСЕНКА НЕВЕЗУЧЕГО АНГЕЛА Бессрочно в пути, - ты вал, что вздымает, чтоб, схлынув, уйти. Ищу в океане. Всегда на бегу, - ты вихрь, чье дыханье поймать не могу. Ищу на снегу. Безмолвье и тайна, - ты твердь, что в веках кружит неустанно. Ищу в облаках. ПРИГЛАШЕНИЕ В ВОЗДУХ Я тебя приглашаю в воздух, мрак двадцати столетий, к истине света, в воздух, воздух, воздух, воздух. Мрак, ты молчишь, скрываясь, в темной пещере мира, забыв тот шелест, который, рождаясь, дал тебе воздух, воздух, воздух, воздух. Двадцать могильных склепов, двадцать пустых столетий, в черных тоннелях мрака скрывших и свет и воздух, воздух, воздух, воздух. К вершинам, о мрак, к вершинам истины света, в воздух, воздух, воздух, воздух. НАВАЖДЕНИЕ Кто-то, став за плечами, тебя ослепляет речами. За спиной невидимкою замер. Только голос, дремотный и блеклый. Только голос, что дымкою перед глазами. И слова - как фальшивые стекла. В золотистом туннеле, в кривых зеркалах утопая, - ты сойдешь в подземелье со смертью своею, слепая. В подземелье, слепая, со смертью своею одной. Только кто-то и там за спиной. ТРИ ВОСПОМИНАНИЯ О НЕБЕ Посвящается Густаво Адольфо Беккеру ПРОЛОГ Нисколько еще не сравнялось ни розе, ни серафиму. До блеянья и стенанья. Когда лишь гадала денница: девочкой море, мальчиком ли родится. Когда лишь мечталось ветру пригладить пряди, огню - гвоздики зажечь и щеки, воде - неумелого рта напиться, горя от жажды. Еще не настали тела, имена и сроки. Тогда, вспоминаю я, в небесах, однажды... ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ ...лилией, что надломили... Г.-А. Беккер Шла она, поникая лилией отрешенной, птицей, что знает о верном своем рожденье, - слепо глядясь в луну, где себе же снилась, в тишь ледяную, чьи кверху вели ступени. Б тишь глазка потайного. Это было до арфы, до ливня, до первого слова. Брела в забытьи. И белой питомицей ветра дрожала, как звезды и кроны. О, стан ее, стебель зеленый! ...Как звезды мои, что, не зная о ней той порою, утопили ее в двух морях, две лагуны в очах ее роя. И помню я... Нет ни следа: за спиною - лишь прах. ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ ...звук поцелуев и биенье крыльев... Г.-А. Беккер Раньше еще, много раньше, чем тьме возмутиться и горючим перьям усеять землю, и за ландыши гибнуть птицам. Раньше, раньше, чем ты захотела найти и обнять мое тело. О, задолго до тела! Когда еще души царили. Когда ликом, который лишь небо венчало, ты династии снов положила начало. Когда прах мой из небытия подняла ты своей первозданною речью. Тогда пробил час нашей встречи. ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ ...сквозь твой раскрытый веер перисто-золотой. Г.-А. Беккер Еще вальсы небес не венчали сирень со снегом, ветру не снилось, как могут петь твои прядки, в книгах по воле монаршей не погребали фиалок. Нет. В те года еще в клюве касатки не кочевали по свету наши инициалы. И вьюнок с колокольчиком вместе погибали, ища балюстрад и созвездий. В те года ни цветка не склонялось на плечи голубки. И сквозь веер твой хрупкий - первый наш месяц тогда. Из книги "ПРОПОВЕДИ И ЖИЛИЩА" (1929-1930) ВЫ - ГЛУХИЕ Я чувствую, как движутся острова, как земля удивляется мне - человеку, непохожему на своего двойника, который заставляет друзей убивать себя вечер за вечером. Берега, грустящие о том, что они неподвижны, что глаза их навечно прикованы к морю, а вся настоящая жизнь протекает у них за спиной, эти упавшие ничком берега понимают, что они тоже бредут в далекую даль и уносят меня с собою, не зная, как зовут меня и сколько именно раз ненавидели меня и любили те, кто в это пустынное время, должно быть, меня вспоминает и проклинает меня за боль, которую я причинил почти ненароком, за смелый мой замысел, который не сбылся, за страсть, которую я обуздал на краю окровавленной бездны. Друзья мои! Неужели вы не чувствуете, как движутся острова? Не слышите, как ухожу я в далекую даль? Не видите, как я плыву по теченью, которое медленно впадает в