и
дивишься, зачем он пошел этим путем, когда мог бы сделать свою карьеру и
честными средствами, то в от-
ношении Ежова такого удивления родиться не может: этот свою карьеру мог
сделать только подобными методами. За всю свою -- теперь, увы, уже длинную
жизнь мне мало приходилось встречать людей, которые по своей природе были бы
столь антипатичны, как Ежов. Наблюдая <а ним, мне часто приходят на ум те
злые мальчишки из мастеровых Растеряевой улицы, любимой забавой которых било
зажечь бумажку, привязанную к хвосту облитой керосином кошки и любоваться,
как носится она по улице в безумном ужасе, не имея возможности освободиться
от все приближающегося к ней пламени. Я не сомневаюсь, что в детстве он
действительно занимался подобными забавами, в другой форме и на другом
поприще он продолжает их и поныне. Надо наблюдать за ним, как он изводит
того или иного оппозиционера из бывших крупных партийных деятелей, если ему
разрешено вдосталь поизмываться над ним. В молодости им, очевидно, немало
помыкали. Нелегка, по-видимому, была и его партийная карьера. Его,
несомненно, третировали и не любили, и у него накопился беспредельный запас
озлобления против всех тех, кто раньше занимал видные посты в партии, против
интеллигентов, которые умеют красиво говорить (сам он не оратор), против
писателей, книгами которых зачитываются (сам он ничего, кроме доносов,
никогда не писал), против старых революционеров, которые гордятся своими
заслугами (сам он в подполье никогда не работал)... Лучшего человека для
эпохи, когда гонения на старых большевиков стали официальным лозунгом
"омоложенной" большевистской партии, трудно было бы и выдумать. Единственный
талант, которым он бесспорно щедро наделен от природы, это -- талант
закулисной интриги. И он не упускает случая пускать его в действие. Почти
полное десятилетие, проведенное им в аппарате Оргбюро и ЦКК, дало ему редкое
знание личных качеств активных работников партийного аппарата. Людей
мало-мальски независимых, стойких в своих убеждениях и симпатиях, он
органически ненавидит и систематически оттирает от руководящих постов,
проводя на них людей, готовых беспрекословно выполнять любое распоряжение
сверху. Конечно, такую линию он может вести только потому, что она
благословлена свыше, но в манеру ее проведения в жизнь Ежов внес немало
своей индивидуальности... В результате за эти 10 лет он сплел целую сеть из
своих надежных друзей. У него они имеются всюду, во всех отраслях партийного
аппарата, во всех органах советского управления, не исключая и НКВД, и
армию. Эти люди ему особенно пригодились теперь, когда он поставлен во главе
НКВД и радикально "омолодил" руководящий состав последнего. Кстати, из всех
руководящих работников бывшего ГПУ Ежов сохранил на его посту одного только
"Яшу" Агранова... Они старые и верные друзья!
* * *
Этот дуумвират -- Каганович и Ежов -- с самого начала высказывался
против политики замирения внутри партии. Пока был жив Киров, их выступления
не отличались большой решительностью. Они довольствовались тем, что
настраивали против нее Сталина, растравляя его природную недоверчивость ко
всем, в ком он хотя бы раз видел врага, да всеми силами саботировали
переселение Кирова в Москву, превосходно понимая, что это переселение
поставит на очередь вопрос о переменах в личном составе партийного аппарата,
с таким старанием ими подобранного. На ноябрьском пленуме этот саботаж был
наконец сломан, но переселение Кирова все-таки состояться не могло... И вот
теперь, после смерти Кирова, которая выгодна была только этому дуумвирату,
они выступили открыто...
Доклад Агранова был составлен целиком в их духе. Безобидные
ленинградские фрондеры из бывших оппозиционеров были изображены в виде
заговорщиков, носившихся с планами систематического террора. В качестве их
центра была изображена группа бывших руководителей комсомола Выборгского
района в период Зиновьева -- во главе с Румянцевым, Котолыновым, Шатским и
др. С осени 34-го г. эти последние действительна встречались почти
регулярно: дело в том, что ленинградский Ист-парт поставил на очередь вопрос
о составлении истории комсомольского движения в Ленинграде и организовал по
районам, нри истпарткомиссиях, систематические вечера воспоминаний бывших
деятелей комсомола. На эти вечера почти силком тащили бывших активных
деятелей комсомола зиновьевского, периода, даже таких, которые (напр.,
Шатский) совершенно ушли от всякой политики. По Выборгскому району вечера
комсомольских воспоминаний проходили наиболее оживленно. Очень интересны
были, в частности, рассказы Румянцева, того самого, который в начале 1926 г.
