Владимир Сергеевич Соловьев. Лермонтов
---------------------------------------------------------------
OCR "ЛИТ" август, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
---------------------------------------------------------------
1899
Произведения Лермонтова, так тесно связанные с его личной судьбой,
кажутся мне особенно замечательными в одном отношении. Я вижу в Лермонтове
прямого родоначальника того духовного настроения и того направления чувств и
мыслей, а отчасти и действий, которые для краткости можно назвать
"ницшеанством" - по имени писателя, всех отчетливее и громче выразившего это
настроение, всех ярче обозначившего это направление {1}.
Как черты зародыша понятны только благодаря тому определившемуся и
развитому виду, какой он получил в организме взрослом, так и окончательное
значение тех главных порывов, которые владели поэзией Лермонтова,- отчасти
еще в смешанном состоянии с иными формами,- стало для нас вполне прозрачным
с тех пор, как они приняли в уме Ницше отчетливо раздельный образ.
Кажется, все уже согласны, что всякое заблуждение,- по крайней мере
всякое заблуждение, о котором стоит говорить,- содержит в себе несомненную
истину, которой оно есть лишь более или менее глубокое искажение,- этою
истиною оно держится, ею привлекает, ею опасно, и через нее же только может
оно быть как следует обличено и опровергнуто. Поэтому первое дело разумной
критики относительно какого-нибудь заблуждения - найти ту истину, которою
оно держится и которую оно извращает.
Презрение к человеку, присвоение себе _заранее_ какого-то
исключительного и сверхчеловеческого значения - себе, или как одному _я_,
или _Я и К░_,- и требование, чтобы это присвоенное, но ничем еще не
оправданное величие было признано другими, стало нормою действительности,-
вот
274
сущность того направления, о котором я говорю, и, конечно, это большое
заблуждение.
В чем же та истина, которою оно держится и привлекает умы?
Человек - единственное из земных существ, которое может относиться к
самому себе критически, подвергать внутренней оценке не отдельные свои
положения и действия (что возможно и для животных), а самый способ своего
бытия в целом. Он себя судит, а при суде разумном и беспристрастном - и
осуждает. Разум свидетельствует человеку о факте его несовершенства во всех
отношениях, а совесть говорит ему, что этот факт не есть для него _только_
внешняя необходимость, а зависит _также_ и от него самого. Человеку
естественно хотеть _быть больше и лучше, чем он есть_ в действительности.
Если он взаправду этого _хочет_, то и _может_, а если может, то и _должен_.
Но не есть ли бессмыслица - быть лучше, выше или больше своей
действительности? Да, это есть бессмыслица для животного, так как для него
действительность есть то, что _его_ делает, но человек, хотя и есть также
произведение уже существующей, данной действительности, но вместе с тем эта
его действительность есть, так или иначе, в той или другой мере,- то, что
_он сам делает_ - делает более заметно и очевидно в качестве существа
_собирательного_, менее заметно, но столь же несомненно и в качестве
существа _личного_.
Можно спорить о метафизическом вопросе безусловной свободы выбора, но
самодеятельность человека, т. е. его способность действовать по внутреннему
побуждению,- окончательно по сознанию долга или по совести,- есть не
метафизический вопрос, а факт опыта. Вся история состоит в том, что человек
делается лучше и больше самого себя, перерастает свою наличную
действительность, _отодвигая_ ее в прошедшее, а в настоящее _вдвигая_ то,
что еще недавно было противоположным действительности,- мечтою, субъективным
идеализмом, утопией.
Внутренний, духовный, самодеятельный рост есть такой же бесспорный
факт, как и рост внешний, физический, пассивный, с которым он связан как с
своим предположением.
Теперь спрашивается, в каком же направлении, с какой стороны жизни
должно совершаться изменение данного человечества в лучшее и высшее - в
"сверхчеловечество"? Если человек недоволен собою и хочет быть
сверхчеловеком, то ведь тут дело идет, конечно, не о внешней (а также и не о
внутренней) _форме_ человеческого существа, а только
275
о плохом _функционировании_ этого существа в этой его форме, что от
самой формы не зависит. Мы, например, можем быть недовольны не тем, что у
нас два глаза, а лишь тем, что мы ими плохо видим. А чтобы лучше видеть, нет
никакой надобности человеку изменять морфологический тип зрительного органа,
например, вместо двух иметь множество глаз, потому что при тех же двух
глазах могут раскрыться у него "вещие зеницы,- как у испуганной орлицы" {2}.
При тех же двух глазах можно стать сверхчеловеком, а при сотне глаз можно
оставаться только мухой.
Точно так же и весь прочий организм человеческий ни в какой нормальной
черте своего морфологического строения не препятствует нам возвышаться над
нашей дурной действительностью и становиться относительно ее сверхчеловеком.