покой оцепеневших морей и застывших небес? Я слышу, как бессильно рыдает Земля, пытавшаяся поспеть за мною, все убыстряя вращенье, покуда не стала совсем неподвижной, распылившись по всей раскаленной орбите, так что даже менее смелые звезды легко пронзают ее навылет. Слышите, как она плачет? Я чувствую, как движутся острова. ЭТО УЖЕ ТАК С каждым разом все ниже, все дальше от поля, истоптанного сапогами враждующих сторон, от тех, кто вполголоса мне взгромоздился на плечи и хотел бы меня удержать, словно это клочок убывающей территории. Я вижу, как параллельно моему телу пробегает холодным ознобом струя моей крови. И этот красный язык, эта гортань, чье призванье - иссушить последнюю капельку влаги, которая слышится в каждом "прощай", этот язык, это горло наливают свинцовой тяжестью мир, заставляя меня онеметь раньше времени. Там, внизу, потерявшись в пристальном свете, который меня освещает, словно еще одного мертвеца среди сонма убитых, в двух шагах от имен, распыленных по ветру, печалясь печалью того, кто так и не смог рассказать о своей одиссее, я жду тебя - справа и слева от всех чересчур одиноких. Из книги "ПОЭТ НА УЛИЦЕ" (1931-1935) x x x Дети Эстремадуры, босоногие дети... Кто отнял у них башмаки? Их терзают то зной, то холод. Кто одел их в лохмотья эти? Поливают их ливни, и на голой земле они спят. Кто разрушил дома ребят? Они не знают имен далеких светил. Кто школы для них закрыл? Дети Эстремадуры, печальные дети... Кто похитил их детство? РОМАНС О КРЕСТЬЯНАХ ИЗ СОРИТЫ Бредут батраки по дороге, голод шагает за ними. Если тощие свиньи желуди в роще не тронут, крестьяне их соберут. Но в роще рыщет недаром Гомес, а с ним жандармы, и выстрелы воздух рвут. Крестьянам обещано поле. Будет обет исполнен: в поле их трупы найдут. Все окна настежь раскрыты - по улицам скорбной Сориты мертвое тело несут. Сорита, ты протестуешь, но истину вспомни простую: работающий да не ест! Не жди от богатых мира. Видишь: темнеют мундиры. Видишь: штыков не счесть. Слышишь, как, воплям вторя, тупо стучат затворы. В кого ты стреляешь, жандарм? Матери стонут и дети. Хлещет свинцовый ветер и раздувает пожар. Им обещают землю. Их зарывают в землю. Кровь по полям течет. За все расплата настанет. Близится час восстанья. Готовьтесь к нему, крестьяне. Объединившись - вперед! ДИАЛОГ МЕЖДУ РЕВОЛЮЦИЕЙ И ПОЭТОМ Следуй примеру. Лопе де Вега "Тебя тяготят сомненья. Усталость и страх - две тени - прячутся впереди. Следуй примеру! В мой облик вглядись: страх мне неведом, неведомы мне сомненья, усталости нет в груди". "Верный примеру, я огляделся вокруг: зловеще плещет кровавый поток и слева и справа... Тяжко мне, алая слава, но я за тобой иду. Верен тебе и не сломлен мой дух. Я повторяю: если тебя потеряю, алая слава, то где я себя найду?" ЕСЛИ БЫ ЛОПЕ ВОСКРЕС... ...Совсем еще новый серп. Лопе де Вега Могила качнулась - и разом, в тяжелой запутавшись рясе, от страха монах затрясся (белее горного снега) - то ожил Лопе де Бега! Мы серп тебе в руки вложим, разить без пощады он может, чтоб жатва была такой же, какая у нас теперь. Серп мы вручаем тебе. Бери его, режь, режь - совсем еще новый серп. Красные косы сверкают, гудят под ногами камни, и головы, что веками для нас были солнца выше, на землю слетают нынче. Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. Да будет удар твой точен, да будет твой труд закончен, пусть бубен до ночи рокочет, пока еще кровью долина жажду не утолила. Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. Крестьяне идут за тобою, одной они связаны болью, любовью одной и судьбою. Ими твой серп отточен - шумит Овечий источник. Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. Прекрасна жатва такая. За ней молотьба наступает, усыпано поле снопами, и каждый кровью окрашен. Испания будет нашей! Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. ПРИЗЫВ ГОРНЯКА (Астурия, 5 октября 1934) Эй, эй, эй! Лопе де Вега Больше шахты я не рою, я - забойщик, я - горняк... Эй, товарищ, эй, земляк, подходи - и в путь со мною... Видишь, медленно идет важный тополь по оврагу; крикни - пусть прибавит шагу, пусть лачугу стережет, обойдет хлеба дозором. Что? Как видно, за грехи все похищено сеньором? Эй, в дорогу, пастухи! А стада? Ну пусть ягнята сосны щиплют, например... К нам, крестьяне, к нам, солдаты! Вот он, барский инженер... Кто там едет? Возчик старый? Мул твой, дядя, постоит... Пепел княжеской сигары отряхнет наш динамит... Эй, рыбак, пусть рыбы лодку стерегут из глубины, грузчик, брось свою лебедку, станем тем, чем быть должны: мы для воли рождены... Приготовим все для боя, все за мною, все за мною! Вместе нам не страшны беды, смелых девушек зовем, уж дрожат зубцы Овьедо, нашим вспугнуты ружьем. Все за нас теперь на свете - здесь и там и здесь и там... Даже ветер, красный ветер, что несется по полям... Ты, земляк, готов ли к бою? "Да, земляк. Я за тобою!" ЛИБЕРТАРИЯ ЛАФУЭНТЕ (Говорит мать) Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Посмотри, как поникла трава, опаленная праведной кровью. Кто глумился над этим надгробьем, сапогами его поправ? Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Прочь мотыгу свою откинь - я руками разрою могилу. Лафуэнте в поле погибла, где росли не цветы, а штыки. Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Пусть убийцы теперь молчат - за такое не платят словами. Это тело растерзано вами, и возмездье грозит палачам. Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. К пулемету припав, одна против сотен сражалась она, против мрачной, разнузданной своры. Кто посмеет это оспорить? Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Кровь, что пролита за тебя, пусть, шахтер, в твои вены стучится, пусть бегут по ст_е_нам зарницы астурийского Октября! Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. ЧЕРНОЕ МОРЕ Ты воистину черное, Черное море. В гулком грохоте волн слышу гром мятежа, вижу я, как победа и смерть за кормою красной пеной над черной водою кружат. Чьей-то властной рукой здесь начертаны даты - эти вещие числа никто не сотрет: воскресает трагический девятьсот пятый и семнадцатый незабываемый год. И когда-нибудь с южных морей, на рассвете, на пути своем волны о берег дробя, прилетит к тебе, море, бунтующий ветер и, как символ восстанья, поднимет тебя. Ты училось у Ленина, Черное море. Прочертив над тобою светящийся след, южный ветер подхватит и снова повторит опыт бурь твоих, опыт пылающих лет. Я прошу тебя: пусть в этом буйном потоке, свою гавань покинув, плывет по морям ради будущих дней броненосец "Потемкин", алым вымпелом грозно на солнце горя. "НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ" (1934) ЭЛЕГИЯ БЫК СМЕРТИ Памяти Игнасьо Санчеса Мехиаса Еще твой рев не прозвучал призывом для стада вожделеющих коров и не пробились острия рогов на лбу твоем упрямом и бодливом, еще в коровьем лоне терпеливом ты созревал, но кровь твоих отцов в тебе стучала, как извечный зов, как понуканье к яростным порывам; еще не воплощенный в бытии, ты был зачат, чтобы когда-то, где-то в живую плоть рога вонзить свои, оружье тьмы скрестить с оружьем света и соразмерить в битве до конца свирепость зверя с мужеством бойца. (По Черному морю к Румынии движется пароход. Твоя дорога безводна, агония сушит твой рот. Найти тебя и не встретить, встретить и не найти... Ты у порога смерти, я - в пути.) Крылья и паруса! Крылья и паруса! Сломаны крылья, подрезаны крылья. Крылья парят, паруса, надуваясь, трепещут над горестной стылостью волн, крылья взмывают над сгорбленной скорбью лесов, над прибрежьем, захлестнутым пеной прибоя, над ревущим быком, над равниной, сверкающей сталью клинка. В этот вечер подрезаны смертью, скошены смертью крылья и паруса. Бабочки красные с желтым, приговоренные к смерти, обряжены в траур, ласточки стынут, нанизаны на провода, чайки отчаянно бьются в силках такелажа, снасти со стоном хватаются за паруса, так умирают сегодня крылья и паруса. И было так, словно бык ринулся на