подозвал ночного портье и велел открыть 47-ой. -- Никак невозможно, -- развел руками служитель. -- Господа жандармы навесили печать, а ключ изъяли-с. -- Он понизил голос. -- Там же покойник, царствие ему небесное. На рассвете их прибирать придут. С утра-то похороны. -- Печать? Хорошо хоть почетный к-караул не приставили, -- пробурчал Фандорин. -- Вот глупо было бы -- почетный караул в спальне. Ладно, сам открою. Ступай за мной, зажжешь там свечи. Войдя в "соболевский" коридор, коллежский асессор бестрепетной рукой сорвал с двери сургуч, вынул из саквояжа связку отмычек и через минуту уже был в нумере. Портье, опасливо косясь на закрытую дверь спальни и мелко крестясь, зажег свечи. Екатерина Александровна тоже смотрела на белый прямоугольник, за которым лежало набальзамированное тело. Взгляд ее зачарованно замер, губы беззвучно шевелились, однако Фандорину сейчас было не до учительницы и ее переживаний -- он работал. Со второй печатью он расправился столь же бесцеремонно, а отмычка не понадобилась -- спальня была не заперта. -- Ну, что встал? -- нетерпеливо оглянулся Эраст Петрович на служителя. -- Свечи неси. И вошел в царство смерти. Гроб, слава Богу, был закрыт -- иначе, пожалуй, пришлось бы не дело делать, а с барышней возиться. У изголовья лежал раскрытый молитвенник и оплывала толстая церковная свеча. -- Сударыня, -- крикнул Фандорин, оборотившись к гостиной. -- Вас прошу сюда не входить. Помешаете. -- И по-японски Масе. -- Живо фонарь! Вооружившись английским электрическим фонариком, сразу же двинулся к сейфу. Посветил на замочную скважину, кинул через плечо: -- Лупу номер четыре. Так-так. Крепко дверцу похватали -- вон сколько отпечатков. В позапрошлом году, в Японии, Эраст Петрович при помощи профессора Гардинга весьма удачно провел расследование загадочного двойного убийства в английском сеттльменте, сняв на месте преступления отпечатки пальцев. Новая метода произвела настоящий фурор, однако для устройства в России дактилоскопической лаборатории и картотеки надобны годы. Ах, жалко -- такие отчетливые следы. И как раз возле замочной скважины. Ну-ка, что там у нас внутри? -- Лупу номер шесть. В сильном увеличении были отчетливо видны свежие царапины -- стало быть, открывали не ключом, а отмычкой. И еще, странное дело, в скважине остались следы какого-то белого вещества. Фандорин подцепил миниатюрным пинцетом, рассмотрел. Кажется, воск. Любопытно. -- Он сидел там? -- раздался сзади тонкий, напряженный голос. Эраст Петрович досадливо обернулся. В дверях стояла Екатерина Александровна, зябко обхватив себя за локти. На гроб барышня не смотрела, даже старалась от него отвернуться, а разглядывала кресло, в котором якобы умер Соболев. Вот уж ни к чему ей знать, где это произошло на самом деле, подумал Фандорин. -- Я просил вас сюда не входить! -- сурово прикрикнул он на учительницу, потому что в подобной ситуации строгость действует лучше, чем сочувствие. Пусть вспомнит возлюбленная павшего генерала, зачем они пришли сюда среди ночи. Вспомнит и возьмет себя в руки. Головина молча повернулась и вышла в гостиную. -- Присядьте! -- громко сказал Фандорин. -- Это может затянуться. Тщательный осмотр номера занял более двух часов. Портье давно перестал пугаться гроба, примостился в углу и затих, клюя носом. Маса ходил тенью за хозяином, мурлыча песенку, и время от времени подавал нужные инструменты. Екатерина Александровна в спальне более не показывалась. Фандорин раз выглянул -- сидит за столом, уткнулась лбом в скрещенные руки. Словно почувствовав устремленный на нее взгляд, вскинулась, обожгла Эраста Петровича глазищами, но ни о чем не спросила. Лишь на рассвете, когда фонарь стал уже не нужен, Фандорин нашел зацепку. На подоконнике крайнего левого окна просматривался слабый отпечаток подошвы -- узкой, словно бы женской, однако обувь была явно мужская, в лупу удалось даже разглядеть едва обозначившийся узор из крестов и звездочек. Эраст Петрович поднял голову. Форточка приоткрыта. Если б не след, он не придал бы этому никакого значения -- больно узок лаз. -- Эй, любезный, просыпайся-ка, -- позвал он сонного портье. -- В нумере уборку делали? -- Никак нет, -- ответил тот, протирая глаза. -- Какая уборка. Сами изволите видеть. -- И мотнул головой на гроб. -- А окна открывали? -- Не могу знать. Только навряд. Где покойник лежит, окон не открывают. Эраст Петрович осмотрел и остальные два окна, но ничего примечательного больше не обнаружил. В половине пятого осмотр пришлось прекратить. Явился гример с помощниками -- готовить Ахиллеса к последней поездке на колеснице. Коллежский асессор отпустил служителя и распрощался с Екатериной Александровной, так ничего ей и не сказав. Она крепко пожала ему руку, пытливо посмотрела в глаза и сумела обойтись без лишних слов. Сказано -- спартанка. Эрасту Петровичу не терпелось остаться одному -- обдумать результаты обыска, выработать план действий. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось, да и усталости никакой не ощущалось. Вернувшись к себе, Фандорин стал анализировать. Вроде бы не так уж много дал ночной осмотр 47-го номера, а между тем картина вырисовывалась довольно ясная. Признаться, поначалу версия о том, что народного героя убили из-за денег, показалась Эрасту Петровичу невероятной и даже дикой. Но ведь влез кто-то в номер через форточку в ту самую ночь, вскрыл сейф и портфель похитил. И политика тут не при чем. Вор не взял хранившихся в несгораемом ящике бумаг, хотя бумаги эти были настолько важны, что Гукмасов счел необходимым изъять их до появления властей. Получается, что взломщик интересовался только портфелем? Что примечательно: вор знал, что Соболева ночью в номере нет и что он внезапно не вернется -- сейф вскрывался обстоятельно, не спеша. Самое же знаменательное то, что обкраденный сейф не был оставлен нараспашку, а аккуратно закрыт, на что, как известно, требуется гораздо больше времени и сноровки, чем на вскрытие. Зачем понадобился лишний риск, если пропажа портфеля все равно будет постояльцем обнаружена? И к чему вылезать через форточку, когда можно бы через окно? Выводы... Фандорин встал и прошелся по комнате. Похититель знал, что Соболев к себе уже не вернется. Во всяком случае, живым. Это раз. Знал он и то, что никто кроме генерала хватиться портфеля не может, так как о миллионе известно только самому Соболеву. Это два. Все это подразумевает какой-то совершенно фантастический уровень осведомленности. Это три. Ну, и, разумеется, четыре: вора необходимо разыскать. Хотя бы потому, что он, возможно, не только вор, но и убийца. Миллион -- это стимулус серьезный. Легко сказать -- разыскать. Но как? Эраст Петрович сел к столу и придвинул пачку писчей бумаги. -- Кисть и тушечницу? -- подлетел Маса, до сей минуты неподвижно стоявший у стены и даже сопевший тише обычного, чтобы не мешать хозяину в постижении смысла Великой Спирали, на которую нанизаны все сущие причины и следствия, как очень большие, так и совсем маленькие. Фандорин кивнул, продолжая размышлять. Время дорого. Кто-то вчера ночью разбогател на целый миллион. Возможно, вор со своей добычей уже очень далеко. Но если умен -- а по всему видно, что человечек ушлый, -- то резких движений не делает и затаился. Кто может знать профессиональных медвежатников? Его превосходительство Евгений Осипович. Нанести визит? Так ведь спит генерал, набирается сил перед многотрудным днем. И потом, не хранит же он картотеку преступников у себя на дому. А в Сыскном в такую рань тоже никого не будет. Ждать, пока начнется присутствие? Ох, да есть ли у них картотека? Раньше, когда Фандорин сам работал в Сыскном, таких тонкостей в заводе не было. Нет, до утра ждать не стоит. Маса тем временем быстренько растер в квадратной лаковой мисочке сухую палочку туши, капнул воды, обмакнул кисточку и почтительно протянул Фандорину, а сам встал сзади, чтобы не отвлекать хозяина от каллиграфического упражнения. Эраст Петрович медленно поднял кисточку, секунду повременил и тщательно вывел на бумаге иероглиф "терпение", стараясь думать только об одном -- чтобы знак получился идеальным. Вышло черт-те что: линии натужные, элементы дисгармонируют, сбоку клякса. Скомканный лист полетел на пол. За ним последовал второй, третий, четвертый. Кисть двигалась все быстрее, все уверенней. В восемнадцатый раз иероглиф получился совершенно безупречным. -- На, сохрани. -- Фандорин передал шедевр Масе. Тот полюбовался, одобрительно почмокал и уложил листок в специальную папочку из рисовой бумаги. А Эраст Петрович уже знал, что надо делать. На душе от простого и правильного решения сделалось спокойно. Правильные решения, они всегда просты. Сказано ведь: благородный муж не приступает к незнакомому делу, пока не наберется мудрости у учителя. -- Собирайся, Маса, -- сказал Фандорин. -- Мы едем в гости к моему старому учителю. Ксаверий Феофилактович Грушин, бывший следственный пристав Сыскного управления, -- вот кто ценнее любой картотеки. Под его отеческой, нестрогой опекой начинал юный Эраст Петрович свою сыщическую карьеру. Недолго довелось вместе прослужить, а научился многому. Стар Грушин, давно в отставке, но всю воровскую Москву знает, изучил за многолетнюю службу и вдоль и поперек. Бывало, идет с ним двадцатилетний Фандорин по Хитровке или, скажем, по разбойничьей Грачевке и только диву дается. Подходят к приставу то бандитские рожи, то кошмарные оборванцы, то напомаженные щеголи с убегающим взглядом, и каждый снимает шапку, кланяется, приветствует. С одним Ксаверий Феофилактович пошепчется, другому беззлобно по уху съездит, с третьим поздоровается за руку. И тут же, малость отойдя, объяснит зеленому письмоводителю: "Это Тишка Сырой, поездошник -- у вокзалов промышляет, чемоданы из пролеток на ходу выхватывает. А это Гуля, сменщик первоклассный". "Сменщик?" -- робко переспросил Эраст Петрович, оглядываясь на приличного с виду господина в котелке и с тросточкой. "Ну да, золотишко с рук продает. Очень ловко настоящее кольцо на подделку меняет. Покажет золото, а всунет золоченую медяшку. Почтенное ремесло, большого навыка требует". Остановится Грушин подле "играющих" -- тех, кто простаков в три наперстка чистит, -- и показывает: "Видите, юноша, Степка хлебный шарик под левый колпачок положил? Так не верьте глазам своим -- шарик у него к ногтю приклеен, и под наперстком никогда не останется". "Что ж мы не арестуем их, мошенников!" -- горячо восклицал Фандорин, а Грушин только ухмылялся: "Всем жить надо, голубчик. Я только одного требую -- чтоб совесть помнили и догола никого не раздевали". У воровской Москвы пристав пользовался особым уважением -- за справедливость, за то, что всякой птахе жить дает, а особо за бескорыстие. Не брал Ксаверий Феофилактович мзды, не то что другие полицианты, а потому каменных палат не нажил и, выйдя на пенсию, поселился в скромном замоскворецком домишке с огородом. Служа в далекой Японии по дипломатическому ведомству, Эраст Петрович время от времени получал весточки от своего прежнего начальника, а по переводе в Москву собирался непременно нанести ему визит, как только немного обустроится. Но выходило, что наведаться придется прямо сейчас. Когда извозчичья пролетка грохотала по Москворецкому мосту, залитому самым первым, неуверенным утренним светом, Маса озабоченно спросил: -- Господин, а _Гурусин-сэнсэй_ -- он просто _сэнсэй_ или _онси_? И пояснил свое сомнение, осуждающе качая головой: -- Для почтительного визита к _сэнсэю_ еще слишком рано, а для почтительнейшего визита к _онси_ тем более. _Сэнсэй_ -- это просто учитель, а _онси_ -- нечто неизмеримо большее: учитель, к которому испытываешь глубокую и искреннюю благодарность. -- Пожалуй, что _онси_, -- Эраст Петрович посмотрел на красную, в полнебосвода, полосу рассвета и легкомысленно признал. -- Рановато, конечно. Ну да у Грушина, поди, все равно бессонница. Ксаверий Феофилактович и в самом деле не спал. Он сидел у окошка маленького, но зато собственного домика, расположенного в переулочном лабиринте между двумя Ордынками, и предавался размышлениям о странных особенностях сна. То, что к старости человек спит меньше, чем в молодости, это, с одной стороны, вроде бы разумно и правильно. Чего попусту время тратить -- все равно скоро отоспишься. С другой стороны, в молодости время куда как нужней. Бывало, носишься весь день с утра до ночи, с ног сбиваешься, еще бы часок-другой, и все дела бы переделал, а восемь часов подушке отдай. Такая иной раз жаль брала, да ничего не попишешь -- природа своего требует. Теперь же вот вечерком часок-другой в палисадничке подремлешь и потом хоть всю ночь глаз не смыкай, а занять-то себя и нечем. Нынче новые времена, новые порядки. Списали старого конягу доживать в теплом стойле. Оно, конечно, спасибо, грех жаловаться. Только скучно. Супруга, земля ей пухом, третий год как преставилась. Единственная дочь Сашенька выскочила замуж за вертопраха-мичмана и уехала с мужем за тридевять земель, в город Владивосток. Кухарка Настасья, конечно, и сготовит, и обстирает, но поговорить-то ведь тоже хочется. Только о чем с ней, дурой, говорить? О ценах на керосин и семечки? А ведь мог бы еще пригодиться Грушин, ох как мог бы. И сила пока не вся вышла, и мозги, слава Богу, не заржавели. Прокидаетесь, господин полицмейстер. Много злодеев-то наловили с вашими бертильонажами дурацкими? По Москве пройти стало боязно -- вмиг кошелек умыкнут, а по вечернему времени и свинчаткой по башке очень даже запросто получить можно. От мысленного препирательства с бывшим начальством Ксаверий Феофилактович обычно переходил к унынию. Отставной пристав был с собой честен: служба без него худо-бедно обойдется, а вот ему без нее тоска. Эх, бывало, выедешь с утра на расследование, внутри все звенит, будто пружину какую сжали до невозможности. Голова после кофею и первой трубочки ясная, мысли сами всю линию действий выстраивают. Это получается, и было счастье, это и была настоящая жизнь. Господи, вроде немало пожил-пережил, а пожить бы еще, вздохнул Грушин, неодобрительно глядя на выглянувшее из-за крыш солнце -- снова будет долгий, пустой день. И услышал Господь. Прищурил Ксаверий Феофилактович дальнозоркие глаза на немощеную улицу -- вроде коляска пылит со стороны Пятницкой. Седоков двое: один при галстуке, второй, низенький, в чем-то зеленом. Кто бы это с утра пораньше? После непременных объятий, поцелуев и расспросов, на которые Грушин отвечал крайне пространно, а Фандорин крайне коротко, перешли к делу. В подробности