Другое дело - сторона функциональная, и притом не только в единичных и
частных уклонениях патологических, но и в таких явлениях, которых обычность
заставляет многих считать их нормальными. Таково прежде всего и более всего
явление смерти и разложения организма. Если чем мы естественно тяготимся,
если чем основательно недовольны в своей данной действительности, то,
конечно,- этим заключительным явлением нашего видимого существования, этим
его наглядным итогом, сводящимся на нет. Человек, думающий только о себе, не
может примириться с мыслью о своей смерти; человек, думающий о других, не
может примириться со смертью других; значит, и эгоист, и альтруист,- а все
люди принадлежат в разных степенях чистоты и смешанности к тому или другому
роду,- и эгоист, и альтруист одинаково должны чувствовать смерть как
нестерпимое _противоречие_, т. е. одинаково не могут внутренне принимать
этот видимый итог человеческого существования за окончательный. И вот куда
должны бы, по логике, с особенным вниманием смотреть люди, желающие
подняться выше данной действительности,- желающие стать сверхчеловеками.
Потому что, чем же в особенности отличается то человечество, над которым они
хотят подняться, как не тем именно, что оно смертно? Человек и смертный
синонимы. Уже у Гомера мы находим, что два главные разряда существ - боги и
люди - постоянно характеризуются тем, что одни подвержены смерти, а другие
нет,:- Theoi te Brotoite.- Хотя и все прочие животные умирают, но никому не
придет в голову характеризовать их как смертных,- для человека же этот
признак не только принимается как характерный, но и чувствуется еще в
выражении "смертный" какой-то грустный упрек себе. Чувствуется, что человек,
сознавая
276
неизбежность смерти, как центральной особенности своего действительного
состояния, решительно не хочет с нею мириться, нисколько не успокаивается на
этом сознании ее неизбежности в данных условиях. И в этом, конечно, он прав,
потому что, если смерть совершенно необходима в этих наличных условиях, то
кто же сказал, что эти условия неизменны и неприкосновенны? Теперь ясно, что
ежели человек есть прежде всего и в особенности _смертный_, т. е. подлежащий
смерти, побеждаемый, преодолеваемый ею, то сверхчеловек должен быть прежде
всего и в особенности победителем смерти, т. е. освобожденным
(освободившимся?) от существенных условий, делающих смерть необходимою, и,
следовательно, исполнить те условия, при которых возможно или вовсе не
умирать, или, умерши, воскреснуть. Положим, такая победа над смертью не
может быть достигнута сразу, что совершенно несомненно. Положим, также,- а
это уже сомнительно, потому что не может быть доказано,- что такая победа,
при теперешнем состоянии человека, не может быть достигнута вообще в
пределах единичного существования,- пусть так, но путь-то, к ней ведущий,
приближение к ней по этому пути, совершенствующееся, хотя бы и далекое от
совершенства, исполнение тех условий, полнота которых требуется для
достижения цели, для победы и одоления над смертью,- это-то ведь возможно и
существует. Условия, при которых смерть забирает над нами силу и побеждает
нас, достаточно хорошо нам известны; так должны быть известны и
противоположные условия, при которых мы забираем силу над смертью и, в конце
концов, можем победить ее. Хотя бы и не было перед нами настоящего
сверхчеловека, но _есть_ сверхчеловеческий _путь_, которым шли, идут и будут
идти многие, на благо всех, и, конечно, важнейший наш интерес в том, чтобы
побольше людей на него наступали, прямее и дальше по нем проходили.
И вот настоящий критерий для оценки всех дел и явлений жизни
человеческой, а в особенности справедливо и полезно прилагать этот критерий
в тех случаях, когда люди, сверх общего уровня одаренные, чувствующие
истинную цель и смысл нашего существования, способные, а следовательно, и
призванные, т. е. обязанные более прочих к ней приблизиться и других
приблизить, превращают эту общую цель в личное и бесплодное притязание,
заранее отвергая необходимое условие для ее достижения.
Лермонтов, несомненно, был гений, т. е. человек, уже от рождения
близкий к сверхчеловеку, получивший задатки
277
для великого дела, способный, а следовательно, обязанный его исполнить.
В чем заключалась особенность его гения?
Как он на него смотрел?
Что с ним сделал? - Вот три основные вопроса, которыми мы теперь
займемся.
Относительно Лермонтова мы имеем то преимущество, что глубочайший смысл
и характер его деятельности освещается с двух сторон - писаниями его
ближайшего преемника Ницше и фигурою его отдаленного предка.
_________________________
В пограничном с Англиею краю Шотландии, вблизи монастырского города
Мельроза, стоял в XIII веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в свое время
и еще более прославившийся впоследствии рыцарь Томас Лермонт. Славился он
как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных
отношениях к царству фей и потом собиравший любопытных людей вокруг
огромного старого дерева на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и
между прочим предсказал шотландскому королю Альфреду III его неожиданную и
случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт,
и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-тогдашнему, рифмача - Thomas
the Rhymer; конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за
двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей.
Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя,
певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла
в прозаическое царство московское. Около 1620 года "пришел с Литвы в город
Белый из Шкотской земли выходец именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и
просился на службу великого государя, и в Москве своею охотою крещен из
кальвинской веры в благочестивую. И пожаловал его государь царь Михаил
Федорович восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заблоцкой волости.
И по указу великого государя договаривался с ним боярин князь И. Б.
Черкасский, и приставлен он, Юрий, обучать рейтарскому строю новокрещеных
немцев старого и нового выезда, равно и татар". От этого ротмистра Лермонта
в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный и с рейтарским строем,
подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к
древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу, с его любовными
песнями, мрачными пред-
278
сказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом
{3}.
Первая и основная особенность лермонтовского гения - страшная
напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем я, страшная сила
личного чувства. Не ищите у Лермонтова той прямой открытости всему
задушевному, которая так чарует в поэзии Пушкина. Пушкин когда и о себе
говорит, то как будто о другом; Лермонтов когда и о другом говорит, то
чувствуется, что его мысль и из бесконечной дали стремится вернуться к себе,
в глубине занята собою, обращается на себя. Нет надобности приводить этому
примеры из произведений Лермонтова, потому что из них немного можно было бы
найти таких, где бы этого не было. Ни у одного из _русских_ поэтов нет такой
силы личного сочувствия, как у Лермонтова. На Западе это не было бы
отличительною чертою. Там не меньшую силу субъективности можно найти у
Байрона, пожалуй, у Гейне, у Мюссэ. У наших же, где эта черта особенно ярко
выражена, она есть подражание. Отличие же Лермонтова здесь в том, что он не
был подражателем Байрона, а его младшим братом, и не из книг, а разве из
общего происхождения получил это западное наследие, с которым ему тесно было
в безличной русской среде. И не одною позой или праздной фантазией были
чувства, выраженные им в раннем юношеском стихотворении - "Зачем я не птица,
не ворон степной":
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом на туманных горах
Их забвенный покоится прах.
.....................................................
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.
Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов {4}.
Сильнейшее развитие личного начала есть условие для наибольшей
сознательности жизненного содержания, но этим не дается само это содержание
жизни, и при его отсутствии _сильное я_ остается _пустым_. Оставаться
_совершенно_ пустым колоссальное _я_ Лермонтова не могло, потому что он был
поэт божией милостью, и, следовательно, все им переживаемое превращалось в
создания поэзии, давая новую пищу его я. А самым главным в этом жизненном
материале лермонтовской поэзии, без сомнения, была личная любовь. Но
любовные мотивы, решительно преобладавшие в произведениях Лермонтова, как
видно из них же самих, лишь отчасти
279
занимали личное самочувствие поэта, притупляя остроту его эгоизма,
смягчая его жестокость, но не наполняя всецело и не покрывая его я. Во всех
любовных темах Лермонтова главный интерес принадлежит не любви и не
любимому, а любящему _я_,- во всех его любовных произведениях остается
нерастворенный осадок торжествующего, хотя бы и бессознательного, эгоизма. Я
не говорю о тех только произведениях, где, как в "Демоне" и "Герое нашего
времени", окончательное торжество эгоизма над неудачною попыткой любви есть
намеренная тема. Но это торжество эгоизма чувствуется и там, где оно не
имеется в виду,- чувствуется, что настоящая важность принадлежит здесь не
любви и не тому, что она делает из поэта, а тому, что _он_ из нее делает,
как _он_ к ней относится. Когда огромный глетчер освещается солнцем, то
является, говорят, зрелище восхитительное.
Новая эта красота происходит не оттого, чтобы солнце делало что-нибудь
новое из глетчера,- оно ведь его и растопить не может,- а только оттого, что
глетчер, оставаясь неизменно самим собою, делает из солнечных лучей,
различным образом отражая и преломляя их своею поверхностью. Такова же и
особенная прелесть лермонтовских любовных стихов,- прелесть оптическая,
прелесть миража. Заметьте, что в этих произведениях почти никогда не
выражается любовь в настоящем, в тот момент, когда она захватывает душу и
наполняет жизнь. У Лермонтова она уже прошла, не владеет сердцем, и мы видим
только чарующую игру воспоминания и воображения.
Расстались мы, но твой _портрет_
Я на груди моей храню;
Как _бледный призрак_ лучших лет
Он душу радует мою {5}.
Или другое:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье,-
Люблю в тебе лишь прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором,
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой - я с сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах - огонь угаснувших очей {6}.
280
И там, где глагол _любить_ является в настоящем времени, он служит
только поводом для меланхолической рефлексии:
Мне грустно потому, что я тебя люблю,
И знаю, молодость цветущую твою...- И Т. Д. {7}
В одном чудесном стихотворении воображение поэта, обыкновенно занятое
памятью прошлого, играет с возможностью будущей любви:
Из-под таинственной, холодной полумаски
Звучал мне голос твой отрадный, как мечта,
Светили мне твои пленительные глазки,
И улыбалися лукавые уста.
.....................................................