голубку, и было так, словно бык жаворонка изувечил, и было так, словно бык вороном сделал три круга над распростертой добычей, и было так, словно ворон, невидимый и безмолвный, распластал свои черные крылья на темени бычьем. Ко мне, бык! (Факел твоей мулеты, крылья и паруса... Сбил, разорвал их ветер, срезала смерти коса. Я - в море. Смерть щеголяет в твоем золотом шитом уборе.) БЫК СМЕРТИ Бык, черный бык, бунтующий в тоске! Почуявший судьбу свою впервые, рогами рвешь ты буруны морские и вспахиваешь борозды в песке. Что подо лбом крутым, как в тайнике, скрывается, провиденья какие, когда ты хочешь холодность стихии переупрямить в огненном броске? Иль видишь человека ты со шпагой и по арене льющуюся кровь? Бич пастуха свистит, но ты с отвагой кидаешься в атаку вновь и вновь, в соленых брызгах пенной круговерти тореадора предавая смерти. (Полощет вечерний бриз не флаги в порту Севильи, в каждом из кораблей - по две бандерильи. Голуби в Риме взвились, словно бандерильеро кинул их ввысь.) Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Легкость ног, попирающих смерть! Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге, по которой ползет или мчится, одна ли, со свитой, тайком ли, открыто - смерть. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Пусть пожалует смерть - в черных туфлях навстречу я выйду, в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену, где беснуется смерть; в ее реве глухом - стон колодцев бездонных и вздохи слепых подземелий, в ее реве протяжном - плач бесплодной земли, звон гитары. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Выпадает одним умереть на ногах - в сапогах, в альпаргатах, на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна, среди улицы, залитой солнцем. Выпадает другим... Пусть пожалует смерть - в черных туфлях навстречу я выйду, в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулках нанести постараюсь я смерти смертельный удар. Берегись! Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! (Легкие ноги Игнасьо, ноги тореадора, - сколько силы в вас было, сколько задора. Кто бы подумать мог, что эту крылатую легкость бычий настигнет рог!) БЫК СМЕРТИ Уж если ночью бодрствовать ты хочешь и потаенный замысел судьбы о каменные древние дубы в текучей тьме шлифуешь ты и точишь, уж если ты противнику пророчишь блаженное неистовство борьбы и самого себя, став на дыбы, в свершители несбыточного прочишь, уж если ты, когда все стадо спит, не спишь, мечтой о роковом ударе пронизан от рогов и до копыт, - тогда пылай, как головня в пожаре, беснуйся, свирепей и клокочи, чтоб дочерна обуглиться в ночи. (Пальмы в порту Гаваны - вижу в пальмовой кроне веер трибун многолюдных, веер вероник. Мулатка в гуще людей - натянуто пестрое платье рогами острых грудей. Румба мечется в круге, в ритме ее движений, врага настигая, кружит бык по арене. В вихре танцоры слиты, дышит огненный танец зноем корриды. Игнасьо Санчес Мехиас и Родольфо Гаона! Смерть уступает бессмертью, страх - вне закона. Будут слагать сказания о крови и о песке Мексика и Испания. Зрители в "Эль Торео" "Ол_е_!" кричали тебе, индейцы от воплей восторга переходили к стрельбе. Тысячеустый рев посвистом пуль удвоен: "Да здравствует бой быков!" Умер Санчес Мехиас. Гаона, тебя твой друг приветствует после смерти пожатьем холодных рук. Возьми же его клинок и вложи ему в руки, Гаона, венок.) Что случилось? Что сбыл_о_сь и что сталось? Что сделалось, что совершилось? Что произошло? Смерть томилась от жажды и жадно лакала стоячую воду из лужи - ей хотелось бы выхлебать море; смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград, смерть дырявила груди деревьев, наполняла неслыханным ужасом уши ракушек, ослепляла невиданным страхом анютины глазки; не жалея зеленых мишеней листков, смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь, поразить, обескровить летящую легкость двух стремительных ног. Так задумала смерть еще до того, как родиться. Как ты ищешь меня, - словно