на пленуме Ленинградского губкома комсомола провалил поправку официальных
представителей ЦК о признании Губкомом правильными решений XIV партсъезда,
как известно, решительно осудившего зиновьевцев. Тогда это поведение
Румянцева было встречено в штыки "Ленинградской правдой", временно
редактировавшейся Скворцовым. В своих теперешних воспоминаниях Румянцев
коснулся и времени зиновь-евской оппозиции, и говорил о них, надо признать,
не вполне в духе официального благочестия. По поводу этих воспоминаний было
немало разговоров, и Агранов взял их за исходный пункт для своих построений,
выдав истпартовские встречи за совещания оппозиционеров, благо эти встречи
посещал и Николаев.
Что можно вышить на такой канве, знают все, интересовав-
шнеся продукцией Агранова. В данном случае он превзошел самого себя и,
не довольствуясь Ленинградом, протягивал нити и в Москву, к Зиновьеву и
Каменеву, которые имели неосторожность встречаться со своими былыми
приверженцами, когда они попадали из Ленинграда в Москву. Получалась картина
разветвленного заговора, составленного лидерами старой оппозиции в тот
момент, когда на верхах шел спор о замирении.
Специально для Сталина доклад особенно напирал на показания,
доказывавшие, что Каменев, которому он, Сталин "поверил", своего честного
слова не держал и не только, зная об оппозиционных настроениях, не сообщал о
них в ЦКК, но и сам не отказывал себе в удовольствии делать в беседах с
друзьями. хоть и осторожные, но не вполне лояльные заявления.
Обсуждение этого доклада на Политбюро прошло в очень напряженном
настроении. На очереди стояло два вопроса: во-первых, о том, как поступить с
обнаруженными следствием "соучастниками" и "подстрекателями", и, во-вторых,
какие политические выводы сделать из факта обнаружения заговора
оппозиционеров. Последний вопрос оттеснил первый. Настроение большинства
было против перемены курса, намеченного на пленуме ЦК, который
предусматривал ряд реформ в области экономической и введение новой
конституции в области политической. В этом вопросе они, казалось, победили.
Сталин категорически заявил, что все эти мероприятия непременно должны быть
проведены, что он также является решительным их сторонником и что намеченный
Кировым план должен быть подвергнут пересмотру только в одном пункте: ввиду
выяснившейся несклонности оппозиции провести полное "разоружение", партия
должна в интересах самозащиты провести новую энергичную проверку рядов
бывших оппозиционеров -- в первую очередь, "троцкистов", "зиновьевцев", и
"каменевцев". Не без колебаний, но эта линия была принята. Что же касается
первого вопроса, то здесь решено было передать дело в руки советского суда,
как обычное дело о терроре, предоставив следствию привлечь к делу всех, кого
оно сочтет нужным. Это была выдача лидеров оппозиции на суд и расправу.
*
* *
По принятии этого решения партмашина была пущена в ход. Поход против
оппозиции был открыт пленарными собраниями Московского и Ленинградского
комитетов. Проведенные в один и тот же день, они были обставлены особо
торжественно, с докладчиками от Политбюро и пр. Членам их был роздан
объемистый доклад о деле Николаева -- тот самый, о котором я уже-
ления и его заместители отделались всего 32 годами, причем все они
сразу же получили ответственные назначения на разные посты по управлению
концлагерями, так что фактически приговор для них означал лишь понижение по
должности...
Совсем иной характер носил процесс Зиновьева, Каменева и др. С самого
начала он был задуман как "показательный", проводимый в свете "полной
гласности" и ставящий своей задачей окончательно "развенчать" лидеров
"ленинградской" оппозиции в глазах ленинградского населения. Подсудимые,
которые, кажется, все последние годы проживали вне Ленинграда, были в
последний доставлены из Москвы и др. городов. По своему составу это был
процесс Ленинградского комитета времен Зиновьева, с исключением, конечно,
тех немногих, кто и тогда были верными сталинцами. Им было объявлено, что
"партия от них требует" помощи в борьбе с террористическими настроениями,
вырастающими на почве крайностей фракционной борьбы, которую они в свое
время развязали, и что эта помощь ими должна быть оказана в форме
политического принесения себя в жертву: только покаянные выступления перед
судом вождей оппозиции, принимающих на себя ответственность за эти
террористические настроения и решительно их осуждающих, могут остановить их
бывших последователей, предостеречь их против продолжения такой
деятельности. Это предложение многих напугало и оттолкнуло, -- главным, кто
агитировал среди подсудимых за его принятие, был Каменев.