И создал я тогда в моем воображеньи
По легким признакам красавицу мою,
И с той поры бесплодное виденье
Ношу в душе моей, ласкаю и люблю {8}.
Любовь уже потому не могла быть для Лермонтова началом жизненного
наполнения, что он любил главным образом лишь собственное любовное
состояние, и понятно, что такая формальная любовь могла быть лишь _рамкой_,
а не содержанием его _я_, которое оставалось одиноким и пустым. Это
одиночество и пустынность напряженной и в себе сосредоточенной личной силы,
не находящей себе достаточного удовлетворяющего ее применения, есть первая
основная черта лермонтовской поэзии и жизни.
Вторая, тоже от западных его родичей унаследованная черта,- быть может,
видоизмененный остаток шотландского двойного зрения - способность
переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и
схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений.
Эта вторая особенность Лермонтова была во внутренней зависимости от
первой. Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взгляду
остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать
в другую, более глубокую связь существующего,- это была способность
пророческая; и если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого
слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому,
что он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он
не был _занят_ ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни
судьбою своих ближних, а единственно только своею собственной судьбой,- и
тут
281
он, конечно, был более пророк, чем кто-либо из поэтов. Далее я приведу
несколько примеров того, как ясна была для Лермонтова его судьба, а теперь
укажу лишь на одно удивительное стихотворение, в котором особенно ярко
выступает своеобразная способность Лермонтова ко второму зрению, а именно
знаменитое стихотворение "Сон" {9}. В нем необходимо, конечно, различать
действительный факт, его вызвавший, и то, что прибавлено поэтом при передаче
этого факта в стройной стихотворной форме, причем Лермонтов обыкновенно
обнаруживал излишнюю уступчивость требованиям рифмы, но главное в этом
стихотворении не могло быть придумано, так как оно оказывается "с подлинным
верно". За несколько месяцев до роковой дуэли Лермонтов видел себя
неподвижно лежащим на песке среди скал в горах Кавказа, с глубокою раной от
пули в груди, и видящим в сонном видении близкую его сердцу, но отделенную
тысячами верст женщину, видящую в сомнамбулическом состоянии его труп в той
долине.- Тут из одного сна выходит, по крайней мере, три: 1) сон здорового
Лермонтова, который видел себя самого смертельно раненным,- дело
сравнительно обыкновенное, хотя, во всяком случае, это был сон в
существенных чертах своих _вещий_, потому что через несколько месяцев после
того, как это стихотворение было записано в тетради Лермонтова, поэт был
действительно глубоко ранен пулею в грудь, действительно лежал на песке с
открытою раной, и действительно уступы скал теснилися кругом. 2) Но, видя
умирающего Лермонтова, здоровый Лермонтов видел вместе с тем и то, что
снится умирающему Лермонтову:
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне...
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Это уже достойно удивления. Я думаю, немногим из вас случалось, видя
кого-нибудь во сне, видеть вместе с тем и тот сон, который видится этому
вашему сонному видению. Но таким сном (2) дело не оканчивается, а является
сон (3):
Но, в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчива одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена.
И снилась ей долина Дагестана,
Знакомый труп лежал в долине той,
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
282
Лермонтов видел, значит, не только сон своего сна, но и тот сон,
который снился сну его сна - сновидение в кубе.
Во всяком случае остается факт, что Лермонтов не только предчувствовал
свою роковую смерть, но и прямо видел ее заранее. А та удивительная
фантасмагория, которою увековечено это видение в стихотворении "Сон", не
имеет ничего подобного во всемирной поэзии и, я думаю, могла быть созданием
только потомка вещего чародея и прорицателя, исчезнувшего в царстве фей.
Одного этого стихотворения, конечно, достаточно, чтобы признать за
Лермонтовым врожденный, через голову многих поколений переданный ему гений.
Теперь нам остается посмотреть, как сам Лермонтов принял этот задаток
великой судьбы и что он из него сделал.
_____________________
В отроческих и ранних юношеских произведениях Лермонтова (которых
сохранилось гораздо больше, чем зрелых), почти во всех или прямо
высказывается или просвечивает решительное сознание, что он существо
избранное и сильное, назначенное совершить что-то великое. _В чем_ будет
состоять и _к чему_ относиться это великое, он еще не может и намекнуть. Но
что он _призван_ совершить его - несомненно. На семнадцатом году он говорит:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей {10}.
Подобных этому заявлений у начинающего поэта не оберешься, и было бы
слишком долго их приводить. Мы могли бы смеяться над самоуверенной
заносчивостью мальчика, если бы он действительно не обнаружил несколько лет
спустя чрезвычайных сил ума, воли и творчества. А так как он их обнаружил,
то в этих ранних заявлениях о своем будущем величии мы должны признать не
пустую претензию и не начало мании, а лишь верное самочувствие, или инстинкт
самооценки, который дается всем избранным людям. Отличие Лермонтова здесь в
том, что эта высокая самооценка уже от ранних лет связана у него с слишком
низкой оценкой других,- всего света, оценкой, заранее составленной,
выражающей черту характера, а не результат какого-нибудь действительного
опыта. В том же стихотворении, где достойным зрителем своей великой судьбы
он признает только целый мир, сейчас же затем следует:
283
Что хвала иль гордый смех людей?