я - та река, из которой ты пил отраженья лугов и лесов, словно я - та волна, что тебе уступала бездумно, обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков, отдавалась ударам рогов. Как ты ищешь меня, - словно я - это холмик песка и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути, но известно тебе, что не брызнет оттуда вода, что не брызнет вода, что вовеки оттуда не брызнет вода - только кровь; нет, не брызнет вода, никогда, во веки веков. Нет на свете часов, нет часов, циферблата и стрелок, по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти. (Плывет погребальная лодка, на ней бездыханное тело, стрелка на циферблате оцепенела. "Оле, тореро!" - Крики смолкают, дробясь о доски барьера.) БЫК СМЕРТИ И наконец жестокие стремленья воплощены: вот красный всплеск огня; он зыблется невдалеке, дразня и доводя тебя до исступленья. Не слепота, не умопомраченье тобою правят, по кругам гоня, - преследовать живую радость дня тебе велит твое предназначенье. Вот черноту окрасил алый гнев, и ты терзаешь клячу пикадора, ее рогами злобными поддев. Но обречен и ты. Увижу скоро, как тушу распростертую твою потащат мулы прочь, к небытию. (Августовскою ночью скачет пастух сквозь туман, без седла, без поводьев, без шпор и стремян. Он гонит стадо быков, черных, рыжих и пестрых, все быки - без голов.) Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки, как теченье колышет камыш; так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет; неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь, образует из гор и лесов острова, и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные трупы - вереницы убитых быков. Погружаясь, всплывая, круж_а_тся в медлительных водоворотах, все кружатся, кружатся, кружатся, и не могут они уступить притяжению донных глубин, ибо мертвое тело упрямо и легче воды. Уберите убитых быков, Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру, лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков, преграждающей путь. Уберите быков, я прошу вас, - расчистите воду, плыть хочу я по чистой воде, по свободной воде, по свободной реке. Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я, старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву, друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву, не забудь меня, друг, не забудь... Я забыл, что всегда говорил тебе "вы", а не "ты", я сегодня об этом забыл. (Откуда плывешь ты, откуда, и где ты хочешь пристать? Под тяжестью непомерной прогнулась речная гладь. Я тоже мертв и плыву к острову Сан-Фернандо, во сне... наяву...) ДВЕ АРЕНЫ Твоею кровью и твоей отвагой гордятся две арены. И на них мне сердце жгут, его пронзают шпагой. Одна арена здесь, а там другая, и кровь твоя в артериях моих пульсирует, стучит не умолкая. Кровь гибели твоей - на той арене, а здесь - в крови, тобою сражена, смерть рухнула впервые на колени. Кровь двух арен в себя впитали реки, моря и суша, ветер и луна, и будет кровь твоя жива вовеки, как шпаги взмах, перед которой отступает страх. (Найти тебя и не встретить, встретить и не найти: ты за порогом смерти, я - в пути.) Цирк "Эль Торео" Мехико. 13.VIII. 1935 Из книги "С МИНУТЫ НА МИНУТУ" (1934-1939) РАБЫ Рабы, слуги полузабытого детства, прошедшего меж виноделов, моряков, рыбаков, у распахнутых на море гостеприимно потемневших дверей погребков! Друзья, стая преданных псов, кучера и садовники, бедняки, из лозы создающие вина! Наступает великий час, начинается новая эра для мира, и я поздравляю вас, я даю вам новое имя - товарищи! Придите, восстаньте из мертвых, дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие. То не дед мой зовет вас - уж давно никакой господин вас к себе не зовет. Узнаете? Скажите, не бойтесь! Возмужавший, окрепший, вашей преданной службы тридцатилетний свидетель, голос мой, да, да, мой голос зовет вас. Придите! Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало, канарейке насыпать зерна, напоить королька и щегла, не затем, чтобы в