истории Эраст Петрович вдаваться не стал, тем более умолчал о Соболеве -- лишь обрисовал условия задачи. В некой гостинице обчищен сейф. Почерк такой: замок вскрыт не слишком аккуратно -- судя по царапинам, вор провозился изрядно. Характерная особенность: в скважине следы воска. Преступник отличается редкостной субтильностью конституции -- пролез в форточку размером семь дюймов на четырнадцать. Был обут в сапоги или штиблеты с узором на подошве в виде крестиков и звездочек, стопа длиной предположительно девять дюймов, шириной -- чуть менее трех... Закончить перечень условий задачки Фандорин не успел, потому что Ксаверий Феофилактович вдруг перебил молодого человека: -- Сапоги. Коллежский асессор испуганно покосился на дремавшего в углу Масу. Не зря ли приехали, не выжил ли старый _онси_ из ума? -- Что? -- Сапоги, -- повторил пристав. -- Не штиблеты. Хромовые сапоги, с зеркальным блеском. Других не носит. У Фандорина внутри все так и замерло. Он осторожненько, словно опасаясь вспугнуть, спросил: -- Неужто знакомый субъект? -- Отлично знаком. -- Грушин довольно улыбнулся всем своим мягким, морщинистым лицом, на котором кожи было много больше, чем требовалось черепу. -- Это Миша Маленький, больше некому. Только странно, что долго с сейфом возился, ему гостиничный сейф вскрыть -- пара пустяков. Из медвежатников только Миша в фортку пролезает, и отмычки у него всегда воском смазаны -- чувствительный очень, скрипу не выносит. -- Миша Маленький? Кто т-таков? -- Ну как же. -- Ксаверий Феофилактович развязал кисет с табачком, не спеша набил трубку. -- Король московских "деловых". Первостатейный бомбер по сейфам, и мокрушными гешефтами не брезгует. А также "кот", перекупщик краденого и главарь шайки. Широкого профиля мастер, уголовный Бенвенуто Челлини. Маленького росточка -- два аршина и два вершка. Щупленький. Одевается с шиком. Хитер, изворотлив и по-звериному жесток. Личность на Хитровке очень даже известная. -- Такая знаменитость и не на каторге? -- удивился Фандорин. Пристав хмыкнул, с наслаждением присосался к трубке -- первая утренняя затяжка, она самая сладкая. -- Поди-ка, посади его. У меня не вышло, и навряд ли у нынешних получится. Он, мерзавец, своих человечков в полиции имеет -- это уж наверняка. Сколько раз я пытался его прищучить. Какой там! -- Грушин махнул рукой. -- Уходит от любой облавы. Предупреждают, доброхоты. Да и боятся Мишу, ох как боятся. Шайка у него -- душегуб на душегубе. Уж на что меня на Хитровке уважают, но про Мишу Маленького всегда молчок, хоть клещами рви. И то я ведь клещами рвать не буду, самое худое в зубы дам, а Миша потом не то что клещами, щипчиками раскаленными на кусочки расковыряет. Раз, тому четыре года, совсем я было к нему подобрался. Девку одну из его марух обработал, хорошая была девка, не совсем еще пропащая. Так перед самым делом, как мне Мишу в ихнем бандитском схроне брать, подбрасывают прямо к Сыскному мешок. А в нем моя осведомительница -- внарезку распиленная, на двенадцать ломтей... Эх, Эраст Петрович, душа моя, я бы такого порассказал про его художества, да у вас, как я понимаю, времени нет. Иначе не приехали бы в полшестого утра. И Ксаверий Феофилактович, гордый своей проницательностью, хитро сощурился. -- Мне очень нужен Миша Маленький, -- нахмурившись, сказал Фандорин. -- Это представляется невероятным, но он каким-то образом связан с... Впрочем, не имею права... Однако же, уверяю вас, что дело г-государственной важности и притом великой срочности. Вот поехать бы прямо сейчас и взять вашего Бенвенуто, а? Грушин развел руками: -- Ишь чего захотели. Я на Хитровке все ходы-выходы знаю, а где Миша Маленький ночует, мне неведомо. Тут генеральная облава нужна. Только чтоб с самого верху шло, без приставов и квартальных -- упредят. Оцепить всю Хитровку, и хорошенько, не спеша поработать. Глядишь, не самого Мишу, так кого-то из его шайки или марух подцепим. Но для этого потребно с полтыщи стражников, не меньше. И чтоб до последней минуты не знали, зачем. Это уж беспременно. * * * Вот и рыскал Эраст Петрович с самого утра по охваченному скорбью городу, вот и метался меж Тверским бульваром и Красными Воротами, разыскивая самое что ни на есть высокое начальство. Уходило драгоценное время, уходило! С таким баснословным кушем мог Миша Маленький уже рвануть в веселый город Одессу, или в Ростов, или в Варшаву. Империя-то большая, есть где погулять фартовому человеку. С позавчерашней ночи сидит Миша на добыче, какая ему никогда и не снилась. По разумному, выждать бы маленько надо, притихнуть, поглядеть -- будет шум или нет. Миша -- калач тертый, все это наверняка понимает. Да только жгут ему бандитское сердце этакие деньги. Не выдержит долго -- в отрыв уйдет. Если уже не ушел. Ах, как некстати с этими похоронами... Один раз, когда к гробу шагнул Кирилл