Этот последний перед своим арестом был вызван к Сталину,, по-видимому,
это было еще перед решающим заседанием Политбюро. Сталин якобы хотел в
личной беседе проверить, действительно ли Каменев не сдержал своего слова,
данного ему, Сталину, лично, и, несмотря на клятвенное обещание, продолжал
поддерживать оппозиционные связи. Передают, что это объяснение носило
драматический характер. В Москве бывшие оппозиционеры действительно
поддерживали между собою "общение на почве совместного чаепития",
приправленного фрондирующими разговорами, подобно тому как это имело место в
Ленинграде, и Каменев, хотя сам на эти чаепития не приходил, но о
существовании их знал, информировался о тех разговорах, которые там велись,
и в доверительных беседах с отдельными участниками их заявлял, что он
остается в душе тем, кем был раньше. Эти заявления Каменева были известны
всем участникам "чаепитий", кто-то из них рассказал о них своим
ленинградским друзьям-единомышленникам, а от последних о них узнал Агранов.
Теперь Каменев пытался говорить, что его не поняли, неправильно истолковали,
но в конце концов признал свою вину и снова каялся, даже плакал. Но Сталин
заявил, что теперь он
упоминал выше: с цитатами из дневника Николаева, с выдержками из
показаний и пр. документами. Издан он был в самом ограниченном количестве
экземпляров, выдавался под личную расписку членов комитетов и подлежал по
миновании надобности сдаче под расписку же в секретариат соответствующего
комитета: чтобы избежать утечки такого рода документов в ненадлежащие руки,
они не остаются на руках отдельных лиц, а подлежат сдаче в секретариаты
комитетов, где хранятся в особо секретных шкафах... Но даже и в этом
секретном докладе не была приведена полностью та декларация, которую нашли
при Николаеве в момент его ареста: знать ее полностью, очевидно, не
полагается даже этому узкому кругу лиц. Эти пленумы прошли, конечно, без
каких-либо прений. Заранее заготовленные резолюции были приняты единогласно,
и на следующий же день все цепные псы были спущены со своих привязей. И в
прессе, и на собраниях началась бешеная травля всех оппозиционеров --
особенно из бывших "троцкистов" и "зиновьевцев". Так создавалось
"общественное мнение", необходимое для проведения расправы.
Первый процесс возбудил сравнительно мало разговоров. Подсудимые были
обречены. Заступаться за них никто не смел, на заседания суда никто допущен
не был, даже из родственников. Впрочем, последних найти на воле было трудно,
во всяком случае не в Ленинграде, где все, состоявшие в каких-либо личных
отношениях с подсудимыми, были переарестованы без разбора возраста, пола и
партийности как подозреваемые в "соучастии". Присутствовали только те, кому
присутствовать надлежало по их служебному положению. Этим объясняется,
почему об этом процессе так мало говорят. Несомненно во всяком случае одно:
прошел он далеко не гладко; почти все подсудимые оспаривали возведенное на
них обвинение, отрицали приписываемые им показания и говорили о давлении,
которое на них было оказано во время следствия. Ни один из них не признал
существования "заговорщического" центра. Конечно, все эти протесты были
напрасны.
Еще более секретно был обставлен процесс руководителей ленинградского
отделения НКВД, но он прошел в совсем других тонах: обвинения были
предъявлены относительно мягкие, подсудимые свою вину признавали, но
оправдывали себя директивами, которые шли от Кирова. Приговор поразил своей
мягкостью всех, кто знаком с тем, как строго у нас взыскивают даже за
простую небрежность, если дело идет об охране личности "вождей". Даже
Бальцевич, на котором лежало главное руководство охраной Смольного, был
признан виновным лишь "в преступно халатном отношении" к своим служебным
обязанностям и получил 10 лет концлагеря. Начальник же ленинградского отде-
уже не верит и предоставляет делу пойти в "-нормальном" судебном
порядке
Надо признать, что с точки зрения политической этики поведение
огромного большинства оппозиционеров действительно стоит далеко не на нужной
высоте Конечно, условия, которые существуют у нас в партии, невыносимы. Быть
лояльным, полностью выполнять требования, которые к нам ко всем
предъявляются, нет никакой возможности пришлось бы превратиться в доносчика
и бегать в ЦКК с докладами о каждой оппозиционной фразе, которую более или
менее случайно услышал, о всяком оппозиционном документе, который попал на
глаза Партия, которая такие требования предъявляет к своим членам, конечно,
не имеет основания ждать, что на нее будут смотреть, как на свободный союз
добровольно для определенных целей объединившихся единомышленников. Лгать
нам приходится всем, без этого не проживешь. Но есть определенные грани, за
которые в лганье переходить нельзя, а оппозиционеры, особенно лидеры
оппозиционеров, эти грани, к сожалению, очень часто переходили.
В былые времена мы, старые "политики", имели определенный этический
кодекс в отношении общения с миром правителей. Была преступлением подача
прошений о помиловании: сделавший это был политически конченым человеком.