Души их певца не постигали,
Не могли души его любить,
Не могли понять его печали
И его восторгов разделить.
А в другом, также раннем, стихотворении сообщается, что жизнь научила
поэта встречать невольно и повсюду "под гордой важностью лица - в мужчине
глупого льстеца и в каждой женщине Иуду" {11}. Более замечательна другая
черта. Так же часто, как заявления о своем величии и о своем презрении к
человечеству, в ранних (а затем также и в позднейших) стихотворениях
Лермонтова выражается его явственное предчувствие неизбежной и
преждевременной гибели. Некоторая ходульность в обозначении этой гибели
могла бы тоже, по крайней мере в ранних стихотворениях, вызвать улыбку, но и
охота и право смеяться совершенно исчезают при мысли, что ведь поэт и в
самом _деле_ преждевременно погиб. Ясно, что эти две черты лермонтовского
самочувствия прямо вытекают из тех особенностей его гения, о которых я
раньше говорил, т. е. его мизантропия - из сосредоточенности и напряженности
в нем личного начала, а его постоянное и верное предчувствие гибели - из его
второго зрения.
С ранних лет ощутив в себе силу гения, Лермонтов принял ее только как
право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу. Он думал, что
его гениальность уполномочила его требовать от людей и от бога всего, что
ему хочется, не обязывая его относительно их ни к чему. Но пусть бог и люди
великодушно не настаивают на обязанности гениального человека. Ведь богу
ничего не нужно, а люди должны быть благодарны и за те искры, которые летят
с костра, на котором сжигает себя гениальный человек. Пусть бог на небе и
люди на земле отпустят ему его медленное самоубийство. Но разве легче от
этого третьему обиженному,- самому гению, который попусту сжег и закопал в
прах и тлен то, что было ему дано для великого подъема, как могучему вождю
людей, на пути к сверхчеловечеству? Но как же он мог кого-нибудь поднимать,
когда сам не поднялся? А поднимается человек только по трупам - по трупам
убитых им врагов, т. е. злых личных страстей. Можно ли этого требовать? Не
от всякого и требуется. Судьба или высший разум ставят дилему: если ты
считаешь за собою сверхчеловеческое призвание, исполни необходи-
284
мое для него условие, подними действительность, поборовши в себе то
злое начало, которое тянет тебя вниз. А если ты чувствуешь, что оно
настолько сильнее тебя, что ты даже бороться с ним отказываешься, то признай
свое бессилие, признай себя простым смертным, хотя и гениально одаренным.
Вот, кажется, безусловно разумная и справедливая дилемма: или стань
действительно выше других, или будь скромным. А кто не желает принять этой
дилеммы и безумно восстает против таких азбучных требований разума, как
против какой-то обиды,- кто не может подняться и не хочет смириться,- тот
сам себя обрекает на неизбежную гибель.
Сознавая в себе от ранних лет гениальную натуру, задаток сверхчеловека,
Лермонтов также рано сознавал и то злое начало, с которым он должен
бороться, но которому скоро удалось, вместо борьбы, вызвать поэта лишь на
идеализацию его.
Четырнадцатилетний Лермонтов еще не умеет, как то следует,
идеализировать своего демона, и дает ему такое простое и точное описание:
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь.
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей {12}.
Через год Лермонтов говорит о том же:
Две жизни в нас до гроба есть.
Есть грозный дух: он чужд ему;
Любовь, надежда, скорбь и месть -
Все, все подвержено ему.
Он основал жилище там,
Где можем память сохранять,
И предвещает гибель нам,
Когда уж поздно избежать.
Терзать и мучить любит он;
В его речах нередко ложь...
Он точит жизнь, как скорпион.
_Ему поверил я_...{13}
Еще через год Лермонтов, уже юноша, опять возвращается к характеристике
своего демона:
К ничтожным, хладным толкам света
Привык прислушиваться он,
Ему смешны слова привета,
285
И всякий верящий смешон.
Он чужд любви и сожаленья,
Живет он пищею земной,
Глотает жадно дым сраженья
И пар от крови пролитой.
........................................
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом небесного огня.
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда,
И, дав предчувствие блаженства,
Не даст мне счастья никогда{14}.
Все эти описания лермонтовского демона можно бы принять за пустые
фантазии талантливого мальчика, если бы не было известно из биографии поэта,
что уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души
чувствительной и нежной, обнаруживались у него резкие черты злобы, прямо
демонической. Один из панегиристов Лермонтова, более всех, кажется, им
занимавшийся, сообщает, что "склонность к разрушению развивалась в нем
необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая
ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался,
когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу". Было бы, конечно, нелепо
ставить все это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой
черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что
взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого
существования, особенно женского, как Лермонтов-ребенок - относительно
цветов, мух и куриц. И тут опять значительно не то, что Лермонтов разрушал
спокойствие и честь светских барынь,- это может происходить и нечаянно,- а
то, что он находил особенное наслаждение и радость в этом совершенно
негодном деле, так же как он ребенком с истинным удовольствием давил мух и
радовался зашибленной камнем курице.