Александрович и в церкви воцарилась почтительная тишина, Фандорин поймал на себе взгляд генерал-губернатора и отчаянно закивал головой, дабы привлечь к себе внимание его сиятельства, но князь ответил таким же киванием, тяжко вздохнул и скорбно воззрился на пылающую свечами люстру. Зато жестикуляция коллежского асессора была замечена его высочеством герцогом Лихтенбургским, который стоял среди всей этой византийской позолоты с видом несколько сконфуженным, крестился не так, как все, а слева направо и вообще, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке. Чуть приподняв бровь, Евгений Максимилианович задержал взгляд на делающем какие-то знаки чиновнике и, немного подумав, тронул пальцем за плечо Хуртинского, чей прилизанный зачес выглядывал поверх губернаторского эполета. Петр Парменович оказался сообразительней своего начальника: вмиг понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и ткнул подбородком в сторону бокового выхода -- мол, туда пожалуйте, там и поговорим. Эраст Петрович снова заскользил через густую толпу, но уже в ином направлении -- не к центру, а наискосок, так что теперь получалось быстрее. И все время, пока коллежский асессор протискивался через скорбящих, под сводами храма звучал глубокий, мужественный голос великого князя, которого все слушали с особенным вниманием. Дело было не только в том, что Кирилл Александрович -- родной и любимый брат государя. Многим из присутствующих на панихиде было отлично известно, что этот красивый, статный генерал с немного хищным, ястребиным лицом не просто командует гвардией, а, можно сказать, является истинным правителем империи. Он шефствует и над военным министерством, и над Департаментом полиции, и, что еще существенней, над Отдельным корпусом жандармов. Самое же главное то, что царь, как поговаривали, не принимает ни одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не обсудив его с братом. Пробираясь к выходу, Эраст Петрович прислушивался к речи великого князя и думал, что природа сыграла с Россией недобрую шутку: родиться бы одному брату на два года ранее, а другому на два года позднее, и самодержцем всероссийским стал бы не медлительный, вялый, угрюмый Александр, а умный, дальновидный и решительный Кирилл. Ах, как изменилась бы сонная русская жизнь! А как засверкала бы держава на мировой арене! Но нечего зря сетовать на природу и, если уже пенять, то не ей, матушке, а Провидению. Провидение же ничего без высшего резону не вершит, и если не суждено империи воспрянуть по мановению нового Петра, то, стало быть, не нужно это Господу. Готовит Он Третьему Риму какую-то иную, неведомую участь. Хорошо бы радостную и светлую. При этой мысли Фандорин перекрестился, что делал крайне редко, но движение это не привлекло ничьего внимания, ибо все вокруг осеняли себя крестом поминутно. Может быть, думали о том же? Славно говорил Кирилл -- весомо, благородно, не казенно: -- ...Многие сетуют на то, что этот доблестный герой, надежда русской земли, ушел от нас так внезапно и -- что уж кривить душой -- нелепо. Тот, кого называли Ахиллесом за легендарную воинскую удачливость, много раз спасавшую его от неминуемой гибели, пал не на поле брани, а умер тихой, сугубо статской смертью. Но так ли это? -- Голос зазвенел античной бронзой. -- Сердце Соболева разорвалось потому, что было источено годами тяжкой службы во имя отечества, ослаблено многочисленными ранами, полученными в сражениях с нашими врагами. Не Ахиллесом его следовало бы назвать, о нет! Надежно защищенный Стиксовой водой, Ахиллес был неуязвим для стрел и мечей, вплоть до самого последнего дня жизни он не пролил ни капли своей крови. А Михаил Дмитриевич носил на теле следы четырнадцати ран, каждая из которых невидимо приближала час его кончины. Нет, не с счастливчиком Ахиллесом следовало бы сравнивать Соболева, а скорее с благородным Гектором -- простым смертным, рисковавшим жизнью наравне со своими воинами! Конца этой прочувствованной речи Эраст Петрович не услышал, потому что как раз на этом месте достиг, наконец, заветной двери, где уже поджидал его начальник секретного отделения губернаторской канцелярии. -- Ну-с, что стряслось? -- спросил надворный советник, двигая кожей высокого бледного лба, и потянул за собой Фандорина во двор, подальше от чужих ушей. Эраст Петрович со своей всегдашней математической ясностью и краткостью изложил суть дела, закончив словами: -- Провести массовую облаву следует немедленно, никак не позднее нынешней ночи. Это шесть. Хуртинский слушал напряженно, дважды ахнул, а под конец даже тугой воротничок распустил. -- Убили вы меня, Эраст Петрович, просто убили, -- молвил он. -- Это скандал похуже шпионского. Если героя Плевны умертвили из-за презренного металла, это же позор на весь мир. Хотя миллион, конечно, сумма отнюдь не презренная... -- Петр