Когда мы сидели в тюрьмах или были в ссылке, мы избегали давать начальству
обязательство не совершать побегов, даже в тех случаях, когда подобное
обязательство могло принести льготы: мы -- их пленники. Их дело -- нас
караулить, наше -- стараться от них убежать. Но если в тех или иных
исключительных условиях такое обязательство дать оказывалось необходимо, то
его надлежало строго выполнять: воспользоваться льготой, полученной на
"честное слово", для побега считалось поступком позорным,и старая каторга
хорошо помнила имена тех, кто такие проступки "совершил, опозорив тем имя
"политика".
Теперь психология стала совсем иной. Подача прошения о помиловании
теперь стала считаться вещью самой обычной: это -- моя партия, и в отношении
ее совершенно неприменимы те правила, которые были выработаны в царские
времена, -- таков аргумент, который приходится встречать на каждом шагу. Но
в то же время эту "мою партию", оказывается, можно на каждом шагу
обманывать, ибо она с идейными противниками борется методами не убеждения, а
принуждения. В результате сложилась особая этика, допускавшая принятие любых
условий,
подписание любых обязательств -- с заранее обдуманным намерением их не
выполнить, -- этика, особенно широко распространенная среди представителей
старого поколения партийиев: с нею только теперь и то с большим трудом
начинает порывать молодежь...
Эта новая этика чрезвычайно разлагающе действовала на ряды
оппозиционеров: грани допустимого и недопустимого совершенно стирались, и
многих она доводила до прямого предательства, до прямых, неприкрытых измен И
в то же время она давала убедительный довод тем, кто был противником каких
бы то ни было сговоров с бывшими оппозиционерами: разве можно им верить,
ведь они принципиально признают возможным говорить неправду? Как различить,
где они говорят правду, где лгут? По отношению к ним правильной будет только
одна линия: не верить никому из них и никогда, что бы они ни говорили, как
бы ни клялись. Именно на этой точке зрения стоял с самого начала таких
споров Ежов, и теперь его линия одерживала решительную победу.
Несмотря на все старания Каменева, который был совсем раздавлен арестом
и делал все возможное, чтобы снова заставить поверить в свое раскаяние,
убедить всех привлеченных к "делу Ленинградского комитета партии" (именно
так было бы правильно называть тот процесс) выступить с решительным
признанием своей вины, не удалось. Поэтому план устроить показательный
процесс провалился: ставить в такой острый момент процесс, на котором часть
подсудимых оспаривала бы заявления другой части, было сочтено невозможным И
этот процесс прошел при закрытых дверях, и его результаты не удовлетворили
никого. Ежов требовал смертной казни, и в этом духе велась кампания в прессе
и на собраниях Но среди старых большевиков с этой мыслью многие еще не могли
примириться. К Сталину обращались с просьбами о неприменении казни не только
отдельные заслуженные члены партии: в обществе "старых большевиков" открыто
производили сборы подписей под коллективным заявлением в Политбюро с
напоминанием об основном завете Ленина: пусть кровь не ляжет между нами...
Для "высшей меры нака-зания" почва явно не была еще подготовлена, и в
Политбюро Сталин сам внес предложение не применять этой меры в дан- , ном
процессе. Для него было достаточно, что вопрос о ней был открыто
поставлен... Но с тем большей энергией принялись за дальнейшую чистку
партии.
* *
В создавшейся обстановке только вполне естественным явилось быстрое
возвышение Ежова. Он не только вошел в Полит-
бюро, но и занял пост пятого секретаря ЦК, то самое место, для занятия
которого Киров должен был переселиться в Москву. Ему были подчинены все те
отделы, ведать которыми должен был Киров. В Политбюро соотношение сил вообще
переменилось: оба места, освободившиеся после смертей Кирова и Куйбышева
(оба были сторонниками политики "замирения"), были заняты самыми
решительными противниками каких бы то ни было послаблений.
Получив надлежащие полномочия, Ежов принялся за энергичную чистку
аппарата. Было закрыто общество бывших каторжан: преимущественно из изданий
этого общества Николаев черпал свой террористический пафос... Было закрыто и
общество "старых большевиков": здесь нашли свой приют "фрондирующие
старики", не умеющие понять "требований времени". Была ликвидирована
Комакадемия, где окопались "теоретики". Стец-кий провел энергичную чистку
редакторского состава прессы как провинциальной, так и столичной. В начале
весны был поставлен "второй процесс Каменева" в связи с заговором на жизнь
Сталина, в котором участие принял ряд чинов кремлевской охраны. Судя по
всему, в основе этого процесса лежало зерно истины: процесс этот у нас так
старательно замолчали, как это делают только с процессами, в которых судят
действительных, не сломанных противников. Каменев к этому делу был припутан,
конечно, совсем напрасно: отношения к нему он не имел явно никакого, но имя
его должно было фигурировать в деле для дальнейшей дискредитации оппозиции.