Кто из больших и малых не делает волей и неволей всякого зла и цветам,
и мухам, и курицам, и людям? Но все, я думаю, согласны, что услаждаться
деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие
не оставляло Лермонтова до горького конца; ведь и последняя трагедия
произошла оттого, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания
встретило, вместо барышни, бравого майора Мартынова, как роковое орудие
286
кары для человека, который должен и мог бы быть солью земли, но стал
солью, так жалко и постыдно обуявшею. Осталось от Лермонтова несколько
истинных жемчужин его поэзии, попирать которые могут только известные
животные; осталось, к несчастью, и в произведениях его слишком много
сродного этим самым животным, а главное, осталась обуявшая соль его гения,
которая, по слову Евангелия, дана на попрание людям. Могут и должны люди
попирать обуявшую соль этого демонизма с презрением и враждою, конечно, не к
погибшему гению, а к погубившему его началу человекоубийственной лжи. Скоро
это злое начало приняло в жизни Лермонтова еще другое направление. С годами
демон кровожадности слабеет, отдавая большую часть своей силы своему брату -
_демону нечистоты_. Слишком рано и слишком беспрепятственно овладел этот
второй демон душою несчастного поэта и слишком много следов оставил в его
произведениях. И когда, в одну из минут просветления, он говорит о "пороках
юности преступной" {15}, то это выражение - увы! - слишком близко к
действительности. Я умолчу о биографических фактах,- скажу лишь несколько
слов о стихотворных произведениях, внушенных этим демоном нечистоты.
Во-первых, их слишком много, во-вторых, они слишком длинны: самое
невозможное из них есть большая (хотя и неоконченная) поэма, писанная
автором уже совершеннолетним, и, в-третьих, и главное - характер этих
писаний производит какое-то удручающее впечатление полным отсутствием той
легкой игривости и грации, какими отличаются, например, подлинные
произведения Пушкина в этой области. Так как я совершенно не могу
подтвердить здесь свое суждение цитатами, то поясню его сравнением. В один
пасмурный день в деревне я видел ласточку, летающую над большой болотной
лужей. Что-то ее привлекало к этой темной влаге, она совсем опускалась к
ней, и казалось, вот-вот погрузится в нее или хоть зачерпнет крылом. Но
ничуть не бывало: каждый раз, не коснувшись поверхности, ласточка вдруг
поднималась вверх и щебетала что-то невинное. Вот вам впечатление,
производимое этими шутками у Пушкина: видишь тинистую лужу, видишь ласточку
и видишь, что прочной связи нет между ними,- тогда как порнографическая муза
Лермонтова - словно лягушка, погрузившаяся и прочно засевшая в тине.
Или,- чтобы сказать ближе к делу,- Пушкина в этом случае вдохновлял
какой-то игривый бесенок, какой-то шутник-гном, тогда как пером Лермонтова
водил настоящий демон нечистоты.
287
Сознавал ли Лермонтов, что пути, на которые толкали его эти демоны,
были путями ложными и пагубными? И в стихах, и в письмах его много раз
высказывалось это сознание. Но сделать действительное усилие, чтобы
высвободиться из-под власти двух первых демонов, мешал третий и самый
могучий - демон гордости; он нашептывал: "Да, это дурно, да, это низко, но
ты гений, ты выше простых смертных, тебе все позволено, ты имеешь от
рождения привилегию оставаться высоким и в низости..." Глубоко и искренно
тяготился Лермонтов своим падением и порывался к добру и чистоте. Но мы не
найдем ни одного указания, чтобы он когда-нибудь тяготился взаправду своею
гордостью и обращался к смирению. И демон гордости, как всегда хозяин его
внутреннего дома, мешал ему действительно побороть и изгнать двух младших
демонов, и когда хотел - снова и снова отворял им дверь...
Говоря о гордости и смирении, я разумею нечто вполне реальное и
утилитарное. Гордость потому есть коренное зло или главный из смертных
грехов, по богословской терминологии, что это есть такое состояние души,
которое делает всякое совершенствование или возвышение невозможным, потому
что гордость ведь в том и заключается, чтобы считать себя ни в чем не
нуждающимся, чем исключается всякая мысль о совершенствовании и подъеме.