Парменович захрустел пальцами, соображая. -- Господи, что же делать, что делать... Соваться к Владимиру Андреевичу бессмысленно -- не в том он нынче состоянии. Да и Караченцев не поможет -- у него сейчас ни одного городового лишнего. Вечером следует ожидать всенародной ажитации по случаю прискорбного события, да и высоких особ сколько пожаловало -- каждую надобно охранять и оберегать от террористов да бомбистов. Нет, милостивый государь, ничего сегодня с облавой не выйдет, даже и не думайте. -- Так ведь упустим, -- чуть не простонал Фандорин. -- Уйдет. -- Вероятнее всего, уже ушел, -- мрачно вздохнул Хуртинский. -- Если и ушел, так след еще свежий. Глядишь, какую-никакую ниточку и п-подцепим: Петр Парменович деликатнейшим образом взял собеседника под локоток: -- Ваша правда. Время терять преступно. Я ведь не первый год московскими тайнами ведаю. Знаю и Мишу Маленького. Давненько к нему подбираюсь, да ловок, бестия. И вот что я вам скажу, дорогой Эраст Петрович. -- Голос надворного советника зазвучал ласково, доверительно, всегда прищуренные глаза раскрылись во весь калибр и оказались умными, проницательными. -- Откровенно говоря, вы мне поначалу не понравились. То есть совсем. Вертопрах, подумал я, белоподкладочник. Припорхнул на готовенькое, добытое потом и кровью. Но Хуртинский всегда готов признать, ежели неправ. Ошибался я на ваш счет -- события последних двух дней это красноречивейше проявили. Вижу, что человек вы умнейший и опытнейший, а сыщик первостатейлый. Фандорин слегка поклонился, ожидая, что последует дальше. -- И вот какое у меня к вам предложеньице. Если, конечно, не побоитесь... -- Петр Парменович придвинулся вплотную и зашептал. -- Чтоб нынешний вечер впустую не пропал, не прогуляться ли вам по хитровским притонам, не произвести ли разведочку? Мне известно, что вы непревзойденный мастер маскарада, так что для вас хитрованцем прикинуться -- пара пустяков. Я бы вам подсказал, где вероятнее всего на Мишин след выйти. Располагаю сведениями. А я и провожатых выделю, самых наилучших своих агентов. Как, не побрезгуете такой работой? Или, может быть, боязно? -- Не побрезгую и не боязно, -- ответил Эраст Петрович, которому "предложеньице" надворного советника показалось очень даже неглупым. В самом деле, если уж полицейская операция невозможна, почему бы не попробовать самому? -- А ежели ниточку подцепите, -- продолжил Хуртинский, -- то на рассвете можно бы и облаву. Вы мне только весточку пришлите. Пятьсот городовых я вам, конечно, не соберу, но столько и не понадобится. Вы ведь, надо полагать, круг поиска к тому времени сузите? Пошлите ко мне одного из моих людишек, а остальное уж я сам. И без его превосходительства Евгения Осиповича преотлично обойдемся. Эраст Петрович поморщился, уловив в этих словах отголосок московских интриг, о которых сейчас лучше было бы забыть. -- Б-благодарю за предложенную помощь, но мне ваши люди не понадобятся, -- сказал он. -- Я привык обходиться сам. У меня очень толковый помощник. -- Этот ваш японец? -- проявил неожиданную осведомленность Хуртинский. Хотя что ж удивляться, такая у человека служба -- все про всех знать. -- Да. Его мне будет вполне д-достаточно. От вас же мне требуется только одно: сообщите, где искать Мишу Маленького. Надворный советник набожно перекрестился на ударивший сверху звон колокола. -- Есть на Хитровке отчаянное местечко. Трактир "Каторга" называется. Днем там обычная мерзкая пивнушка, а к ночи сползаются "деловые" -- так на Москве бандитов зовут. И Миша Маленький частенько заглядывает. Самого не будет -- кто-нибудь из его головорезов непременно объявится. Обратите внимание также на хозяина, отъявленнейший разбойник. Хуртинский неодобрительно покачал головой: -- От моих агентов зря отказываетесь. Опасное место. Это вам не парижские тайны, а Хитровка. Чикнут ножиком, и поминай как звали. Пускай хоть кто-нибудь из моих вас до "Каторги" доведет и снаружи подежурит. Право слово, не упрямьтесь. -- Благодарю покорно, но я уж как-нибудь сам, -- самонадеянно ответил Фандорин. Глава восьмая, в которой происходит катастрофа -- Настасья, что ты орешь, будто тебя режут? -- сердито сказал Ксаверий Феофилактович, выглядывая на крик в прихожую. Кухарка была баба глупая, на язык невоздержанная, к хозяину непочтительная. Если и держал ее Грушин, то только по привычке и еще из-за того, что умела дура печь исключительные пироги с ревенем и печенкой. Но зычный ее голосина, которого Настасья отнюдь не берегла в вечных своих баталиях с соседской Глашкой, с городовым Силычем, с попрошайками, не раз отвлекал Ксаверия Феофилактовича от чтения "Ведомостей московской полиции", философских рассуждений и даже сладкого предвечернего сна. Вот и нынче расшумелась проклятая бабища так, что пришлось Грушину вынырнуть из приятной дремы. Жалко -- снилось про