А личное отношение Сталина к нему было таким, что усердие в нападках на него
могло быть только выгодно. Но в основе дела, повторяю, все же лежало
какое-то зерно истины: по меньшей мере были разговоры о необходимости
последовать и в Москве по пути, который в Ленинграде был проложен
Николаевым... Но надзор за охраной в Кремле был много более бдительным, чем
в Смольном.
Важнейшими результатами этого процесса были, с одной стороны, падение
Енукидзе, а с другой, "первое предостережение", посланное по адресу
Горького.
Енукидзе принадлежал к числу старых и близких личных друзей Сталина.
Последний его, несомненно, по-своему любил и до конца поддерживал с ним
близкие личные отношения: Енукидзе был одним из тех очень немногих людей, к
кому Сталин иногда захаживал в гости, кого неизменно приглашали на все
приятельские вечеринки с участием Сталина, -- такие вечеринки обычно им и
устраивались. Енукидзе был дружен с покойной женой Сталина, которая ребенком
играла у него на коленях, а Сталин относился ко всем воспоминаниям о своей
покойной жене с мягкостью, совершенно несвойственной его натуре. Енукидзе
был, на-
конец, человеком, относительно которого Сталин был вполне уверен, что
он не ведет никаких под него подкопов. И тем не менее он пал. Причиной была
помощь, которую Енукидзе оказал осужденным по ленинградскому процессу и их
семьям.
Надо сказать, что Енукидзе вообще довольно широко оказывал помощь
политзаключенным и ссыльным -- это было известно всем и в партийных кругах,
и в среде арестуемых и ссылаемых. Конечно, знал об этом и Сталин, и не
только по докладам ГПУ, но и по рассказам самого Енукидзе, который, как
передают, имел неофициальное согласие Сталина на такого рода свою
деятельность: без такого согласия Сталина эта деятельность Енукидзе была бы
совсем невозможна.
Но времена теперь изменились. Ежов заявил, что милосердие Енукидзе
расслабляюще действует на аппарат и что для приведения последнего в полную
боеспособность необходимо устранение Енукидзе. Говорят, Сталин пытался в
известной мере защитить Енукидзе, но, очевидно, не сильно, и в результате
последний был полностью снят со своих постов. Единственное, в чем ему Сталин
помог, это в том, что он не подвергся никаким дополнительным карам, а
получил спокойное, хотя и далекое от какого бы то ни было политического
влияния, место на Северном Кавказе по управлению домами отдыха и
курортами... Близкие к Ежову лица это поведение Сталина пытаются окутать
ореолом особого благородства: когда-де это оказалось нужным в интересах
партии и страны, Сталин не колебался принести в жертву свои личные
чувства... На самом же деле это выглядит совсем иначе: поскольку он
превосходно знал об этой стороне деятельности Енукидзе и разрешал ее,
постольку поведение Сталина походит скорее на простое предательство...
Более сложным было дело с Горьким. После убийства Кирова Горький пришел
в ярость и требовал расправы с террористами. Но как только выяснилось, что
этот выстрел хотят использовать политически для полного поворота той линии,
которая была намечена в 34-м г. и на которую он сам потратил так много
усилий, Горький употребил все свое влияние, чтобы остановить Сталина,
отговорить его от вступления на этот путь. Особенной остроты его
недовольство достигло во время второго процесса Каменева, когда жизни
последнего грозила серьезная опасность.
Все эти усилия остались безрезультатными. Сталин перестал приходить к
Горькому, не подходил к телефону на его вызовы. Дошло даже до того, что в
"Правде" появилась статья Заславского против Горького -- вещь еще накануне
перед тем совершенно невозможная. Все, кому ведать надлежит, превосходно
знали, что Заславский эту статью написал по прямому поручению Ежова и
Стецкого: его вообще теперь часто выбирают для такого рода
поручений... Перо -- бойкое, а моральных правил -- никаких. Горький
бунтовался, дошло даже до того, что он потребовал выдачи ему паспорта для
выезда за границу. В этом ему было категорически отказано, но до более
внушительных мер против него дело не дошло: все-таки Горький это -- Горький,
с поста его неснимешь, от должности не отставишь...
Все эти меры внутрипартийного террора, следовавшие за первым процессом
Каменева-Зиновьева, остались для стороннего наблюдателя совсем неизвестными.