Смирение потому и есть основная для человека добродетель, что признание
своей недостаточности прямо обусловливает потребность и усилие
совершенствования. Другими словами, гордость для человека есть первое
условие, чтобы никогда не сделаться сверхчеловеком, и смирение есть первое
условие, чтобы сделаться сверхчеловеком; поэтому сказать, что _гениальность
обязывает к смирению_,- значит только сказать, что гениальность обязывает
становиться сверхчеловеком. Лермонтову тем легче было исполнить эту
обязанность, что он, при всем своем демонизме, всегда верил в то, что выше и
лучше его самого, а в иные светлые минуты даже ощущал над собою это лучшее:
И в небесах я вижу бога... {16}
Это религиозное чувство, часто засыпавшее в Лермонтове, никогда в нем
не умирало и, когда пробуждалось,- боролось с его демонизмом. Оно не исчезло
и тогда, когда он дал победу злому началу, но приняло странную форму. Уже во
многих ранних своих произведениях Лермонтов говорит о высшей воле с какою-то
личною обидою. Он как
288
будто считает ее виноватою против него, глубоко его оскорбившею.
В этих ранних произведениях тяжба поэта с богом имеет, конечно,
ребяческий характер. Лермонтов упрекает творца за то, что он сделал его
некрасивым; за то, что люди и особенно кузины и другие барышни не понимают и
не ценят его, и т. п. Но когда, в более зрелом возрасте, после нескольких
бесплодных порывов к возрождению,- бесплодных потому, что с детских лет
заведенное в его душе демоническое хозяйство не могло быть разрушено
несколькими субъективными усилиями, а требовало сложного и долгого подвига,
на который Лермонтов не был согласен,- итак, когда, после нескольких
бесплодных попыток переменить жизненный путь, Лермонтов перестает бороться
против демонических сил и находит окончательное решение жизненного вопроса в
_фатализме_ ("Герой нашего времени" и "Валерик"),- он вместе с тем дает
новую, ухищренную форму своему прежнему, детскому чувству обиды против
провидения,- именно в последней обработке поэмы "Демон" {17}. Герой этой
поэмы есть тот же главный демон самого Лермонтова - демон гордости, которого
мы видели в ранних стихотворениях. Но в поэме он ужасно идеализирован
(особенно в последней ее обработке), хотя, несмотря на эту идеализацию,
образ его действий, если судить беспристрастно, скорее приличествует юному
гусарскому корнету, нежели особе такого высокого чина и таких древних лет.
Несмотря на великолепие стихов и на значительность замысла, говорить с
полной серьезностью о содержании поэмы "Демон" для меня так же невозможно,
как вернуться в пятый или шестой класс гимназии. Но сказать о нем все-таки
нужно. Итак,- идеализированный демон вовсе уж не тот дух зла, который такими
правдивыми чертами был описан в прежних стихотворениях гениального отрока.
Демон поэмы не только прекрасен, он до чрезвычайности благороден и, в
сущности, вовсе не зол. Когда-то у него произошло какое-то загадочное
недоразумение с всевышним, но он тяготится этой размолвкою и желает
примирения. Случай к этому представляется, когда демон видит прекрасную
грузинскую княжну Тамару, пляшущую и поющую на кровле родительского дома. По
Библии и по здравой логике,- что одно и то же,- увлечение сынов божиих
красотою дочерей человеческих есть падение, но для демонизма это есть начало
возрождения. Однако возрождения не происходит. После смерти жениха и
удаления Тамары в монастырь демон входит к ней, готовый к добру, но, видя
ангела, охраняющего
289
ее невинность, воспламеняется ревностью, соблазняет ее, убивает и, не
успевши завладеть ее душою, объявляет, что он хотел стать на другой путь, но
что ему не дали, и с сознанием своего полного права становится уже настоящим
демоном.
Такое решение вопроса находится в слишком явном противоречии с логикою,
чтобы стоило его опровергать.
Итак, натянутое и ухищренное оправдание демонизма в теории, а для
практики принцип фатализма,- вот к чему пришел Лермонтов перед своим
трагическим концом. Фатализм сам по себе, конечно, не дурен. Если, например,
человек воображает, что он роковым образом должен быть добрым, и делает
добро, и неуклонно следует этому року, то чего же лучше? К несчастию,
фатализм Лермонтова покрывал только его дурные пути.
Образ его действий за последнее время я рассказывать не стану: скажу
только, что он был не лучше прежнего. Между тем полного убеждения в истине
фатализма у Лермонтова не было, и он, кажется, захотел убедиться в нем на
опыте. Все подробности его поведения, приведшего к последней дуэли, и во
время самой этой дуэли, носят черты фаталистического эксперимента.
На дуэли Лермонтов вел себя с благородством,- он не стрелял в своего
противника,- но по существу это был безумный вызов высшим силам, который во
всяком случае не мог иметь хорошего исхода. В страшную грозу, при блеске
молнии и раскатах грома, перешла эта бурная душа в иную область бытия.