то, что он вроде бы никакой не отставной пристав, а кочан капусты, растущий на огороде. Будто торчит головой прямо из грядки, и сидит рядом ворон, и поклевывает в левый висок, но это совсем не больно, а, наоборот, очень покойно и приятно. Никуда не надо идти, спешить, тревожиться тоже незачем. Благодать. Но потом ворон расхулиганился -- задолбил уже не на шутку, а по-жестокому, с хрустом, да еще, поганец, оглушительно раскаркался, и проснулся Грушин под Настасьины вопли с головной болью. -- Чтоб тебя еще не так скрючило! -- вопила из-за стены кухарка. -- А ты, нехристь, что щуришься? Я вот тя щас тряпкой-то по блину маслену отхожу! Послушал Ксаверий Феофилактович эту филиппику и заинтересовался. Кого это там скрючило? Что за нехристь такая? Кряхтя встал, пошел наводить порядок. Смысл загадочных Настасьиных слов прояснился, когда Грушин высунулся на крыльцо. Ясное дело -- опять нищие. Так и шастают по жалостливым замоскворецким улочкам с утра до вечера. Один -- старый горбун, скрюченный в три погибели и опирающийся на две коротенькие клюки. Другой -- чумазый киргиз в засаленном халате и драном малахае. Господи, кого только в матушку-Москву не заносит. -- Хватит, Настасья, оглохнешь от тебя! -- прикрикнул Грушин на скандалистку. -- Дай им по копейке и пусть идут себе. -- Дак они вас требуют! -- обернулась охваченная гневом кухарка. -- Энтот вон (она ткнула на горбуна) говорит, буди, мол, дело у нас до твоего барина. Я те дам "буди"! Разбежалася! Поспать человеку не дадут! Ксаверий Феофилактович пригляделся к каликам повнимательнее. Стоп! Киргиз-то вроде знакомый! И не киргиз это вовсе. Пристав схватился за сердце: -- С Эрастом Петровичем что? Где он? Э, да он по-нашему не понимает. -- Ты, старик, от Фандорина? -- наклонился Грушин к горбуну. -- Случилось чего? Инвалид распрямился и оказался на полголовы выше отставного сыщика. -- Ну, если вы, Ксаверий Феофилактович, меня не п-признали, значит, маскарад удался, -- сказал он голосом Эраста Петровича. Грушин пришел в восхищение: -- Так поди узнай! Ловко, ловко. Если б не слуга ваш, вовсе ничего не заподозрил бы. Только не утомительно скрючившись-то ходить? -- Ничего, -- махнул Фандорин. -- Преодоление трудностей -- одно из наслаждений жизни. -- На эту тему готов с вами поспорить, -- сказал Грушин, пропуская гостей в дом. -- Не сейчас, конечно, а как-нибудь после, за самоваром. Нынче же, как я понимаю, вы собрались в экспедицию? -- Да. Хочу заглянуть на Хитровку, в некий трактир с романтическим названием "Каторга". Г-говорят, там у Миши Маленького что-то вроде штаба. -- Кто говорит? -- Петр Парменович Хуртинский, начальник секретного отделения канцелярии генерал-губернатора. Ксаверий Феофилактович только развел руками: -- Ну, этот много чего знает. Всюду глаза и уши имеет. Значит, в "Каторгу" собрались? -- Да. Расскажите, что за трактир такой, что там за обычаи и, главное, как до него добраться, -- попросил Фандорин. -- Садитесь, голубчик. Да лучше не в кресло, а вон туда, на скамеечку, а то наряд у вас... -- Ксаверий Феофилактович сел и сам, раскурил трубочку. -- По порядку. Вопрос первый: что за трактир такой? Отвечаю: владение действительного статского советника Еропкина. -- Как так? -- поразился Эраст Петрович. -- А я полагал, это притон, воровская к-клоака. -- И правильно полагали. Но дом принадлежит генералу и приносит его превосходительству очень недурный доход. Сам генерал там, конечно, не бывает, а сдает дом в наем. У Еропкина по Москве этаких заведений много. Деньги-то, сами знаете, не пахнут. В доме наверху комнаты с дешевыми, полтиничными девками, а в подвале трактир. Но главная ценность генералова дома не в этом. На том месте при государе Иоанне Васильевиче обреталась подземная тюрьма с пытошным застенком. Тюрьму-то давно снесли, а подземный лабиринт остался. Да еще за триста лет новых ходов понарыли -- сам черт ногу сломит. Вот и поди-ка поищи там Мишу Маленького. Теперь второй ваш вопрос -- что там за обычаи. -- Ксаверий Феофилактович уютно почмокал губами. Давненько он не чувствовал себя так славно. И голова больше не болела. -- Страшные обычаи. Разбойничьи. Ни полиции, ни закону туда хода нет. На Хитровке выживают только две людских разновидности: кто под сильного стелется, да кто слабого давит. Посередке пути нет. А "Каторга" у них навроде большого света: там и товар краденый крутится, и деньги немалые, и все бандюги авторитетные наведываются. Прав Хуртинский, можно через "Каторгу" на Мишу Маленького выйти. Только как -- вот вопрос. Напролом не сунешься. -- Третий вопрос был не п-про это, -- вежливо, но твердо напомнил Фандорин. -- А про то, где "Каторга" находится. -- Ну, этого я вам не скажу, -- улыбнулся Ксаверий Феофилактович, откидываясь на спинку кресла. -- Но почему? -- Потому что я отведу вас туда сам. И не спорьте, не