Да и в партии на них обратили сравнительно мало внимания. Они проходили за
кулисами -- для внешнего мира начало 1935 года было периодом настоящей
"советской весны". Реформы следовали одна за другой, и все они били в одну
точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем
привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто
на практике, своей работой в той или иной области положительного советского
строительства показал свои таланты и преданность советской власти. Все, кто
перед тем поддерживал планы Кирова, теперь приветствовали мероприятия
Сталина: эти мероприятия ведь так походили на то, что было необходимой
составной частью планов Кирова! Для Горького же примирение советской власти
с беспартийной интеллигенцией вообще было затаенной мечтой всей его жизни
--% оправданием того компромисса с самим собой, который он совершил,
вернувшись из Сорренто в Москву.
В этих условиях продолжающийся внутрипартийный террор казался какой-то
досадной случайностью, не в меру долго тянувшейся реакцией на выстрел
Николаева, но никак не симптомом предстоящей радикальной перемены всего
курса партийной политики. Все были уверены, что простая логика
последовательно проводимой политики сближения с интеллигенцией неминуемо
должна вынудить партийное руководство вернуться на рельсы политики замирения
и внутри партии. Вот пусть только у Сталина пройдет этот острый приступ его
болезненной подозрительности! Для этого нужно как можно чаще и настойчивее
подчеркивать преданность партии ее теперешнему руководству: при всех удобных
и неудобных случаях курить фимиам Сталину лично (что же делать, если у него
имеется такая слабость, если только такими лошадиными дозами лести можно
успокоить его мнительную натуру). Надо научиться прощать эти мелочи за то
большое, что сделал для партии Сталин, проведя ее через критические годы
первой пятилетки, и в то же время еще более громко, еще более настойчиво
говорить о том, какая огромная перемена теперь совершается, в какой новый
период "счастливой жизни" мы вступаем, когда в основу всей политики партии
кладется
воспитание в массах чувства человеческого достоинства, уважения к
человеческой личности, развитие основ "пролетарского гумманизма".
Как наивны мы все были в этих наших надеждах! Оглядываясь назад, сейчас
даже трудно понять, как мы могли не заме-чать симптомов, свидетельствовавших
о том, что мы движемся и совсем другом направлении, что развитие идет не к
установлению замирения внутри партии, а к доведению внутрипартийного террора
до его логического завершения: к периоду физического уничтожения всех тех,
кто по своему партийному прошлому может стать противником Сталина,
кандидатом в его наследники у кормила власти. Сейчас для меня нет никакого
сомнения, что именно в этот период, между убийством Кирова и вторым
процессом Каменева, Сталин принял свое решение, разработал свой план
"реформ", необходимыми составными частями которого является и процесс 16-ти
и все те другие процессы, о которых нам предстоит узнать в более или менее
близком будущем. Если до убийства Кирова он еще колебался, не зная, каким
пу-тем ему пойти, то теперь он решил.
* *
Основным, что определило характер этого решения, были сводки,
доказавшие, что действительное настроение подавляющего большинства старых
партийных деятелей является резко враждебным к нему, к Сталину.
Процессы и расследования, которые велись после дела Кирова, с
несомненностью показали, что партия не примирилась с его, Сталина,
единоличной диктатурой, что, несмотря на все парадные заявления, в глубине
души старые большевики относятся к нему отрицательно, и это отрицательное
отношение не уменьшается, а растет, и что огромное большинство тех, кто
сейчас так распинается в своей ему преданности, завтра, при первой перемене
политической обстановки, ему изменит.
Это был основной факт, который Сталин установил на осно-ве всех тех
материалов, которые были собраны во время расследовании после выстрела
Николаева. Надо отдать ему должное: он сумел и найти обоснование этому
факту, и сделать из него, несомненно, безбоязненные выводы. Причиной этого
отношения, по мнению Сталина, являются самые основы психологии старых
большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы против старого режима,
мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров, непримиримых
протестантов. Хотим мы этого или не хотим, наш ум работает в направлении
критики всего "существующего, мы всюду ищем прежде всего слабые стороны.
Короче, мы все -- не строители, а критики, разрушители. В прошлом это
было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным
строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом
скептиков и критиканов ничего прочного построить нельзя, а нам теперь
особенно важно думать о прочности постройки советского общества, так как мы
идем навстречу большим потрясениям, связанным с неминуемо нам предстоящей
войной.
И вывод, который он сделал отсюда, ни в коем случае нельзя назвать
робким: если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим
слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то
надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой. В
планах Кирова примирение с беспартийной интеллигенцией, вовлечение
беспартийных рабочих и крестьян в общественную и политическую жизнь страны
было средством расширения социальной базы власти, средством сближения
последней со всеми демократическими слоями населения. В плане Сталина те же
мероприятия приобрели совсем иное значение: они должны помочь такой
перестройке правящего слоя страны, при которой из его рядов были бы изгнаны
все зараженные духом критики и был бы создан новый правящий слой с новой
психологией, устремленной на положительное строительство.