Конец Лермонтова и им самим и нами называется _гибелью_. Выражаясь так,
мы не представляем себе, конечно, этой гибели ни как театрального провала в
какую-то преисподнюю, где пляшут черти, ни как совершенного прекращения
бытия. О природе загробного существования мы ничего достоверного не знаем, а
потому и говорить об этом не будем. Но есть нравственный закон, столь же
непреложный, как закон математический, и он не допускает, чтобы человек
испытывал после смерти превращения произвольные, не обоснованные его
предыдущим нравственным подвигом. Если жизненный путь продолжается и за
гробом, то, очевидно, он может продолжаться только в той степени, на которой
остановился. А мы знаем, что как высока была степень прирожденной
гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного
усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга - развить
тот задаток великолепный и божественный, который он
290
получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее
движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству,- но этого мы от него
не получили. Мы можем об этом скорбеть, но то, что Лермонтов не исполнил
своей обязанности к нам,- конечно, не снимает с нас нашей обязанности к
нему. Прежде чем быть обязанным относительно наших современников - братьев
по человечеству и относительно потомства - наших детей по человечеству, мы
имеем обязанность к отшедшим - нашим отцам в человечестве,- и, конечно,
Лермонтов принадлежит к таким отцам для современного поколения. Так не
требует ли от нас обязанность сыновней любви и почтения восхвалять
Лермонтова за все то многое в нем, что достойно хвалы, и молчать о другом? Я
не так понимаю сыновнюю любовь и ее обязанность. Представьте себе, что видим
живого отца, исполненного заслуг и высоких дарований, но в настоящую минуту
обремененного какой-нибудь тяжестью душевною или физическою, все равно.
Обязанность сыновней любви к такому отцу, конечно, потребует от нас не того,
чтобы мы восхваляли его заслуги и дарования, а того, чтобы мы помогли ему
снять с себя или, по крайней мере, облегчили удручающее его бремя. Разве не
то же и относительно отцов умерших? Облегчить бремя их души - вот наша
обязанность. И у Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще
другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту
формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для
неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то
сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно
тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма,
только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели,
мы во всяком случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь
тяжесть, лежащую на этой великой душе. Вы мне поверите, что прежде чем
говорить публично о Лермонтове, я подумал, чего требует от меня любовь к
умершему, какой взгляд должен я высказать на его земную судьбу,- и я знаю,
что тут, как и везде, один только взгляд, основанный на вечной правде, в
самом деле нужен и современным, и будущим поколениям, а прежде всего -
самому отшедшему.
291
Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1901, No 2, с. 441-459.
Статья о Лермонтове была задумана Соловьевым в 1898 г. как продолжение
начатых "Судьбой Пушкина" размышлений об "истинном поэте". Он писал
Стасюлевичу, что начал для "Вестника Европы" статью "о Лермонтове, которая
должна раздразнить гусей разной масти еще больше, чем "Судьба Пушкина". Но я
думаю, что Вы ничего против этого не имеете" (Письма, 4, 75). В 1899 г.
Соловьев прочитал в Петербурге публичную лекцию, в основу которой лег текст
статьи.
{1} В статье "Идея сверхчеловека" (1899) Соловьев писал: "Людьми,
особенно чуткими к общим требованиям исторической минуты, не владеет одна, а
по крайней мере три очередные или, если угодно, модные идеи: экономический
материализм, отвлеченный морализм и демонизм "сверхчеловека". Из этих трех
идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого,
Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает
отчасти и завтрашний день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра
и далее. Я считаю ее самой интересной из трех" (IX, 266). Отмечая "дурную
сторону ницшеанства", он признавал, что "во всяком случае _есть
сверхчеловеческий путь_, которым шли, идут и будут идти многие на благо
всех, и, конечно, важнейший наш жизненный интерес - в том, чтобы побольше
людей на этот путь вступали, прямее и дальше по нем проходили, потому что на
конце его - полная и решительная победа над смертью" (IX, 272). В статье о
Лермонтове эта мысль развита с возможной полнотой.
{2} Строка из пушкинского "Пророка".
{3} Соловьев излагает легендарную родословную Лермонтовых.
{4} Строки из стихотворения "Желание" (1831).
{5} Первая строфа стихотворения "Расстались мы, но твой портрет..."
(1837).
{6} Соловьев полностью приводит стихотворение "Нет, не тебя так пылко я
люблю..." (1841).
{7} Начало стихотворения "Отчего" (1840).
{8} Первая и третья строфы стихотворения "Из-под таинственной, холодной
полумаски..." (1841).
{9} "Сон", цитируемый ниже, написан в 1841 г.
{10} Строки стихотворения "К* ("Мы случайно сведены судьбою..."), 1832.
405
{11} Из стихотворения "Что толку жить!.. Без приключений..." (1832).
{12} Конец стихотворения "Мой демон" (1829).
{13} Из стихотворения "На жизнь надеяться страшась... (Отрывок)"
(1830).
{14} Соловьев неточно цитирует вторую и четвертую строфы стихотворения
"Мой демон" ("Собранье зол его стихия..."), 1830-1831.
{15} Из стихотворения "Когда надежде недоступный..." (1834-1835).
{16} Из стихотворения "Когда волнуется желтеющая нива..." (1837).
{17} Последняя, восьмая обработка "Демона" относится к 1841 г.
406
Last-modified: Tue, 28 Aug 2001 17:53:57 GMT