желаю слушать. -- Заметив протестующий жест собеседника, пристав сделал вид, что затыкает уши. -- Во-первых, без меня вы все равно не найдете. Во-вторых, найдете -- внутрь не попадете. Ну, а попадете, так живыми обратно не выйдете. Видя, что на Эраста Петровича аргументы не подействовали, Грушин взмолился: -- Не погубите, голубчик! По старой памяти, а? Пожалейте, побалуйте старика, ссохся весь от безделья. Так бы вместе славно прогулялись! -- Ксаверий Феофилактович, милый, -- терпеливо, будто обращаясь к малому дитяте, сказал Фандорин. -- Помилуйте, да ведь вас на Хитровке каждая собака помнит. Грушин хитро улыбнулся: -- А уж это не ваша печаль. Думаете, вы один наряжаться мастер? И начался долгий, утомительный спор. Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело. Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровке после наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземное царство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни один фонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч несло смрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнет серая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда, прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна, подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поют пропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочут вслед прохожему невнятные угрозы. -- Вон она, "Каторга", -- показал Грушин на мрачный двухэтажный дом, зловеще светившийся подслеповатыми оконцами, и перекрестился. -- Дай Бог дело соблюсти и ноги унести. Вошли, как уговорено: Ксаверий Феофилактович и Маса первыми, Фандорин малость погодя. Таково было условие, поставленное коллежским асессором. "Вы не смотрите, что мой японец по-русски не говорит, -- объяснил Эраст Петрович. -- Он во всяких переделках бывал и опасность инстинктом чует. Сам в п-прошлом из _якудза_, это такие японские бандиты. Реакция молниеносная, а ножом владеет, как Пирогов скальпелем. С Масой можете за спину не опасаться. А втроем ввалимся -- подозрительно, это уж целая арестная к-команда". В общем, убедил. Темновато в "Каторге", не любит здешний народец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа -- деньги считать, да на грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, по низким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумрак не помеха. Посидишь, приглядишься -- все, что надо, видно. Вон в углу за богатым и даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания "деловых". Пьют умеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятными постороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на дело пойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном -- публика мелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой, завсегдатаи -- карманники с тырщиками. Те, как положено, _тырбанят слом_, то есть делят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейших деталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол и яростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно, приговаривая: "Не тырь у своих, не тырь!" Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге, повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуя ключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинные вериги -- в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошее местечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа -- слепой нищий: пялится мутными бельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову на стол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка -- видать, машка кого-то из "деловых". И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, а главное -- никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек -- спит. Проснется -- выпьет еще. Подошел половой, подозрительно спросил: -- Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебя ране не примечал. Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпал скороговоркой: -- Откудова? То оттудова, а то отсюдова, то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной. Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. -- Он позвенел медью. -- Жалеют православные калеку убогого. Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плеч ватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало. -- Ох, замялись костушки от лихой работушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок. Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую. -- Эй, Матрена, спина ядрена! Ты чья будешь? Старичка не приголубишь? А дальше завернул такое, что половой только крякнул: веселый дедок. Посоветовал: -- К Фиске не суйся, не про твою плепорцию. А хочешь с бабой пожаться, ступай вон по лесенке. Полтинник прихвати и полбутылки. Старичок получил штоф, но наверх не спешил -- ему, похоже, и тут было неплохо. Опрокинул с