Было бы слишком долго пересказывать во всех подробностях, какие были
проведены подготовительные мероприятия для реализации такого плана.
Наибольшее внимание было направлено, конечно, на обработку партийного
аппарата, который во многих частях был радикально обновлен. Несомненно
также, что Сталин заранее решил свои мероприятия в этом направлении довести
до конца, до проведения в жизнь новой конституции. Мы ждали, что кому-кому,
а старым большевикам эта конституция во всяком случае принесет хоть
некоторые гарантии прав "человека и гражданина". В построениях Сталина она
играла совсем другую роль: она должна была помочь ему в деле окончательного
устранения нас от влияния на судьбы страны. Остальное определили
обстоятельства более или менее случайные.
Влияние Горького после второго процесса Каменева сильно упало. Но
звезда его не окончательно потухла: внешнее примирение его со Сталиным
состоялось, и он был до конца единственным, с кем Сталин хотя бы в известных
пределах продолжал считаться. Возможно, будь он жив, августовский процесс
все же не имел бы такого конца. Во всяком случае несомненно, что смерть
Горького окончательно развязала руки всем тем, кто в ближайшем окружении
Сталина требовал ускорения расправы.
*
* *
В конце июля в Москве при закрытых дверях и, конечно, при полном
отсутствии гласности разбиралось дело небольшой группы
студентов-комсомольцев, обвинявшихся в подготовке покушения на Сталина. Это
были почти сплошь зеленые юнцы. Сде-лать они ничего не успели, дальше
разговоров не пошли. Но разговоры велись серьезные, решимость идти до конца,
по-види-мому, была. Одно из тех дел, которых у нас сейчас проходит не-мало.
взрывчатого материала в стране накопилось достаточно! На суде большинство из
них не отрицало своих планов и заботилось только о том, чтобы спасти
некоторых из своих личных друзей, случайно попавших на скамью подсудимых.
Дело было не сложным, и приговор не представлял сомнений: после дела
Николаева все разговоры о терроре у нас караются только одной карой... Тем
более были удивлены судьи, когда представитель обвинения потребовал
направления дела к доследованию.
После стало известно, что требование это он выставил по предложению
высшего начальства, а последнее действовало по прямым инструкциям из
секретариата ЦК: в последнем было решено это маленькое дело использовать
политически. Доследо-вание было поручено Агранову -- это сразу определило
его тон. От подсудимых-студентов протянули нити к их профессорам
по-литграмоты и партийной истории. В любых лекциях по истории русского
революционного движения всегда легко найти страницы, которые содействуют
развитию критических настроений по отношению к власти, а молодые, горячие
головы всегда любят свои умозаключения относительно настоящего подкреплять
ссылками на те факты, которые им сообщали как официально установленные еще
на школьной скамье. Агранову предстояло только сделать выбор, каких именно
из названных профессоров следует счесть соучастниками. Этим путем были
навербованы первые из подсудимых для процесса 16-ти.
Еще легче было протянуть нити от них к старым большевикам из бывших
руководителей оппозиции. Часть материала была готова уже заранее: Агранов,
который после дела Николаева руководит всеми делами против оппозиционеров,
такого рода документов наготовил много про запас. Весь вопрос сводился
только к тому, какой размах захотят придать делу высшие партийные инстанции.
Подготовительные работы велись в большом секрете. В Политбюро вопрос заранее
не обсуждался. Молотов и Калинин уехали и отпуск, не зная, какой сюрприз им
готовится. После дела Николаева предание видных членов партии суду
рев-трибунала не нуждается в предварительном согласии Политбюро, если этим
членам партии инкриминируются деяния тер-
рористического характера. С самого начала в дело был посвящен
Вышинский. Всем руководил Ежов.
Процесс явился полным сюрпризом не только для рядовых партийных
работников, но и для членов ЦК и во всяком случае для части членов
Политбюро, Сталин на все дал согласие, а потом, когда процесс был в полном
ходу, уехал отдыхать на Кавказ: чтобы нельзя было устроить заседание
Политбюро для обсуждения вопроса о судьбе осужденных. Этот вопрос решался
только в официальных инстанциях -- в президиуме ЦИК: там никто не посмел
поднять голос против казни. Некоторая борьба была по вопросу о дальнейших
процессах и о круге лиц, которых надлежит к ним привлекать. Под давлением
некоторых из членов Политбюро было выпущено заявление о реабилитации
Бухарина и Рыкова -- характерно, что оно было издано даже без допроса этих
обвиняемых. Об этой уступке Ежов теперь жалеет и, не скрывая, говорит, что
он еще сумеет ее исправить. Сталин вовремя отпуска на все такие вопросы
систематически не давал никакого ответа, но теперь открыто занял позицию:
довести чистку до конца. На него не действует и аргумент об отношении
общественного мнения Европу, на все такого рода доводы он презрительно
отвечает: "Ничего, проглотят". Те, кто будет возмущаться процессом, по его
мнению, не умеют и не могут оказывать определяющее влияние на политику своих
стран, а "газетные статейки" его ни в малой степени не волнуют.
Будут ли дальнейшие процессы, пока еще неизвестно, но инструкции
Агранову даны самые суровые: вычистить до конца. Ягода слетел, так как он
пытался в легкой форме противодействовать постановке процесса, о котором он
узнал только после того, как почти все уже было готово: он настаивал на
постановке вопроса о процессе перед Политбюро. Против него Аграновым) было
выдвинуто обвинение в покрывании старых партийных деятелей, и теперь он
находится фактически под домашним арестом. Ежов, приняв НКВД, сместил всю
руководящую головку старого ГПУ, из "стариков" он оставил у себя одного
только Агранова. Новый аппарат НКВД в центре и на местах набран из аппарата
партийных секретариатов: это все те люди, которые и раньше работали с
Ежовым, были его доверенными людьми. Ходят слухи о том, что ряд арестованных
умерли в тюрьме: допросы проводятся жесткие, и перед допрашиваемыми стоит
простой" выбор: или признать все, что от них требует Агранов, или погибать.
Расстрелов пока не было, если не считать расстрелов иностранцев, которых
всех обвиняют в связях с гестапо, польской охраной и т. д. Но в списки таких
"иностранцев" при желании относят и коренных русских: говорят, будто так
именно поступи-
ли с Л. Сосновским... Об иммигрантах, хотя бы и принявших советское
подданство, уже и говорить не приходится...
Все мы, большевики, у кого есть мало-мальски крупное дореволюционное
прошлое, сидим сейчас каждый в своей норке и дрожим. Ведь теоретически
доказано, что мы являемся все нежелательным элементом в современных
условиях. Достаточно попасть на глаза кого-либо из причастных к следствию,
чтобы паша судьба была решена. Заступиться за нас никто не заступится. Зато
на советского обывателя сыпятся всевозможные льготы и послабления. Делается
это сознательно: пусть в его воспоминаниях расправа с нами будет неразрывно
связана с воспоминанием о полученных от Сталина послаблениях...
Y.Z.
* * *
От редакции. Совершенно исключительный интерес печатаемого письма
старого большевика состоит в том, что оно позволяет заглянуть за кремлевские
кулисы, куда теперь труднее, чем когда-либо, проникнуть постороннему взору.
Разумеется, сообщения такого рода не поддаются проверке с нашей
стороны, и мы оставляем их всецело на ответственности корреспондентов. Но
именно из большевистских кругов наш орган неоднократно получал ценнейшую и
достовернейшую информацию: напомним хотя бы о "завещании" Ленина, ставшем
известным впервые из "С. В.". Советская печать давно уже перестала быть
ареной не только свободной мысли, но и честной информации. Сталинская
диктатура довела ее до абсолютного рабства и молчалинства. Тем с большей
готовностью предоставляем мы страницы нашего органа для информационных
сообщений, подобных письму старого большевика. Это -- не первое и, мы
уверены, далеко не последнее из сообщении такого рода!
Содержание
Разговоры с Бухариным
....................................................3
ПРИЛОЖЕНИЯ
...........................................................30
Приложение I
Разговор Бухарина с Каменевым ................................30
Приложение 2
Внутри правоцентристского блока ..............................38
Приложение 3
Встреча и разговор тт. К. и П. с Каменевым . . ...... .43
Приложение 4
Письмо М. Фрумкина
...................................................................47
Приложение 5
Страницы истерии. Бухарин об оппозиции Сталину . . 54
Приложение 6
Н. И. Бухарин и мои с ним встречи в 1936 г. (Из воспоми
наний) ........................................................
....................90
Приложение 7
Как подготовлялся московский процесс (Из письма старого
большевика) .
.........................................................106
Научное издание
Юрий Георгиевич Фельштинский РАЗГОВОРЫ С БУХАРИНЫМ
Редактор М. Ф. Гржебин
Художник Е. Д. Косырева
Технический редактор В. Н. Малькова
Корректор Е. А. Богачкова
Сдано в наб. 02.05.93. Подп. к печ. 09 08.93. Формат изд. 60X84'/i6.
Бумага писчая
Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. п. л. 8,37 Усл. кр.-отт.
8,62.
Уч.-изд л.